Автор: Очередная публикация проекта Ольги Хруль «Церковь с человеческим лицом» посвящена Владиславу Богдановичу, театральному деятелю и прихожанину Кафедрального собора Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии в Москве с момента борьбы за его возвращение верующим. О своих дворянских корнях, советской жизни, в которой при этом всегда присутствовали вера и Церковь, о традиции и непростом пути христианства в России он рассказал Ольге Хруль.
— Владислав Антонович, где вы родились и выросли?
— Я родился в Москве в ноябре 1949 года, в Москве, куда мои родители приехали в разное время с тем, чтобы как-то организовать свою жизнь. Жили мы в «зоне возможного падения» Останкинской башни, в рабочем бараке на одной из многочисленных в ту пору Новоостанкинских улиц (о чем и свидетельствует запись, сделанная в Щербаковском районном ЗАГСЕ г. Москвы).
Мои родители – отец, Антоний Капусто и мама, Ванда Далецкая – были из древних родов польской шляхты, имели свой герб. По прошествии времени, живя на Виленщине и в Инфляндах польских (до 1918 года эта территория называлась Витебской губернией), их роды измельчали финансово и имущественно. И если семья отца еще была типично городская, жила в городе Друя, на реке Западная Двина (сейчас это пограничный городок Республики Беларусь), за которой (на другом берегу) потом исторически образовалась Латвия. Но там и там, практически, жили и поляки.
Я знал даже дом, на латышской стороне, хутор один, в котором даже собаки понимали исключительно по-польски. А молитва в храмах везде шла исключительно тоже по-польски. Мама рассказывала, что однажды в приход прислали священника – латыша, так он был вынужден выучить польский язык для того, чтобы быть понятым прихожанами. Поэтому даже в советские годы, приезжая на родину мамы, – а это практически 500 метров от границы с Беларусью (до войны это была граница с Польшей) – я ощущал себя несколько «в другом измерении».
— Была другая речь?
— Другая, ломанная, специфическая белорусско-русская. Там все многоязычные. Но там были и другие, например, уже на латышском берегу, напротив Друи. Там были деревеньки, типа Киселевцы, где исключительно поляки жили, только по-польски говорили. Кстати, именно в этой деревеньке родился и вырос священник Ян Ворслав, который в годы коммунистического террора был расстрелян вместе с несколькими прихожанами храма Святого Николая в городе Луга, похоронен в Левашево (под Санкт-Петербургом, там сейчас мемориальное кладбище).
Так что для меня, когда я туда приезжал из Москвы, это была своего рода отдушина, в том смысле, что там был другой ритм жизни, свои приоритеты, традиции, все ходили в костел (и не только, там есть ещё и православный храм), все могли говорить по-польски, для меня это была просто отдушина.
Я поляк «по крови».
Можно начать с семьи отца. Эта семья жила в Друе. Дедушка мой служил в костеле, он был и органистом, и сторожем, всем сразу. Бабушка – домохозяйка. Все, естественно, получили нормальное домашнее воспитание. Бабушка знала пять языков. И когда в семье родилось несколько детей, они переехали, накануне Первой мировой, в губернский тогда Витебск. В новострое около храма Святой Варвары они купили дом, стали жить. Вся семья активно участвовала в жизни прихода, тем более, он рядом стоял, буквально 150 метров. В 1930 году начались аресты. Раз арестовали, два арестовали. Сначала выпустили дедушку, а потом арестовали бабушку. Арестовали дядю, одного, второго, третьего.
— А причина?
— Мотивы были чрезвычайно интересные. Что они там себе написали, Бог его знает. Они выполняли какой-то дьявольский план. Но когда бабушку арестовали, ее везли буквально на обычной телеге, запряженной лошадью. Она спросила у того, кто её вёз: «А зачем вам это надо?»
«Крови надо», – был ответ. Вот так буквально и ответил. Это план был. 1937 год – план по уничтожению людей.
В результате, дедушку в лагеря отправили, а в Томске в 1937 году расстреляли по абсолютно абсурдному обвинению. Якобы он там создал какую-то организацию, участвовал в чём- то. Тогда такие «дела» фабриковались быстро и беспощадно. Полный «кровавый абсурд»! Бабушка прошла и тюрьмы (печально знаменитую Бутырку), и ссылку (Вологодская область). Слава Богу, вернулась к детям в Москву. Ещё застала мое рождение, скончалась в 1951 году. В результате её, конечно же, реабилитировали с извинениями, сожалениями и т.д. Это случилось уже совсем недавно, и кому предъявить теперь претензии, я не понимаю.
Двух дядей расстреляли там же, в Витебске.
