Автор: Каждый из нас смотрит на мир со своей колокольни. И нет ничего более занимательного, чем взглянуть на окружающую действительность, взобравшись на колокольню друга, а еще лучше — оппонента. Письмо, которое приводится ниже, — попытка Виктора Ахтёрова, главного редактора сети радиостанций «Теос», понять своего молодого товарища, Эдуарда, друга и оппонента в одном лице. В чем суть постмодернизма? Как типичный постмодернист — если такое определение вообще имеет место быть — относится к жизни? Размышления В. Ахтёрова — это не просто философское письмо, оно полно личных чувств и откровенных размышлений; это попытка не только понять оппонента, но и ясно высказать свою точку зрения.
Дорогой Эдуард!
Во время нашей последней встречи ты заметил, что тебе близки идеи постмодернизма. Постмодернизм — понятие туманное и обширное и, наверное, какие-то положения этого развивающегося мировоззрения близки каждому из нас просто в силу того, что их много и они противоречивы. Однако, как мне показалось, ты говорил именно о том, как мы относимся к самой жизни в постмодернистском мире, а это вопрос ключевой, потому я и взялся за перо. Мне не нравится, когда мое христианское мировоззрение представляют в искаженном виде, поэтому я хотел бы уточнить с тобой некоторые моменты, чтобы не быть повинным в том же. Я хотел бы, Эдуард, чтобы у нас состоялся диалог; для меня очень важно, что ты думаешь о моих оценках и рассуждениях.
На днях по телевизору показывали одинокого престарелого немца, страдающего болезнью Паркинсона. Он приехал в голландскую клинику для того, чтобы ему там помогли совершить самоубийство. В интервью он заявил, что все обдумал и решил умереть «достойно», а не где-нибудь в доме престарелых, где кто-то другой будет принимать за него самые важные решения. Когда его спросили, что он ожидает встретить по ту сторону смерти, старик с нервным смешком ответил одним словом: «Ничто». Все это звучало чудовищно… и в то же время та подростковая дерзость, с которой он принимал последнее в своей жизни решение, выдавало в нем пусть наивного, но волевого человека. На мой взгляд, этот седой немец, принимающий решение умереть, — пример истинного постмодерниста. Он делает то, что хочет. Его решение отчасти продумано; отчасти им движут эмоции; но в первую очередь это волевое решение. Решил — сделал. Кстати, ты замечаешь, Эдуард, что в нашем сознании словосочетание «волевое решение» вызывает только положительные эмоции? Что ж, живем в век постмодернизма…
Это телеинтервью напомнило мне о другом сыне немецкого народа, которого называют пророком постмодернизма, Фридрихе Ницше. Впервые я прочел его «Веселую науку» и другие статьи в 14 лет — я любил тайком от отца забираться в его библиотеку и читать творения, которые предназначались не для подобных мне юнцов. Как бы там ни было, возраст был романтический, и меня вдохновляли идеи Ницше о человеке сильном, независимом и решительном, о человеке, который сам творит свою судьбу. Сегодня я с улыбкой вспоминаю, что с этим образом у меня ассоциировался образ моего отца, христианина и диссидента, который нашел в себе силы бросить вызов правящему режиму; он тоже по-своему «возвышался над стадом».
Перечитывая Ницше сегодня, я замечаю, что во многом он просто бунтовал против пропитанной христианством, но закостенелой культуры, которая ставила его в неудобные рамки, предписывая единственно допустимые нормы поведения. А Ницше был революционером, который любил свободу и понимал, насколько важно человеку не задушить в себе творца. Потому и вольничал. Воля — это то, что делает человека человеком.
Как истинный радикал, Ницше не боялся острых вопросов. Если Бог — Творец, то где же Он? Чем занимается? Он невидим для нас, Его дела сокрыты от наших глаз. А если Он не открывает Себя нам, если, называя Себя любящим, допускает ужасные страдания, значит, Он мертв! Он мертв для человека, для истории. Великий нигилист считал, что мир хаотичен и единственное, что может его упорядочить — это волевое решение человека. Воля человека — это та сила, которая способна придать нашему бытию смысл в запутанном, неуправляемом и хаотичном мире. Другими словами, мы, а не Бог, должны решать, что делать с нашей жизнью. Бог бездействует. Бог умер.
