Автор: 17 сентября 2021 года исполнилось 10 лет как отошла ко Господу одна из старейших прихожанок Кафедрального собора в Москве Елена Игнатьевна Тимченко (17.04.1919-17.09.2011). Ольга Хруль в рамках цикла «Церковь с человеческим лицом» поговорила с её сыном, Александром Ивановичем Тимченко (01.04.1949 г.р).
— Александр Иванович, где ваша мама родилась и выросла?
— У мамы девичья фамилия — Куликовская, она родилась в польской семье на Украине, в Хмельницкой области. Моего дедушку звали Игнат Лаврентьевич, бабушку — Сабина Михайловна, у них родилось четверо детей, мама была старшей. Дедушка жил, можно сказать зажиточно (таких при советской власти звали «кулаками»). Жили они на хуторе, который был похож на богатое поместье. Хутор — это автономный большой участок земли с домом, постройками, загонами для скота, с пашнями. У дедушки были лошади, коровы, овцы, птицу никто не считал, была большая пасека. Так жили и его дед, и его отец…
На сезонные работы дед приглашал работников. На посевную пахали, сеяли пшеницу, рожь, гречку, жито, просо… Работники при нём не жили. Самое важное происходило, конечно, осенью, когда дед нанимал людей собирать урожай. Аккуратно с ними рассчитывался, а излишки возил в город продавать, чтобы купить то, что не могли сделать сами на хуторе.
Cемья была верующая. На хуторах, конечно, никаких священников и храмов не было. Дети ходили в школу в село Зелёное. Мама восемь лет ходила в польскую школу. В селе жили преимущественно поляки и католики, там были и школа, и храм. В 1918 году в селе была установлена Советская власть, но хуторов это мало коснулось, они жили — не тужили.
— А когда пришла беда?
— В один не прекрасный день летом 1936 года пришедшая новая власть скомандовала отдать всё хозяйство в колхоз. На что дедушка ответил: «Я это ни у кого не украл, не забрал, это труд моих предков, моего деда и моего отца. Я всю жизнь работаю на этой земле — это не награбленное. У меня семья — как это отдай? Я отдавать не буду».
А некоторые его братья были подальновиднее, которые ему говорили: «Отдай — целее будешь». Я одного даже помню, он приезжал к нам — дядя Иосиф. Он отдал всё и уехал в Красноярск, сбежал, как будто откупился от злой участи. Убегали многие, кто куда. Чаще всего в Сибирь — как староверы, в скиты, чтобы выжить.
Летом 1936 года на хутор пришла вооружённая команда НКВД и начался грабёж, разбой, а власти называли это непонятным словом «экспроприация». Кто-то постарше из соседей посоветовал: когда будут уводить скот — уцепиться детям корове за хвост и плакать, авось сжалятся. Мамин младший брат Ян так и сделал, заголосил, но получил прикладом в голову и упал мальчишка с окровавленной головой. Угнали из хозяйства всё, выгребли до зёрнышка, все запасы, забрали всё, что было ценного в хате.
На следующий день явилась новая команда крепких ребят-конвоиров, в кожанных куртках, с ружьями, наганами и приказали выходить строиться. Ничего не разрешили взять. На плите стоял горшок с гречневой кашей и кастрюлька с яйцами — это всё, что успела бабушка сложить в корзинку, да снять со стены иконку. После бабушки эта иконка висела на стене у мамы. Теперь она у меня.
Cобрали народ с хуторов и всех погнали на вокзал. Погрузили в товарные вагоны и повезли. Останавливались не на полустанках и станциях, а в чистом поле, в лесу. Забрали-то с маленькими детьми, с грудными, беременных, которые тут же рожали. Cтариков и больных — брали всех подряд. По дороге люди и умирали. Останавливались. Разрешали похоронить, но лопат-то не было. Голыми руками присыпали землёй, травой и поехали дальше. В вагоне голодно, антисанитария. И пугающая неизвестность: куда везут, сколько ещё ехать, когда закончится этот ад?! Но люди не знали, что он ещё только начинается…
— И куда привезли ваших родителей?
