Автор: Г.К. Честертон – английский писатель, журналист, драматург, оратор, иллюстратор, христианский апологет, эссеист, автор детективных рассказов, поэт, получивший прозвище «принц парадокса». Широкую известность он обрел, пожалуй, как автор детективных рассказов, но, если поставить вопрос: «Кто Честертон в первую очередь из перечисленного?», то, пожалуй, можно ответить – эссеист. Эссе – короткие заметки по тому или иному поводу, обычно написанные для газеты, наполненные парадоксальными высказываниями и афоризмами, отмеченные ярким полемическим характером, – удавались ему, кажется, лучше всего. Впрочем, сам он себя считал в первую очередь журналистом, потому что «не мог не быть полемистом» [1].
В России он известен во многом благодаря переводам Н.Л. Трауберг. Но существует и малознакомый, практически неизвестный русскому читателю Честертон, есть у него и такие стороны и аспекты, которые не слишком известны даже в англоязычных странах. (Да, и там Честертона знают, прежде всего, как автора детективов об отце Брауне, а также как христианского апологета, автора «Вечного человека» и «Ортодоксии»). Не самый известный аспект жизни и творчества Честертона составляет его отношение к Богоматери – и это отношение неожиданное, уникальное, можно сказать – интимное для этого писателя [2].
Люди приходят в Церковь разными путями и подвигаются разными мотивами. Сам Честертон, похоже, стал поклонником Марии еще до того, как стал христианином, в те юные годы, когда он был обуреваем сомнениями и скептицизмом. Возможно, будет правильным сказать, что именно его любовь к Богоматери привела Честертона к христианской вере, а затем – и к вселенской полноте христианской традиции.
Честертон писал очень много, но, несмотря на свою огромную продуктивность, он по иронии судьбы хранил глубокое молчание о некоторых вещах, которые были для него наиболее важными. Он редко писал о своей жене Фрэнсис, хотя из частной переписки и личных стихов можно обнаружить, что он был глубоко и безумно влюблен в нее. Он не так часто писал о своей католической вере напрямую, гораздо меньше, чем можно было бы ожидать. Он почти никогда не упоминал о Евхаристии, кроме как в частной переписке, хотя она составляла для него очень весомую реальность. Будучи известным христианским апологетом, он нечасто писал напрямую даже о Христе – гораздо чаще обо всем остальном. Он мог писать и любил писать обо всем подряд, что указывает на Бога per effectum, через творение, «через следствия», о том, что приводит нас к Богу – а это практически бесконечное множество путей. Но как будто бы существовала священная завеса благоговения над вещами, которыми Честертон больше всего дорожил. Они были слишком дороги ему, чтобы осквернять их громкими публичными заявлениями и декларациями, и поэтому он как бы скрывал их, обращаясь к ним лишь время от времени [3].
О Деве Марии он также писал довольно редко – и, следует заметить — в основном в стихах. Как правило, лишь жанр поэзии давал ему простор в подборе выражений, которые бы, по его мнению, приличествовали Богородице.
В 1926 г. вышел сборник стихов «Королева семи мечей» (The Queen of seven swords), полностью посвященный Богоматери.
А я нашел одну, под чьим Покровом
Стоит и процветает каждый дом;
Кто песню запевает, чтоб здоровым,
Живым и чистым оставался он.
И как сиделка нас избавит от недуга,
Она есть наша Мать – дороже чем супруга.
(«Белая колдунья»)
Да, он необычайно любил свою жену, но эталоном, идеалом его любви, по которому он сверял свою земную любовь, оставалась Мария. Ей он посвящал свои молитвы и свои стихи, за нее боролся и вставал на защиту как рыцарь – пусть его оружием и был не меч, но перо и карандаш журналиста. Тем более, в протестантской Англии со времен Реформации желающих оскорбить, отвергнуть Богородицу, разрушить ее статуи и священные изображения было много – тенденция, может быть, не слишком понятная в России. Честертон полагал, что война против Богородицы в конечном счете инициируется вратами адовыми – при том, что земные поступки людей, «разгневанных не напрасно», в чем-то даже можно оправдать:
Когда война, где все запуталось, смешалось,
Которую вели наши почтенные отцы,
За веру и за истину сражаясь,
Направилась супротив Богородицы,
Тогда смогли расслышать мы прекрасно
Сквозь голоса людей, разгневанных не напрасно,
То неземное тихое шипенье злобы,
Что лишь из преисподних мест исходит.
(«Партийный вопрос»)
И пусть Богоматерь взята на небо и пребывает там в славе, пусть ее сейчас нет с нами непосредственно – она все равно выступает нашей заступницей, нашей защитницей:
Богоматерь отныне не в нашей стране —
Ей корона в награду дана;
Но она не забыла про прежних друзей,
За них молит, зовет их она.
Angelorum Regina она есть сейчас,
Ее глас – как живая водица,
Ведь заслышав его, человек может встать,
Постучать в дверь закрытой гробницы.
(«Regina Angelorum»)
На протяжении все жизни Богоматерь была ему необычайно близка, оставаясь его путеводной звездой в бушующем житейском море.
