Василий Максимов: «Бог для каждого имеет свой план и свои тропинки»

Очередная публикация проекта Ольги Хруль «Церковь с человеческим лицом» посвящена Василию Максимову, прихожанину храма св. Людовика Французского в Москве. О том, каково быть католиком в Советском Союзе, о вербовке КГБ, работе в газете «Свет Евангелия» и многом другом он рассказал Ольге Хруль.

— Вася, ты ходил в храм вместе с мамой на Лубянку ещё в советское время. Было страшно?

— Я туда ходил один ещё подростком. А когда маме рассказал, у неё был лёгкий шок. А когда через пару лет начал подумывать о семинарии — тут она, мягко говоря, вообще «офигела».

Перед принятием крещения я год делал выбор. Ходил по субботам на всенощную в РПЦ, а в воскресенье – на Мессу. Поэтому неплохо знаю православное богослужение. Костёл мне изначально нравился больше, но соображения типа «ты же русский, чувак» я тоже принимал во внимание. В итоге после года сомнений сделал окончательный и осознанный выбор.

И да, для меня эстетика – во главе угла. Пути в Церковь бывают разные, у меня такой. И далеко не у меня одного. И это нормально – Бог для каждого имеет свой план и свои тропинки.

А мама, которая поначалу была не в восторге от моего выбора, в 1990-е сама прошла катехизацию и приняла крещение в храме св. Людовика. Я к этому совершенно непричастен, это было её собственное решение.

Важно сказать, что мама не была крещена, и меня не крестила. Но именно она привела меня впервые в жизни в храм. Это было в Праге, в храме святого Эгидия. На меня очень сильное впечатление произвели высокие своды, блеск алтарей и звуки органа. Вернувшись в Москву, я случайно от кого-то услышал, что в советской столице тоже есть костёл, и начал его искать. Тогда было сложно просто погуглить в телефоне, пришлось обойти ногами практически весь центр города, пока я его нашёл. Причём первый раз я чуть не прошёл мимо – в своём воображении я представлял высокое здание с башнями, а увидел довольно типичную для Москвы классическую колоннаду.

В ближайшее же воскресенье пошёл на Мессу в 11 часов. Было долго, по-латыни, потом ещё Розарий, прихожанами были в основном пожилые люди, хотя заметил и несколько молодых лиц. Через какое-то время пришёл ещё раз, потом стал ходить каждое воскресенье. Через год почувствовал себя достаточно созревшим для того, чтобы попросить настоятеля о крещении.

16 декабря 1984 года в сакристии настоятель о. Станислав Мажейка крестил меня и ещё одного подростка по имени Вадим. Сейчас священник Вадим Шайкевич служит в Питере, в приходе на Ковенском.

Дома о своём крещении я ничего не говорил. Просто не видел смысла. Сказал уже через несколько лет.

Что же касается вопроса, было ли страшно ходить в храм – конечно нет. Что в этом может быть страшного?

— А кого помнишь из старых прихожан?

— Ну пани Зосю, конечно, пани Анну, органистку пани Вику. И прекрасную пани Беату, которая говорила с сильным таким, почти утрированным немецким акцентом. Я как-то во время воинской службы оказался проездом в Москве, пришел в Людовика в форме, она меня увидела и говорит: «О, мальшик есть зольдат. Мой внук тоже зольдат». Делегации из Германии слушали её просто с открытыми ртами – она говорила на очень архаичном старонемецком диалекте. И на нём же пела песни перед алтарём Девы Марии. Из мужчин помню несколько пожилых прихожан, во время праздников и процессий они помогали в алтаре.

Постоянными прихожанами была большая семья Михаила Вольфковича, мы подружились. Молодёжи тоже хватало, ну а уж по праздникам храм был битком забит – не протиснуться. У нас сложилась постоянная тусовка, в частности, покойный протоиерей Всеволод Чаплин частенько заходил. Несколько православных семинаристов из Загорска часто приезжали на воскресные Мессы.

— А люди из КГБ не вербовали?

