Автор: Елизавета Сергеевна Перегудова внесла без преувеличения огромный вклад в становление нашей поместной Церкви. Плоды ее творчества постоянно присутствуют в жизни каждого практикующего русского католика, ведь немалая доля того, что поется у нас на богослужениях, – это песнопения в ее переводах и песни на ее собственные стихи. Тем не менее, далеко не каждый русский католик знает ее имя, а тех, кто знает о ней что-то, помимо имени, еще меньше. Этот очерк о Елизавете Сергеевне Перегудовой, написанный Эдгаром Лейтаном, которого связывала с ней в последние годы её жизни тесная дружба, был опубликован в 2013 году на одном из российских католических интернет-ресурсов в связи со 100-летним юбилеем со дня ее рождения. К сожалению, на том сайте эта публикация исчезла. 25 апреля текущего года как раз четверть века со дня завершения земного странствия Елизаветы Сергеевны. С разрешения автора мы заново публикуем этот очерк, посвященный её памяти, в рамках авторского цикла Ольги Хруль «Церковь с человеческим лицом».
Елизавета Сергеевна Перегудова (1913-1996) родилась в Санкт-Петербурге, но, обратившись в католичество, поселилась навсегда в Резекне, небольшом латвийском городе в центре Латгале — Латгалии, области, где, вопреки Реформации и коммунистам, сохранялась католическая вера. Для двадцатого века жизнь Елизаветы Перегудовой может показаться безмятежной; родившись накануне революции, закончив медицинский институт перед самой войной, проработав всю войну в прифронтовом госпитале, а потом всю остальную жизнь мирно работая врачом, Елизавета Сергеевна имела право утверждать, что самые страшные бури человеческой истории оставили её невредимой. Если это благодать, — а что же это ещё? — то Елизавета Сергеевна знала, Кого ей следует благодарить за неё. И все её стихи, от простых, как детская считалочка, до самых возвышенных, имеют целью только славу Божию.
Сергеевна
(в память о добром друге и собеседнике)
Так, по одному лишь отчеству, тепло и нежно, по-свойски называл свою верную домохозяйку, старого друга и сотрудницу латышский католический священник отец Янис Купчс (о. Янис Купчс преставился ко Господу 22 марта 2020 г. на 82-м году жизни. – Прим.ред.). Совсем недавно, 1 апреля 2013 года, минуло ровно сто лет со дня ее рождения. И, к сожалению, пошел вот уже 18-й год со дня ее ухода. Имя Елизаветы Сергеевны Перегудовой вряд ли о чем-нибудь скажет обычному русскому интеллигентному читателю, далекому от Католической Церкви, ее богослужебного обихода и жизни ее современных скромных и внешне малозаметных «подвижников благочестия». Но я не уверен даже, что и русскому или русскоязычному, российскому католику это имя хорошо известно, не будучи у всех на слуху. Однако католику этому, если он регулярно бывает в храме на Литургии, должны быть хорошо знакомы исполняемые там песнопения. Так вот, значительное число католических песен на русском языке вышло из-под пера Елизаветы Сергеевны, будучи либо ее собственными сочинениями, либо переводами или переложениями с различных европейских языков.
По энергичному утверждению московского католического литургиста Петра Сахарова, «для нас, русских католиков, Перегудова – это “наше всё”»! Приведу ниже лишь некоторые из наиболее известных песен. На собственные тексты Елизаветы Сергеевны: «Любовью Божественной к людям горя», «О приди ко мне, Спаситель», пасхальная песня «Славься, подвиг светлой Жертвы». Переводы и переложения: «Боже сокровенный» (Adoro te devote, latens deitas св. Фомы Аквинского), «Славься, наш Спаситель» (Bądźże pozdrowiona, Hostio żywa свящ. Т. Ярынкевича), «О Христос, Господь любимый» „Jesu Chryste, Panie mily Абрама Ружнятовского), «Слышишь ли, Мой народ» (перевод польского парафраза Укоров [Improperia] Страстной пятницы), «Крест святой, ты нам дороже» (перевод польского парафраза гимна Crux fidelis), пасхальный процессионный гимн «День счастливый, день желанный» (Wesoły nam dzień dziś nastał), «Мария, Мария, цветок белоснежный» (перевод литовской духовной песни Marijos giesmė, или Marija, Marija, skaisčiausia lelija, литовского священника и поэта Йонаса Мачулиса, известного как Майронис), «О Святейшая» (сицилиана O Sanctissima); рождественские колядки «Ночь тиха» (Stille Nacht), «Ночью святою» (Dzisiaj w Betlejem), «Вот Христос родился» (Gdy się Chrystus rodzi).
Петру Сахарову принадлежит небольшая биографическая заметка, написанная на основе автобиографии Елизаветы Сергеевны, которая была напечатана в сборнике ее стихов, вышедшем в 1995 году в Латвии, в городе Резекне, в издательстве Латгальского культурного центра. Заметка эта опубликована в российской «Католической Энциклопедии» и воспроизведена в его Живом Журнале. Кроме того, на годовщину смерти Перегудовой, скончавшейся 25 апреля 1996 года, о ней написал статью «Светлые стихи» о. Анри Мартен: статья эта была первоначально напечатана в католической газете «Свет Евангелия». Стараниями того же о. Анри Мартена в интернете свободно доступен сборник стихов Е. С. Перегудовой, который каждый желающий может себе легко скачать, в отличие от труднодоступного в России резекненского сборника 1995 г., вышедшего тиражом в 1000 экземпляров.
К сожалению, некоторые ее поздние стихи так, кажется, и не были опубликованы. У меня в домашнем архиве есть несколько таких стихов последних лет, написанных от руки, среди сохранившихся писем ко мне Елизаветы Сергеевны.
Имея в виду все эти соображения, я решил, что сухое повторение информации о внешних событиях жизни Елизаветы Сергеевны, доступной для каждого, желающего взять на себя некоторый труд по ее поиску, выглядит не столь уж важной задачей. Однако сложилось так, что автор этих строк в пору своей юности был в течение почти шести с половиною лет близко знаком с Елизаветой Сергеевной Перегудовой и даже состоял в какой-то степени ее сотрудником в деле перевода и правки некоторых католических богослужебных текстов, нашедших, к сожалению, лишь очень ограниченное применение. Кроме того, другим моим близким и уже, можно сказать, давним добрым другом является вышеназванный католический батюшка (или, как раньше принято было по традиции в России говорить, употребляя польское слово, «ксёндз») отец Янис Купчс, – сотрудник, друг и предмет трогательной заботы Е. С. Перегудовой, – в доме которого мне и довелось в свое время с ней познакомиться.
Нас с Елизаветой Сергеевной связывают и некоторые другие общие друзья и знакомые. Мне представляется невозможным писать о Елизавете Сергеевне воспоминания, вырывая их из контекста значимых событий и занятий моей собственной тогдашней жизни, тесно связанной с Католической Церковью в Латвии и частично в других странах. Поэтому да простит меня взыскательный, но великодушный читатель этих мемуаров, если я буду вспоминать об обстоятельствах своей жизни чуть болeе, чем то приличествует ради прямых и бесхитростных целей этих записок.
