Автор: Героиня очередной публикации из цикла «Церковь с человеческим лицом» — Гелена Петровна Васильева, прихожанка Кафедрального собора Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии в Москве. О войне, заставшей её девочкой в Минской области, о тяготах коллективизации, о 50 годах, проведенных вдали от Церкви, и о возвращении к Богу, совпавшем с возвращением Кафедрального собора, она рассказала Ольге Хруль.
Меня зовут Гелена Петровна Васильева (в девичестве — Витковская). Я родилась 26 декабря 1935 года в местечке Лебедево Молодечненского района Минской области. Это местечко очень старое, оно основано в 1300-х годах. (Впервые упоминается 25 апреля 1387 года в дарственной грамоте Ягайло на Трокское, Минское и Полоцкое княжества своему брату князю Скиргайлу — прим. ред.)
Почему Лебедево называлось местечком? Дело в том, что в нём разрешалось селиться евреям, в местечке, помимо православного и католического храма, была синагога. В Лебедеве жили мои родители, деды, прадеды — семья очень большая была. Отец, Пётр Михайлович Витковский, родился в 1897 году. У мамы, Анны Францевны Лазовской, было 13 старших братьев и сестра, и когда мама в четыре года осиротела — а тогда детских домов не было — то жила по семьям братьев. Мама была полька, но православная, а когда венчалась с папой, то приняла католичество. Дети — то есть мы, сын и три дочери — уже воспитывались в католической вере.
У моего отца земля была в собственности, мы воспитывались и росли на земле, её обрабатывали. И отец мой и брат его, и все вокруг занимались землёй. Отец закончил приходскую школу и получил необходимые знания агронома. Все тёти мои выходили замуж за тех, у кого была земля — иначе не выжить. И моя мама вышла замуж за моего отца, потому что у него была земля. А её звал замуж один жених, который жил на двух границах, но у него ничего не было за душой. Он ходил туда-сюда (у нас же 40 километров сюда – Советская власть была, а 40 километров туда – Польша), но мама за него не пошла и не поехала с ним. Она говорила: «Как я буду жить без земли? Земля — это всё, это смысл жизни! С землёй никогда не будешь голодать».
Работа у нас была тяжёлая, от зари до зари, тракторов не было, всё нужно было делать вручную. Отец сеял лён, зерновые, картошку, держали лошадь, коров, свиней. Когда семьи отца и его братьев стали расти, пришлось разделить хозяйство, моему отцу достался хутор в трёх километрах от Лебедева, где я и росла дальше, и в школу ходила из хутора в Лебедево каждый день три километра туда и три обратно. У отца была наследственная земля (три гектара) и купленная (тоже три гектара) — всего шесть.
Меня крестили в костёле в Лебедево, когда мне было месяц с небольшим. Крестил священник отец Станислав Сташилис, литовец, а крёстной стала дочь двоюродного брата отца — Франтишка Витковская. Храм был открыт всё время, молились мы на польском. Да и дома разговаривали на польском, а когда уже война началась, тут уже пришлось забыть о польском, потому что боялись – немцы поляков преследовали. Говорили на белорусском. Я до трёх-четырёх лет говорила на польском дома, потом война, и забыла язык, конечно. Нас оккупировали немцы в 1941-м году, я всё помню, всё до сих пор стоит перед глазами, никуда не делось: как шли немецкие танки, как ехали обозы.
