Автор: 4 октября 2020 года в 12 часов по московскому времени в Кафедральном Соборе Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии состоится рукоположение вспомогательного епископа Николая Дубинина. Поздравляя владыку Николая со вступлением в эту должность и желая ему помощи Божией на этом нелёгком пути, мы решили вспомнить, каким был этот путь, насколько легки были эти 25 лет поиcка себя. Материал подготовила Ольга Хруль в рамках цикла «Церковь с человеческим лицом».
БРАТ НИКОЛАЙ
Брат Николай Дубинин, OFMConv родился 27 мая 1973 года в г. Новошахтинск (Ростовская область). С 1990 года – студент Ростовского государственного университета. В 1993 году поступил в Высшую духовную семинарию «Мария — Царица апостолов», которая в то время располагалась в Москве. В 1994 году вступил в орден Братьев меньших конвентуальных (францисканцев). После года новициата продолжил обучение в орденской семинарии в г. Лодзь (Польша). 3 октября 1998 года в Москве, в храме Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, принес вечные обеты. Вскоре после этого с братом Николаем встретился Олег Моисеев, чтобы записать интервью для российской католической газеты «Свет Евангелия». Публикуем его целиком, чтобы вспомнить, как начинался путь епископа-номината.
Францисканец Николай Дубинин: «Помнить о смиренном Христе»
Наша встреча с Николаем Дубининым началась с долгого ожидания — из-за внезапно обрушившегося снегопада поезд из Польши значительно опаздывал. Скоротать эти часы во францисканском монастыре мне помогло общение с о. Ярославом Вишневским, который также хотел встретиться со своим воспитанником. Именно о. Ярослав благословил Николая в 1993 году поступать в Высшую Духовную Семинарию «Мария — Царица Апостолов». И потому во время нашего разговора с братом Николаем, состоявшегося уже после принесения им вечных обетов, то и дело возникали вопросы, навеянные беседой с о. Ярославом
— Николай, 3 октября в твоей жизни произошло событие, которое в определенной мере стало решающим и завершило целый этап духовного пути. А когда ты сделал свои первые шаги в этом направлении, самый первый шаг?
— О первом шаге как-то трудно сказать однозначно, трудно определить, что же именно было первым шагом. Наверное, это было крещение, но… (смеется) об этом я ничего не помню, так как произошло это в младенчестве.
— Хорошо, тогда просто расскажи немного о себе.
— Родился я в Ростовской области, в городе Новошахтинске. Там же в 1990 году окончил школу, а потом поступил в Ростовский университет на филологический факультет. Мама у меня католичка, как и вся наша родня с её стороны, живущая в Белоруссии, а папа — православный.
— А когда ты уже осознанно пришел в Церковь?
— После поступления в университет, на пороге взрослой жизни. Тогда я начал смотреть на многие вещи иначе. И однажды решил узнать, нет ли в Ростове католического храма, потому что католичество мне было как-то ближе еще с детских лет. Но тогда в Ростове ещё ничего не было. И только на втором курсе я услышал от преподавательницы польского языка, что раз в месяц из Сочи приезжает священник, – это был о. Богдан Северыник. Как раз в ту пору был канун Рождества, и я побывал на Мессе, которую служили в помещении Археологического музея. Познакомился с прихожанами, оставил свой адрес, и с тех пор стал бывать там сначала раз в месяц, а с приездом летом 1992 года о. Ярослава – всё чаще и чаще.
— И ты постоянно ездил в Батайск?
— Да, и с большой радостью. Там купили для прихода дом, который надо было ремонтировать.
— Отец Ярослав сказал мне, что ты был органистом. У тебя есть музыкальное образование?
— Да, я закончил музыкальную школу по классу фортепиано, но это было так давно…
— Знаешь, когда я спросил тебя о самом первом шаге, я всё-таки имел в виду шаг к францисканской духовности. Отец Ярослав, например, считает, что ты его внутренне совершил после поездки в Пятигорск на первую встречу священников Северного Кавказа.
— На самом деле решение пришло не тогда. Потому что хотя я действительно и слышал от о. Ярослава о францисканцах, о свв. Франциске и Максимилиане Кольбе, но в ту пору в моей голове был ещё большой «салат» из разного рода сведений о тех или иных орденах, подвижниках. В Пятигорске я самому себе дал ответ: да, я хочу посвятить себя Богу. А как, каким образом, — там это ещё не решилось. Это произошло позже и каким-то таинственным образом. Мне кажется, что имя св. Франциска всегда мне было знакомо, даже тогда, когда я о нём практически ничего не знал. Само слово «францисканцы» мне очень нравилось, хотя я их в то время ещё не видел. Я бы хотел сказать также о другой поездке с о. Ярославом, в Польшу. Мы посетили там францисканское святилище Кальвария Зебжидовска. И вот там, весной 93-го года, о. Ярослав, глядя на моё немое восхищение, подошёл и спросил: «Ну что, может быть, ты хочешь здесь остаться?» Я ответил утвердительно, и он предложил тогда собирать документы. Но эта — канцелярская — стадия приглушила мое внезапно возникшее было желание. А о. Ярославу я потом не давал покоя, осознав, что моё призвание — быть монашествующим священником: «Я хочу вступить в орден!» Он спрашивает: «В какой?» — «Не знаю». Тогда о. Ярослав говорит: «Ну а я тем более не знаю. Поэтому поезжай в семинарию в Москву, учись и там всё прояснится».
— Ты проучился год в Высшей Духовной Семинарии «Мария — Царица Апостолов», и именно тогда сделал окончательный выбор?
— Да, конечно. Ведь о. Ярослав был до того единственным священником, причем епархиальным, с которым у меня был постоянный контакт. А в Москве я познакомился с представителями самых разных конгрегаций, много читал, и в течение всего года искал, искал…
— Тогда же ты познакомился и с о. Григорием Цёрохом?