Семья разбежалась в разные стороны. Отец поехал в Москву, чтобы потеряться. Интересно и то, что он пришел сразу на биржу труда, ему дали направление «на работу». Но в первый же день этой «работы» понял, что он попал на разрушение Храма Христа Спасителя. Он, естественно, не работал там ни дня. Получил новое направление, пролетарствовал, работал сварщиком, слесарем, токарем на заводах Москвы, скитаясь по общежитиям до войны. Во время войны он был рядовым на передовой, связистом. На фронте его контузило, госпитали и прочее, прочее.
Закончилась война, надо жениться, семью заводить. И он поехал туда, где всё начиналось, в Друю. А в Друе костелы закрыты, а на том берегу (латвийском) – открыты. И он пришёл к ксендзу, спросил, есть ли достойная девушка, женщина. А матушка моя к тому времени уже овдовела, ей было немного за двадцать, а у неё уже умер муж от воспаления легких. Умер и её первенец, они пережили войну там, в землянках, в лесу.
Родители там обвенчались, отец привез матушку сюда, в Москву. Жили они здесь в бараке, недалеко от Останкинской башни. Потом удалось переехать в лучшие условия, в Подмосковье, где прошло моё детство, где прошла вся моя жизнь практически, где я и сейчас живу. Это город Лобня, рядом с Шереметьевским аэропортом.
Матушка моя родилась, в традиционно католической семье, где было естественно и нормально посещать храм (ведь это был своего рода центр не только религиозной, но и духовной культуры), жить там практически, петь там, а у нее был потрясающий сопрано. Она из многодетной семьи, просила у матушки своей, чтобы отправили ее в Ригу, в консерваторию учиться. Та сказала, что это блажь, не балуй, у тебя еще пять братьев и сестер, хозяйство. Этого не случилось, но она пела в храме.
Когда я приезжал туда, каждое лето, а это 1950, 1960, 1970-е годы, мы приходили в храм, мама и её знакомые, подруги поднимались «на хоры», брали в руки ноты и пели. Там я впервые увидел, как играет органист; как за его спиной стоит человек и, переминаясь с ноги на ногу, нажимая на педали, нагнетает воздух в орган. Тяжелая, а вам скажу, работа!
— Тем не менее, получается, семья дала ей образование? Как она знала ноты?
— Я сам удивлялся, я даже не спрашивал. Не знаю, как это у них получалось, нигде нет музыкальных школ, а поют по нотам. К слову сказать, её двоюродный брат был последним священником из нашей семьи, её семьи. Он недавно скончался. Мариан Далецкий. Последние свои годы он был настоятелем именно этого храма. Вот так сложилась история семьи… Я с ним был незнаком, он жил далековато и не заезжал к нам, но о нём, его существовании, я слышал от мамы. Точно знаю, что и он интересовался жизнью мамы, её родных.
Поэтому для меня это было совершенно нормально – вырасти в такой семье, где утро начиналось с молитвы и вечер заканчивался молитвой.
Поэтому почти каждое воскресение — не всегда получается, здоровье, работа (служу в театре, а в театре по воскресеньям идут спектакли) – я здесь. И притом я уже не очень здоров, годы берут своё, уже и сердце пошаливает.
Но тогда, в детстве, каждое воскресное утро меня привозили в храм святого Людовика, я там и спал, и высыпался, и учился молиться.
— То есть в детстве вы ездили в храм каждое воскресенье?
— Именно так! Каждое воскресное утро (и по большим церковным праздникам) наша семья ехала в Москву, в храм Святого Людовика. Независимо от погоды, от времени года – в храм! И первые мои впечатления от посещения храма связаны именно с образом дороги в храм и его посещения. А дорога была не близкая! Два километра до железнодорожной станции (тогда ещё автобусы не ходили), затем на поезде (прекрасно помню паровозы, только позднее появились электрички), от Савеловского вокзала – трамвай, путь его лежал по улице Достоевского, Цветному бульвару, скрипя, натужно он двигался вверх по Рождественскому бульвару, и ветви дерев хлестали по окнам трамвая… Наконец, Сретенка. Далее, мимо православного Сретенского храма, к великому сожалению отнятого у Церкви (зимой на его территории устраивался “Ёлочный базар”), тёмными улочками – переулками подходили к храму, боковая калиточка, и вот… Как правило, в храме освещался только алтарь (позднее я узнал, что это был способ экономии электричества), но по большим праздникам (особенно, когда служба сопровождалась процессией) зажигалась и большая люстра. Сейчас в храме убрали амвон, и я об этом сожалею. Не только потому, что для меня образ храма сопрягается с наличием привычного для меня амвона, но и потому, что вся архитектура храма «заточена», акустически и ментально рассчитана на наличие «кафедры», с которой обращается священник к пастве. Кроме того, это предполагало, воспитывало у священников своего рода «культуру речи»! После службы, думая, что это избавит от излишнего внимания НКВД, КГБ, помолившись, уходили дворами.