По той же причине мне трудно быть в данном случае академически отвлеченным: ведь речь идет об очень близком мне человеке, оставившем неизгладимый светлый след в жизни, и, как следствие этого – грусть утраты близкого, родного существа, бывшего многолетним собеседником при наших частых личных встречах и во множестве писем, добрым духовным другом, поддерживавшим меня в самые трудные месяцы моих жизненных приключений своим внутренним теплым сиянием, излучающими радость и надежду стихами и искренними советами родного человека. По этой же причине мне волей-неволею придется, говоря о Елизавете Сергеевне, несколько упоминать и о своих личных путях и беспутьях ищущей правды юности, так как отношения наши развивались в тесном переплетении наших жизненных тропинок.
Тогда, еще в советские 1989-90 гг., я учился в римско-католической духовной семинарии в Риге на первом курсе. Уже несколько лет до того близко и регулярно общался с группой добровольных катехизаторов при главном католическом кафедральном соборе св. Иакова (Svētā Jēkaba Katedrāle) в столице Латвии. Среди этих людей, беззаветно преданных делу духовного просвещения прежде всего случайных захожан, большинство из которых составляли русские или, скорее, «русскоязычные», совершенно советского формата люди, выросшие без какого-либо религиозного образования и воспитания, выделялась колоритная фигура некоего Гунара, тогда еще достаточно молодого человека. (Ныне этот же самый Гунар, поседевший главой и преисполнившийся годами, уже как отец Гунар служит в сане постоянного диакона при том же кафедральном соборе). Этот катехизатор Гунар и отправил меня со своими рекомендациями к отцу Янису Купчсу туда, где он служил, – в небольшой городок Зи́лупе, что в восточной Латгалии (регион Латвии), почти на самой границе с Россией в Себежском направлении. Разумеется, тогда, в 1989-90 гг. границы в теперешнем смысле еще не было.
Помню, что прибыл я к отцу Янису в Зилупе молодым и ревностным семинаристом впервые зимой, где-то в январе 1989 или в самом начале февраля 1990 г. Сам он только каких-то несколько недель как прибыл с другого прихода: в неказистом деревянном «ксендзовском» домике везде стояли еще нераспечатанные коробки с книгами и с другим скарбом.
В этом домике и пришлось настоятелю провести несколько лет, пока, уже во времена свободной Латвии, приходу не был возвращен другой приходской дом, кирпичный, находившийся с другой стороны зилупской церкви.
В этом-то доме я и познакомился в феврале 1990 года с Елизаветой Сергеевной Перегудовой, которая усердно управлялась по хозяйству у отца Яниса, или, как она всегда его называла, ПАТЕРА Яниса, днем хлопоча на кухне у плиты, а вечерами сидя в своей комнатушке за книгами. Здесь следует сказать, что, по крайней мере, в центральноевропейских странах обращение «патер» подобает католическому священнику, лишь если он принадлежит к какому-либо ордену или монашеской общине. Но отец Янис Купчс – простой приходской, епархиальный священник. И, тем не менее, Елизавета Сергеевна звала его «патером», вероятно, полагая, что раз «латынь – традиционный язык Католической Церкви» (а латынь она, как питерский медик, знала очень неплохо), то и обращаться к священнику следует, соблюдая строгие латинские традиции.
Будучи уроженкой Санкт-Петербурга (1913 года!), Сергеевна никогда, насколько я могу припомнить, не называла в приватных беседах свой родной город «Ленинградом», относясь к большевицкой идеологии и символике безо всякого пиетету и справедливо связывая ее с воинствующим безбожием и террором. Как сама Елизавета Сергеевна пишет в своей автобиографии, она со своей семьей следовала за частями Белой армии вплоть до Крыма, откуда «после неудачной попытки эмигрировать за границу в 1921 году вернулись в Петроград к родственникам мамы». Основы ее глубокой религиозности были заложены еще в детстве, когда мама, опасаясь влияния атеизма и пионерской организации, до 7-го класса воспитывала и обучала ее на дому, в том числе и Закону Божию в течение двух лет у православного священника.
Книги были с юности ее верными спутниками, а поэзия Серебряного века особенно близка. В школе Елизавета Сергеевна училась вместе с Львом Николаевичем Гумилёвым. В своей автобиографии она пишет, что тот был ее одноклассником. Мне же она рассказывала, насколько помню, что учились они в разных классах, но при этом были хорошо знакомы. Именно через «Лёву Гумилёва», как она его называла, Елизавета Сергеевна не только познакомилась с творчеством поэтов Серебряного века (так сказано в автобиографии), но и была лично представлена самой Анне Андреевне Ахматовой и несколько раз у них в доме столовалась. В приватных беседах со мной Елизавета Сергеевна с улыбкой вспоминала, что она, по всей видимости, нравилась своему знаменитому одношкольнику или однокласснику, который, вероятно, за ней слегка ухаживал. Оттого-то и представлял своей прославленной матушке.
В «официальной» (написанной для резекненского поэтического сборника) автобиографии Елизавета Сергеевна пишет и о своей с детства привычной православной религиозности и об исполнении положенных по традиции обрядов, а также о периоде бурного мистического богоискательства, причиной которого, вероятно, послужила смерть матери в 1930 году. С поступлением же в 1932 году в медтехникум и затем в мединститут настал «период религиозного охлаждения, не отрицания, а просто безразличия, как это тогда было принято». Об этом своем юношеском «нигилизме» Елизавета Сергеевна неоднократно вспоминала с болью и стыдом и во время наших продолжительных бесед, с горечью говоря, что «обидела Христа».
В качестве военного врача трудясь на Карельском фронте, она читала, писала и даже публиковала (уже после войны в альманахе «Красное знамя») стихи, а также снова стала верующей православной христианкой. После окончания войны Елизавета Сергеевна работала фрачом-фтизиатром в Карелии. Об этом периоде своей жизни она мне неоднократно рассказывала, но, увы – неумолимое чудовище-Время, которое, по словам великого древнеиндийского эпического памятника Махабхараты, «испекает и уничтожает живых существ», основательно потрудилось и над моей памятью. За прошедшие с поры тех рассказов более чем два десятилетия успели улетучиться многие детальки живого повествования, особенно касающиеся семейного круга, которые Сергеевна проговаривала быстро, несколько отрывистым говорком, как в прежние времена разговаривали жители старого Санкт-Петербурга, без московского традиционного и слегка манерного (на мой взгляд питерского уроженца) речевого распева, что я позже подметил у Сергея Сергеевича Аверинцева. Увы, oсталась лишь общая канва этих событий, которая, к счастью, сохранилась в опубликованной автобиографии поэта.
Министерство здравоохранения Латвии (разумеется, тогда еще советской) в 1962 году пригласило энергичного врача на работу в противотуберкулезный диспансер города Резекне, бывшего «столицей» очень своеобычного в культурном отношении региона Латвии – Латгалии, где благодаря деятельности активных и высокоученых миссионеров и проповедников, членов Общества Иисуса (ордена иезуитов) после Реформации сохранилось местное латышское население, ревностно исповедующее католичество.
Благодаря особенностям этногенеза латышской нации и превратностям многовековой истории эти местные латыши, называемые латгальцами, сохранили не только свою глубокую католическую религиозность, но и особенный идиом, называемый латгальским языком и имеющий собственную литературную традицию. Начиная с XVIII века Латгалия вошла в состав Российской империи, что повлекло за собой долгий и тяжелый процесс усиленной русификации края, значительно усугубившейся при советском режиме, после всего лишь двух десятилетий реальной независимости молодой республики.