— Доехали до Петропавловска Северо-Казахстанской области, самый северный областной центр Казахстана. Железнодорожная станция узловая — оттуда на Сибирь, на Омск, Томск разъезжаются эти пути-дороги. Cтояли долго. И повезли их в сторону Караганды. Отъехали от Петропавловска 100 километров – станция Тайынша. Это был как пересыльный пункт — туда слали поезда, составы, всё было затянуто колючей проволокой, прожектора, солдаты, собаки, автоматы, взведённые ружья… Приехали они туда ночью, высаживали их из вагонов по группам, человек по десять, держались семьями и всё это на корточках и перебежками. Мама говорила: такой страх, Боже, был. Лай, вой, крики… плач детей, матерные команды. Cтали подгонять машины, грузить и вывозить людей.
Я был в тех краях. Вот вы не представляете: едешь — сто, двести километров и ни одного деревца, ни одного кустика… нет, не пустыня — степь!Отъехали 100 километров от Тайынша и их просто выгрузили в степи. Кстати их село-поселение впоследствии так и называли «Степное». По обе стороныжелезной дороги на сотни километров степь утыкана этими посёлками, причём селили ссыльных по национальному признаку: поляки, немцы… Наверное, не со всего Союза, но с Украины именно сюда и свозили на поселение таких как семья моей мамы.
Высадили их в чистом поле, в высокую траву, которая была выше человеческого роста. Забили колышки, натянули шпагат и приказ: за шпагат не переступать! Иначе — выстрел на поражение, расстрел без предупреждения. Дождались утра, появились начальники. Приняли решение, что надо как-то закапываться. Ночи-то холодные. Осень на носу. Cтроить дома не из чего, материалов никаких нет. Привезли им досок – только и всего. Стали они рыть вглубь и застилать досками, что-то наподобие крыши и доски устилать дёрном.И в это убежище-берлогу был лаз. Пола-то нет.
— А как люди выжили?
— Быстренько подкралась осень. Дожди. Сырость. Холод. А одежды нет, ничего! В чём из дома забрали, в том и зимовать. Магазинов нет за 100-200 километров, да и деньги откуда? Кто перезимовал — тот выжил, кто нет — тот умер. Всё просто, такая судьба. Не перезимовал младший братишка. Простыл. Менингит. Температура. Сгорел за три дня.
На этих местах с 1954 года поднимали целину. Почему им не дали лопаты, плуги, лошадей, быков, чтобы что-то делали, работали?
Чем закончилось? Наступила весна, приходит местное ЧК — опять выходи строиться, но уже только мужчины. Постороили всех и увезли… И дедушку моего забрали. Это уже 1937 год. Говорят, кого забирали в 1936 году, почти никто не выжил.
От стариков слышал такой рассказ. Где-то через год один мужчина из их села сбежал из-под конвоя и добрался до нашего села, весь обросший, оборванный. Сколько он шёл, прятался по лесам! Не мог же он у кого-то просить еду и кров.
И вот дошёл, добрался! Стучит в свою берлогу. Жена с вечера делала вареники. Набросившись на них, он все их «приговорил». Естественно, у него случился заворот кишок. Он упал и умер. Успел только рассказать, что везли их по морю и люди умирали там как мухи и их выбрасывали за борт. Люди, когда рассказывали эту историю, всегда плакали.
Второй дед отсидел 25 лет. Я помню его фамилию — Гладиевский. Он был охранником на колхозном огороде. Но никогда не обмолвился ни одним словом. Где он был? Что с ним было? Ничего. Никогда. Никому.
— Второго деда вы хорошо помните?