Иногда там появлялся мой дядя Ян, который тоже в своё время отбыл срок в лагере, но его потом быстро перед войной выпустили, потому что он был большим специалистом в области теплоэнергетики. Он закончил свою карьеру главным теплоэнергетиком страны.
— Тоже Богданович?
— Нет, с фамилией Богданович тут немного сложнее. Семью моих бабушки и дедушки преследовало НКВД, и отец предполагал, что, если у меня будет другая фамилия, ко мне не будет такого внимания. А мама, она из Рода Далецких, вышла перед войной замуж за Богдановича, и уже носила эту фамилию, поэтому при моем рождении мне дали эту фамилию.
Фамилия отца – Капусто, он и моя мама покоятся на кладбище под Москвой, в Лобне. Бабушка и дядя Ян, тоже Капусто, покоятся на московском Введенском («Немецком») кладбище.
Так вот, дядя Ян во время войны был майором, инженером, после войны восстанавливал теплоэнергетику Польши, Беларуси, Дальнего Востока, Сибири. Был даже представлен к Государственной премии. Но он отказался от нее, попросил квартиру и ему дали квартиру на Бережковской набережной в министерском доме, только что отстроенном. Я там был в детстве, это запомнилось, потому что там были ванная, горячая вода, лифт, мусоропровод, телефон.
Он приходил в костёл, и по дороге обратно из храма мы общались семьями.
— Не боялся?
— Он не боялся, после войны ничего не боялся, более того, у него занавески на окнах всегда были открыты, если кто-то что-то захочет увидеть, да смотрите.
Я помню ощущения от смерти Сталина, мне было четыре года, когда это случилось. Я помню, меня же отвозили на шестидневку в детский сад, это было начало весны, март, какой-то туман стоял, промозгло было, какие-то все напряженные, оглядываются. Отец приехал за мной не как обычно, не в конце недели. Есть у меня просто впечатление от ощущений того времени. И потом только через несколько дней я услышал, что скончался Сталин.
— Нормально ли быть в храме одиночкой, ни с кем не общаться?
— Да, да. Не знакомиться, потому что тогда меньше знаешь, крепче спишь, никого не выдашь. Ты пришел к Богу, помолился, ушел. Общения не было, во всяком случае, я его не видел, не наблюдал.
— Вот в то время, которое было до 1990-х годов?
— Да, да.
— Потому что был страх?
— Формировались свои традиционные скамеечки. Всегда за нами, там, у последней колонны в храме, в крайнем правом ряду, если смотреть на алтарь, была одиночная скамеечка. И там всегда сидел такой очень пожилой, неопределенного совершенно возраста человек с круглыми, треснувшими очками. Он громко, отчетливо молился по латыни, в то время, как священник молился там, он всегда молился у нас за спиной, что создавало определенный фон, священник не обращал на это внимания. Мои родители называли его в шутку «Наш Deus meus».
Это длилось достаточно долго, несколько лет. Он всегда был на утренних Мессах. Через много лет я узнал, что он священник, прошёл через лагеря, а когда его выпустили, какая-то женщина приютила его здесь, в центре Москвы. Он старался не пропускать ни одной Мессы, но он молился так, как молился до того, как попал в лагерь, по-старому. Я не знаю, в какие годы он попал в лагерь, но он был лысый, высохший, как кузнечик, с круглыми очками, впалыми щеками. Он очень усердно молился, очень. И мне это запало в память очень сильно, ярко. А мне тогда было лет пять. Я его помню до подробностей, могу даже нарисовать. Это слишком сильный, яркий образ.
— Образ веры?
— Образ веры, образ несломленного человека, образ «воителя Господня». Он утверждал Господа Бога, он утверждал себя в этой вере, он утверждал веру на том пространстве, которое ему было доступно.
— А кого вы помните?
— Священника, который меня крестил, я не помню, естественно. Знаю только, что это был ксёндз Иосиф Бутурович, приехавший в Москву из Латвии, и мой папа очень ему симпатизировал. Там были еще один или два священника, которые по разным мотивам уезжали после года, двух, по вполне объяснимым причинам, не задерживались в Москве.
Хорошо помню ксендза Станислава Мажейко, ещё и потому, что он крестил моих детей. Это был священник – подвижник, всё вытерпел, всё перенес, и ему многие благодарны за его служение.
— А были какие-то подготовки к обрядам, катехизация?
— Возможно что-то и было, но это было не со мной, я ездил на катехизацию в Латвию, в родной костел моей матушки. Если у моих детишек это было год, здесь, в Москве, то у меня это была неделя. Мне этого хватило, этого было достаточно, я готов был к этому.
— Это примерно в какое время было?
— Это в 1960-е годы, начало.
— Сами поехали?
— Нет, конечно, меня возили. Я был подростком, лет 10-11. Это был дом матушки моей, у меня там братья, сёстры, тётя. Туда мы и приезжали каждое лето.