— Да, он был у нас воспитателем, префектом Семинарии. Был ещё о. Яцек Сорока — первый францисканец, которого я увидел. И он меня потряс. Это было, кажется, первое сентября, и мы наводили порядок на Новой Басманной, где тогда размещалась семинария. Голые стены, мы прибиваем к полу палас, звонок в дверь. Мы все пошли посмотреть — это был человек в хабите, с большим рюкзаком и в сандалиях на босу ногу, а на улице шел дождь и было где-то градусов десять тепла. У нас у всех просто челюсти отвисли. А потом было общение с о. Григорием, но хотя от него как раз я ни разу не слышал: приди в наш орден, у нас хорошо. Когда я ему впервые сказал ему о своем желании вступить в орден — а это было примерно через полгода после поступления в семинарию, по совету нашего духовного наставника, о. Вильяма — то в ответ услышал: «Ты что, с ума сошел?!»
— Может быть, он тебя таким образом испытывал?
— Скорее всего.
— Ты, вероятно, часто посещал францисканские собрания?
— Нет, потому что учёба в семинарии занимала всё время. Но мне было вполне достаточно видеть, как братья работают, как они живут. Это свидетельство их жизни и, конечно же, благодать Духа Святого, всё и решили.
— И как всё сложилось в дальнейшем, если учитывать первую реакцию о. Григория?
— Терпение и труд всё перетрут. Отец Григорий как-то сказал, что будет беседовать обо мне с руководством ордена, с епископом. Посоветовал ждать и молиться. Что я и делал. Прошло ещё полгода, я закончил первый курс семинарии. Тогда пришёл положительный ответ от провинциала из Варшавы. И я поехал в самом конце лета 1993 года, поступил в новициат, а затем поступил сразу на второй курс францисканской семинарии в Лодзи.
— Каковы особенности обучения в этой семинарии?
— Из того, что мне очень нравится и что я считаю большим сокровищем в моей жизни — это то, что у нас очень большой акцент сделан на общинную жизнь. Мы живём как одна большая семья, включая ректора и всех воспитателей. Они наши старшие братья. Мы делимся друг с другом всеми своими радостями и трудностями. У нас есть такой обычай, который может кого-то шокировать: когда в течение дня мы приходим друг к другу в гости, то никогда не стучимся в дверь, а просто открываем её и заходим.
— А есть среди твоих сокурсников братья из стран ближнего зарубежья?
— Да, наша семинария международная в полном смысле слова. Кроме поляков, у нас учатся молодые люди из очень многих стран. В том числе двое братьев из Белоруссии и пятеро – из Литвы.
— Ты действительно стал первым францисканским монахом из россиян?
— Ну, до 1917 года история наша очень богата, я писал об этом на страницах «Света Евангелия», и россияне, конечно же, были. До сих пор жив еще и проживает в Литве о. Камилл Велыманский, который в своё время провел несколько лет в ссылке в Сибири. Но в постсоветское время, если говорить не о гражданах бывшего СССР, а именно о россиянах, то я, кажется, и вправду «первопроходец».
— Николай, а есть ли возможность, живя и обучаясь в семинарии, реализовать какие-то свои внутренние интересы? И на какую тему ты пишешь дипломную работу?
— Возможностей очень много — были бы таланты и… время. Программа очень насыщенная, но учеба в семинарии не ограничивается часами в аудитории. Лекции у нас идут до обеда, а затем — общинная жизнь, какие-то разнообразные дела духовного свойства. Свободного времени немного, но если его использовать на сто процентов, то можно развить все свои таланты. А тема моей дипломной работы звучит так: «Братские отношения с природой во францисканских источниках». Это работа на пересечении догматического боголовия, францисканской духовности и экологии. Кроме того, я очень интересуюсь историей францисканцев в России, потому что корни нельзя забывать.
— Скажи, а как вначале воспринимали твоё решение всецело посвятить себя Богу твои родители? Кто из родных приехал поздравить тебя с принятием вечных обетов на празднике св. Франциска?
— Кроме родителей, в первом ряду также находились сестра, племянник и родня из Москвы. А на первых порах родителям было очень тяжело согласиться с моим выбором и принять его. Для них это было непонятно, больно, я уходил в какую-то неизвестность. И мне тоже очень тяжело далось это решение именно потому, что я знал о реакции своей семьи.
— Теперь это, наверное, преодолено, но как правильнее сказать: родители смирились или всё-таки приняли твой выбор?
— Думаю, что и то, и другое. Они сами сказали мне: «Мы не можем до конца понять этого выбора, но мы видим, что тебе хорошо, что это твоё, поэтому всё понимаем».
— А твоё призвание как-то повлияло на духовную жизнь твоих родных?
— Да, несомненно. Они стали много интересоваться вопросами веры, а постепенно у них установился постоянный контакт в приходами в Новочеркасске и Ростове. А во время паломничества статуи Фатимской Божией Матери она несколько часов пребывала у нас в доме. И в это время мои родители обвенчались.
— Что бы ты мог сказать в заключение тем, кто также захочет идти в своей духовной жизни по стопам святого Франциска?
— Для меня было своего рода духовным переворотом, когда в новициате я в первый раз прочёл слова св. Франциска: «Пусть помнят те, кто приходят в орден, что они приходят в школу смиренного Христа». И те, кто желают стать настоящими учениками Господа и св. Франциска, должны учиться этому, именно учиться, потому что сразу это не получится, — учиться помнить не столько о себе, сколько о Боге. И помнить, что вы пришли в школу смиренного Христа. И хотя внешне жизнь францисканцев может казаться благополучной, она очень трудна. Не стоит прельщаться, что здесь всегда радостно и легко. Бывают хмурые дни, горе и трудности, но все потери и препятствия — ничто по сравнению с тем, что нас ожидает. Поэтому просто нужно помнить о смиренном Христе и идти за Ним, через тернии к звездам, и верить…
Беседовал Олег Моисеев
«Свет Евангелия» № 26 (281), 25 июня 2000 г.