— Да. С ним у меня произошёл такой «контакт». Мне было лет 6, старшему брату — 10 и двоюродный брат — мой ровесник. Так вот, полезли мы в этот огород за горохом. Затарились по полной. Перемахнули через забор назад и дед меня схватил, посадил на бричку и повёз в управление колхоза. Там я выгрузил это колхозное добро из карманов, из-за пазухи на стол. Была внушительная куча! Как я понимаю, собралось всё начальство колхоза: директор, бухгалтер, агроном… Меня ругали, стыдили, грозили… я плакал и не мог остановиться. Но самое неприятное произошло вечером, когда мой дядя очень внушительно побеседовал со мной. К моему счастью это был 54-55 год.
— А откуда ваши предки по линии отца?
— Тоже из Украины, но из-под Харькова, посёлок Зидьки, теперь он в черте города. Семья моего деда попала под Столыпинские реформы и в 1906 году оказалась в Казахстане. В 160 километрах от Акмолинска (ныне Нурсултан), тогда это был просто аул.
В 1911 году родился мой папа в очень большой православной семье, где было 16 детей (восемь мальчиков и восемь девочек).Отслужил срочную службу в городе Благовещенске, вернулся домой на станцию Ельтай, где был большой по тем временам элеватор, cтав заведующим хозяйством и проработав всю свою жизнь на этой должности.
В 1937 году по работе папа оказывается в селе Степное, где в ссылке и в неволе была семья моей мамы. И, конечно же, папа не мог не заметить красавицу Елену. Доподлинно, в деталях никто уже не объяснит, как ему удалось увести мою маму оттуда. Только очучились они в Челябинской области на станции Тупик (очень говорящее название). В 1938 году родился мой старший брат Иван. В его паспорте так и записано место рождения: Тупик. Мама рассказывала, что железнодорожная узкоколейка уходила в сторону тайги, потому что заканчивались рельсы. Стоял шлагбаум и была насыпь из песка. Папа устроился на работу и получил жильё-избушку. Так и началась наша семья. Пошли дети. И вдруг финская война…
— А что было в финскую войну?
— Папу забрали на фронт сразу, но пока эшелоны довезли солдат до границы Финляндии, война и закончилась. Папа вернулся домой и мама стала его просить, чтобы он отвёз её к своим родственникам, потому что у неё стали отказывать ноги. В ссылку их привезли же в конце лета и они лишь успели закопаться в землю. А не успел сойти снег, как они начали ногами месить саманы — это такие блоки из глины и соломы. Тогда же мама и заработала ревматизм ног и радикулит. И когда папу увезли на Финскую войну, у мамы было уже трое деток — мал-мала-меньше. Мама рассказывала: лежит она на кровати, встать не может. Маленький ребёнок ползает на полу, его надо покормить грудью. Зовёт, зовёт его мама, а дитё-то не понимает. Тогда мама сваливается с кровати, ползёт по полу по-пластунски, отталкиваясь руками. Поймает ребёнка, покормит и так же на руках заберётся на кровать. И вот, когда папа вернулся, мама стала его просить, чтобы он увёз их к своим родственникам в Петропавловске (Северно-Казахстанская область).
У папы был армейский друг, который помог «выправить» паспорт. А точнее было так: когда после Советской власти мой старший брат занялся реабилитацией семьи и решил сделать запрос в УВД Северно-Казахстанской области, мама сказала: «Сынок, не надо никуда писать, так как нет там никаких записей!» Тот самый армейский друг фактически выкрал мамины документы и уничтожил все упоминания о репрессии и интернировании, сделав паспорт «чистым». Да, рискованные были ребята и мой папа, и его друг. В случае неудачи расстреляли бы на месте без суда и следствия.
После всего этого папа увёз семью поближе к своим родственникам на станцию Ельтай, что в 160 километрах от Акмолинска (ныне Нурсултан). И они не успели толком обустроиться, только получив работу и какое-то жильё, как началась Великая Отечественная Война.
— И отца опять забрали на фронт?