Война
В июле немцы заняли наше местечко, а в октябре стали жечь евреев. Огородили несколько домов колючей проволокой, как гетто, как концлагерь, согнали всех евреев с детьми, со стариками туда. Это было недалеко от нашего хутора. Я видела, как гнали этих бедных евреев на расстрел, стоит вой, плач, крики — была целая колонна с грудничками, маленькими детьми, стариками. Метрах в 500 от нашего хутора стоял сарай со снопами и урожаем этого года, одного из наших хуторян. Немцы заставили пригнанных евреев освободить этот сарай и загнали их туда, поставили пулемёт и расстреляли их всех. Кто с испугу упал, кто раненный упал, кого убили. Потом облили всех керосином и подожгли. Тех, кто остался жив, кто от дыма и жары приходил в себя и выскакивал, и в них стрелял пулемёт. Мы с братом, который старше меня на полтора года, видели это. Когда сарай сгорел весь, мы с другими детьми ходили смотреть. Это было самое сильное воспоминание моего детства – сгоревшие трупы и запах. (Во время немецкой оккупации в Лебедеве существовало гетто, было уничтожено более 600 евреев. 24 июня 1942 они были согнаны под видом вывода на работу в сарай, который находился за 1 км от Лебедево в сторону деревни Марково, расстреляны и сожжены вместе с сараем. На месте трагедии установлен памятник с советской символикой — прим. ред.)
У отца была лошадь, тогда же не у всех были лошади, его немцы назначили в обоз. Он отвозил их вещмешки от Лебедева и до Бобруйска. Сопровождал немецкую армию, которая наступала. Он до Молодечно ехал пустой, а от Молодечно местечко Лебедево в 12 километрах. Военные там формировали обоз, погружали мешки и везли до Бобруйска. Ему было уже за сорок и в армию не мобилизовали.
И вот его отпускали, он ехал всегда мимо лагерей, где держали военнопленных. Очень много их было там, их никто не кормил, они с голоду умирали. И вот, когда немцы наступали, они гнали пленных. Сначала передовая армия шла, а потом вот эти военнопленные. Когда гнали, то не давали ни есть, ни пить. Недалеко от нашего дома был родник. Идут и видят воду, начинают бежать к воде, а их расстреливают. Двоих человек мы хоронили. Мы как только видели колонну, набирали воду в ведра и ставили. Они проходят и пьют. Немцы разрешали пить, но они не разрешали останавливаться. Без отдыха они шли. Шёл, глотнул воды и передал другому дальше. И вот, когда он проезжал эти лагеря, он обязательно заезжал и брал одного человека. Отец подходил к офицеру или охраннику и просил ему работника. И ему давали самого доходягу, который и двигаться не мог, на телеге привозил. Он его откармливал и отправлял к партизанам, таким образом он спас пять человек. Я даже по именам их помню. Два Николая было, Халиль, Иван, Илья.
Партизаны приходили из леса по ночам, хлеб просили, что-то поесть. Мама хлеб им пекла иногда. Не часто, они ведь тоже боялись накликать беду: кто-нибудь из соседей донесёт. Это же расстрел. Поэтому это всё было скрытно. А я не спала по ночам, я днём спала, и я всё это видела.
Отец сам выращивал табак, он с девяти лет курил. И вот он обнаружил, что исчез табак. И отец догадался, что один из этих Николаев взял его табак. Помню, как отец его ругал. Обиделся Николай, от отца убежать хотел, а сам-то слабый ещё, отец его догнал и на руках принёс обратно. Украл табак, а ходить ещё не мог.
Он даже женился на папиной родственнице по бабушке. Но он был женат, сразу предупредил, что если освободится, то уйдет к семье. Спрашивал, согласна ли она так, она согласилась. Она родила девочку. Эта девочка уже после войны, когда всё кончилось, пошла в огород, а там стояла верба, дупло было на ней. Дети зачем-то полезли на это дерево и нашли гранату, пошли в сарай и начали её разбирать. Эту девочку сильно ранило, а одного мальчика убило насмерть.
Под Сморгонью была деревня, которую немцы сожгли дотла, все её жители разбежались, а две сестры прибежали к нам – Надежда и Лида – прятались у нас в Лебедеве.
Когда мне исполнилось семь лет, я пошла в школу, во время войны, при немцах. Нас учили белорусской мове — белорусскому языку на латинице. Наша учительница Ольга Андреевна Ильяшевич от советской власти после освобождения очень сильно пострадала: репрессировали её, потому что она учила детей при немцах. Потом она недолго жила, не оправилась после тюрьмы.