Сам городок Резекне, известный не только тем, что находившийся на его территории орденский замок штурмовал сам Иван Грозный, но и Юрием Тыняновым, который родился и вырос в уездном городе Витебской губернии Режица (Рѣжица – так официально назывался по-русски город Резекне в дореволюционной России), был с давних пор в этническом отношении чрезвычайно смешанным населенным пунктом. Помимо латышей, тут в довольно большом количестве жили русские, евреи и поляки. Среди русских выделялись многочисленные староверы, нашедшие в только что присоединенной к Российской империи Латгалии приют во времена преследований старой веры при императрице Екатерине II. За счет усиленной трудовой миграции в советские времена русскоязычное население в Резекне стало практически преобладать над латгальским, а свободно поговорить в общественном пространстве на латышском или латгальском языках можно было разве только в двух католических храмах и в двух же книжных магазинах. В эти времена в Резекне и перебралась с мужем Елизавета Сергеевна, начав работать в противотуберкулезном диспансере (ныне Больница туберкулеза и легочных болезней).
Уже после выхода на пенсию Елизавете Сергеевне неоднократно приходилось самой лежать в этой больнице со своими многочисленными болячками, попадая туда, разумеется, «по блату», где ее, по ее словам, «восстанавливали» бывшие коллеги-врачи.
Вот в эту-то среду измученного чуждой безбожной властью, но вполне живого народного латгальского католицизма и довелось окунуться Елизавете Сергеевне Перегудовой после ее переезда в Латвию. После смерти мужа в 1965 году она вскоре принимает католическую веру, когда, будучи потрясена католическим образом любящего и милующего всякую тварь Христа, она наконец нашла родной духовный дом, которого так долго искала. Ее автобиография свидетельствует, что это случилось в 1967 году, а патер Янис Купчс утверждает, что было это совсем незадолго, буквально несколько месяцев до его приезда в резекненский храм Сердца Иисуса («красный», или «большой», храм, как мы всегда его называли в обиходе, ныне кафедральный собор и резиденция епископа Резекненского и Аглонского), в августе 1969 годa молодым викарием, только что рукоположенным в священники.
Католичество Елизавета Сергеевна принимает от очень светлого и высокоученого священника, монсеньора Хенрика Труопса, по своему светскому образованию историка, каковое образование он получил еще в Рижском университете довоенной свободной Латвии и где-то еще в Европе. Монсеньора Труопса она считала своим единственным настоящим духовником, необыкновенно ценя его духовные поучения, даваемые после исповеди. Эти поучения она записывала и даже собиралась издать на латышском и русском языках. В конце 1994 года старенький монсеньор умер, о чем Елизавета Сергеевна очень скорбела, написав мне об этом в своем письме. Что сталось с этими записями его наставлений, мне точно неизвестно. Вероятно, они оказались у патера Яниса. Сам я лично хорошо знал веселого и жизнерадостного пожилого монсеньора, с улыбкой регулярно ковылявшего по семинарскому двору со своей неизменной палочкой, ещё начиная с середины 1980-x, когда юношей приезжал в Ригу из Питера ради общения с католическими священниками, a позже, в семинарии он преподавал мне историю Церкви и так называемую «модестию», то есть правила хорошего тона, сам будучи человеком по-старомодному церемонным и даже галантным.
На фото: справа 20-летний автор этого очерка в январе 1989 г. (или феврале 1990 г.), каким примерно его и увидела впервые Елизавета Сергеевна. Слева мой семинарский сокурсник и друг Александр Н., из Ставрополя, бывший в то время тайным послушником ордена капуцинов у отца Андрея Павловского OFM Cap., которого хорошо знала и Елизавета Сергеевна, познакомивший меня с Молитвой Иисусовой и тайными отшельниками Кавказских гор, сжигавшими свои советские паспорта, и заставлявший меня по ночам читать Добротолюбие, сочинения Владимира Соловьева и изучать «Историю Русской Церкви» Голубинского, а также «Историю Христианской Церкви» Поснова. В общем, был он для меня в то время своего рода ментором: неформальным духовным наставником и «сотаинником». Этот Саша в 1989-1990 гг. нередко сопровождал меня в моих частых поездках в Зилупе к патеру Янису и Сергеевне. Так в Зилупе образовался неформальный русскоязычный духовный кружок.
Помню, какое изумление и даже некоторый соблазн вызвал монсеньор профессор Труопс у молодых семинаристов-первокурсников, когда начал свой курс истории Церкви с теории эволюции и развития жизни на Земле, пройдя динозавров и дойдя до «мамутов» (разумея мамонтов: преподавание в 1980-е гг. в Рижской семинарии велось еще на русском языке, а его монсеньор знал не безукоризненно, делая уморительные ошибки.). Уже не помню в точности, как он там всё это увязал с Адамом и Евой, но хорошо помню эту усердную попытку представить молодым людям, выросшим уже в советском государстве, будущим священникам, что учение Церкви, в сущности, не противоречит естественным наукам: надо только всё правильно истолковать! Еще долго мы шутили по поводу этих «мамутов» как субъектов истории Церкви (вернее, «Священной истории», Historia sacra).
А вот как вспоминает патер Янис Купчс об обстоятельствах своего знакомства и начала сотрудничества с Елизаветой Сергеевной. Когда он был после рукоположения направлен в 1969 году викарием в Резекне, ему, как водится в тех краях, приходилось часто служить на кладбищах в специальные дни поминовения умерших, особые для каждого погоста (так назваемые «Kapu svētki»), когда по внутреннему периметру вдоль кладбищенской ограды организовываются торжественные процессии с хоругвями, несением Святых Даров и духовными песнопениями, соединенные с чтениями из Писания (Литургия слова) и обновлением освящения могил.
Патеру Янису не всегда удавалось добиваться должного сознательного участия в богослужении от посетителей этого, дословно в переводе с латышского, «праздника кладбища», так как служить тогда было положено на латыни, паралитургические песнопения были лишь на латгальском, в то время как обрусевший народ (вероятно, большинство из них считало себя «поляками», но польского языка, как водится, не знало) в иных местностях близ Резекне понимал только по-русски. То есть народ в этих случаях безмолвствовал, а пел один лишь священник. После такого опыта патер Янис решил, что надо переводить католические песнопения на русский. Он до сих пор любит повторять свою любимую керигматическую заповедь: «Пусть народ молится на том же языке, на котором привык грешить», чего ему не могут простить иные из местных националистов.
В храме отец Купчс спросил у знающих людей, кто бы мог взяться за такую работу. Ему посоветовали местную латышскую учительницу-пенсионерку. Результатом он остался недоволен, продолжая искать кандидата, пока наконец органист Сарканьс не указал отцу Янису на недавно принявшую католичество русскую даму-врача, певшую у него в церковном хоре и регулярно сочинявшую на юбилеи хористов стихотворные поздравления по-русски. Этой дамой и была Елизавета Сергеевна Перегудова. С этих самых пор начинается их многолетнее сотрудничество и человеческая дружба и привязанность, продолжающиеся до самой смерти Елизаветы Сергеевны в апреле 1996 года.