Эдуард, я правильно понимаю позицию современного постмодерниста: поскольку Бог не участвует в ходе нашей истории и в нашей личной жизни, нам приходится засучивать рукава и, что называется, творить реальность самим? Если да, то нужно ответить на следующий вопрос: какими стандартами нам пользоваться, занимаясь проектировкой своей жизни? Я знаю, ты сейчас усмехаешься: творить, пользуясь чьими-то стандартами, — для постмодернистов это звучит противоестественно. Единственный стандарт — это сам творец, человек. Ведь нельзя сказать, что в системе постмодернизма Бога нет вообще, просто Его место занимает человек. Именно человек определяет для себя эталоны, по которым живет, вплоть до определения сексуальной ориентации. А почему бы и нет? Как заметил Иван Карамазов, если Бога нет, то все позволено. (Эдуард, я знаю, что ты — человек высокоморальный, я ни в коей мере не хотел бы бросить на тебя тень, приводя эту цитату; да и вообще, Достоевский вкладывает в уста Ивана эту мысль для того, чтобы натолкнуть на рассуждения, а не с целью кого-то обвинить). Вот и я просто хочу подчеркнуть основополагающую для постмодернизма идею: человек сам волен выбирать стандарты и формулировать аксиомы, от которых он отталкивается. Притом, их может быть много, они могут быть разными, и истинный постмодернист поступает так, как ему заблагорассудится в данной ситуации. Я прав? Я неправ? Я прав и неправ одновременно?
Если Ницше проповедовал жесткую волю, говорил о «сверхчеловеке», движимом инстинктами, стремящемся к власти, — то другой мэтр постмодернизма, Жан-Поль Сартр, в своих взглядах более мягкий, чем Ницше, считал, что человек — существо по сути своей свободное, поэтому он должен делать даже не то, к чему его подталкивают внутренние побуждения, а просто принимать решения. Ведь что-то надо делать, иначе полный абсурд поглотит нас, хотя, впрочем, абсурд поглотит нас так или иначе…
Недавно я возвращался из Франции — стюардессы разносили хоть и авиа-, но все же французские блюда, в наушниках звучал голос непревзойденной Милен Фармер, а в руках у меня была книжка великого французского экзистенциалиста. Сборник рассказов «Стена» — эта анатомия смерти, переплетенная с бессмысленностью жизни, казалось, проникала прямо в сердце. Сартр — мастер по части изображения жизни как ничего не значащей цепочки событий в бесформенном, хаотичном пространстве. Для Сартра реальность абсурдна, так же, как и сам человек. Если бы я прочел эту книжку года два назад, я бы отбросил ее, как пустую, жалкую и лишенную надежды философию неверующего человека. Но сейчас, всего через несколько месяцев после того, как я похоронил отца, я совершенно по-иному воспринимал ужас сартровских зарисовок. Иногда я просыпаюсь по ночам от жуткого осознания того, что папы нет. У меня нет сомнений в том, что он с Богом; моя вера не пошатнулась, скорее, даже укрепилась, речь не об этом… Смерть несет с собой нечто, что заставляет нас думать… нет, скорее, ощущать, что жизнь совершенно бессмысленна. Есть жизнь, но ни к чему она не ведет, это дорога к смерти. Сартр мастерски передает это чувство бессмысленности бытия и на этом чувстве строит свою философию. Его ответ на вопрос о смысле жизни заключается в том, что смысл нужно определять самому, потому что не успеешь оглянуться, и ты на пороге вечной бессмысленности. Утверждение о том, что Бог мертв, Сартр воспринимает уже как данность. Мы просыпаемся и чувствуем, что Отца нет. И, как брошенные дети, «награжденные» неожиданной свободой, мы судорожно пытаемся хоть что-то успеть сделать, хоть как-то определить, кто мы, пока не утонули в абсурдном хаосе жизни.
Эдуард, я верно передаю суть современного постмодернистского мышления? (1) Бог мертв, не обязательно в прямом смысле, но в смысле отстраненности от нашей жизни и, следовательно, (2) нам самим приходится определять, в чем смысл нашего бытия? Более того, мы (3) можем сами выбирать, на какую систему координат нам ориентироваться при принятии решений, и мы же можем менять эти системы координат в зависимости от обстоятельств, научных открытий, опыта, страсти… Абсолютов, как таковых, нет. И, наконец, (4) нам не нужно волноваться по поводу принятых нами решений. Мы должны решить, что мы счастливы (впрочем, если именно этого мы хотим). Эдуард, поправь меня, если я ошибаюсь в вышеприведенных выводах.