Советская власть
В июле 1944 года советские войска прогнали немцев. Я уже стала старше, мне около 9 лет было. Теперь уже шли танки в обратную сторону, но советские. Минск бомбили очень сильно, было всё слышно даже у нас, в 80 километрах. Мы прятались и от немцев, и от своих. Чтобы не попасть под горячую руку воюющих, мы выкапывали яму, покрывали крышей, как в блиндаже, траншеи, карьеры и по ним передвигались и прятались.
Ксёндз отец Станислав Выседловский был у нас священником до 1965 года. До 14 лет каждое воскресенье и все праздники я ходила в храм на Мессу и молитву. К первому причастию отец Станислав готовил нас сам, монахинь не было. Занимался он с нами одно лето на польском языке. Мы специально ходили на занятия, было человек десять примерно одинакового возраста. Платье для первого причастия мама мне сшила из своего венчального платья, из розового шифона. Тогда после войны денег не было, купить было негде и не из чего сшить, материала тоже негде было достать. И мы с братом вместе шли к первому причастию такие красивые! Ксёндз нас угощал конфетами. Мои сёстры-двойняшки через пару лет тоже пошли к первому причастию при этом же священнике. Потом мама нас четверых соберёт, и мы всей семьёй идём вместе в храм.
Храм наш был освящён в честь Петра и Павла, и 29 июня у нас был очень красивый престольный праздник, все приходили нарядными. Костёл был деревянный и в 1937 году он сгорел. Может, подожгли, не знаю. Рядом стоял большой, вместительный сарай, где у ксендза была конюшня. Тогда машин не было, а нужно же было больных навещать – ксендз ездил на телеге, у него был конюх. И когда священника вызывали куда-нибудь в деревню исповедовать, то конюх Карчмитович (даже фамилию помню) запрягал коня и вёз ксендза. Это всё было до советской власти, до войны. И когда уже пришла советская власть, то мы молились уже в сарае, но нас выгнали даже из этого сарая.
Пока был священник — до 1965 года — Мессы были на польском языке, а за церковной оградой мы переходили на белорусский язык. В 14 лет в школе меня заставили записаться в комсомол. В школе пионеров не было, потому что учить советским премудростям было некому. Потом, когда прислали из райкома комсомола инструкторов, они были такие въедливые. Если видели нас, шедших в костёл, то вызывали «на ковёр».
Наши местечковые люди из КГБ приходили по ночам к отцу Станиславу в дом, мучили его, даже порезали ему вены. Ему не дали дожить в нашем местечке – отняли дом и сделали из него больницу, отняли костёл, а в костёле сделали колхозную контору. Нам велели разобрать всю церковную утварь по домам, а ксендза куда то увезли, и где он умер, я и не знаю.
На хуторе я жила до 20 лет. В 1947 году началась коллективизация, и у нас всё отняли: землю, лошадь, корову – всё отняли и дали 30 соток земли. А чем обрабатывать? Чем хочешь… Хоть пальцем.
Сейчас люди и 6 соток обработать не могут, а мы с мамой и папой и с лошадью 6 гектар обрабатывали. Дети всегда помогали, как кто бегать начал, уже гусей и свиней пас. А когда сделали колхозы, то пока эту колхозную землю не обработаешь, тебе ничего не давали. Нужно было всё засеять колхозное, а потом только тебе дадут лошадь, чтобы свою землю обработать. А чем их засеять, эти 30 соток? Нечем сеять, зерна много не получишь. В основном – картошка, засевали картошкой. А потом её продавали и кормили домашних животных остатками. А почему кормили картошкой? Сена нет, нечем больше кормить. После работы в колхозе идут по полям, по оврагам, косят сено для коровы. По-другому ничего не получалось, потому что колхозное – не смей трогать.