ОТЕЦ НИКОЛАЙ
За вечными обетами последовало рукоположение в пресвитеры. Оно совершилось 24 июня 2000 года в кафедральном соборе Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии в Москве. Накануне рукоположения для газеты «Свет Евангелия» с братом Николаем побеседовала Ольга Карпова.
— Два года тому назад вы принесли вечные обеты в ордене францисканцев. Тогда мы опубликовали беседу с вами. Что изменилось за эти два года, которые были временем подготовки к принятию Таинства священства?
— Подготовка к священству длилась, конечно, не два года, а все шесть лет учебы в семинарии. После принесения вечных обетов я вернулся в семинарию, которую должен был закончить. В конце пятого курса меня рукоположили во диаконы. Первый семестр шестого курса был подготовкой к последним экзаменам по всему богословскому материалу, что-то вроде госэкзаменов в университете, и, одновременно, подготовкой к получению степени магистра. После защиты у меня была пастырская практика в общинах францисканцев в России.
— Каковы особенности служения францисканцев здесь, в России?
— Везде, конечно, свои особенности. Не могу сказать, что это была моя первая встреча с пастырским служением францисканцев, просто впервые я оказался «по другую сторону алтаря». Многое из того, что я скажу, читателям, наверное, известно. Здесь нужен иной подход, потому что перед россиянами стоят иные проблемы, нежели у верующих на Западе — вера, как Феникс, здесь только возрождается из пепла. На людей, живущих в России, нужно смотреть по-другому и беседовать с ними иначе, чем с прихожанами в той же Италии.
С одной стороны, для меня это легче, ведь в России я — свой среди своих, а с другой стороны, и тяжелее, ведь то, что в других странах, где дети ходят в церковь со своими бабушками, воспринимается как вековая традиция, то, что кажется естественным для них, — все это у нас нужно возрождать. Если посмотреть в проекции «пастырь и паства», то российская паства идет по ещё не проторенной дороге. И поэтому роль пастыря здесь особенной важна.
— Кардинал Дарио Хойос в своем докладе по случаю презентации двух новых документов Конгрегации по делам духовенства призывал священников не считаться с общественным мнением, а спрашивать у Христа, каких пресвитеров Он хочет видеть. Как вы думаете, чего сегодня ожидают российские католики от священника?
— Мнение мнению рознь. Священник должен отдавать себе отчет в том, что он поставлен для служения людям. Он должен знать, чего жаждут верующие, что им близко.
Мне кажется, что российские католики от священника ожидают, в первую очередь, свидетельства веры, христианской жизни; хотят, чтобы пресвитеры являли пример жизни в мире с Богом — того, чего нас долгие годы лишали.
С другой стороны, россияне нуждаются и в учителях. В других странах ответы на вопросы, связанные с верой, религией можно найти на уроках Закона Божия, по телевидению показывают христианские передачи, есть много замечательных издательств — всё, чего мы были лишены и с чем мы только пытаемся свыкнуться. У наших верующих часто нет доступа к литературе такого рода — часто ассортимент церковных лавок прямо-таки удручает своей скудостью, либо, что тоже не редкость, многим не по-карману купить понравившуюся книгу.
Средства массовой информации тоже не спасают от информационного голода: ну есть в Москве радиостанция «Дар», а в Санкт-Петербурге «Радио Мария», но, ведь, это мизер и по охвату аудитории, и по времени эфирного вещания. Пастырь призван, так же, как первые христиане, заниматься элементарной катехизацией; призван быть связующим звеном между Католической Церковью в России и Вселенской Церковью. Например, я удивился, когда узнал, что даже среди прихожан не все знают, что такое II Ватиканский Собор, межконфессиональный диалог… Чтобы паства возрастала в вере и познании, священник должен ежедневно находить время для учительства.
— Встречный вопрос — чего священник ожидает от своих прихожан?
— Я думаю, что каждый пресвитер ожидает от верующих, прежде всего, взаимности. Когда священник приезжает в новый приход, то выходит к людям с открытым сердцем, стремится исполнить свое служение как можно лучше. Служение приходу становится его жизнью, поэтому он ожидает, чтобы к нему относились не как к простому служащему — сотруднику похоронного бюро или чиновнику ЗАГСа.
Кроме того, и по-человечески это объяснимо, священник хочет, чтобы его работа приносила плоды, чтобы нива, на которой он трудится, не оказалась пустырём. С Божией помощью это возможно.
— Многие пастыри в России сталкиваются со следующей проблемой. Начинается возрождение прихода, появляются люди, полные горения веры, воодушевления, духа самопожертвования. Но постепенно энтузиазм начинает угасать, люди всё реже приходят в храм, дай Бог, только по великим торжествам. Как должен священник вести себя в данной ситуации?
— Такая проблема довольно распространена, потому что это нормальная психология группы. Когда начинается что-то новое, то поднимается волна интереса, приходят энтузиасты — и всем сначала хорошо. А потом вступает в действие центробежная сила, в результате чего образуется небольшой костяк действительно надёжных людей, ему противопоставлены люди, которые пришли в церковь исключительно из любопытства. Конечно, я не хочу делать слишком смелых обобщений, но большое количество людей, знакомящихся с верой из любопытства, чувствует себя ничем не связанными и уходит. Я думаю, что священники отдают себе в этом отчет. Что нужно делать? Нужно молиться — за тех, кто приходит, уходит, за тех, кто хочет прийти к Богу, за тех, кто Его не ищет, за всех — это призвание священника. Ну и, конечно, помнить притчу о сеятеле: мы сеем на разной почве, какое-то наше слово глубоко укоренится в сердце человека, а какое-то он равнодушно пропустит мимо ушей. В Евангелии всё сказано.