В начале 1970-х патера Яниса переводят в совсем другой, неродной ему регион, в Курземе, что на западе в Латвии, в город Кулдигу, где он проработал около четырех лет. Следуют и другие назначения, в основном в латгальские приходы, но не только. Патер Янис, как и всякий католический священник в Латвии, подобен добровольному вечному пилигриму, перекати-полю, постоянно по прихотливой воле церковного начальства меняя места служения – куда пошлют. Иногда реальность и быстрота этих перемещений, подобных движениям пешек по шахматной доске, такова, что правильнее было бы с сарказмом сказать: «Куда воткнут». Впрочем, в любой такой «дыре» живут люди, и патер Янис никогда не жаловался. Среди окормляемых им приходов, после Резекне и Кулдиги – Вараклиуони, Рибени, Брунава, Цыбла, пока, наконец, в начале 1990 года он не оказался в Зилупе, где мы и познакомились.
Bсё это время за ним в свое свободное время, как только выдадутся дни или недели, верно следовала Елизавета Сергеевна: занимаясь поэтическим творчеством, работая над переводом Миссала с латинского оригинала, исполняя роль образцовой домохозяйки, собеседника и компании патера Яниса, который очень любит русских, русский язык и восточную Литургию Василия Великого, а также плохо переносит полное одиночество, особенно в темные, трескучие от латгальских морозов зимние вечера. Кроме того, Елизавета Сергеевна исполняет роль воспитательницы многочисленного кошачьего семейства отца Яниса, страстного кошатника.
Когда я в начале 1990 года стал регулярно ездить к патеру Янису и Сергеевне, дом батюшки представлял из себя настоящий проходной двор. Будучи очень компанейским человеком и где-то немного юродивым, патер Янис постоянно привечал у себя каких-то бесконечных гостей из России, Белоруссии, Украины, не говоря уже о Латвии, каких-то диссидентствующих попов, униатов и самосвятов, даже укрывал на время каких-то религиозных дезертиров из Советской армии, кого-то направлял в украинские униатские монастыри к студитам или василианам. Все эти текучие толпы приходилось кормить, что патер и делал, – естественно, за свой счет, а Елизавета Сергеевна порой очень уставала от необходимости готовить и за всеми убирать.
Кроме того, Сергеевна, будучи очень деликатным, интеллигентным человеком, не всегда была в восторге от деревенских манер иных из гостей, например, с Украины. Но этим она позволяла себе поделиться лишь со мной или с другим моим приятелем, В. Г., которого также приняла за вполне своего, поскольку он в Питере заканчивал вуз, и который также регулярно наезжал к патеру Янису (сейчас этот В. служит в Латвии настоятелем на одном приходе).
Такова была в те времена очень живая, немного безумная и непосредственная обстановка в домашнем хаосе патера Яниса, среди необъятных россыпей книг и навешанных везде восточного письма икон, где роль немногословной хранительницы очага во время своих побывок играла Сергеевна.
С самого начала нашего знакомства мы с Сергеевной, оба будучи родом из Питера, коренными петербуржцами, несмотря на значительную разницу в возрасте и в жизненных обстоятельствах, тут же нашли общие темы для разговоров, немедленно зацепившись языками на предмет русской литературы и католичества. Беседы эти велись на кухне, заваленной дровами и уставленной газовыми баллонами, за обеденным столом или просто близ дома на прогулке.
Иногда Елизавета Сергеевна читала вслух свои последние сочинения или кого-нибудь из поэтических классиков. Очень любила читать блоковского «Болотного попика», стихи Анненского или Бальмонта, которого она произносила с ударением на первый слог (лишь потом, уже в Вене, от Сергея Сергеевича Аверинцева, я услышал другое ударение). Часто мы разговаривали о поэзии и литературе Серебряного века, которую я под влиянием именно Сергеевны стал читать помногу, беря книги в свои странствия.
Совершенно особое отношение было у Елизаветы Сергеевны к Мережковскому, которого она любила и почитала, хотя и не во всем с ним соглашалась. Кажется, ей очень импонировала идея «Третьего Завета», завета Святого Духа, которую Мережковский, как кажется, позаимствовал у Иоахима Флорского. Постепенно я под ее влиянием прочитал практически все книжки Мережковского, и беседы наши велись то об описанных Дмитрием Сергеевичем испанских мистиках, то о докторе Лютере и других деятелях Реформации.
Сергеевна настороженно-опасливо относилась к Завету Ветхому, к еврейской Библии, суть которой, как ей казалось, заключалась в скрупулезном следовании религиозным предписаниям и в отсутствии богодухновенной свободы. Эту чаемую свободу духа, которую она не находила и в православии, видя в популярном православном образе Христа лишь строгого Судию с «ярым оком», она нашла в католическом понимании Христа-Брата и, в частности, во францисканской духовности. Образ святого Ассизского беднячка, беседующего о Господе с птичками и прочей лесной и полевой живностью, настолько ее вдохновил, что Елизавета Сергеевна стала терциарием, то есть членом так называемого третьего, мирянского ордена францисканцев.
Помню, что самым любимым, мистически-таинственным церковным праздником были для Сергеевны даже не Пасха и не Рождество (хотя Рождество, как и полагается доброму католику, она очень любила, сочиняя много рождественских стихов). Этим праздником было Преображение Господне на горе Фавор и таинственный фаворский свет. Очень любили мы подолгу рассматривать картины европейских художников, а также репродукции византийских икон, связанных с Преображением. А альбомов, которые громоздились на книжных полках в ее маленькой уютной квартирке в Резекне, у Елизаветы Сергеевны было множество. Сергеевна проживала в Резекне на бывшей улице Ленина (ныне Atbrīvošanas Aleja, «Аллея Освобождения»), в кирпичной хрущобке близ цветочного магазина, в доме за номером 103, в квартиpе 9.
Как-то она подарила мне (уж не припомню, с какой оказией) большой художественный альбом с картинами Николая Рериха, живопись которого тоже очень любила. О его оккультных увлечениях она, кажется, не знала особых подробностей: для нее Рерих-отец был просто замечательным художником. По поводу восточных духовностей и мистицизма у Сергеевны было множество вопросов и недоумений. Тибет в изложении знаменитой экстравагантной француженки, путешественницы и авантюристки Александры Давид-Неэль ее скорее отталкивал как нечто темное. Однако мои занятия Индией и Тибетом, которые последовали через несколько лет, ее чрезвычайно интересовали. К сожалению, пообщаться на все эти темы мы успели лишь в письмах.
Свою особую роль Елизавета Сергеевна для меня сыграла и в том, что по-настоящему открыла для меня Лескова, намного за пределами программного школьного «Левши». Это, пожалуй, остается самым ярким воспоминанием: наши бесконечные с ней беседы о лесковских героях и их житье-бытье: об отце Кириаке, дьяконе Ахилле и протопопе Туберозове, о «Запечатленном Ангеле», скоморохе Памфалоне и других христианских праведниках, о вреде, который бывает младым девицам от чтения «Дикенца» и о премногих других, столь же любезных моей памяти вещах. Уверенно могу сказать, что по-настоящему и глубоко я полюбил Лескова, будучи введен в «лескововедение» Елизаветой Сергеевной Перегудовой. С тех самых пор этот «со всячинкой» мир лесковских героев, его архаичный, «с оборотцами», язык, сделался для меня своего рода убежищем души, куда всякий раз можно с уютцем спрятаться от какофонии современного российского новояза.