У меня сестра как-то пошла, картошку уже выкопали, прошел дождь, а картошка, которая была в комках земли, оголилась, вылезла наружу. Сестра пошла и насобирала ведро этой картошки, на тележке увезла. И на беду ей председатель колхоза попался, увидал, что она тащит. Говорит: «Что ты везешь в тележке?» Она: «Ничего, ходила по полю картошку собирала». Он эту тележку взял в машину, сел и уехал. Ей сказал, чтобы пришла за тележкой, чтобы с ней поговорить. Она пришла домой, плачет. Но так и не пошла к нему в контору, а контора же была в храме.
С этой коллективизацией почти голод начался. Работаешь целое лето в колхозе, а зимой-то нет работы, и нормы не заработаешь — трудодня. Меня взяли в контору, я как раз школу закончила, грамотная была – семь классов. Взяли учётчиком, записывать кто и сколько заработал. Нам платили, начисляли трудодень, а кто работал там – жали, косили – они не выполняли норму до трудодня, потому что большая норма была, трудно было заработать. За лето заработаешь трудодней 30-50 самое большое. И по 200 грамм на трудодень давали зерна. Это платил колхоз, такая оплата труда. А надо же семью накормить, детей и скотину тоже, потому что без скотины жить-то невозможно. Продавали яйца, от коровы молоко, а сами ели то, что оставалось. Остальное на рынок, чтобы потом купить что-то из одежды. Почти голод.
После Первой мировой войны моя тётка, папина сестра, вышла замуж. Он сам подмосковный, из Вереи, она туда поехала. А немцы же стояли под Москвой, Верея была под немцами. И когда немцев отогнали от Москвы, у них тоже есть нечего было. Есть нечего, работать негде, в Верее голод, тётка и решила приехать к нам. Все лето они у нас жили, потому что у нас как-никак хоть молоко было, на корову мы как-то накосили сена. Поросёнок у нас ещё был, картошка была, и вот этим питались.
И когда мне уже было 18 лет, можно было уехать, а паспорт не давали. В колхоз пойдешь просить, что тебе нужно поехать – не дают. Справку давал колхоз, что нет у тебя задолженности, налоги же платили на всё: на землю, на деревья, на скотину. Самим есть нечего, а ещё налоги нужно платить. Вот стоит дерево – за него заплати, ты собрал урожай – плати. Так вот было.
Жизнь в Москве
Приехал как раз муж тётки, а отец мой ему говорит, что не знаем, что уже делать. Муж тетки предложил поехать туда, к ним, но не дают же справку из колхоза. Он и пошел к председателю колхоза. Чего он ему там говорил, не знаю, но председатель согласился. Справку ему же и выдал. Я получила паспорт и приехала к ним. А эта Верея – очень живописные места. В Москве на станции Молодёжной есть институт авиамоделирования, от них была дача там. Они приехали и привезли детский сад и пионерский лагерь от этого института в Верею. А мой двоюродный брат, сын этой тётки, работал в этом лагере. Он попросил заведующую меня взять, и меня взяли в детский сад, я там проработала всё лето нянечкой. А в конце августа детский сад собрался уезжать в Москву, и меня заведующая спросила, поеду я или нет. Я поехала, и жила у них, в детском саду, и работала, наверное, года три.
Потом я услышала, что нужны в газовую котельную операторы, чтобы следить за этой автоматикой. А у меня же диплома нет, ничего нет. Я стала расспрашивать у знакомых, они рассказали, где обучают этих операторов. И пошла, стала учиться там. Закончила эти курсы, дали мне корочку. Пришла я в ЖЭК с этой корочкой: если вам нужны операторы, я вот, готова. Начали спрашивать про прописку, но им так нужны операторы, что решили посоветоваться, подумать. Это был 1959 год.