— Вы сами решили пройти катехизацию?
— Для меня это было естественно. Мне сказали, следующий шаг – вот этот, я и пошёл. Все идут, и я иду, следуя христианской традиции. Это нормальный путь. Это так же естественно, как чтобы попасть в Москву, нужно дойти до станции, сесть на электричку и так далее. Твой путь к Богу лежит через это.
— А как в школе, вы сталкивались с тем, что нужно было говорить о вере?
— Я вас понял, замечательно. Значит так…
Если и не понимал (в полной мере), то ощущал, кому можно что говорить, а кому – нет. Например, на моей памяти был случай, — это был второй класс, 1958 год — когда очень активно учителям вменялось говорить что-либо, агитировать против религии. И они говорили в меру своего таланта, своей совести и возможностей. Случилось так, что одна девочка вдруг встает под пафосом этих речей, и говорит: «А вот Нина Бородина с бабушкой в церковь ходит!» А Нина Бородина была очень тихая такая девочка, как мышка. Она «гражданский долг» выполнила, так «идейно» накачивали людей, даже детей с малых лет. Через парочку недель Нину куда-то перевели. Не знаю, я её больше не видел в нашей школе. Это была хорошая прививка.
Было забавно, когда у нас в пятом классе началась история. Пришел молодой учитель, как я сейчас понимаю, лет 25-26, с бородкой, что было не традиционно для нашей школы, потому что педагогами, в основном, были тетушки, даже бабушки. История – это мой любимый предмет. Чего-то он там говорил, рассказывал про Древний Египет, про их храмы, религию. А у меня уже начинает адреналин в кровь поступать, хочется поспорить, повыступать, выяснить. И я у него спрашиваю: «Скажите пожалуйста, а как вы сами полагаете, жрецы, они сами действительно не верили в своих богов?» Парень, как я теперь понимаю, «просел» слегка, что-то он там начал говорить, что верили, что-то компромиссное, чтобы как-то уйти от этого разговора, но мне было достаточно, что я задал этот вопрос, в общем- то ответ меня уже так не интересовал. Детство моё, как и у многих, проходило, естественно, на улице (родители-то все дни работали). Мои друзья как-то не вникали, а я не афишировал, куда хожу, зачем хожу, во что верю… А потом настали другие времена, стало всем безразлично. Но внутренняя осторожность была постоянно.
— Она генетическая?
— Видимо так. Это уже на уровне инстинкта самосохранения. Уже понимаешь, где можно, где нельзя говорить, что говорить, кому.
По окончании школы в 1965 году, я поступил учиться в Медицинское училище, единственное в стране Медицинское училище АМН СССР, на Маросейке (тогда – улица Богдана Хмельницкого), в Петроверигском переулке. Это медицинское училище выпускало специалистов для научно-исследовательских институтов Москвы, поэтому я потом был распределен в НИИ эпидемиологии и микробиологии имени Н. Ф. Гамалеи. Та лаборатория, в которую я попал, как раз занималась разработкой интерферона, который сейчас в большом ходу.
Уже тогда, там, я начал встречать людей, которые могут позволить себе усомниться в области свободы мышления, это было при встречах с более старшими людьми, грамотными, образованными и опытными, в основном, которые работали в тех научно-исследовательских институтах, в которых мы практику проходили. Но даже тогда я не имел права для себя что-то заявлять, обосновывать свою позицию, свое отношение к вере. Я наблюдал.
К слову сказать, будучи на последнем курсе училища, на практике в институте я с командой командированных сотрудников лаборатории, поехал в Ленинград (там проходила часть испытаний интерферона). Нашёл в Ковенском переулке католический храм Матери Божией Лурдской. При этом, ранее я слышал, что там был один очень хороший священник, которого посадили. Посадили именно за то, что хороший проповедник. А ведь тогда это делалось просто. Стоит коробка для подаяния, ты туда можешь бросить всё, что угодно, допустим, что кто-то бросил какие-нибудь десять долларов, а ведь это валюта, отсюда и обвинение в «незаконном обороте валюты»! Все, что хочешь, можно было придумать. Но я только слышал об этом. Но в ту пору, когда я пришел туда, зашёл в храм, там был новый совершенно священник, я увидел, что он молился по-русски, не по-польски и не на латыни, что было для меня непривычно. И когда он шёл со святой водой, окропляя, очень внимательно всматривался в лица. Потом мне говорили, этот человек имеет отношение к КГБ. Так что, понимаете, здесь всё сложно, очень сложно. Такие были времена.
В 1968 году я ушёл по призыву в армию. Служил в войсках РТВ ПВО на Южном Урале, первые полгода – в городе Орск и затем ещё полтора года в степи казахской, т.е. в тех местах, где тебе выдают «увольнительную», иди (!), а куда ты пойдешь? За два года службы, как помню, не съел ни одного яйца, не выпил ни одного стакана молока, потому что этого ничего не было.