— Через неделю его призвали и отправили на переподготовку в Акмолинск, где он пробыл два месяца. Заканчивалось лето, и сельчане шли носить сено на зиму. Соседки и говорят: «Лена! Раз мужиков всех забрали, идём с нами косить!» — «А я не умею». – «А кто ж тебе будет косить? Пошли с нами, будешь учиться!» В первый же день этой косой руки стёрла, разодрала в кровь. Пришла домой, а соседи говорят: cегодня днём Ивана провозили мимо. То есть хибарка стояла прямо у железной дороги.
Мама, когда рассказывала про этот день, всегда плакала. Картина, конечно, душераздирающая: эшелон с солдатами идёт на фронт. В одном из вагонов мой папа. Тогда поезда редко ходили. Cтанция Ельтай — по пути следования и, поскольку она небольшая, поезд может не остановиться и проносится мимо без остановки. Зная это, папа приготовил рюкзак, а в нём несколько консервов и пару буханок хлеба. Так и случилось: поезд мчит на проход, и папа бросает вещьмешок с запиской. А под домом сидела его старенькая мама (моя бабушка Ирина — ей тогда было уже за 90, а прожила она 104 года) и дети маленькие ползали в придорожной пыли. Скорее всего, что в эти секунды папа попрощался со своей мамой и с детишками. Ведь поезд мчал его на войну! Эту картину и сегодня нельзя представлять без слёз… Мама в войну похоронила двух детишек.
Воинскую часть, где служил папа бросили под Ленинград в 1941 году. И он наткнулся на мину. 17 осколков вошли в голову в районе виска и несколько в плечо. Вначале его бросили в кучу с мёртвыми, но затем подобрали и кинули в обоз. Из Ленинградского госпиталя переправили в головной госпиталь в Новосибирск. Из плеча вынули все осколки, а из головы 3. Четырнадцать так в могилу и унёс. Профессор, который делал операцию, сказал, что они, можно сказать, удачно расположились в голове, предложил не доставать эти осколки. Он поручился, что папа проживёт ещё лет 20. И папа согласился. Время от времени осколки давали о себе знать. Я помню, мы были на сенокосе, нужно было поправить бастрык (при перевозке сено закрепляли «бастрыком», толстой жердью, обычно березовой, привязываемой поверх воза), и когда отец подпрыгнул натянуть, струя крови хлынула из головы, старший брат порвал рубашку, замотал. В 1954 году папа опять попал к этому же профессору, и тот предупредил, что ещё десять лет у папы есть. Так и вышло — в 1964 году папы не стало. Папа это чувствовал, я оставался уже за старшего и он мне так и сказал: «Cынок, в этом году я умру». А мне 14 лет только, и осознать это, и как-то успокоиться я не мог.
— Что еще запомнилось вам из детства?
— 5 марта 1953 года умер Сталин. Мне четыре года, но я помню, пришёл с катка, мама за печкой стоит, а бабушка Сабина (мамина мама) на коленях стоит молится , да так радостно, головой в пол: «Зверь подох!» Я-то думал, может в хозяйстве кто? Почему-то она его называла зверем. Папа пришёл с работы весь никакой, слёзы на глазах, по радио услышал. И вот как в нашей семье было: мама, бабушка — для них он зверь. А папа фронтовик — он со мной когда беседовал, говорил о его величии и гениальности, второго такого великого нет.
Мамина мама приезжала к нам в гости , это где-то километров 300 от нас было. По Казахстану, на подводах, без паспорта можно было доехать к родственникам и раз в неделю отмечаться в сельсовете. Паспорта им дали только после 56 года. Они так в ссылке и жили до 56 года.
В школе, где я учился, висела картина — портрет Сталина, откуда он взялся — уж не знаю. Но он был огромный: метра три высотой: брюки галифе, сапоги. Так однажды, увидев порванный уголок внизу у этих сапог, мальчик-немец из ссыльных сказал, что у Сталина башмак порван, так его выгнали из школы, за то, что оскорбил обувь Великого. Я помню этого мальчика, его звали Ваня Ген. В нашем селе ни одного казаха-то и не было. Были кто — украинцы и поляки из Украины да немцы с Поволжья. Cейчас почти все выехали, почти никого не осталось.