— Вы уже знаете, где будете работать после рукоположения?
— Господь покажет. Могу сказать, что желаю только одного — служить Богу как священник-францисканец, брат меньший. Наш Устав начинается словами: «соблюдать святое Евангелие Господа нашего Иисуса Христа». Харизма нашего ордена широкая и формы деятельности достаточно разнообразны. Какой вид деятельности мне выбрать? Что я бы предпочёл? Трудно сказать потому, что в любом случае это будет не моя заслуга, а Божия благодать. Думаю, что там, куда Господу будет угодно меня направить, я и буду с радостью работать. Для своей иконки в память о рукоположении я выбрал слова из Послания св. Франциска Ассизского ко всему ордену: «Всемогущий и милосердный Боже, дай нам поступать по Твоей воле, делать, что Ты хочешь, и всегда хотеть того, что Тебе угодно». Это, наверное, тоже может быть ответом на вопрос.
— У вас есть прогнозы относительно того, как будет развиваться орден францисканцев в России, ведь многие россияне, независимо от вероисповедания, почитают св. Франциска, руководствуются в своей жизни его примером?
— Святые всегда выше любых разделений. Св. Франциска почитают не только католики, но даже люди, далекие от какой бы то ни было Церкви. Святость — прикосновение к Божественному, и поэтому выходит за границы нашей человеческой узости и косности. Ведь св. Франциск нес людям мир и согласие, он вооружался лишь добрым словом и крепкой верой. Маленький пример — один из переводов «Гимна брату Солнца или хвалы творениям» на русский язык был выполнен Мариэттой Шагинян, поэтессой, посвятившей несколько томов произведений Ленину и коммунистической партии. Другой пример — молитвы о мире, проходящие в Ассизи, в которых принимают участие верующие не только основных христианских конфессий, но и других мировых религий.
Францисканская духовность имеет много общего с восточной христианской традицией. Но прогнозы делать я пока воздержусь — многое будет зависеть от ситуации в стране вообще. Единственное, что могу точно сказать — францисканская харизма здесь не чужда, а наоборот, близка и воспламеняет сердца людей, ведь всем нам в конце этого безумного столетия не хватает Божиего мира, доброты, т. е. всего, что несет св. Франциск. Опыт нескольких лет работы нашего ордена в России показывает, что мы здесь нужны.
— Что вы пожелаете нашим читателям?
— Того же, чего всегда желают францисканцы всем, кого они встречают — мира и добра, Благодати Божией, радости и счастья.
«Свет Евангелия» № 26 (281), 25 июня 2000 г.
Беседовала Ольга Карпова
ВЛАДЫКА НИКОЛАЙ
Двадцать пять лет спустя Николай Дубинин назначен вспомогательным епископом Архиепархии Божией Матери в Москве с титулярной кафедрой Вод Бизаценских. За несколько дней до хиротонии с ним побеседовала Ольга Хруль.
— Ваше Преосвященство, где вы родились и выросли? Каков был ваш путь веры?
— Я родился в городе Новошахтинске, который был сформирован в 1939 году из трёх шахтёрских посёлков.
Наша семья, я бы сказал, уважительно верующая, были годы, когда практиковать веру особо было нельзя, бабушки и дедушки с обеих сторон были религиозными людьми — одни православные, другие католики. До ссылки в 1939 году мамины родители жили в Беларуси, неподалеку от Логойска. Мама родилась уже в ссылке на северном Урале. У бабушки была больше украинско-белорусская фамилия Нищенко, у дедушки — Тихонович, он был из некрупной пригродненской шляхты, его репрессировали, а дом забрали под школу.
Дедушка в юности был министрантом, и первое, что сделала бабушка, когда им после 10 лет ссылки разрешили вернуться в Гродненскую область, в город Лиду, — она повела детей в храм, чтобы крестить. Моя мама была ещё совсем маленькой.
А с отцовской стороны верующие были православные. Дедушка был из донских казаков, он родился на хуторе Дубовой на небольшом притоке Дона. Дед очень любил эту традицию, и в доме деда был казачий уклад. У него была оловянная ложка, которой мы очень боялись: если неправильно ешь, смеёшься, то этой ложкой можно было в лоб получить так серьёзно. Одного раза хватило бы на всю жизнь. Мы знали, что дедушка может это сделать (хотя, кажется, ни разу не сделал), и при нём не позволяли себе хулиганить, были всегда сдержанны.
Я застал бабушку и дедушку уже достаточно пожилыми, они были беспартийными, жили в частном секторе в Новошахтинске, и в доме был «красный угол», покрытый рушниками, со старыми иконами и лампадочкой. Они молились по очереди шёпотом: сначала дедушка при выключенном свете, потом бабушка. Она самая первая вставала и ложилась спать самая последняя. И перед сном всегда благословляла меня. Библии дома не было, бабушка вообще читать не умела, но по-житейски была очень мудрой.
На религиозные праздники и воскресенья мы собирались в нашем семейном гнезде. В праздники строго-настрого запрещалось работать, мы собирались все вместе за большим семейным столом и праздновали.
В Новошахтинске была только одна церквушка, она была достаточно далеко и от нас и от любого вида транспорта. У бабушки были проблемы с ногами, а дедушка уже был пожилой, и до церкви им было не добраться, а детей тогда было запрещено водить в церковь. Но раз или два на освящение пасхальной пищи, довольно маленьким, я всё же там побывал. На Пасху мы всегда всей семьёй собирались у дедушки с бабушкой: ехали очень-очень рано, первым автобусом, потом далеко надо было идти пешком, соседка им приносила освящённую пищу, разговлялись всем тем хорошим, что бабушка готовила. Дед брал гармошку, папа на баяне ему подыгрывал, и мы все пели. И потом все шли на кладбище, хотя и это было тоже запрещено делать на Пасху. Но кладбище было в степи, поэтому заходили не с главного входа и посещали могилы близких и друзей, по пути раздавали детям и нищим конфеты и печенье – «чтобы помянули».