— Да, вербовали, и многих, насколько я знаю…

В моём случае меня вызвали в военкомат, но там ждал человек в штатском с удостоверением КГБ. У него был ключ от кабинета, там он за закрытыми дверями начал то запугивать, угрожая армией на Новой Земле, то сулить всяческую помощь при условии сотрудничества. У него было досье, ну и в целом понятно было, что информация исходила из самого храма, где у ведомства были «свои люди». Многие подозревали в сотрудничестве как минимум старосту пани О. (в советское время формальным главой общины был вовсе не настоятель, а лояльный властям человек, представлявший «двадцатку» — условный орган управления приходом). Например, она под благовидным предлогом собирала адреса и телефоны прихожан – якобы, если вдруг будет внезапное торжественное богослужение, обзвонить их и пригласить в храм. Так себе версия, конечно, но вот органам это сильно упрощало работу. Под подозрением были еще несколько человек, но по сути это никого не удивляло, как принято говорить, «время было такое».

В общем, приставал гэбист месяц примерно, а отвязаться получилось так: спросил совета у знакомых (потому что КГБ рано или поздно приходил к каждому, кроме некоторых стареньких бабушек), и мне посоветовали простой и эффективный метод — гэбня не любит огласки, поэтому говорить о попытке вербовки всем подряд, особенно потенциальным «стукачам». Сработало на все сто — отвязались сразу и навсегда. Угрозы были блефом, в армии отлично я отслужил. А папка у них там, видимо, до сих пор пылится. А пока не отстали, спрашивали смешное и нелепое: видел ли, чтобы иностранные граждане (!) раздавали маленькие образки (и тут чел продемонстрировал образок святого Антония). «Ну конечно же нет» — ответил я, и всем было понятно, что я вру, а чуваку плевать вообще на любые образки. Ну, а дальше конкретнее: «Этого знаешь? А того? Мы тебе можем помочь в семинарию поступить, а можем выгнать из комсомола». Короче, завели типа дело, чувак для галочки его вёл, после огласки немедленно отвял. Чистая бюрократия ни о чём.

Но благодаря этому опыту я узнал, что чекисты страшно боятся, когда о них говорят. Для этих упырей огласка — это как солнечный свет для вампира.

В одном северо-западном городе, например, старые прихожане мне говорили, что на них стучал священник. Кроме того, он отказывался исповедовать и причащать молодежь. Когда я вообще впервые приехал в этот храм, то пошел к причастию. И священник, просто обошёл меня с чашей, потому что я был малолетка. Местные юные прихожане поэтому ездили на исповедь в Прибалтику.

Тот же священник лично мне с другом сказал: «Молодые люди, вам учиться надо, а не по костёлам шляться». Хотя мы пришли в храм во время каникул.

Там же я был свидетелем ещё одного грустного случая. В храм приехали иностранцы, и после Мессы они раздали прихожанам образки. Как только иностранцы вышли, священник прямо в облачении ходил и вырывал образки из рук прихожан, а меж тем на дворе был уже август 1990 года, Perestroyka и Glasnost. И да, это тоже часть нашей истории.

Ещё ходили слухи, что в сакристии и конфессионалах стояла «прослушка», но не знаю, насколько это технически было возможно тогда.

— Ты застал ещё Мессу по Тридентскому чину?

— Нет, Тридентину я уже не застал, конечно. Даже и не в курсе был особо, что это. Был уже Novus Ordo, но в распространённой тогда в Советском Союзе архаичной версии. Священник всегда служил лицом к алтарю, спиной к пастве, некоторые молитвы Мессы он читал тихо, чтения дублировались трижды – по-латыни, по-польски и по-русски. Календарный цикл использовался дособорный, одногодичный круг чтений. Чтений было два – Эпистола и Евангелие, между ними не было псалма, а лишь градуал и Аллилуйя. Священник начинал евхаристическую молитву ещё во время пения Sanctus, а вот вторую часть – Benedictus – хор продолжал уже после пресуществления. Причастие принимали, разумеется, на коленях у алтарного заграждения, которое покрывалось белой тканью.

Что касается министрантов – естественно, и речи быть не могло, чтобы молодежь, а уж тем более дети, прислуживали в алтаре на Лубянке под носом у КГБ. Поэтому единственной возможностью поучаствовать были большие праздники с последующей процессией, и ещё в Великий Пост, когда после Мессы было выставление Пресвятых Даров и скорбное богослужение Gorzkie żale.