Та, которую возвысил Сам Бог, «жена, облеченная в солнце, и луна под ногами ее, и на главе ее венец из двенадцати звезд» (Откр 12:1), выше всех звезд, выше всего космоса и пребудет в будущем для нашего утешения:
Жена, облаченная в солнце, вернется.
Се, в старости мира юная Мать,
Чтобы облечь в одеяние солнце,
Если светило начнет замерзать.
(«Башни времени»)
Гораздо меньше мы встречаем у Честертона упоминаний о Богоматери в прозаических текстах. Эссе «Мария и новообращенный» (Mary and the Convert) как раз содержит подобное упоминание, это – самый, пожалуй, известный текст про Марию в прозе. Г. К. Честертон написал его незадолго до своей смерти, он вошел в сборник «Колодец и мелководье» (The Well and the Shallows), который увидел свет в 1935 г. Сам сборник посвящен прежде всего теме обращения в католичество. В эссе – пусть достаточно сжато, всего лишь несколькими мазками – Честертон показывает, какую роль в деле обращения человека в христианскую веру играет Дева Мария, и конкретно на своем личном примере подчеркивает, какую роль она сыграла в его судьбе.
«И когда я, наконец, в порту Бриндизи испытал перед ее позолоченным и довольно безвкусным образом то, что было благороднее всей моей судьбы, и пережил миг самой безграничной и ответственной свободы, я пообещал совершить то, что я сделал бы, если мне суждено вернуться в свою землю». Честертон здесь вспоминает свою поездку в Святую Землю в Рождество 1919 г, сразу после окончания Первой мировой войны. Бриндизи – порт на юге Италии, место посадки на корабль, отправляющийся в Палестину. Поездка эта была в определенном смысле решающей: итогом было описание путешествия в книге «Новый Иерусалим», а самого Честертона это своеобразное паломничество окончательно подтолкнуло на воссоединение с Католической Церковью. И, упоминая встречу с образом Богоматери в Бриндизи, он, по-видимому, говорит об обещании последнего шага, сделать который он долго не решался: из англо-католицизма перейти в католичество уже без всяких оговорок (он долго перед этим сомневался и колебался). Из Палестины Честертон вернулся в апреле 1920 г. Впрочем, прошло еще около двух лет, прежде чем он осуществил переход в Католическую Церковь 30 июля 1922 г.
На русском языке эссе публикуется впервые.
Г.К. Честертон
Мария и новообращенный
Я вырос в той части протестантского мира, которую прекрасно можно описать, сказав, что в ней Пресвятую Деву именовали Мадонной.
Да, иногда ее называли Мадонной – в память об итальянских картинах. Наш мир не был невежественным или фанатичным и грубым; и не считал всех мадонн идолами, а всех итальянцев – любителями макарон. Он избрал это именование, повинуясь неосознанной английской тяге к компромиссам — дабы можно было избегнуть как почитания, так и непочтительности. Именование, если задуматься, очень любопытное. В принципе оно означает, что протестант не должен называть Марию «Богоматерью», но он может называть ее «Моей госпожой». Если подходить как бы со стороны, может показаться, что оно указывает на гораздо более интимную и мистическую фамильярность, чем даже преданность и верность в католическом духе. Мне вряд ли нужно говорить, что это не так, и в данном случае имеет место не более чем странная викторианская увертка, заключающаяся в отсутствии перевода опасного или неуместного слова с иностранного языка.
Хотя не обошлось и без некоторого искреннего, хотя и смутного уважения к той роли, которую Мадонна сыграла в реальной культурной жизни, составляющей историю нашей цивилизации. Конечно, обычный благоговейный англичанин никогда бы не стал проявлять неуважение к исторической традиции в подобном отношении; даже если он был гораздо менее либеральным, путешествовавшим и начитанным, чем мои родители. Конечно, с другой стороны, он совершенно не сознавал, что, говоря «мадонна», он на самом деле говорит «миледи»; и, если бы ему указали на то, что он в этот момент проговаривает «моя госпожа» или «миледи», он согласился бы, что это звучит довольно странно.
Я не забываю, да и было бы очень неблагодарно с моей стороны забыть, как мне повезло в плане относительной рассудительности и умеренности применительно к моей собственной семье и моим друзьям; и что существует протестантский мир, который счел бы такую умеренность очень хилым и недостойным видом протестантизма. Странная мания против почитания Марии; безрассудная бдительность, высматривающая малейшие признаки культа Марии, как пятна чумы; культа, по-видимому, предполагающего, постоянное и скрытое посягательство на прерогативы Христа; — все это даже приводило к тому, что просто один вид голубого одеяния Марии вызывал ассоциацию с вавилонской блудницей. Я подобных опасений никогда не разделял, не знал и не понимал, даже будучи ребенком; и о них не ведали также и те, кто занимался моим воспитанием. Они ничего не знали о Католической Церкви; они, конечно, не подозревали, что кто-либо из их числа может однажды вступить в нее; но они знали, что в образе этой священной фигуры были представлены миру благородные и прекрасные идеи, подобные тем, которые были представлены в образах греческих богов или героев. Но, отбросив все оговорки, что наша протестантская атмосфера была все же активной антикатолической атмосферой, я все же могу сказать, что мой личный случай был несколько любопытным.