Я пришла, а они мне говорят, что будут собирать на меня документы. Через месяц-полтора будет заседание исполкома районного, и они попробуют выйти с моими документами. Вышла экономист, которая все это оформляла, как сейчас помню, Сачкова Любовь Владимировна, всё получилось, мне дали разрешение на год. Я получила эти документы, оформили в котельную и дали служебную площадь при ЖЭКе. Работаешь – живешь в этой комнате, увольняешься – освобождаешь. Я таким образом проработала 10 лет. За это время познакомилась со своим мужем, расписались, дочку родили. Мы расписались в ЗАГСе, но не венчались. Разрывалась душа. Я понимала, что венчаться надо, что это обязательно, жизненно необходимо, а обстоятельства не позволяли.
Так вот, я была Витковская, а стала Васильева. А муж у меня был коммунист, член партии. У него отец был персональный пенсионер «За заслуги перед революцией», когда ему было 16 лет он участвовал в революции. Поэтому ему дали комнату в коммуналке. Тогда таких персональных пенсионеров ставили за заслуги на очередь за жильём. Когда он умер в 1957 году, с очереди не сняли, и в 1967 году его семья должна была получить квартиру. Так как у одного сына была жена и дети, то нам дали в первую очередь. Так мы получили двухкомнатную квартиру, в которой я до сих пор живу. И муж тут умер, и дочка у меня на руках умерла в 51 год – тромб. Выросли и внуки тут, правнуки появились.
Но в храм я не ходила. Когда дочка ещё маленькая была, меня муж предупредил, что никаких богов, никаких храмов, никуда не ходить, потому что, если пойдешь, кто-нибудь увидит, и его уволят с работы, и мы всего лишимся, что у нас есть. Мой муж работал в научно-исследовательском институте. Тем более тема у них такая передовая была – роботы. Он мог всего лишиться. Я даже дочку не крестила, до 29 лет она была некрещёная. Когда дочка подросла, я ушла из ЖЭКа на завод и работала там до выхода на пенсию в 1991 году.
В 1980-е годы моя дочь встречалась с мальчиком. Оба спортсмены: она занималась гандболом, он – боксом. Ушёл в армию, она его дождалась, они поженились. Наступил 1985 год. Объявили перестройку. Началась перестройка и у меня в семье. Родился внук, потом внучка. А все некрещёные. У меня дома невозможно стало жить – какая-то неприязненность, никто никого не любит, начался раздрай в семье. Зять бросил дочку и детей. Прошло семь лет, как познакомились. Сплошные неприятности.
Я на работе рассказала подруге-начальнице об этом, она и посоветовала пойти в церковь. Она собиралась своего маленького сына крестить и предложила и моих покрестить вместе. Я боялась, что дочь и зять не разрешат. А она посоветовала им не говорить – поедем и тихо покрестим. Так мы и сделали. У неё крестный, крестная. Они и моих покрестили. На Солдатской улице, метро Авиамоторная, возле Немецкого кладбища есть церковь Петра и Павла. Прихожу я с детьми домой, а на обед-то опоздала. Догадались. Как же они на меня напали, что не спросила, не предупредила, не сообщила. «Это наши дети, мы сами можем разобраться, что нужно нашим детям», — был вот такой разговор. Они стали жаловаться моему мужу, а он ответил, что покрестила, ну и покрестила, ребенок-то не изменился. А внучку покрестила в Елоховской. А про крестных-то не знаю, пришла туда, а мне сказали, что сама могу быть крестной. Я не сказала, что я католичка. Если бы узнали, прогнали бы и всё, а мне же хотелось покрестить. А католики, где я их буду искать в Москве? Стояла в уголке, вспоминала, как креститься по-православному, чтобы не выдать себя.
Я же из того места, где была и православная церковь, и католическая. Подружки мои закадычные были православные. И когда были детьми, были любопытные же, в первый класс ходили, в школу. Всегда, когда было венчание в церкви, мы бежали смотреть в церковь на молодую, как она одета. И наоборот, когда было венчание в костёле, мои подружки бежали к нам. Мы с детства знали особенности и разницу, и обряды, как венчали в православии и как в католичестве. Так же происходило и на отпевании.