Все, кто был сослан, жили всегда дружно, сплочённо, считая друг друга родными по несчастью. Они молчали, слов много не произносили, но знали, о чём молчат.
— А как в те годы сохранилась вера?
— У бабушки была стальная, железобетонная вера. И мама была вся в неё. Если уж мама пропустит вечернюю службу, так совсем беда: она заболевала, места себе не находила, как это так, её не было на службе. И где бы она ни была, поедет в пять утра с первой электричкой, чтобы на службу, а бабушка: где она могла раздобыть? У неё были молитвенники на польском, да не один! Дома были иконки. Ведь не было магазинов со всем этим. Не было церквей. В «красном», переднем углу была такая полка с занавесками из тюля, их раздвигали, лампадку зажигали, когда лампадки не было, то свечи. Были кровать, комод, шифоньер с зеркалом, диван и этот угол, и это не православная традиция, а было в нашей семье и семьях наших католиков. И в этом углу висели иконы. Они художественной ценности не имели, как будто бы репродукции, но это был святой угол. Утром подъём, вставал, умывался и должен был «клякнуть» на коленки. То есть встать на колени и помолиться. И если тебе сказали это один раз, то напоминать тебе уже не надо. «Пшежегнаться» — перекреститься — и прочитать «Отче наш». И бабушка меня научила на польском языке. Я ни слова не понимал, а когда выучил по-русски, то не понял: какие долги прощать? Кому?
Напротив нас жили ссыльные поляки — Домбровские, Окарские и мама Куликовская в девичестве. Думаю, они тоже прятались. В открытую никто не молился… Никто. Папа крещёный был, православный, он не молился. Но никогда Бога не ругал. Очень любил церковные праздники, но скорее, чтобы разговеться и выпить свои 100 грамм.
Не представляю, как узнавали, высчитывали, когда будет Пасха, Троица и так далее. Кстати, на Троицу дом украшали: рвали траву и ею устилали пол. Ломали ветки берёзы, черёмухи и развешивали по стенам. Cвято исполняли традиции на Рождество: толкли в деревянной ступе пшеницу (освобождая зёрна от шелухи) затем варили и заливали сладкой водой. Это называлось кутьёй. На Пасху пекли куличи, красили (в основном луковой шелухой) яйца, и мама готовила очень вкусные блюда.
За пять километров от нас, в селе Никольское, жила такая самая главная верующая — Медзяновская. У неё все собирались на Розарий — подпольно, по воскресеньям. Как они передавали друг другу информацию, никто не знал, но бабушка и мама моя всегда знали, когда к ним идти.
— Когда вы впервые попали в храм?
— В первый раз я попал в православную церковь, мне было лет 12-13, это было в Акмолинске. Cперва обалдел, как будто в могилу спустился, пахнет этим ладаном… Сейчас для меня как пахнет ладан, так никакой «Диор» не нужен. А тогда перепугался, очень страшно было в этой церкви. Так ближайшая церковь была православная за 160 километров, а католической и близко не было вообще.
Бабушка молилась каждое утро. Мы-то «Отче наш» прочитали, и можно завтракать, тюль занавешивали, свечки задували и всё, мама тоже молилась, а бабушка разложит «ксёнжки»-молитвенники — и усердно молится. Моя мама просила её убрать. Вдруг соседи зайдут и увидят. «Cпрячьте Вы, мама!» — она на «Вы» называла бабушку. И мы её называли на «Вы». И мой старший брат до конца жизни уже нашей мамы её называл на «Вы», не мог иначе. А бабушка маме отвечала: «А что? Я что-то непотребное делаю? Я что, бандитка какая?» Она прямо винтом взвивалась: «Что я такого делаю, что должна прятаться и скрываться, я никого не трогаю, я Богу молюсь». Бабушка была такая маленькая, сухонькая, красивая очень.
— Когда вас крестили?