Поскольку мама католичка, то в семье тоже знали и чтили основные католические праздники, но как их высчитывали, не знаю. В 80-е годы родня из Белоруссии нам сообщала. Летом мы обычно ездили к родственникам в Лиду, и получилось, что чаще я всё-таки бывал в католическом храме. Потому что в Новошахтинске было нельзя и далеко, а в Лиде был открыт «жёлтый костёл» прямо в центре города, с Иисусом милосердным.
Когда я стал постарше и меня уже отпускали гулять по городу самостоятельно, мне нравилось заходить в храм и смотреть на милосердного Иисуса, слушать молитвы на непонятном тогда польском языке. Впечатляло большое количество людей, нравился запах ладана. Я знал, что это вера моей мамы, моих предков по материнской линии, но о подробностях не было принято разговаривать – многое я узнал, лишь когда начались процессы реабилитации. Мама польский язык понимала, но уже не говорила, ведь она родилась в ссылке.
Католичество для меня было открытием, как вписанное в Божий замысел, как будто на подсознательном уровне. Приезжая в Лиду подростком, я любил заходить в костёл (мне это слово в русском употреблении не нравится — всё-таки «церковь» или «храм», но в Лиде это понятно — костёл и ксендзы). Сначала домашним не рассказывал, а потом уже и не скрывал. Узнал, что моя крестная мать тоже католичка, и это не было случайностью. У части нашей родни в смешанных семьях детей было принято крестить «через одного» в православном и в католическом храме. По такой логике, меня должны были крестить у католиков. Впрочем, в нашем случае тогда это было невозможно (слишком далеко до храма, да и окружение другое).
В общем, я себе купил католический крестик, и однажды объявил, что я католик.
— Одному из журналистов вы показались «молодым хулиганом». Вы в детстве хулиганили?
— Cовсем чуть-чуть. У меня было нормальное, обыкновенное детство в порядочной семье, которая всегда была на виду. Поэтому заведомо было понятно, что какие-то формы настоящего хулиганства были просто недопустимы и немыслимы. Новошахтинск — городок небольшой, всё сообщалось обоим родителям сразу, и с этим приходилось считаться.
Мое «хулиганство» уходило в общественное измерение: порой неожиданное для старших в то время высказвывание и отстаивание своего мнения. Глубокий поклон учителям нашей школы — за это оценки не снижали. Начиналась гласность, перестройка и наша классная руководительница учила нас иметь и отстаивать своё мнение. В школе я не хулиганил, но когда однажды на линейке директор «чехвостила» всю школу, я вышел и сказал ей: «Вы не правы!» Удивительно, но негативных последствий это не возымело, я закончил школу с серебряной медалью.
В школе я снова «схулиганил», когда сказал однокласникам и друзьям, что я — католик (хотя всё это тогда было не совсем осознанно, но эти мысли укреплялись во мне). После восьмого класса я был впервые в Ленинграде со школьной экскурсией. И я знал, что там есть католический храм, но не знал — где. Я всё время высматривал, не мелькнёт ли на улице что-то похожее на «наш» храм. В один из дней нас провозили на автобусе по тем кварталам, где я сейчас живу и хожу ежедневно. Я увидел Троицкий Измайловский Собор, его купола и кресты, по форме очень напоминавшие те, что я видел в Белоруссии и Литве. И когда нас отпустили погулять, я побежал туда, заглядывал в окна (храм был закрыт, там были какие-то склады, как и во многих храмах того времени). Там стояли фигуры ангелов, и я был уверен, что это католический храм. И только спустя годы, когда мы с семинарией приехали в Петербург в 1994 году и попали в храм Лурдской Божьей Матери, вот тут и было велико было моё удивление: Троицкий — православный, а наш — вот он такой.
В общем, я искал. Когда я уехал на учебу в Ростов, то уже знал, что там нет католического храма. Но в 1991 году услышал, что приезжает католический священник, будет служба на Рождество, и что есть возможность прийти. Так я пришёл в возрождающуюся ростовскую католическую общину, к которой регулярно приезжал отец Богдан Северыник из Cочи. С его помощью я подготовился к исповеди и причастию и воцерковился в католическую общину.
— Как вы убедились в том, что путь священства – это ваше призвание?
— Здание католического храма в в Ростове было разрушено уже в послевоенное время. Община собиралась в разных местах, сначала это была небольшая группа, но город был большой, и она начала быстро расти.
В 1992 г. к нам впервые приехал архиепископ Тадеуш Кондрусевич. Для всей общины это было великое событие, настоятель договорился с краеведческим музеем, что богослужение пройдёт в зале истории религии. В этом зале сохранились некоторые предметы из нашего храма. Среди этих предметов была статуя Девы Марии — Помощницы Христиан, однако у сидящего на руках Девы Марии Младенца Иисуса были отбиты руки.
Во время Мессы мы услышали эмоциональную проповедь владыки, который, увидев эту статую, со слезами воскликнул: «Посмотрите, у Иисуса на этой статуе нет рук, Его руками должны быть вы!» И этот возглас отозвался в моей душе: этими руками должен стать я.
Вскоре в Ростов приехал первый постоянный настоятель – о. Ярослав Вишневский, и сёстры Миссионерки Святого Семейства. Чуть более года я старался всячески помогать им, большинство времени проводил в приходе (даже в ущерб учёбе, хотя филология не перестала мне нравиться). Ощущение чёткого призыва: «Иди за Мной!» меня не покидало и всё больше укреплялось.