Унаследовав духовную свободу своего любимца святого Франциска, Сергеевна, помню, как-то и о самом грехе выразилась достаточно, с точки зрения церковного законника, вольнодумно, но крайне изящно. Как-то вели мы очередную теологическую беседу за чаем по поводу идущей еще от древнего иппонийского святителя чрезмерной сосредоточенности Церкви на отвержении плоти и ее чувственности, от коих ведь иногда рождаются дети. На что Сергеевна заявила, что если, по церковному учению, бывают «грехи к смерти», то этот, если и является грехом, то явно – «к жизни», а потому простителен.
Как было уже сказано, Елизавета Сергеевна любила, миловала и подкармливала всякую животную тварь. Но в чем они оба с патером Янисом сходились, быв в том родными душами, так это в любви к кошкам. Кошки и коты никогда не переводились в доме отца Купча и не переводятся даже до сего дня. Особенно колоритен и до сих пор памятен был в те времена, в начале 1990-х, рыжий с белыми пятнами крупный кот Миня, или Миничка, как его нежно называла Сергеевна. Его она всячески баловала, несмотря на непоседливый бойцовский характер и вечно рваные в кошачьих драках уши, уделяла со стола лучший кусок, постоянно упоминала о нем в письмах.
Правда, со стола в ту пору уделять было особенно и нечего. Патер Янис, как и всякий латгальский ксёндз, питался натуральными приношениями прихожан, состоявшими в те годы в основном из картошки, капустной хряпы, шматов безмясого сала и каких-то жуткого вида и подозрительных на вкус консервов. Но Елизавета Сергеевна, когда приезжала в Зилупе на побывку, умудрялась и из этой скудости сооружать на плите нечто вполне съедобное и даже вкусное. Как истинная ксендзовкая хозяйка, волнoвалась, что патер Янис мало и нерегулярно ест, особенно когда ее в Зилупе не было.
Когда я осенью 1990 года отправился из Латвии обратно в Питер в академический отпуск из семинарии, продолжив свои штудии лесного хозяйства и экологии в Лесотехнической академии, общение наше с Елизаветой Сергеевной и патером Янисом не прервалось. В тот учебный год (1990-91) я приезжал в Зилупе на каникулы, тогда же завязалась наша оживленная переписка с Сергеевной (к сожалению, ее письма ко мне того периода не сохранились). Сама она в этом же году побывала в своем родном Питере у родственников (кажется, у сестры). Посетила она и меня с моими родителями, произведя неизгладимое впечатление на маму и папу своими познаниями в литературе. С тех пор она в каждом письме просилa передавать особые приветы моей маме, неизменно осведомляясь о ее здоровье.
Письма Сергеевны – это вообще особый разговор. Они настолько выпукло характеризуют ее личность и типические повседневные заботы, связанные с церковной жизнью в Резекне и домашним бытом у патера Яниса в Зилупе, что я решился привести извлечения из некоторых из них в приложении к этому очерку. Свои письма она всегда начинала словами благочестивого латинского католического приветствия «Laudetur Jesus Christus!» («Слава Иисусу Христу!»: приветствие это до сих пор распространено в католическом церковном обиходе в Латгалии), а заканчивала неизменным «Cum Deo» («С Богом»).
В обществе Елизаветы Сергеевны и патера Яниса вместе с уже упоминавшимся приятелем В. Г. я оказался и в памятные дни 19-21 августа 1991 года, когда произошел путч ГКЧП, и когда созрело решение все-таки вернуться обратно в семинарию (думалось, что пусть уж лучше отправляют в лагеря или расстреливают в духовном звании, нежели выдернув из какой-то лаборатории Лесотехнической академии). Помню ужас при известии о катящихся танках, переданном по человеческим каналам («говорят…») и от оборванной телефонной связи, трепет неизвестности, чем всё это закончится, мурашки от становившегося уже привычным «Лебединого озера» и бутылку водки или какой-то перцовки, откуда-то из-под спуда неприкосновенных запасов извлеченную то ли Сергеевной, то ли патером для снятия стресса. Уже потом я много лет сознательно пытался в себе подавлять дрожь всякий раз, когда слышал музыку танцующих лебедей.
Наше интенсивное общение с Елизаветой Сергеевной и патером Янисом продолжалось и в 1991-92 академическом году, когда я каждый месяц наезжал к ним, будучи откомандирован от семинарии для чтения религиозных лекций в Зилупской средней школе. Кажется, это была инициатива патера, а в семинарии начальство дало благословение. Провожая меня по утрам в школу, находящуюся совсем близко от храма, Елизавета Сергеевна непременно заставляла позавтракать и выпить чаю. А летом 1992-го я уже целое лето жил в Зилупе, будучи отправлен туда на летнюю «производственную» (то есть пастырскую) практику.
Тогда-то мы с Елизаветой Сергеевной вплотную и подолгу занимались переводом латинского Миссала на русский язык. Латынь я к тому времени знал уже неплохо, занимавшись перед тем пять лет самостоятельно, по учебнику, подаренному кардиналом Пуятсом, и будучи прилично натаскан за два года семинарского обучения нашим латинистом Вайводсом. Сейчас, оглядываясь назад, я с некоторым ужасом вспоминаю свое самомнение: теперь бы я ни за что не решился заниматься таким делом без профессионального университетского образования филолога-классика. Но в те времена меня сильно просили оба – и патер Янис, и Елизавета Сергеевна, поэтому я согласился. Помню наши многочасовые сидения за этой работой и ожесточенные споры по поводу каких-то латинских оборотов или, наоборот, стиля и точности русского перевода.
C целью печатания этого перевода Миссала на машинке я выписал к нам в Зилупе из Риги другую свою добрую приятельницу и собеседницу, работавшую в Институте философии православную Ираиду Кирилловну Дунаевскую. Так эта работа и продолжалась в то лето, в такой компании. Сейчас результаты показались бы, наверное, далеко не такими удовлетворительными, но тогда эта деятельность меня увлекала и казалась очень нужной. Я не знаю, существовал ли в те годы другой русский перевод Миссала. Кажется, до полного было еще далеко. Очень жаль, что тот русский «зилупский» Миссал, каковы бы ни были его отдельные недостатки (судить мне об этом сейчас трудно), как кажется, нисколько не был учтен при новом московском переводе Миссала. Игры самолюбий оказались, как всегда, сильнее желания принять во внимание опыт и наработки других, сделав сводный «критический текст». Однако и до сего дня патер Янис продолжает по этому русскому машинописному Миссалу иногда служить в своих приходах для русскоязычных прихожан, когда представляется такая необходимость, по каким-то определенным дням.
В конце лета 1992 года прихотливые пути-дороги Провидения привели меня из Латвии на год в Литву, к тамошним иезуитам, потом еще на год в Иннсбрук, а оттуда – на очередной год в Санкт Петербург. Всё это время я поддерживал контакт и с патером Янисом, и с Елизаветой Сергеевной Перегудовой, которую постепенно стал воспринимать уже как совсем родного, близкого человека, как доброго друга, которому всегда мог поведать о своем бытье, похваставшись новыми и интересными изменениями в жизни, посетовав на неудачи и не скрывая того, что особенно тревожило и омрачало сердце. Я знал, что в Зилупе меня всегда ждут, что там частичка моего сердца и одна из моих духовных семей.