— В семье нас было пятеро детей (не считая двоих умерших в войну). Бабушка по папе крестила двоих старших детей в православном храме, так они и остались православными, а нас двоих, послевоенных, крестила мама в католичестве. Сохранилась фотография меня с крёстной, Марцелиной Юльевной Бороховской, и на обороте фотографии маминой рукой написано: «Крещение было в 1953 году».
Cлучилось это странным образом. По тем забытым Богом краям проезжал ксёндз, и наши поляки об этом узнали. Моя мама пригласила его к нам домой. Папа об этом ничего не знал, а бабушка по папе умерла в 1951 году. Так что моя мама самовольно попросила священника меня крестить. Смутно помню лицо моей крёстной, она стояла сзади меня, возложив руки на мою голову, и помню вкус соли. Я маме говорил о соли, но она, видимо, подзабыла об этом. На что отвечала: «Ты это выдумываешь, либо тебе это приснилось!»
Ровно год я исправно ходил на катехизацию. Всего два пропуска было. Хотел больше узнать, понять. На одной из лекций священник говорил по-русски с итальянским акцентом. Тема была: чем отличаются католики восточного обряда от западного. И прозвучало, что у восточных католиков был при крещении такой обряд — давать соль. Будто бы соль символизировала какую то мудрость, что ли. Cоль земли, чтобы узнать человека, нужно с ним съесть пуд соли, и т д. После занятий я подошёл к священнику и тот подтвердил этот факт. Cвященник был очень удивлён тому, что я являюсь католиком уже 60 лет, будучи крещённым в ссылке.
Почему от крещения у меня остался вкус соли, я узнал гораздо позже. Оказывается, по старому латинскому требнику (где левая колонка – по-латыни, правая – по-русски), священник брал и освящал соль и с молитвой клал щепотку на язычок младенцу…
— В вашей жизни были чудеса?
— Да, события, подобные чуду. И я могу о них свидетельствовать, мне кажется это интересным. Жил я в однокомнатной квартире у метро Тульская. Мама с младшим братом жила на Алтуфьевском шоссе, и метро там не было. Мне легко давались обмены квартир, и я улучшал, увеличивал квадратные метры. Так вот, путём обменов семью брата и маму я перевёз с Алтуфьево из 3-х комнатной квартиры на Малую Грузинскую в дом номер 29, соседний с кафедральным собором. Я считаю, что в этом деле есть какое-то провидение и чудо. Всё сложилось таким чудесным образом, что мама стала жить в 50-ти метрах от храма.
В храм святого Людовика она ездила из Московской области, а позже — из Алтуфьева, добираясь более 2-х часов. Когда она перехала на Малую Грузинскую, она любила говорить так: «Господь привёл меня к двери храма». И с тех пор для неё было чуть ли не преступлением пропустить утреннюю или вечернюю службу.
— А как мама участвовала в возвращении храма?
— Мама с единоверцами-католиками не пропускала ни одного собрания, ни одного стояния с молитвами на разрушенных ступенях собора. И конечно же, просила меня поучаствовать. Признаться, я приходил туда главным образом затем, чтобы уважить маму. Она была интеллигентная, несмелая, скромная, хотя столько на своём веку повидала. А были такие активистки — энергичные и языкастые.
Cейчас уже мало кто помнит моего брата Виктора (разве что отец Иосиф Заневский, многолетний настоятель прихода), как он помогал освобождать храм. Кого уговаривал, кому платил, с кем-то вёл жёсткие переговоры. Были особые трудности с вино-водочным складом, которые тоже решал Виктор. В конце концов, уже был указ Лужкова о передаче храма верующим, а освобождать площади не спешили. В один прекрасный день собрались прихожане и самостоятельно стали выносить и выволакивать оборудование, мебель, станки на улицу. Кто-то вызвал ОМОН. Приехали два автобуса экипированных бойцов на «войну» со старухами. Мама рассказывала: два крепких парня схватили её и волоком потащили к автобусу. Мама взмолилась с вопросом: «Детки! Куда ж вы меня, как бандитку, тащите? Опомнитесь! У меня же внуки старше вас!» Или голос мамы подействовал, или ребята оказались совестливыми? Остановились, как вкопанные, и один говорит: «Мать, у нас приказ — грузить. А ты, мать, домой иди».