А летом 1993 года было пешее паломничество из Смоленска в Могилев. Я пошёл в него с интенцией распознания жизненного пути. И это дало свой плод. В конце августа я всё бросил и уехал в Москву – был принят в только что открывшуюся семинарию, но хотел найти монашескую общину. Там я проучился год, познакомился с представителями разных орденов и конгрегаций – и попросил, чтобы меня приняли в Орден Братьев Меньших Конвентуальных.
Дальше было 6 лет учебы в Польше, потом два года в России: год в Питере, чуть меньше в Москве, и дальше меня отправили учиться в Италию – в Падую. Курсы я все прослушал, но защититься сразу не успел…
В 2004 году трагически погиб о. Григорий Цёрох. Наша Кустодия была в очень сложной ситуации. В сентябре 2005 года у нас был капитул и меня выбрали кустодом (настоятелем ордена в России). Времени дописывать работу в России не было физически. Мне удавалось приезжать под семинары два-три раза в год, когда я всё бросал в Москве и там запирался между кельей и библиотекой института, там я писал и работал, и защитился лишь несколько лет спустя. И сейчас с докторатом та же самая история: часть написана и ждёт продолжения, время идёт, а процесс хромает. Моя работа посвящена становлению литургической традиции в Церкви латинского обряда в России в период, охватывающий первые 25 лет после восстановления церковных структур (1991-2016).
Я был кустодом три канонических срока по 4 года, а последние 2 года живу в Санкт-Петербурге как настоятель монастыря св. Антония Чудотворца, но одновременно выполняю немало всяческой работы для моего ордена в России, для нашей епархии и для общин посвященной Богу жизни.
На берегу Финского залива есть интересное место — Мерентяхте – там святая Урсула Ледуховская в начале прошлого века основала интернат для девочек и первый монастырь новой конгрегации сестёр урсулинок. Сёстры нашли это место несколько лет назад, теперь там снова стоит фигура Матери Божией, туда теперь часто ездят католики (и не только), и мне там очень нравится бывать. Недавно я возвращался оттуда вместе с одним из прихожан, и у нас в пути был очень интересный разговор. Андрей поделился впечатлением, что мы сами (католики в России) не знаем, что нам делать. Я спонтанно возразил: «Я знаю, что делать! Только людей надо!». Расставаясь, он сказал, что эта с уверенностью произнесенная фраза впечатлила его.
— Ваше Преосвященство, расскажите, пожалуйста, о ваших знаках епископской власти.
— Герб разрабатывал геральдист из Петербурга. Он учёл мои пожелания, связанные с фамилией, происхождением, предпочтениях, благочестием. В итоге на гербе мы видим зубра, потому что моя бабушка по папиной линии из Беловежи (там и сейчас живёт часть родни), мама — из Гродненской области. Зубр символизирует трудолюбие, волю к жизни, силу и красоту. В нашей семье с большим почтением относились к зубру. На гербе зубр несёт крест святого Антония, проросший 12 желудями, символизирующими 12 апостолов. Желуди – это семена и съедобные плоды дуба. Эта «дубовая» символика имеет связь с моей фамилией и родовым хутором, который называется Дубовой.
Девиз «Ad bonum implendum festinemus» в переводе с латыни звучит как призыв: «Поспешим творить добро». Здесь францисканские мотивы, наставление святого Франциска: «Братья, пока у нас есть время, будем творить добро!» И конечно, девиз доктора Гааза: «Спешите делать добро!» Парафраз этих двух девизов восходит по смыслу к посланию Апостола Павла к Галатам.
Иконка, которая даётся всем присутствующим после рукоположения, имеет два варианта, и оба изображения имеют одного автора – Виктора Михайловича Васнецова: Богородица с младенцем и Спаситель, оригиналы которых находятся в Русском музее, а мозаика — в храме Спаса-на-Крови.
На серебряном перстне изображён францисканский знак из аметиста в форме буквы «Тау», с декорациями из дубовых листьев, а изнутри выгравирован мой девиз.
Есть такая францисканская традиция, что францисканские епископы носят крест святого Дамиана. Этот крест – каждодневный. А в качестве торжественного, который используется с хоральным облачением на зелёном шнуре с золотыми прожилками, будет тот, который мне подарил архиепископ Павел Пецци. У епископа три облачения: повседневное — францисканский хабит с крестом и пиуской, торжественное — чёрная сутана с красными пуговицами и обшивкой, с пелериной и фиолетовым поясом, и хоральное – полностью фиолетовое, с крестом на зелёном шнуре. Митру, посох (пасторал) и перстень вручают во время рукоположения.
— Каких святых вы любите больше других?
— Мои любимые святые — Франциск, Антоний и Николай.
— Как русский епископ, чувствуете ли вы себя «своим среди своих»?
— Конечно! Где-то из-за этого мне проще, а где-то сложнее. Мы вместе уже почти 30 лет. Даже когда я учился за границей, эта связь и единство, хотя и были слабее, но не были утеряны, конечно. Очень сильно меня в тот период поддерживала позиция отца Григория Цёроха. Я чувствовал, что здесь мой дом, здесь моя Церковь!
— А чем мы отличаемся от прихожан «там», за границей?
— Очень многим. Мы пассивны. Мы «раздвоены» между своей религиозностью и своей жизнью. Порой вырисовывается такой образ: Церковь — это «религиозный момент» нашей жизни, который мало сопряжен с ежедневным бытом. Для кого-то это может быть чуть ли не «ролевой игрой», для кого то это — «глоток свободы».Но именно «глоток», некий фрагмент жизни, в то время как во всё остальное время идёт то, что можно назвать житейским морем повседневности, в которой места для христианского образа мысли и действия практически нет.