Идеи Ницше и Сартра, да и вообще постмодернизм как современная развивающаяся модель жизни, мне представляются чрезвычайно интересными. Одна из идей постмодернизма особенно мне симпатична: мы живем как разносторонние личности, не разумом только, а всем своим существом, и не все должно быть подконтрольно разуму. Нравится и многое другое, например, мысли о единстве и органичности жизни. Но в плане практического подхода к жизни, в плане отношения к ней постмодернизм — это все же не более, чем очередной виток раскрытия личностных характеристик человека: если в домодернистскую эпоху миром правили страсти, эмоции, а разум был богом эпохи модернизма, то система постмодернизма на первый план выводит волю человека.
В христианском мировоззрении важны и чувства, и разум, и воля, но в его центре всегда находится Бог — живой, движущийся, творящий и, главное, творящий нас.
Размышляя о постмодернизме, я невольно сравниваю его с христианством, с библейским мировоззрением. И если постмодернизм просто поднимает многие интересные вопросы, христианство адекватно на них отвечает, при этом включая в себя некоторые «новые» идеи постмодернизма.
Эдуард, я не могу закончить письмо, не сказав несколько слов об отношении христианства к свободе в принятии решений и к проблеме страдания. Этот вызов бросают христианам сегодня все, особенно сейчас, в век терроризма и природных катаклизмов.
Идея о всемирном перевороте, когда на трон Бога-Творца взбирается творец-человек, стара, как мир. С этого и начались все наши беды. Корень же проблемы, на мой взгляд, вовсе не в том, что мы хотим управлять лошадьми, несущими нас по жизни, а в том, что вожжи уже в наших руках, несмотря на массу ограничений на нашей дороге. И именно поэтому Бог часто кажется нам далеким: Он дает нам возможность определять свою судьбу, принимать самые серьезные решения. Творец не шутил, когда говорил, что хочет сделать нас подобными Себе, Он и сделал нас способными принимать определенные решения. Но — и значительное «но»! — мы несовершенны; несовершенна и наша «свободная» воля. Мы полностью заражены грехом, и наша воля — не исключение. Это кажется парадоксальным, но для того, чтобы наша воля стала истинно свободной, нам нужен Бог. (Вопрос этот сложный, и даже в христианстве со времен Августина ведутся дебаты по поводу свободной воли, однако все христиане сходятся во мнении, что мы не в силах принимать и осуществлять правильные решения без Бога.) В системе же постмодернизма воля человека — это высшая добродетель. Однако посмотри, Эдуард, что сделал практик Гитлер с идеями философа Ницше — и сразу становится ясно, что воля наша заражена, безнадежно больна, как и мы сами (философ Сартр, сражавшийся с Гитлером в рядах Сопротивления, тем не менее, обожествлял практика Сталина). Я понимаю, что Ницше — не Гитлер, а Сартр — не Сталин. Я вот о чем: если наша «операционная система» заражена вирусом, то сначала нужно искоренить вирус, а потом уже полагаться на систему.
Десятки раз мне задавали вопрос о том, почему любящий Бог допускает жестокие страдания. Как-то раз в Москве на радио «Теос» я вел радиопередачу в прямом эфире, где говорил об очевидности существования Бога. Начал с аргументов Фомы Аквинского, привел факты из истории России, рассказал о собственном опыте. Завязался интересный диалог. Не мне тебе говорить, что Москва — город постмодернистов; мы, русские, победили и немцев, и французов, но не на поле битвы идей. Один из слушателей, позвонивших на программу, представился «буддистом, который в детстве был крещен, и от своей веры не отрекался». Я поговорил с этим молодым человеком о необходимости иметь хоть какое-то подобие осмысленной, согласующейся в себе системы верований — он согласился. Затем позвонил бизнесмен и бесцеремонно объяснил мне, что ему надоело жить по указке, как жили его родители: постоянно в рамках, согласно чьей-то программе; а теперь Бог хочет отобрать у него свободу? Я поговорил с ним о том, что элементарная свобода выбора — это ведь только самая первая ступень к истинной свободе; важно научиться выбирать мудро, как Бог, выбирать вместе с Ним, чтобы подняться над серостью. Бизнесмен задумался. В общем, я был на коне, у меня получался неплохой эфир. И вдруг позвонила женщина, которая каким-то усталым голосом сказала: «У моей 23-летней дочери синдром Дауна. Она ведь все эти ваши аргументы совершенно не понимает… впрочем, я тоже их не приемлю. Если ваш Творец такой любящий, пусть Он опустится в нашу квартиру и посмотрит, как мы живем. Но ведь не опустится, правда? Он такой любвеобильный и добрый, только Он где-то там…» Измученная мать положила трубку. Для нее Бог был мертв. Что я мог сказать ей? Конечно, я знаю несколько христианских теорий о страдании, но, в сущности, ни одна из них не отвечает до конца на фундаментальный вопрос: «Почему Бог допускает ужасные страдания для тех, кто даже не успел согрешить?» Я так и ответил этой женщине, что не знаю, почему ее жизнь и жизнь ее дочери сложилась именно так; я не Бог, я могу только сопереживать. Но Он — не за облаками, Он недалеко от каждого из нас. Ее дочку любит не только она сама; за нее на кресте умер Христос. Я посоветовал женщине обратиться к Богу в молитве, а еще — сходить в церковь, которая находится недалеко от ее дома.