Возвращение в Церковь
И тут в 1994 году у меня умирает мама в Белоруссии. Я поехала на похороны. Там в Молодечно ксёндз Станислав (везет мне на отцов Станиславов, ведь крестил меня отец Станислав Сташилис). В Молодечно начали строить храм, и там был ксендз Станислав, а фамилию не помню. Он там был один на девять приходов, нигде в окрестностях не было ксендзов. В Молодечно у меня были сёстры. Похоронили маму, а сёстры говорят, что нам же нужно как-то возвращаться в католичество, к Богу. Cестёр священник благословил на венчание в Беларуси, а мне сказал – поезжай в свою Москву, там у вас архиепископ Кондрусевич есть, его епархия, пусть он тебя и благословляет.
Приехав в Москву, я начала искать, и вспомнила, что 1958 году приезжала моя тётка из Беларуси. Она спрашивала, где у нас тут костёлы, и ей сказали, что в Москве есть костёл. А я не знала, адресов-то нет, когда все храмы закрывали, кто скажет? Я с ней не ходила, а она нашла костёл. Сколько я прожила в Москве и ни одного католика не встретила – спрашивать-то не у кого, никто не посоветует. Но всё-таки нашла храм святого Людовика и стала туда ходить. Я стала ходить одна, без мужа, потом внуков взяла один раз. Посмотрели, побыли, понравилось. Умер ксёндз Станислав Мажейка, я на похоронах была, на отпевании. Проходила месяцев восемь, а там был такой ксёндз, отец Виктор Воронович. Я подошла к нему со своей ситуацией. Он сказал приходить с мужем, а муж мой руками и ногами упирается. Ну что я могу сделать?
В один прекрасный день пришла я в храм, а там пан Генрих показал газету «Свет Евангелия». Я попала на статью в этой газете, там писали, как на улице Малая Грузинская идёт борьба за храм, как там избили людей, что мало народу, чтобы отстаивать этот храм. Я загорелась: пойду на помощь! Я поехала искать храм, всё обошла, никто не знает, где на Малой Грузинской католический храм. Но нашла эту развалину в лесах. Тогда я решила на Малую Грузинскую ходить, но не знала никого, кого спросить. Я решила, что пойду на Вербное воскресенье, там будет архиепископ Кондрусевич. Это был 1995 год. Служил Кондрусевич на крыльце, а над крыльцом был навес из брезента. Шёл мокрый снег, под ногами – слякотная жижа. Стоим с вербочками под дождём, как налетел ветер, как махнёт этот брезент, как обдал меня с ног до головы водой. Помолилась, поехала домой мокрая. Приехала и решила ходить сюда.
Стала приходить помогать, а меня никто не принимает. Тут же стояла бытовка, кормили семинаристов. Женщины эти все при деле, все такие важные, все они хозяйки, а я тут приблудная, чужая, откуда-то пришла. Откуда ты взялась, кто тебя звал – такие вопросы задавались. Единственные, кто мне сказал, что такие как я нужны, потому что народа мало – это Янина Донатовна Морозова, Ядвига Станюкович, Елена Игнатьевна Тимченко, Царство им Небесное. Мы молились вначале в притворе, где крест висит. Столик стоял. Слева, где сейчас детская комната, стояла на высоте Матерь Божья. Мы молись и боролись за храм. Милиция приходила, прогоняла. Как только мы приходили, был какой-то Афанасьев, он вызывал милицию. Нас прогоняли. Потом нас начали понемногу пускать в притвор. Это уже было лето.
Я очень необщительный человек, я отойду, если чувствую, что со мной не хотят общаться и если со мной холодное отношение, то дружить я не стану. В газете прочитала, что нуждаются в людях, а на самом деле мне были не рады. В храме меня никто не знал и никто не звал помогать. Но некоторые мне были рады. Тогда я просто стала приходить помогать убирать железки, вывозить мусор, станки, бутылки, ящики. Ломали гаражи на территории храма.