— И там что-то спасало, да? Чётки были с собой?
— Да, я верил, верил. К тому времени я уже начал переписываться с девушкой из Польши, к которой я впервые попал по прошествии пятнадцати лет, в 1979 году. Я молился, пел песни, вспоминал для себя храм, когда была возможность, когда был один. Безусловно, вера мне помогала, спасала, вдохновляла. Вера давала прочность, базис, фундамент, духовную силу. Чувство юмора у нормальных людей было хорошее. «Дедовщины» в таком варианте, как она описывалась позже, у нас не было. Мы же были «войска постоянной боевой готовности», радиолокаторы работали круглосуточно. Как мы разговаривали с начальством? Это же аттракцион! У нас был комбат, его боялись даже офицеры, потому что он в свое время, поговаривали, застрелил офицера где-то на Дальнем Востоке, который не подчинился его приказу (это было во времена Жукова, когда он стал министром обороны).
Так вот, как я разговаривал с этим комбатом. У нас же войска интеллектуальные, много людей было со средним образованием, иногда с незаконченным высшим.
Комбат, он очень не любил людей из Москвы, из Питера, потому что много себе позволяли в разговорах, высказываниях… «Рассуждали»! Например, он начинает что-то высказывать, какие-то нелепые претензии предъявлять, и я ему говорю простую вещь: «Товарищ майор, вы меня оскорбляете!». Он насторожился. Продолжаю: «Вы мне выразили недоверие, а доверие – социалистический принцип, выработанный Макаренко, великим педагогом, недоверие оскорбляет!». Человек в панике, человек в звании майора в панике!
Или какой-то очередной бред, допустим, был у нас молодой такой старший лейтенант, комсомольский лидер, с высшим военным образованием. Комбат заводит нас в комнату, садится, грохает кулаком по столу. Сзади окно, майор за столом, я у дверей, по стойке смирно, сзади комбата, у окна, лейтенант наблюдает. Это совершенно разные поколения, разное понимание юмора, слой интеллектуальный совершенно разный.
Комбат грохает кулаком по столу и говорит: «Товарищ сержант!» Это он на меня. «Вы анархист!» — продолжает. Отвечаю: «Никак нет, социал-демократ!». Парень, лейтенант, просто упал на подоконник, чтобы не умереть со смеху. Вот так мы разговаривали. Ничего, все нормально. Только демобилизовали меня самым последним из части, когда все мои одногодки уже были дома. Такова была его «майорская» месть.
Об армии разные воспоминания остаются, чем дальше, тем добрее. Плохое уходит, забывается, воспоминания о ярких фактах остаются. Карикатурой в моей памяти остается этот товарищ майор. Но свою работу он выполнял старательно, можно сказать, отлично, потому что наша «точка» — в степи и её нужно накормить, обуть, одеть, отопить, организовать боевую работу. А это всё, помимо того, что присылали «сверху», надо где-то добыть, чего-то и где-то даже украсть. И он самыми разными путями эту точку, её нужды отслеживал. Ярким примером для меня было то, как всего за одну ночь из саманного домика, его, «комбатова», волевым решением и героическим трудом свободных от боевого дежурства солдат сделали настоящую баню!
— Все были живы-здоровы?
— Слава Богу. Я был фельдшером батальона и отвечал за двести человек, за их здоровье, и молился Богу, чтобы не было эпидемий. Пронесло.
— Это же вода грязная, да?
— Вода была привозная. Колодезь – яма, забетонированная ёмкость, а внешне — обычный колодец. Водовозка привозила и сливала туда воду, потому что у нас там вообще не было воды. Были сурки, суслики, были волки, перекати поле, ковыль, а воды не было.
Демобилизовавшись, я приехал домой, пришел в институт, в то место, откуда меня взяли в армию. Должны были восстановить в ранее занимаемой должности, но в отделе кадров у служащей глаза бегают, понятно, что они взяли на это место человека, и моё появление создает проблемы. Но это совпало с моими планами, и я пошел работать в искусство, пошел работать на Московскую киностудию детских и юношеских фильмов имени М. Горького, сначала постановщиком (это те люди, которые таскают декорации), потом полтора года светотехником, осветителем. Я благодарю Господа Бога за то, что мне посчастливилось видеть, как работают мастера, как создаются фильмы, сейчас назову, вы всё поймете… Это фильмы на которых я работал: «Офицеры», «Семнадцать мгновений весны», «А зори здесь тихие», «Достояние республики», «Градостроители», но это рабочее название, он вышел с другим названием, на фильме сказочника А. Роу «Золотые рога» был в командировке под Москвой, наблюдал за работой Г. Милляра, А. Смирнова, М. Пуговкина. Крайне интересно и важно для меня было наблюдать за режиссерской работой таких мастеров кино, как Т. Лиознова, С. Герасимов, С. Ростоцкий.