— У Елены Игнатьевны была действительно трудная судьба…
— Трудно представить, что один человек может вынести, пережить столько лишений, горя и бед… Ccылка в Сибирь, в чистое поле. Побег на Урал с моим папой. В войну умерло двое детишек. С фронта отец вернулся инвалидом с «кучей» железа в голове. Вырастила, воспитала пятерых детей (4 сыночка и лапочка дочка). Всегда с гордостью говаривала: «Пятерых вырастила, выучила. Никто не «сидел», никто не спился». Вставала в 4 утра и молилась, молилась. Всегда уповала на Бога. Просила его, чтобы дал нам ума и здоровья. Уверен, искренни были её молитвы, и Бог слышал её.
Бабушки-прихожанки до сих пор о ней вспоминают. Именно к ней отправляли приходящих в храм людей, которые не знали, как помолиться и как креститься, как свечку поставить за здравие, за упокой, какую молитву при этом прочитать, что сделать в каких-то случаях. Им советовали: «Воооон, беленькая, седенькая бабушка сидит — иди её попроси! Она помолится, её молитвы будут услышаны!» А мама никогда в этом не отказывала. И утром и вечером она была в храме и молилась. Молилась прежде всего о своих детях — я это знаю.
А когда были большие и длинные праздники, она оставалась на ночную службу и всенощное бдение… Когда оставалась на ночь, ей давали расскладушку. Тогда все священники к ней относились с почтением, кое-что зная о её жизни. И конечно же все, кто маму знал, её любили, уважали её за веру, за её тягу к жизни… Она любила молиться так: «Господи! Даёшь жизнь — дай же здоровья». И ещё: «Cоделай, Боже, так, чтобы не быть никому обузой». Был у неё такой завет c Богом.
Представьте: вставала очень рано, к открытию храма, далее к брату в Загорск, возвращается через Мытищи, заехав к старшему, затем ко мне в Ясенево, находила причину, мол, у вас маленькие дети, тесно, поэтому ночевать ехала к сестре в Мосрентген. И это в свои 90 с лишним лет! Иногда то ли в шутку, то ли всерьёз говорила: «Какая-то я не такая стала — или старость пришла?» Иногда я её просил, чтобы она отдохнула. Мама переспрашивала: «Это как — отдохнула?» — «Ну, прилегла бы». На что она отвечала: «Успею, сынок, належаться!» И опять в движении: проведать детей, внуков, навестить больных прихожанок.
— Она переживала за вас, воспитывала в вере?
— Мама всегда умоляла нас ходить в храм. Какие мы были бестолковые! Я начал регулярно посещать храм только за год до маминой смерти. Целый год ходил на катехизацию, пропустив всего два раза. На занятиях священник как-то сказал: «Только не думайте, что вы такие умные, что сами до этого дошли. Нет. Вас сюда привёл Дух Святой». А я бы добавил: просьбы и молитвы мамы. Как она была рада, горда, что ли. Подружки ей говорили: «Лена! Надо же, у тебя пятеро детей, а одного ты вымолила». И в глазах её была радость и счастье в душе. У старых и малых это видно невооружённым взглядом.
В храме я подсаживался к маме, она всегда сидела на одном и том же месте, а после её ухода я испросил разрешения у прихожанок сидеть на мамином месте. Конечно же! В один голос ответили все. Ведь мама «нагрела» мне место!
Ещё мама говорила, что человек перед смертью должен поболеть. Лёжа в кровати и глядя в потолок, «пролистать», «прокрутить» всю жизнь и в последний раз просить у Господа прощения. Но я думаю, что не была мама так грешна, и Всевышний даровал ей лёгкую смерть. Наверное, любой из людей пожелал бы себе такого завершения земного пути.