У многих есть искренняя личная вера, развитые практики благочестия, но при этом нам очень не хватает среды общения веры в повседневности. Сколько в твоём окружении — на работе, учёбе, в подъезде — католиков? Как часто одна католическая семья встречается с другой, и католические ровесники встречаются между собой? В основном — час-полтора в неделю в храме (в лучшем случае) — и всё! То есть, практически нет среды общения вне храма.
То, что я видел в Польше, в Италии – там родители детей, которые ходят вместе на катехизацию, живут рядом друг с другом, встречаются на работе, на улице, в подъездах, магазинах. Встречаются на родительских собраниях, потому что их дети учатся в одной школе, вместе растут, играют, общаются. Поэтому выстраивается cовершенно другой тип отношений. Ну и другое, более естественное чувство Церкви, общины. Люди действительно достаточно хорошо знают друг друга, «варятся в одном соусе».
Мы же зачастую даже не знаем, кто где и как живёт. Только вежливая улыбка друг другу, в лучшем случае. К тому же, когда у нас здесь от прихода до прихода «два локтя по карте», очень тяжело именно чувствовать себя Церковью – чем-то большим, чем просто «я и Бог», «несколько личностей в храме» или даже чем «уютная приходская община». В силу таких обстоятельств высок риск не очень здравого образа или восприятия Церкви.
Например, мы нередко слишком узко отождествляем: «Церковь — это мой приход». Даже то, что мы одна епархия, далеко не все понимают и чувствуют. Для них существует некая реальная маленькая церковь вот здесь, в уездном городе N, а потом есть где-то очень далеко Папа Римский, а между ними есть «какой то Катехизис, странный такой, не про нас». А всё остальное – туман. Кое-кто не знает (или даже не хочет принять), что поместная Церковь – это именно епархия как живой организм, а не список отдельных приходов, в котором один приход – «свой», а остальные – как бы «чужие».
Ещё одна сложность в том, что верующие не только мало общаются друг с другом, но и нередко воспринимают духовенство и монашествующих как некий «инородный элемент». То есть, не впускают в свою повседневную жизнь. Получается искажённый образ: и Церковь далеко, и священники — из той Церкви, но не «из нашей жизни».
Пример – пастырские визиты в семьи. В Москве и Петербурге, кажется, вообще беда с этим. В других городах несколько иначе, но всё равно я от настоятелей слышал, что люди достаточно неохотно соглашаются на посещение их домов. Есть группа прихожан «старой закалки», традиционных католиков — из Казахстана, Белоруссии, где без этого нельзя было, и эти визиты были очень важны в жизни семьи. И другая часть прихожан: кто-то стесняется, кто-то не видит необходимости, кто-то не готов впускать в своё пространство. У нас даже духовенство далеко не всегда знает, где живут прихожане. То есть отдаётся предпочтение встречам на «нейтрально-благочестивой» территории, которой является храм и прихрамовое пространство, но не у себя дома. Но без такого общения община остаётся однобокой.
Свой среди своих: да, я смотрел те мультфильмы и слушал тот фольклор, который смотрели все другие. Поэтому для меня естественно и легко вспомнить песню енота про улыбку, мультик или советскую комедию, не объясняя каких то значений — «закваска» жизни была одинаковой. Она во мне есть, и это тоже Божья тайна.
Во время учёбы за границей я всё равно чувствовал, что здесь – мой дом, моя Церковь, отсюда Господь меня призвал для того, чтобы здесь же служить Ему и людям. Многих я знаю с начала 90-х годов. Выросли уже их дети, превратившись из маленьких птенцов в достаточно взрослых лебедей, готовых ко вполне уже взрослой жизни.
Но мне не только проще. Мне и сложнее. Помните стихи из Евангелия о «пророке в своём отечестве»? Я понимаю, что есть другая сторона: я работал, служил, общался, не прятался в какой-то тени, в поездки ездили, в паломничества ходили… Поэтому есть повод сказать «Да кто он такой?», есть повод обидеться. Это человеческий фактор, вполне понятный. Если кто-то приходит из внешней среды, то срабатывает ореол неизвестности, которого у меня здесь нет. И я не могу потребовать или ожидать, что те люди, с которыми мы были много лет на «ты», вдруг с завтрашнего дня они начнут называть меня на «вы» и «автоматически» трактовать иначе. Это обратная сторона «своего среди своих».
Впрочем, мне это не страшно.
— А почему, как вы думаете, у российских католиков нет сложившихся песен, которые знают все?
— Можно сказать, что какие мы католики, такие у нас и песни. Владыка Павел говорит, что Евангелие не провозглашается по декрету — и традиции тоже не рождаются по декрету епископа или за письменным столом теологов.
Мы, по факту, в силу разных причин, очень «слабо сросшаяся» Церковь. Наша епархия очень большая и разношерстная и из-за того, что она велика по территории, и священники и монашествующие – из разных стран и разных традиций, да и верующие тоже. Многое возрождалось практически с нуля, и это заметно. Чтобы появилась «общая песня», она должна родиться и полюбиться.
У нас много было трудностей с миссалом и особенно с литургическим песенником – чтобы их использовали во всех общинах, хотя теоретически этот вопрос – из числа тех, в которых подразумевается дисциплина и забота о единстве Церкви. Бывает, отдельные общины, священнослужители или органисты слишком судорожно держатся за свою так называемую «собственную традицию», пренебрегая тем, что созидается как общее, объединяющее. «Они» там в Москве и у «них» там красный песенник, а у нас здесь свои, «подпольные»… Пока мы слишком слабо чувствуем и не понимаем эти знаки единства. Мы по факту очень разрознены и слабо чувствуем себя поместной церковью, в которую каждый призван привносить свои таланты и дары.