Мы постепенно продвигались в храм, постепенно стали молиться в притворе. Отец Казимир Шиделко нас водил молиться. Нас гонят, а мы идём молиться. На четвертый этаж, под самый потолок. Там красный уголок был c портретами Маркса, Энгельса и Ленина.
Я решила, что надо приобщать внуков к Богу и привела сюда мою внучку, одела её в красивое платье, цветочки ей дала. И вот мы заходим в калитку, а навстречу идет отец Бернардо Антонини. Как он увидел мою внучку, какая радость у него была. Я такой радости никогда не видела у него на лице. Наконец-то ребенок пришёл! Он ей и руку подал, и погладил, и поговорил. Зашли сюда, поднялись по ступенькам, а нас тут уже сестра Анна встречает. Её фамилию не помню. Внучка несколько месяцев позанималась, а потом сестра уехала на каникулы и всё… Жалко, они так подружились.
Когда отец Казимир Шиделко закончил ремонт в подвале, то архиепископ Кондрусевич сказал: теперь пойдём освящать катакомбы отца Казимира. Позже в этом подвале открыли ораторий для молодёжи.
Когда семинария и семинаристы переехали в Петербург, в этой бытовке стали кормить каждый день в обед бабушек репрессированых – от исполкома были списки. Юлия Игнатьевна Пономарёва очень помогала: была координатором между властью и настоятелем. Ванда Можаева занималась столовой, знала немецкий, помогала отцу Григорию Гловенке переводить. Леонтина Антонова вместе со мной на кухне работала. Приехал отец Андрей Стецкевич, и началась реставрация храма, рабочие были из Петербурга и из Беларуси. А мы их кормили. По субботам все женщины приходили убирать мусор и цемент от строителей, чтобы к воскресенью на Мессе пол был чистый. Помню доктора Анатолия Ивановича Медвецкого! Он часто приходил лечить рабочих, когда они заболевали. У них же не было возможности вызвать врача.
Спустя год как я стала ходить в кафедральный собор решилась подойти к отцу-настоятелю расспросить о себе: вот, так и так, не могу принимать причастие, исповедоваться, потому что невенчанная. Отец Иосиф так же, как и отец Виктор тогда сказал: приходи с мужем – поговорим. А я ему: не идёт же! – Ну, уж как-нибудь. Пыталась я мужа привести в храм долго, пока не приехала моя сестра в гости и не припомнила, как моих сестёр после смерти мамы благословил священник на венчание, а мне священник сказал: поезжай в свою Москву к Кондрусевичу и проси его благословения. И сестра так на мужа насела: «Ты что? Что ты её не пускаешь? На кровати лежишь, что, трудно в храм сходить?» Подловила я момент и привела его в 1996 году только. Отец Иосиф посадил нас за стол, стал расспрашивать, потом сел, задумался, карандаш какой-то крутит в руках, молчит, минут пять молчит. Мы сидим перед ним, а он молчит. Потом глядь на мужа моего: «Венчаться-то ты будешь?» А ему деваться некуда: «Буду!» Отец Иосиф позвал сестру Дануту, она же нас и готовила к венчанию. Перед венчанием она мне так и сказала: «Муж тебе очень большой подарок сделал, согласившись на венчание». Повенчал нас отец Иосиф Заневский 3 апреля 1996 года.
Для меня было потрясением, когда я неожиданно заметила, как муж на Рождество перекрестился. Раньше был такой противник всего этого. Меня это так тронуло! Он же всего боялся! Всегда дрожал, боялся отпустить меня, боялся отпустить дочь, боялся, чтобы с нами чего не случилось. Если задержка какая-то, он уже весь в панике. Всю жизнь он дёргал меня. И поэтому, когда я стала ходить в костёл на Мессы, его волнения я видела, но на меня они уже так не действовали. А то и я вместе с ним волновалась.
Я помогала в храме до тех пор, пока мне не стало нездоровиться – стала терять слух. Потом меня положили в больницу с ринитом, и, когда вышла, уже не могла помогать в храме. По приглашению отца Григория Гловенки я стала помогать ему в салезианском центре в Октябрьском.