Мама любила монсеньора Бернардо Антонини и, когда он умер, говорила так: «Дон Бернардо пусть нас дожидается! Когда мы встретились, мне было 80, я уже пожилой человек. Дон Бернардо очень мудрый человек, с Богом жил он. Он был очень доверчивый, все всем прощал, любил. Он своей добротой все прощал всем. Таких людей очень мало».
Мама никуда не собиралась уходить: у неё всегда были с собой веточка винограда и конфенки для внуков. Мы ей говорили: «Да всё есть у них», а она: «Я знаю, что есть, но это от меня!»
У неё был такой ритуал: вечером, придя из храма, она обзванивала всех детей. Cообщала, какие новости у каждого в семье. Она по старинке писала письма, и ей отвечали не только её родные, но и родные по папиной линии. Мама была тем связующим звеном всей нашей многочисленной родни. Иногда мы друг другу пеняли на то, что как только сядем за стол ужинать, и вдруг — телефонный звонок: на проводе мама! Конечно, никто не выказывал неудовольства, и всё-таки подтрунивали. И докладывали маме каждый вечер: как идут дела, что новенького.
Не знаю, как другие, но я по своей глупости считал, что так будет всегда, и мама будет жить вечно. Ан нет! Cейчас готов отдать всё, чтобы услышать хотя бы одно словечко, хотя бы дыхание в трубке.
— А как мама закончила свой земной путь?
— Пообщавшись с нами в пятницу вечером, мама традиционно сказала: «Передавай своим родненьким привет. Пока. До завтра. С Богом!» Завтра была суббота, и мамино «до завтра» означало, что в субботу мы увидимся в храме на лекции по катехизации.
Утром, придя в храм, я не увидел её на своём месте. Задал вопрос дежурной, и она ответила вопросом на вопрос. Я сказал, что, может быть, приболела, и решил зайти, ведь это через дорогу, напротив. Дверь открыл племянник. Открываю дверь в мамину комнату… мама ушла… Вместе с ней ушло детство, юность, да и взрослая жизнь. Теперь всё другое. По-другому светит солнце, всходит луна, идёт дождь, снег…
В этом году уже 10 лет как нет мамы, но я так и не научился по-новому дышать, есть, ходить… Потому как некому научить. Теперь ты один, всегда один. Есть жена, дети, братья, сестра и всё-таки — одиночество.
Мама святая была. Памятник ей поставили в виде креста из собора и книги-Библии с её портретом. Я подумал, надо написать на нём молитву «Отче наш», чтобы проходящий мимо человек, даже если не знает, мог прочитать.
Это последние её слова-завещание:
Сын мой!
C тобою я скоро расстанусь.
Пришёл мой черёд — ухожу.
Туда, где неведомы грусть и усталость,
Где Богу возносят хвалу.
Где нету тревоги, болезней, печали:
Уже на пороге стою.
Послушай, мой сын, что тебе завещаю,
Исполни же просьбу мою:
Одень меня просто, что приготовила себе.
И гробик попроще найди.
Богатых поминок с застольем не надо.
Как можно попроще,
Лишь гордости это греховной в усладу,
Но нет покаянья в душе.
Свези меня в Костёл, запомни, что я говорю:
Пускай не надолго до погребенья
Побуду лицом к алтарю.
Поставь на могилку мне крест деревянный,
Он всех избавляет от бед.
А мрамор, гранит — словно груз окаянный,
Усопшему в тягость и вред.
Водкой поминать меня, сын мой, не станешь,
Про это прошу, не забудь.
Ведь этим лишь душу мою ты поранишь,
А лучше и вовсе не пить.
В годину по мне закажи ты обедню
Поставь у распятья свечу,
А если вдруг сердце забьётся тревогой,
Ко мне на могилу приди
И преподобного Серафима, святого Иосифа
Правило тихо прочти…
Не поминайте лихом!
Буду и там за Вас молиться!
Беседовала Ольга Хруль