Но к тому времени у меня появилась семья, мне нужно было зарабатывать деньги, я был вынужден оставить свои 62 рубля зарплаты, пролетарствовал, года четыре я работал на производстве станочником (московский мебельно-сборочный комбинат). Это давало деньги на жизнь семьи, но не решало вопроса моих потребностей в творчестве. В 1972 году у меня родился сын Андрей. А в 1975 году я поступил в Московский Государственный институт культуры на отделение театральной режиссуры и актерского мастерства. Попал, вот ведь удача (!) на курс Народного артиста РСФСР Г. А. Георгиевского. И далее уже по этой стезе работал.
По распределению я попал в Московский парк культуры и отдыха Ленинского комсомола художественным руководителем, это в Люблино. И вот, я мотался из Лобни в Люблино. Около двух часов езды занимало (в один конец). И попало это всё «счастье» мне на год Олимпиады 1980-й. Это было занимательно, конечно. Подготовительная работа – бешеная! Там надо было печатать – перепечатывать массу документов, сценариев (тогда не было компьютера). Такая вот стопка бумаг, где ни одной буковкой нельзя ошибиться, каждую афишу на каждую сценическую площадку везти на цензурирование.
Ну вот, например, идет десять дней Олимпиада, а у меня десять точек в парке, каждая минута расписана, каждую минуту что-то происходит, необходимо согласовать это всё, визирование поминутно, договоры с ними, ни шага вправо, ни шага влево. Малейшая опечатка в документе, сценарии и… «Извольте перепечатать!» Ну, вот так пережили Олимпиаду.
Я понял, что начинаю терять нюх профессиональный, приехал в Лобню, пришел в Дом пионеров, сказал: «Давайте я сделаю вам театр».
И сделал молодежный театральный коллектив, театр-студия «Надежда», который стал первым театральным образованием в моем городе.
Прошло некоторое время, где-то полтора года, наверное, уже было поставлено пять спектаклей, я уже воспитал некоторое поколение. Кстати, пришлось работать с людьми, которые ничего не знали о театре, но они потянулись в театр, он был им нужен! Попутно сделал молодежный диско-клуб «Горизонты», в него вошли люди, которые «не доросли» до театра, но им было интересно быть вместе, интеллектуально расти, поэтому им давались такие задания, такие задачи, которые предполагали творчество. Это были ребята, пришедшие с улицы, «дворовая шпана». Из этой когорты вырос один замечательный человек, он наиболее яркий пример. Это Сергей Канев. Это сейчас известный журналист, криминальный репортер, на телевидении много работал на разных каналах, пишет много, он даже книгу издал. Вот также пришёл с улицы, с этой командой «дворовых ребят». Поэтому я думаю, что не зря там время с ними провел.
Но потом меня вызвала на ковер начальник управления образования, а я тогда уже поставил спектакль «Франсуа Вийон», я делал его, компилируя из двух источников – по произведениям Юлиу Эдлиса и Антокольского. Там, в пьесе, есть момент, когда два школяра, Франсуа Вийон и его приятель, с которым позже его жизнь «развела», мерзли на городской улице, грелись, пели, входит старый монах, говорит: «Поете, сволочи? Смотрите как бы не влипнуть в пасть геенны, где задохнетесь и сгорите аз мгновенно!». Эта фраза не понравилась начальнику управления образования.
А она, такая ярая коммунистка, жесткая, при этом вроде как «преподаватель литературы» (по — диплому). И она мне говорит: «Что за фраза, что такое? Что за сволочи? Как так можно!» Отвечаю: «Но это же Павел Антокольский – классика советской литературы, это его фраза!» «В общем, я не знаю, что это за классика и что это за классик!» — ответила она. Ей не понравилась моя активность, как-то это всё громко, наверное, я не знаю её мотивы, но так случилось. В результате, мне дали понять, что мне там не рады, а этих ребят — выпускай всех, а я их всех воспитал, вырастил, как я их распущу? Поставили условие — набирай детей т.е. младший, средний класс, а что я с ними буду делать? Меня учили ставить Чехова, ставить Достоевского, Шекспира… О чём я с ними лепетать буду? Есть и такие мастера, Бог им в помощь! Но я ребятам всё объяснил, все поняли, и разошлись.
Дальше я работал в Химках, в Куркинском Доме культуре, позже в Доме культуре им. Чкалова в Москве, на улице Правды, дом номер один (очень красивый адрес).
Интересные воспитанники были у меня, они уже проявили себя. Некоторые стали журналистами, актерами, режиссёрами, переводчиками, писателями.
Много интересного было, но, в результате, меня пригласил мой приятель, однокурсник Владимир Красовский, который стал главным режиссёром создающегося театра в Подмосковном городе Долгопрудном, театре «Город». И я пришёл в него директором, а моя жена – актрисой.