— Владыка, бывали ли вы в паломничестве и что нужно, чтобы его свершить?
—Вообще, чтобы свершилось паломничество, нужно проявить некое духовное хулиганство, чтобы суметь зажечь большое количество людей верой в то, что оно свершится, быть искоркой, неким факелом. Если говорить о самых первых паломничествах поездки на освящение часовни в Сочи, на праздник Матери Божией Остробрамской в Вильнюс, через Москву, конечно было хулиганство — я прогуливал университет.
Пешие паломничества 1993 года (Смоленск-Могилёв) и 1994 года (Орша-Будслав), в которых я участвовал, стали для меня живым свидетельством Церкви в России. Эти паломничества очень сплачивали и объединяли людей. Туда ехали католики из разных уголков. Я прекрасно помню, как эмоционально я пережил их: юноша из провинциального прихода увидел живую Церковь! Если бы я этого не увидел, то… У Господа, конечно, свои пути, но мне тогда бы было уже сложнее бросить университет, практически убежать из дома в «непонятно куда».
У нас рождались единые песни, знамя, знаки, значки, косынки (красные-прекрасные, бело-лазоревые), и все чувствовали, что это не для какой-то «формальщины». Те, кто пережил этот опыт, вспоминая его, рвутся вновь в паломничества с уже выросшими детьми, чтобы те испытали на себе и прочувствовали что-то похожее, что происходило с кем-то из родителей 30 лет назад.
В течение нескольких лет я предлагал возродить традицию именно всеросийских пеших паломничеств — как в 90-е годы. Это то, чего не хватает! И в 2018 году я очень рад и благодарен Богу за то, что в Ченстохову из Варшавы отправилась русскоязычная группа паломников. В ней было чуть больше 50 человек, приехавших из разных городов России, от Красноярска до Калининграда, включая Таганрог и Волгоград. У нас были разные монахини и трое священников: епархиальный священник, доминиканец и я — францисканец. Мы сначала не знали друг друга, но в паломничестве, естественно, завязались дружеские связи. Люди после паломничества дружат, общаются (с интернетом это гораздо легче). Жаль, что запланированное в этом году паломничество не состоялось по известным причинам. А в нём мы хотели отметить 60-летие нашего архиепископа, но помешал коронавирус.
— А почему вы выбрали вновь Ченстохову?
— По логистическим соображениям: прежде всего, накоплен колоссальный опыт, там есть всё, чтобы достойно пройти этот путь, не нарываясь на какие-то неприятности и неудобства, с которыми мы сталкивались в Беларуси. В Польше действительно есть всё: согласование с властями, проработанный маршрут, места ночлега, постоя, биотуалеты, автотранспорт для технических нужд, громкоговорители на всю колонну — нам нужно только самоорганизоваться, создать службу порядка, организовать «мусорную» бригаду, литургическую службу, музыкантов, пригласить медработника, и всё!
Я очень благодарен организаторам паломничества 2018 года за то, что нам дали возможность идти отдельной группой. Мы влились в море людей, которые стекались с разных концов Польши к святилищу Божией матери Ченстоховской. Это святилище играет необыкновенно важную роль в истории Польши и очень впечатляет.
Одним из проявлений нашего разбитого и разобщённого состояния является отсутствие таких общих паломничеств. Частные есть — в разное время и в разные места идут несколько сотен российских католиков. Но даже после призыва епископов в 2018 году идти всем вместе, по разным причинам и мотивам несколько групп пошли в свои отдельные паломничества.
Мы не до конца ещё чувствуем, что сами хотим. Это пока не просто. Нам на разных уровнях ещё многому надо учиться, выходить из своей зоны комфорта, чтобы встретить реально лицо другого человека не только в размышлениях и слушаниях проповеди, а в разного рода совместных действиях.
Но я надеюсь, что мы вырастем из того, что «у каждого своя песочница». Конечно, не стоит ударяться в крайности, не нужно забывать и об элементах собственных традиций общин. Процесс роста наверняка займёт довольно долгое время. Я понимаю, что это будет какая-то моя часть служения, необходимой помощи владыке Павлу, чтобы возрастать в этом, понять, что нам не столь важны отдельные звёзды со своим маленьким миром, а что мы можем рождаться и укрепляться как Церковь, которая подразумевает в том числе видимые знаки единства.
— Что главное для вас в епископском служении?
— Для меня главное — быть пастырем. Быть вместе с людьми, созидать Церковь. Прекрасно понимаю и осознаю, что «один в поле не воин». Поэтому планы не могут быть только «моими».
Во-первых, я вспомогательный епископ, и прежде всего, моё служение должно быть и будет помощью архиепископу, у которого есть непосредственная пастырская ответственность за нашу епархию, и я буду ему в этом помогать.
Во-вторых, планы не могут быть «моими», потому что Церковь – это «мы»! Я не сторонник ультраклерикальной модели Церкви, где священник, имея какие-то ведомые только ему «планы», тянет лямку сам, работая тягачом, «толкачом», а люди пассивно будут ждать, вопрошая: «А что вы нам предложите?»
Церковь — это мы вместе! Поэтому очень хочется с Божьей помощью пробуждать и укреплять совместное созидание. Нашу Церковь нам надо созидать вместе. И это я подразумеваю в своём девизе «Поспешим творить добро»! Надо делать и не только говорить, не только думать, не только размышлять. Слово стало плотью, и поэтому наши замыслы надо воплощать в жизнь.
Беседовала Ольга Хруль
Фото обложки: Ольга Хруль
Другие интервью с нареченным епископом Николаем:
Священник Николай Дубинин: «Францисканская харизма будет поддерживать меня в епископском служении»
«Двери католической церкви открыты для всех» — Интервью о. Николая Дубинина «Новой газете»