Осенью 1995-го я оказался в Вене, уже студентом богословского факультета университета, а по совместительству еще и студентом-индологом и тибетологом. Наше эпистолярное общение с Елизаветой Сергеевной продолжалось, хотя и не было таким частым. Моей новой жизнью, полной открытий и встреч, но также материальных лишений и неуверенности, она живо интересовалась, рассказывая и о своих новостях. В последние годы ее главной надеждой было дожить до выхода сборника ее стихов. Об этом она неоднократно мне писала в своих письмах, сетуя на различные проволочки. Но когда она неделями жила у патера в Зилупе, мои письмa до нее доходили с большим опозданием. В эти последние годы она всё чаще болела, всё чаще оказывалась в своем родном диспансере или больнице в роли пациентки – полиартрит, сердце, проблемы со зрением.
И вот случилось так, что, приехав летом 1996 года в Петербург к родителям на каникулы, я понял, что уже несколько месяцев не получал от Сергеевны никаких вестей. Из головы не выходили сны, которые мне привиделись некоторое время перед тем, весной. Будто бы Сергеевна со мною грустно прощается и уходит куда-то по ступенькам вниз, оглядываясь и приглашая за собой. Я порываюсь следовать за ней, но тут откуда-то возникает моя покойная бабушка и не пускает… А другой сон, случившийся дня через два, был совсем такой ясный, в котором Елизавета Сергеевна, которую я во сне спрашиваю, куда она пропала, отвечает, что она «умерла на Пасху»… Сны эти не давали мне покоя, поэтому я, оказавшись в Питере, позвонил в Латвию на номер Елизаветы Сергеевны в Резекне (хотя международный звонок стоил тогда немало, а с деньгами было туго). Трубку подняла соседка, с которой у Сергеевны почему-то был один спаренный номер, и сказала, что Елизавета Сергеевна в апреле умерла. А в моем сне так и было сказано – «на Пасху».
Ушла Елизавета Сергеевна Перегудова на третью неделю Пасхи, 25 апреля 1996 года: она скончалась в больнице от рака, встретив еще в этой жизни напоследок радостное Христово Воскресенье. Потом патер Янис рассказывал, что он «сделал всё как надо»: незадолго до смерти исповедовал и причастил Сергеевну, совершив таинство елеосвящения. Похоронили ее на резекненском городском кладбище, в городе, где она прожила свыше 30 лет и где обрела вo Христе неиссякающую радость.
Эдгар Лейтан
Фотографии из архива автора
Ниже читатель найдет фрагменты писем Елизаветы Сергеевны Перегудовой Эдгару Лейтану, любезно предоставленные им для публикации; в отдельных местах в квадратных скобках даны собственные пояснения Эдгара Лейтана и уточнения дат.
Везде, Господь, Ты рядом с нами,
Не покидая нас нигде,
И в небесах, и в Божьем храме,
Тебя я чувствую везде.
<…>
Перед Тобой я преклоняюсь,
На всех путях ищу Твой след,
Тебе молюсь, к Тебе взываю:
Ты – Бог, Ты – жизнь, Ты – всё, Ты – Свет!
[3.01.93]
* * *
Свете тихий
[неоконченное]
На свежих листьях сада
Дрожат лучи заката,
Вечернею отрадой
Душа моя объята.
Дробится свет багряный,
Мелькает искрой медной,
Приди же, долгожданный,
Приди и не замедли!
Перед Тобой склоняюсь,
Тебе слагаю песни,
Тебя я призываю –
В душе моей воскресни.
Сойди к нам, Тихий Свете,
На города и веси,
А мы Тебе ответим:
«Воистину воскресе!»
* * *
Уходя из храма
И, наверное, я грешу,
Что из храма домой спешу:
Там суета и тревога,
А здесь я в гостях у Бога.
* * *
Laudetur Jesus Christus!
Уважаемый Эдгар, как всегда, по моей вине образовался большой интервал в нашей переписке. Получив Ваше письмо и радуясь ему, я долго обдумываю его и прикидываю, как бы лучше ответить. Так и на этот раз – «додумалась» до того, пока не легла опять в больницу на целый месяц с остеохондрозом, полиневритом и полиартритом. Чем только не прикидывался этот «остеохондроз». Недаром в старину называли его «становой хребет»!
«Днем почти плоть, а ночью кости,
Но сердце без конца»
(О. Уайльд, «Баллада о Редингской тюрьме»).
Выписалась с улучшением. Уже могу самостоятельно сходить с подножки автобуса и, идя по лестнице, не загребать вперед одной ногой, а действовать попеременно обеими.
А все-таки на будущей неделе после дня Петра и Павла поеду в Зилупе: ведь Вы сами пишете, что у Вас сердце болит за о. Яниса – а как же у меня? 18.05 [1994 г.] был у него юбилей – 25 лет священнослужения (а для меня и 25 лет совместной работы с ним). Отец Павел (Зейле) был так любезен, что взял меня в свою машину, и таким образом я попала на это торжество. Всё было поставлено на широкую ногу, обо всём позаботились прихожане – от посуды до закусок и десерта. Не было только вина. Приехали и его друзья-священники, человек десять. Сам он был в отличном настроении, а Миня [рыжий кот, любимец Елизаветы Сергеевны] падал в обморок от восторга и всё порывался в комнату, где был накрыт стол. После 4-х часов дня я уехала обратно в Резекне, а на следующий день легла в больницу, где пролежала до 17.06… Ну хватит о своем здоровье, это банально. Спасибо, что на свете есть такой диспансер, где меня принимают и хоть немного реставрируют.
Как всегда, Ваше письмо очень подробно и богато событиями (вернее, Ваша жизнь). Начать с описания службы в Великий Четверг. Это очень ново (для нас небывало). Наверное, это хорошо, раз принято в таком высоком кругу [речь идет о праздновании Священного Пасхального Триденствия в узком кругу новициата Общества Иисуса, в котором мне довелось участвовать в Иннсбруке в 1994 г.], но ведь Вы знаете, что я немного побаиваюсь Ветхого Завета. И хоть понимаю взаимосвязанность Ветхого и Нового, но всё мое сердце поглощено Новым. Иисус Христос для меня не только последовательный продолжатель Ветхого Завета, но и реформатор («А Я говорю вам»): «Он все законы Моисея любви закону подчинил» (А. К. Толстой).
Сколько Вам удалось увидеть, какими новыми впечатлениями обогатиться! Сегодня же вечером пересмотрю мою Мюнхенскую Пинакотеку!.. Уже посмотрела. К сожалению, у меня нет репродукций названных Вами художников, но пришла в восторг от Мурильевских мальчишек, играющих в кости.
Теперь, наверное, закачиваются Ваши реколлекции, и мое письмо застанет Вас на месте. Не мстите мне, не задерживайте ответ, беспокоюсь – как здоровье мамы?
В Зилупе собираюсь на следующей неделе, а пока беспокоюсь о здоровье патера Яниса. В начале недели у него был грипп с t°, а сегодня хотела его поздравить по телефону и не могу дозвониться, никто не отвечает. Наверное, у кого-нибудь на именинах. Дай то Бог!
Да, была у нас в Резекне такая новость. 2.06 совершалась процессия по городу… В процессии участвовали совместно православный священник и лютеранский. Все во время остановок говорили проповеди. Такого у нас еще не бывало. Вот и наше «захолустье» оживает. Народу было очень много. Кстати, служил по восточному обряду Чеслав.