Мне показалось, однако, что мой ответ прозвучал недостаточно убедительно. Скорее всего, женщина и не была готова принимать мои советы, ей просто нужно было высказать свою боль, и я был рад, что смог ее хотя бы выслушать. Но что бы сказал ей ты, Эдуард? Ведь постмодернизм утверждает, что ответа нет вообще. Более того, ты должен был бы сказать этой женщине «правду»: у них с дочерью нет совершенно никакой надежды. У них нет Небесного Отца, который любит их, которому небезразлична их жизнь в старой московской квартире. Ты бы посоветовал этой матери смелее распоряжаться своей судьбой?
Да, на вопрос о смысле страдания христианское богословие отвечает неполно, неадекватно, потому что страдаем мы не разумом, страдаем всем своим существом, и никакие объяснения нам не помогут. Но Бог заверяет нас, что жизнь каждого из нас драгоценна, что мы нужны Ему, у Него есть для нас определенные цели и что справедливость в конечном счете восторжествует. Страдание — это реальность, но реальность временная; смысл его нам далеко не всегда ясен, но он есть. И, главное, есть Творец, Который что-то из нас лепит и Которому можно смело довериться. Другими словами, есть смысл не только страдания, есть смысл жизни. Страшно довериться непостижимому Творцу? Страшно сделать шаг веры, даже узнав об Иисусе Христе? Но для этого человеку и дана воля, чтобы он мог сделать пусть небольшое, но решающее движение к Богу в ответ на Его прикосновение.
Эдуард, ты знаешь, что я люблю театр. Творение альтернативной реальности в стенах театра сродни чуду… Джон Муррей, блестящий католический богослов, представляет постмодерниста как театрального актера, который творит свой мир, в котором он — бог. Однако он забывает при этом, что, как бы хорошо он ни играл, как бы искусно ни перевоплощался бы в образ Творца, это никак не отражается на реальном положении вещей в окружающем мире.
Мне сдается, что к концу спектакля каждый постмодернист устает от сознания того, что объективная реальность все же существует, и отгородиться от нее стенами собственного театра не так-то просто. И тот же Ницше (который, кстати, верно утверждал, что философия неотделима от личности философа), придавленный грузом нераскаянного греха, уже твердит о том, что свободной-то воли нет вообще, что мы — просто часть Целого и — заметь! — никто ни в чем не виноват. Упорный нигилист сравнивает жизнь с прогоревшей свечой и думает: «А не лучше ли ее заблаговременно задуть?» Только задуть ее он не успевает, и в его несбалансированном мире, где правит воля, не выдерживают эмоции и разум; «властитель дум» сходит с ума. На грани смерти приходят к сознанию полной абсурдности жизни и герои «Стены» Ж.-П. Сартра, приговоренные к смерти. А философ абсурда толкает нас вниз по лестнице абракадабры: а разве не все мы к смерти приговорены? «Так какая разница, несколько часов или несколько лет?» Какая разница, если «человек потерял иллюзию того, что он вечен», если он заставил себя думать, что за порогом смерти его ожидает Ничто? Приближаясь к порогу смерти, сам «философ жизни» утопает в море алкоголя и дурманящих сознание наркотиков.
«Ты должен умереть достойно», — твердит себе один из приговоренных героев «Стены». «Я хочу умереть достойно», — вторит ему старик на телеэкране, готовящийся к эвтаназии. Смелость? Или побег — от жизни?
«Живу Я, и вы будете жить», — спокойно говорит перед смертью Христос. «Дорожу каждой прожитой здесь минутой — даже в болях, даже в больнице. Есть в этой жизни во плоти непостижимая ценность, которую гораздо острее ощущаешь на грани смерти», — это сказал мой отец за две недели до перехода в мир иной.
Эдуард, я, похоже, в очередной раз начинаю проповедовать. А это верный признак того, что пора ставить точку, ведь мы хотим начать диалог. Ставлю точку и жду ответа.
С уважением,
Виктор Ахтёров
«Брат Солнце», альманах Ордена Францисканцев в России