Сейчас я уже на пенсии, но продолжаю работать в моем городе, в Лобне. Раньше это был частный театр «Куклы и Люди», сейчас это знаменитый муниципальный театр.
Я рад, когда священники, приехавшие служить в Россию из-за рубежа, осознают наши реалии. Я сталкивался с этим явлением. Приезжая на фестивали, с гастролями нашего театра, в города страны, смотрю, есть ли там костёл или нет. Нахожу время туда прийти. Видел разных священников. Такой случай был у меня с Вяткой. В Вятке (город Киров) — потрясающий костёл, отданный под филармонию, Александровский костёл, игрушечка такая просто стоит. Он поменьше нашего московского кафедрального, но очень красив, там белым кирпичом, красным и жёлтым так затейливо переложена кладка. У них в городе есть магнитики, которыми они там хвалятся, продают как сувениры, «на память» от посещения города. Но ныне храм не принадлежит Церкви, и отец Григорий Зволинский организовал храм в домике на задворках вокзала, на цыганской улице, среди цыганских домов и палисадников (его дважды там грабили). Он за высокими заборами должен содержать домик, который и есть храм, в который приходят молиться католики. Никак не может отвоевать. Недавно он принял на себя 30-дневный пост на хлебе и воде, за него же молятся в массе храмов, чтобы Александровский костел отдали тем, кому он принадлежит по закону… Но, не отдают. Нелепые совершенно объяснения властей города, лишь бы деньги не вкладывать в строительство филармонии.
— И какой путь решения этой проблемы вы видите?
— Я вижу, как способ достижения цели, молитву и давление на власти, у них ведь есть депутаты разных уровней, есть общественные палаты. Писать, писать не уставая. По Гегелю — количество перейдет в качество. Вот такой я вижу путь.
Вот он, этот священник, знает наши реалии, он понимает нашу ситуацию, как никто. Думаю, когда он приезжает в Польшу, ему там трудно объяснить все это, потому что совершенно другое мироощущение, миропонимание, отношение.
Вот вам простой пример. Мои детки учились уже в воскресной польской школе. Это по субботам, воскресениям, по субботам, в основном. И вот, ожидаю окончания занятий в коридоре школы, там сидит мамаша чья-то, одна из прихожанок нашего храма. Рассказывает, как они пошли в паломничество в Будслав. Говорит: «Вот приезжаем в город, выходим из поезда и идем по улице, а это ещё территория Восточной Беларуси, приходим в город. Там восстанавливают храм, на его территории мы ночуем в палатках, милиция просит нас скорее уходить отсюда, покинуть город». Идут далее через деревню, в которой на них смотрят так: кто это такие, чудики! Через какой-то перелесок они переходят, приходят в другую деревню, а там столы стоят накрытые, люди их встречают, плачут, песни поют. Вот, это граница была. Всё понятно.
У нас недалеко есть исторический православный храм под Москвой, в селе Озерецком, на Рогачевском шоссе. Там один такой интересный есть отец Алексей, он туда приехал тоже очень радикальным, то ли неофит, то ли еще что-то. А это историческая родина родителей моей жены. Мы все радовались, что наконец храм из запустенья вышел, он начал его восстанавливать, прекрасный организатор, туда потянулся народ. Пришла моя жена, встретились, переговорили, и он дал ей задание: и её мать-староверку, и меня-католика, и наших детей-католиков «привести в чувство», в лоно Православной Церкви. Забавно это для меня, хотя я и его понимаю.
Моя дочка, она театральный художник, приезжала помогать ему в его стараниях. Его это, видимо, примирило. Да и для нас для всех важно, чтобы наша вера христианская восстановила свои позиции после стольких лет «богоборческой» политики. Да и храм этот стал, в результате, не только украшением местности, но и организующим, спасительным для многих людей местом. Я живу в пространстве христианском, мой дом — католический храм, мой сосед — православный храм. Я и ему помогаю, как могу, как умею.
Конечно, более того, моя внучка Вероника воспитана в христианских «храмовых» традициях! Интересно вот, что ещё в прошлом году мы с ней съездили в Витебск, в храм Святой Варвары, где служил мой дедушка, где я представил её священнику, а Вероника играет на органе, так настоятель храма пригласил её сесть за орган. И она сидела на том месте, где её прапрадедушка сидел и играл на органе в храме!
Это первый факт. Второй факт – в этом году мы с сыном Андреем приехали туда, в храме познакомились с отцом доминиканцем, разговорились и он пригласил нас в дом. А, надо сказать, дом, в котором сейчас живут священники — это дом моих предков. И мы пришли туда, он показал нам этот дом, мы попили чай с конфетами, а в окна «ломятся» ветки яблони. Мы вышли, а там яблони, посаженные еще моим дедушкой, они все обсыпанные яблоками, мы набрали этих яблок, принесли домой. Теперь хочу посадить эти яблони у себя в саду!