В православной церкви [что в городском парке напротив резекненского «маленького» католического храма Скорбящей Богоматери, где крестили автора этого очерка] встречали торжественным колокольным звоном.
Вы читаете Куприна, а я критические статьи Мережковского (кажется, у Вас есть сборник «Акрополь»?) Меня не так интересуют критикуемые, как его мысли по религиозным вопросам – не всегда и не во всем я с ним согласна, но он, по словам Бердяева, всегда «будит религиозное беспокойство» и заставляет думать, а главное, любить Христа. Хороши его слова из книги «Тайна трех»: «Пусть я говорю не так, как надо, и не то, что надо, но я говорю не то, что все… Всё, что я говорю и думаю по вопросам религиозным, идет не от книг, не от чужих мыслей, а от моей собственной жизни, – всё это я пережил».
Это мне очень близко, пусть не так категорично, но и у меня так, особенно в поэзии. Звонила сегодня в редакцию: там вновь началась работа над моей книгой. Кажется, уже виден конец. На прошлой неделе в Резекне приезжал о. Андрей Павловский [латышский католический священник и монах-капуцин, в советское время после своей лагерной отсидки долгое время служивший в казахстанском Джамбуле; после падения СССР и обретения Латвией независимости смог переехать в Ригу].
Наш молитвенник [католический молитвенник на русском языке] у него, он сам отвечает за него, и он будет издан. Сейчас печатает мои песни (с нотами). Начинаю оживать. Только бы дожить до этой радости! «Лишь бы радость перенесть». На этот раз привезу патеру хорошие вести. Что касается «Латгальского епископа», то, как говорят, решение этого вопроса отложено до осени.
Ну, пора заканчивать. Как всегда, при возможности передайте привет маме. Пишите о ее здоровье, да и о своем не забывайте.
Cum Deo. Елизавета Сергеевна.
P. S. Пожалуйста, приезжайте в Зилупе. Извините за почерк: он хорошим никогда не был, а сейчас после болезни и совсем испортился.
[Письмо отослано 20.06.1994 г.]
* * *
L. J. Chr!
Уважаемый Эдгар, с большой радостью получила, наконец, от Вас долгожданное письмо. Только напрасно Вы опасались писать о неприятном: настоящие друзья могут разделить и горе. Описание Вашего житья-бытья, конечно, наводит на грустные размышления – что делать? А потому я, посоветовавшись с патером Янисом, без обиняков приступаю к делу. Он советует Вам ни в коем случае не оставлять духовной деятельности <…> Надеяться на заграницу – ненадежно, а семинария – дело верное. А уж как были бы рады я и патер Янис, имея возможность снова видеть Вас! Подумайте хорошенько… <…> Стоит ли мерзнуть в холодном костеле и без дальнейших перспектив! Только не спешите с обменом паспорта на русский, не отрезайте себе возможность возвращения [в Латвию]. Как Вы пишете, материальная сторона в Петербурге тяжелая. У нас тоже нелегко, но всё же полегче. Всё есть, всё дорого, но всё же понемногу доступно.
Возвращаясь к прежнему разговору: Вы пишете, что, может быть, предоставится возможность вернуться за границу. Но ведь это всё не свое, и случись снова «сорваться», что тогда? Ведь этак можно прийти в отчаяние! Еще раз прошу Вас (и патер Янис) – возвращайтесь!
Немного о себе. В конце прошлой недели вернулась из Зилупе, где прожила целых три недели и выехала с трудом – не отпускали. Патер Янис живет один, ему помогает Аннеля, хотя и не может быть у него целыми днями. Впечатления от последней поездки у меня неплохие: патер стал спокойнее, с удовольствием занят своей разнообразной работой, окреп физически. Вот только полного одиночества не переносит. Очень хочет, чтобы я совсем осталась в Зилупе, но ведь это, конечно, нереально.
Я инвалид второй группы, и, быть может, и за мной скоро понадобится уход. А пока последнее время чувствую себя неплохо и понемножку справляюсь с моими хозяйственными обязанностями. С моим сборником дела подвигаются, правда – медленно, но верно. Завтра встреча с художником. <…>
Я думаю, что уже сообщала Вам печальную новость – ушел от нас монсеньор Труопс. Мне очень жаль. Ведь я всё время считала его одного своим настоящим духовником. Я составляла сборник его духовных наставлений, которые он давал после исповеди. Говорила с издателем: нельзя ли их напечатать на русском и латышском языках? У меня они уже подобраны и систематизированы, надо окончательно отредактировать и переписать. Он не возражает, но только после выпуска моей книги. Последнее мое стихотворение было опубликовано в нашей газете «Резекненские вести». На всякий случай высылаю. Передайте мой превеликий привет маме.
[15.02.1995]
* * *
Спасибо вам за открытку с Преображением. Вы правы – это один из самых волнующих меня Евангельских эпизодов, и в этот праздник я всегда жду, что и моей души коснется хоть самых маленький лучик Фаворского света.
… О себе много писать не буду, а то получится не дружеское письмо, а какая-то «история болезни». В июне-июле я стала чувствовать себя хуже, стало сдавать сердце, появилась аритмия, иногда почти до потери сознания. С 7.08 – 13.09 [1995 г.] я лежала опять в моем «родном» диспансере. После выписки простудилась и опять болела, но теперь уже дома (как не простудиться – комнатная t° +12°! и сырость). Теперь уже почти поправилась и думаю о поездке в Зилупе. Но там капитальный ремонт в доме, всё перевернуто вверх дном. Сегодня буду звонить, можно ли приехать. Но скорее всего, что поеду уже после 15/X (день пенсии). К тому же погода у нас в последние дни была очень холодная, с сильными ветрами и дождями.
В отношении моей книги – дела подвигаются, но очень медленно. Очень хотелось бы дожить до ее выпуска. Даже мой «неизлечимый оптимизм» начинает колебаться и переходить в апатию. Хотя теперь уже ничего не может измениться, книга в печати, и этот процесс останавливать нельзя. Немного огорчает, что бумага желтая, и печатают они почему-то курсивом – я этот шрифт очень не люблю. Присылаю Вам 5 из последних стихотворений, уже не вошедших в сборник.
Желаю Вам самого лучшего здоровья и настроения. не теряем надежду, ждем. Обязательно ответьте на письмо, хотя бы в нескольких словах. Большой привет маме. Как она себя чувствует? Еще раз прошу – ответьте сразу. Cum Deo.
С наилучшими пожеланиями
Елизавета Сергеевна.
P. S. Позвонила в Зилупе: в четверг туда поеду.
* * *
<…> Опять я виновата в задержке ответа. На этот раз серьезно: ведь Вы собираетесь к нам приехать и можете превратно истолковать молчание. Но всё гораздо проще. Когда пришло письмо, я была в Зилупе, а затем через неделю снова отбыла в том же направлении и пробыла у патера Яниса почти месяц, захватив и Пасху. А там не пишется. А отвечать на Ваше письмо формально – не могу. Вот так и тянулось. Сейчас сижу на кончике стула и смотрю на часы: опять еду в Зилупе. Надо успеть отправить письмо. Короче: Эдгар, ни о чем не думайте, а скорее собирайтесь и приезжайте (в Резекне и в Зилупе). Патер Янис очень обрадовался, узнав, что Вы скоро приедете. Я уж не говорю о себе. Даже Миничка, в знак согласия, широко разевает свою львиную пасть.