Тогда пан Генрих и допускал прислуживать и молодёжь – с молчаливого согласия отца Станислава.

Каждое утро в 8.00 служилась заупокойная Месса, священник был в чёрном облачении, перед алтарём выставлялся катафалк, а после Мессы под пение Libera me Domine священник выходил к катафалку и совершал богослужение за усопших.

Что же касается Второго Ватиканского Собора, то о нём вообще никто не вспоминал – Москва находилась условно в юрисдикции Каунаса, Питер подчинялся Риге. И там, и там было всё строго, реформы осуществлялись крайне дозированно и минимально.

А вот в Беларуси и Украине, особенно близ польской границы, было практически как в Польше – уже никакой латыни, всё по-польски, чаще всего лицом к народу. Оттуда гораздо проще было привезти миссалы, ведь в Польше богослужебная литература свободно издавалась и редактировалась. В Литве и Латвии такой возможности не было, фактически там широкие литургические реформы начались лишь после обретения независимости.

В той же Западной Беларуси, куда я впервые попал через два дня после Чернобыля автостопом (никакой информации не было, разумеется, и немного радиации я на одежду собрал), там вообще не было проблем с тем, чтобы молодые люди и даже дети прислуживали в алтаре. Польский я знал, познакомился с очень крутым иезуитом о. Казимиром Жилисом из села Индура под Гродно, и регулярно туда ездил. Там уже такая почти Польша: огромный костёл на обе воскресные Мессы забит под завязку, десятки министрантов, несколько филиальных приходов – отличная практика была. Я же думал в семинарию идти, и это был классный опыт.

Поделюсь тут ещё одним моментом: когда алтарная часть изолирована заграждением, сразу заметно священное пространство, sacrum. Находиться там во время мессы было круто для мальчишек. Именно поэтому призвания рождались на ступенях алтаря. И именно поэтому я негативно отношусь к повсеместной практике сноса алтарных преград – католический храм всё же не протестантский дом молитвенных собраний, сакральность восприятия алтаря должна сохраняться.

— А как совмещались католическая вера и служба в армии?

— Очень хорошо совмещались. Ну, то есть примерно никак. Я поддерживал контакты, даже умудрился из своей армейской части организовать пересылку только что вышедшей новейшей редакции польского миссала для знакомого эстонского священника, служившего в Таллине и Тарту. Каким образом эта огромная посылка по пути из Польши ко мне в воинскую часть, а от меня в Эстонию умудрилась избежать цензуры – до сих пор гадаю.

А так, ну что там может совмещаться, если ты служишь в российской провинции? Слушал по воскресеньям иногда Мессу по Ватиканскому радио посредством армейской радиостанции.

— А во время перестройки какие перемены начались в Москве?

— Из армии я вернулся в конце мая 1990-го, перемены шли по всей стране, они пришли и в наш храм. Мне было даже интересно, в конце концов, неизменным не бывает ничто. Был назначен новый настоятель, о. Франциск Рачунас. Отец Мажейка отошел в тень. Пару лет он приезжал служить Мессу, и служил её всё так же, на главном алтаре, хотя перед ним был уже установлен новый евхаристический стол.

Я помню, как приехали Лацко и о. Йозеф Гунчага. Молодёжи стало прямо вдруг и очень много, этому сильно способствовало паломничество на День молодежи в Ченстохову – многие записались из возможности впервые в жизни поехать заграницу, ну а позже остались в храме. И в тусовке.

Мы были молоды, страна стала свободной, и мы очень много тусили. Было прикольно, но лично мне было жаль видеть, что уходит многое из того, к чему я так привык. К примеру, та же латынь. Гитара никогда не смогла заменить мне орган — уж сорри, но это так.

— Василий, а как ты попал в газету «Свет Евангелия»?

— В 1998-м грянул кризис, фирма, где я работал, обанкротилась, я помыкался пару месяцев, и кто-то из знакомых сказал, что в «СЕ» есть вакансия верстальщика. Это были поначалу смешные 200$ после докризисных 1000+, но мне было интересно, да и тема близка.