Не чудо ли это? Чудо. А ты ведь никогда не знаешь, где чудо проявится. Оно ежедневно, повсеместно с нами! Оно может проявиться в самом неожиданном варианте, вопрос в том, чтобы осознать, что это чудо. Это сколько должно тебе по голове стукнуть ещё, чтобы ты понял, что это называется вот так, а не по-другому?
— Владислав Антонович, а где можно увидеть гербы ваших семей?
— В Гербовнике. Род отца – герб «Одровонж», род мамы – герб «Юноша». Это ведь как было: когда эти земли присоединила Российская Империя, они начали менять чиновников на своих, начали давить, чтобы переоформлять дворянство, и так далее. Если ты не мог подтвердить, не желал связываться с ними, то и не занимался этим. У меня есть кузен в Зеленограде, которому это интересно, была кузина, которая скончалась несколько лет назад, Марина Далецкая, прихожанка храма Святого Людовика, которой было интересно. Их предкам это было интересно, чтобы их дети могли делать карьеру чиновников, в военной сфере и так далее. Им это было интересно, и они отстояли это, их внесли в список утвержденных Российской короной шляхетских (дворянских) родов. Моим предкам со стороны папы и мамы это было неинтересно, они занимались землей, они занимались костёлом, им это было безразлично. Поэтому они, будучи носителями этой же самой фамилии, практически с этой же самой территории, вот так обошлись.
Меня звали в Дворянское собрание, я не пошёл. Что мне там делать? Сидеть и слушать?
Я состою в нашем Московском «Доме Польском», а самый авторитетный человек в области истории родов, геральдики – тоже в нашем сообществе. Если мне нужно, я могу всегда получить нужную мне информацию в этой области. Да и здоровье уже не то, что раньше. Кроме того, у меня неплохо, надеюсь, развито чувство самоиронии… И потом, мы не русское дворянство, а польское, для меня это принципиально важно.
— Чем ещё вы увлекаетесь?
— У меня есть несколько странностей, одна из них – я собираю камни с исторических мест Земли.
У меня есть камни из Палестины, из Парижа, Флоренции, Лондона и т.д. У меня много разных камней. Я хочу, чтобы, когда я уйду из этой жизни, в основании креста, который будет на моей могиле, были эти камни, потому что я считаю (читал даже где-то), что камень несет определенную энергетику, обладает «исторической памятью». Вот такая бредовая мысль у меня есть, я даже где-то находил этому подтверждение потом, сначала я это почувствовал, потому что это чувствуешь быстрее, чем понимаешь.
Вот так и храм, Церковь наша, будучи по всей Земле, начиная с Филиппин и т.д., христианская наша Церковь, не важно, как она называется, важно, что она славит Спасителя, Создателя, Дух Святой, она – те камни, которые несут память, энергетику того, что дал нам Создатель, вложил в нас. Мы не можем до конца знать Его планы, но ощущать-то, позволить себе мы можем, Он дал нам эти чувства.
Что интересно, вы знаете, сколько органов чувств у человека есть? Зрение, тактильные ощущения, вкусовые, звуковые, световые, слуховые – это всё есть, у них есть память, которая редко упоминается, но это входит в программу театрального обучения – для наполнения так называемого «тезауруса». Древние греки носили воду в кожаном мешке, путешествуя, воду они разбавляли на четверть вином, чтобы консервировало. Вот этот мешок и назывался «тезаурус». Сейчас тезаурусом называется, в обиходе театральном, эмоциональная память, т.е., если я попрошу студентов закрыть глаза и вспомнить, когда вам было очень хорошо или очень плохо, очень стыдно или неловко – масса ощущений, вы вспомните.
И путь к храму, и первая встреча с храмом – это те неизбежные элементы, краеугольные камни вашего «тезауруса». Это навсегда остается! Чрезвычайно важна сила первого впечатления. У меня это осталось… Сейчас вот на Мессе передо мной стояла молодая девушка, которая совершенно очевидно то ли пыталась освоить это пространство, то ли что. Культуру храмовую, когда встать на колени, когда сесть, когда встать, когда себя крестом осенять… Она явно пытается осваивать, всматривается, вслушивается. Ну что ж, у каждого свой путь к Богу, он есть и это главное, эта дорога не закрыта ни для кого. Храм только открывает этот путь, эти ворота. Дай Бог, чтобы каждый нашёл свой путь, с ошибками, конечно, с ошибками, как по-другому, но пройти этот путь стоит, чтобы потом с чистой совестью, в своё время, уйти из жизни.
Беседовала Ольга Хруль
Расшифровка: Марта Скугорева
Фото: Ольга Хруль