Письмо Ваше, как всегда, содержательное и интересное, но штудировать его у меня уже нет возможности. Приедете – вместе обсудим. Беспокоят меня Ваши недуги. Дай Бог, чтобы всё обошлось. У меня и патера Яниса один враг – полиартрит. То я, то он потихоньку скулим. Он открыл новый «молитвенный дом» в Ляудари [новый католический приход в восточной Латгалии, в Лудзенском районе, храм размещался в это время в частном доме] и счастлив. Всё оборудовал сам, очень уютно. Только бы не разочаровался: народ там не очень активный.
Я пишу [стихи] очень редко и туго. Есть кое-что новое и спорное, хоть я таковым не считаю. <…> Ну, пока прощаюсь до скорого свидания. Cum Deo.
[май-апрель 1995]
* * *
Laudetur Jesus Christus! Уважаемый Эдгар! Трудно передать, с каким восторгом я получила Ваше письмо и с какой радостью читала его… Итак, Вы студент Венского университета и можете с головой уйти в богословские науки, востоковедение и любезные Вам восточные языки. Нужно ли писать, что я поздравляю и желаю Вам больших успехов и «достижений»! Но я в них уверена. Желаю также скорее преодолеть все трудности (бюрократизм, квартирные и финансовые). Наверно, и в этом помогут Вам Ваши благородные друзья. Сердечное им спасибо!
Что же касается нашего бытия, то каким маленьким и отсталым кажется оно! Здоровье мое после лечения значительно окрепло и я могу снова ездить в Зилупе и заниматься своими обычными хозяйственными делами, хотя и в меньшем объеме. В издательстве дела подвигаются туго. Всё набрано, но печатание идет медленно. Забавнее всего, что люди меня уже знают. Например, на базаре покупаю кофе. Продавщица горячо рекомендует мне «королевский». На вопрос, «хорош ли он?», она азартно восклицает: «Разве я могу предложить вам плохой? Ведь я знаю Вас и читаю Ваши стихи!» (в местной газете). После этого я покорно беру «Королевский кофе», который горчит и имеет непривычный аромат. Пожалуй, только цена «королевская»! О, авторское тщеславие!
Патер Янис немного ожил. У него в доме капитальные ремонт, всё перестраивают и достраивают. Просто дым коромыслом. Сам он этим увлечен, перетаскивает шкафы из одной комнаты в другую, разместить все книги и диваны задача не из легких. Мне уже отвели и оборудовали отдельную комнатку (где была столовая), а столовая – в бывшей моей комнате. Старые печи сломали, поставили новые. Плиту перенесли туда, где была лестница на чердаке, а где будет лестница, еще неизвестно: «Всё перемешалось в доме Облонских».
Но теперь все остальные виды ремонта отложены до весны, и помещение приобретает жилой вид. У патера появились два помощника: один из них музыкант, закончивший музыкальное училище (школу?), другой мастер-строитель, и тоже немножко музыкант. Кажется, неплохие ребята. Патер ожил, бодрый, разъезжает по парафиям (одну он добавил в Лаудери). Миня [кот] очень постарел. Всё «лицо» покрыто морщинами (сажей?). Не выходит из теплого угла и не бродяжничает.
Ну, кажется, я разболталась, пора кончать, устали глаза. Новых стихов не присылаю, т. к. они почти все в предыдущем письме. <…> С самыми лучшими пожеланиями. Cum Deo. Как всегда, передавайте привет маме.
[24.10. 95]
* * *
Уважаемый Эдгар, с большой радостью обнаружила в своем почтовом ящике Ваше письмо 12.12.95. Когда оно точно пришло, я не знаю, т. к. до этого три недели находилась в Зилупе. Спасибо, что не забываете: ведь у Вас сейчас так много интересного, столько занятий, просто не представляю, как Вы везде успеваете и как вся эта премудрость укладывается в Вашей голове. Дай Вам Бог всё это выдержать! А еще всяческие заботы и трудности бюрократического и финансового порядка. Но эти неприятности, я верю, временного характера. Из биографий великих людей мы знаем, что большинство из них терпели нужду, и безденежье было их хроническим заболеванием. Хорошо, что у Вас есть друзья и благодетели, которые Вас не оставляют.
Всё, что Вы пишете о занятиях, чрезвычайно интересно, не знаю только, как всё это охватить и успеть. Ваше увлечение Востоком, по-видимому, стойкое, но меня оно немножко тревожит. В «Науке и жизни», в нескольких номерах, печатался роман французской писательницы «Неизвестный Тибет» (фамилию я не помню) [Александра Давид-Неэль, «Магия любви и черная магия, или Неизвестный Тибет»]. Страшно становится, сколько в нем злой магии, весь он нафарширован оккультизмом. Нет, такого Востока я не хочу и не могу поверить, чтобы свет шел с такого Востока. Конечно, мои впечатления дилетантские, поверхностные, и я хотела бы, чтобы Вы кое-что разъяснили в этом вопросе. Не отсюда ли берет начало теософия (Блаватская с ее отрицанием Христа) и современное «Белое братство» во главе с Марией Дэви и Юрием Кривоноговым? Согласитесь, что это настораживает.
Не только об этом, о многом я бы хотела побеседовать с Вами, а здесь мне не с кем поделиться своими думами и сомнениями. Иногда помогает патер Янис. Кстати, у него не всё благополучно, как можно было бы думать. Хозяйки нет по-прежнему, и в мое отсутствие он ходит полуголодный.
Это Рождество я встречаю дома, так как немножко приболела (обострение спондилоза), но к Новому году думаю попасть в Зилупе. Присылаю Вам Рождественский экспромт.
Сегодня наше торжество,
Начало новой эры,
Нам ярко светит Рождество
Из глубины пещеры.
Земля и небо в эту ночь,
Как братья, повстречались,
Исчезли все тревоги прочь,
Притихли все печали.
Земные радости отдать
Могу без сожаленья:
Лишь сохранить бы благодать
Чудесного рожденья!
[20.12.1995]
* * *
Сердечно поздравляю Вас с праздником Рождества Христова и Новым годом. Желаю всяческого благополучия и здоровья. Маме передавайте мой привет и поздравления с праздниками.
Cum Deo.
Елизавета Сергеевна.
P. S. Извините за почерк: виноваты спазмы сосудов глазного дна, временами плохо вижу.
[21.12.95]
* * *
Ante Terminum
Гаснет небо пламенным узором
На закате тающего дня,
Господи, к Тебе приду я скоро,
Господи, Ты слышишь ли меня?
Жизнь прошла, как тройка пролетела,
Колокольцем плача и звеня.
Я сказать о многом не успела,
Господи, Ты слышишь ли меня?
Ночь придет, и сны вернутся снова,
Непонятным символом маня:
Я покорна, ко всему готова –
Господи, Ты слышишь ли меня?
Свежий мрак, спустились тучи низко,
Черной гривой месяц заслоня,
Но Тебя я чувствую так близко,
Господи, Ты слышишь ли меня?
Эта близость – верный признак встречи,
И, ночные страхи отгоня,
Я одна пойду к Тебе навстречу –
Господи, Ты примешь ли меня?
[9.08.95]
Материал подготовили Ольга Хруль и Пётр Сахаров