Нас было мало, работы хватало. Я и до этого уже хорошо владел интернетом, а тут научился оперативно подыскивать фотографии к новостям, что впоследствии очень помогло, когда я устроился в журнал «Итоги», ну и в принципе опыт был полезный.

— Как ты относишься к разным общинам в Церкви?

— Важно понимать, что Католическая Церковь очень разнообразна. Есть разные ордена, общины, разные типы духовности, региональные обычаи. Это нормально.

Например, обычай воздевать руки во время молитвы «Отче наш», как это делает священник (он пришёл из общин Неокатехумената), мне кажется странным. Стиль и духовность этого движения мне никогда не были близки, но я полностью признаю их право на свои обычаи.

Но лично я люблю римский обряд как раз за строгость, единообразие и красоту – и это уже моё право. При этом я не собираюсь никого одёргивать, типа: а ну-ка, встали, как все…

Это примерно как с выбором между гитарой и органом. И то, и другое допустимо, но каждому ближе своя эстетика.

— Как твоё увлечение искусством повлияло на веру? Что изменилось за последние 30 лет в храме св. Людовика? Что было, что мы потеряли и что приобрели?

— Сакральным искусством я интересовался с детства, собственно именно оно и привело меня в храм.

Что было в храме св. Людовика и что мы потеряли в результате сокрушительной реновации 90-х годов? О, это длинный список.

В пресвитерии до ремонта было всего два окна, ещё два, существующие сейчас, были заложены и заштукатурены, но из-под краски проступали их очертания. На стенах алтарной апсиды висело пять старинных картин: за главным престолом – образ Сретения (если не ошибаюсь в иконографии, сейчас его можно увидеть справа от входа, у витражного окна), справа от него – образ очень популярного в центральной Европе св. Иоанна Непомука, покровителя Чехии, мостов, дорог и исповедников, слева – Снятия с Креста. И два небольших образа святого Доминика и Терезы Авильской, которые после недавней реставрации снова вернулись на своё место. Впрочем, судя по фото, они появились в пресвитерии достаточно недавно, в 70-е годы – на снимках ТАСС 1968 года их ещё нет.

Из утрат стоит упомянуть, конечно, алтарь святого Иосифа и амвон. Ну, и ещё множество картин и статуй, например, картину с Распятием напротив амвона, и образ Терезы младенца Иисуса под ним.

На алтаре св. Иосифа в день его памяти о. Мажейка служил раннюю Мессу. Амвоном при мне уже не пользовались.

Стоит сказать, что с 60-х годов Москву стали часто посещать иностранные делегации, и многие дарили статуи и образа. Я был свидетелем визита Имельды Маркос, супруги тогдашнего диктатора Филиппин, она подарила статую Фатимской Божией Матери, ее поместили в правом нефе, прямо на алтаре Девы Марии. В итоге, там стояли сразу две статуи, одна над другой.

Там же рядом на стене была статуя Божией Матери Монсерратской, подаренная Хуаном Антонио Самаранчем, главой Международного Олимпийского комитета. В левом нефе был алтарик с иконой Остробрамской Божией Матери в массивной аляповатой чёрной раме с позолотой.

В какой-то момент случился явный перебор, небольшой храм стал выглядеть захламлённым. Поэтому начало ремонта, который затеял в конце 1990-х новый настоятель о. Бернар Ле Леаннек, было воспринято прихожанами спокойно – ремонт и правда был нужен, только вот никто не ожидал настолько разрушительных последствий.

В финале хочется сказать пару слов о том, что происходит прямо сейчас. Закрытые храмы, Мессы без прихожан, разрушенные планы и полная неопределенность – всё это наглядная иллюстрация старой поговорки: «Человек предполагает, а Бог располагает». Мы такие: «вот, да я завтра слетаю в Вену кофе попить, ну или гречкой обожрусь», а Бог такой: «как вы достали, не будет ни гречки вам, ни Вены с кофе». На самом деле, мы проходим тяжелейший опыт осознания того, что мы смертны. Как проходили и предыдущие поколения.

Стиль и лексика автора сохранены.

Беседовала Ольга Хруль