И до сих пор к нему езжу, редко, но бываю. Почему? Когда отец только пришёл в храм и меня увидел, он сказал: приводи сюда свою внучку. Первое причастие она приняла в 10,5 лет – сложный возраст. Её готовила к причастию сестра Малгожата Огродник. Отец Григорий набрал совсем другую молодёжь – та, которая была раньше ушла, а пришла новая, из подрастающего поколения, которая пришла сюда, в храм, со своими детьми: дети и внуки наших прихожан Тоня Недова, потом и Витя, и Андрей. Внучка на гитаре училась играть, петь, ходила в приют, нашла себя. Потом поступила в институт, стала воспитателем. То есть отец Григорий внучку вывел в люди. А теперь я вожу правнучку Настеньку в Воскресную школу – я молодая прабабушка.
Как-то в воскресенье мы возвращались с Мессы с пани Еленой Игнатьевной Тимченко. Она, кстати, была свидетелем на венчании у нас с мужем. Мы часто ходили вместе, пока не наговоримся. А позади нас на светофоре стоял владыка Павел Пецци с сестрой Агнес. Мы вчетвером долго-долго разговаривали, пани Елена владыке жизнь свою рассказала, он её с большим интересом расспрашивал. Она же 1919 года рождения, была репрессирована Советской властью, семью сослали в Казахстан перед войной. Всю жизнь она ему рассказала, она же богата детьми была. Долго стояли, минут сорок, и расстались так хорошо. Потом прихожу в храм в среду, а мне сестра Малгожата говорит: «Знаешь, что пани Тимченко умерла?» Ей было 92 года, она была участницей Живого Розария. Она очень старалась, чтобы человек понимал происходящее, что делает священник на алтаре. Она подарила мне разрезанную пополам тетрадку, в которую записала, как что происходит, и эта тетрадочка у меня дома до сих пор хранится.
Хочу сказать, что с 14 до 60 лет я была лишена возможности ходить в храм и всё время чувствовала себя очень неустойчиво, потерянно. Когда в 2002 мы поехали 70 человек – 35 православных и 35 католиков – в паломничество по местам, где особо почитается Пресвятая Дева Мария, я получила колоссальный опыт общения, совместной молитвы и опоры именно с верующими людьми. Мы доехали до Бреста, пересели в большой двухэтажный автобус. Польша, Германия, Франция, Испания, Бельгия и потом Португалия. Ночевали в монастырях, днём ехали. Всю дорогу мы молились. Меня всё очень впечатлило, я же никогда не видела, не знала, какая моя вера. Все подробности уже не могу рассказать – память сейчас подводит, к сожалению. Помню ещё, что с отцом Августином мы ездили в Турин, где плащаница, и к Дону Боско.
Я желаю, чтобы все познали Бога, потому что без Него невозможно! Его поиски мне очень трудно дались. Во мне с детства была заложена вера, что бы ни случилось, какой бы перерыв ни случился, как у меня, более 50 лет. Я жила в постоянной тревоге. Найдя дорогу в храм, я успокоилась, появились равновесие и устойчивость. При Боге бывают такие же неприятности, сложности, ситуации, когда человек должен принять решение и не знает, как это сделать. Когда человек не верит, он воспринимает всё очень поверхностно. А когда ты ходишь в храм, веришь, молишься, ты погружаешься, осознаешь… Бывает так: люди дают советы, а это совет от Бога. Бог через человека тебе подсказывает, как поступить в том или ином случае. Опираясь на Божью подсказку, ты находишь выход. Но когда ты с Богом, Он находит выход, а когда без Бога – ты не видишь Его, не знаешь – то как, где искать этот выход? Когда ты с Богом, выход всегда найдётся!
Беседовала Ольга Хруль
Расшифровала Марта Скугорева
Основное фото: Ольга Хруль