Здесь я опрометчиво взялся писать на тему одновременно личную и дерзкую; сам предмет которой по своему величию не допускает ничего эгоистичного; но который также и не допускает ничего, кроме личного.
«Мария и обращение» — одна из самых личных тем, ибо обращение — это нечто более личное, интимное и куда менее социальное, чем даже Причастие; ибо оно относится к личным, моим и только моим чувствам, которые, однако, могут служить началом и введением в те чувства, которые могут быть продемонстрированы окружающим. Но также и культ Марии в довольно своеобразном смысле является личным культом; и он наличествует наравне с тем великим смыслом, с которым человек должен поклоняться личному Богу. Бог есть Бог, Создатель всего видимого и невидимого; Богородица особым образом связана с видимым миром; так как она от земли, и через ее телесное существо Бог смог открыться для наших чувств. В присутствии Бога мы должны помнить о невидимом, даже если оно просто умопостигаемо; и таковы абстракции и абсолютные законы мышления; любовь к истине и уважение к истинному разуму и той достопочтенной логике в вещах, которую уважает сам Господь Бог. Ибо, как настаивает св. Фома Аквинский, сам Бог не отрицает закон противоречия и следует ему.
Но Богоматерь, особенно напоминающая нам о Боге Воплощенном и указующая на Него, в какой-то степени собирает и воплощает все те помыслы сердца и высоких интенций, которые законными кратчайшими путями подвигают человека на любовь к Богу. Поэтому разобраться с этими личными чувствами, даже в таком поверхностном и кратком изложении, очень непросто. Я надеюсь, что меня не поймут неправильно, если мой пример будет чисто личным; поскольку как раз эта сторона религии не может являться безличной. Он может быть случайным или в высшей степени незаслуженной милостью небес, но в любом случае любопытен сам факт, что я всегда испытывал тоску по остаткам этой традиции, связанной с Мадонной, даже живя в мире, где она считалась легендой. Эта идея преследовала меня не только во времена моего скептицизма в школьные годы; она подвигала меня еще раньше, даже прежде чем я отбросил свое детское верование, в которой Богородице не было надлежащего или подходящего места. Недавно я нашел нацарапанные очень плохим почерком строчки, мою очень плохую имитацию Суинберна, которая, тем не менее, явно была адресована тому, кого я бы назвал образом Мадонны. Я отчетливо помню, как в свое время я декламировал строки «Гимна Прозерпине», испытывая удовольствие от их звучания и резонанса; причем несколько переделал их, отводя от того замысла, которые в них вложил Суинберн [4], и фантазировал, что они адресованы новой христианской Царице жизни, а не падшей языческой царице смерти. И вот эта Царица жизни явно представала предо мной в образе Мадонны:
О, Присносущая, к тебе я прибегаю,
Царица, дева и богиня,
Пребудь со мной, я заклинаю,
И не покинь меня.
(“But I turn to her still; having seen she shall surely abide in the end;
Goddess and maiden and queen, be near me now and befriend.”)
И с того времени у меня смутно возникло очень смутное, но медленно проясняющееся желание защитить все то, что создал Константин, подобно тому как язычник Суинберн защищал все, что великий римский император разрушил.
Можно еще отметить, что необращенный мир, пуританский или языческий, но, может быть, в первую очередь пуританский, имеет очень странное представление о католическом мире в целом. Его сторонники, даже если они не являются ярыми врагами католичества, составляют весьма любопытный список того, что, по их мнению, составляет католическую жизнь; и вот получается странный набор предметов, таких как свечи, четки, благовония (они всегда сильно впечатлены огромным значением благовоний и нужде в них), облачения, стрельчатые окна, а затем всевозможные предметы первой необходимости или второстепенные; посты, реликвии, покаяния или Папа Римский – и все это перечисляется в беспорядке.
Но даже в своем замешательстве они свидетельствуют о потребности, которая не так бессмысленна, как их попытки удовлетворить ее; о желании каким-то образом суммировать «всё такое», что действительно характеризует католичество и ничего, кроме католичества. Конечно, его следует описывать изнутри, путем определения и развития его богословских первых принципов; но это не та потребность, о которой я говорю. Я имею в виду, что людям нужен образ, единый, красочный и четкий в своих очертаниях образ, который тотчас же возникает в воображении, когда нужно отличить католичество от того, что претендует на христианство или даже от того, что лишь в каком-то смысле является христианством.
Теперь я едва могу припомнить время, когда образ Богоматери не возникал в моем сознании совершенно определенно при упоминании или мысли обо всем этом. Я был весьма далек от атрибутов католического мира, а затем сомневался в этих вещах; а затем выступал за них, споря с миром, и выступал за себя, споря с ними — ибо все эти шаги предшествуют обращению [5]. Но был ли Ее образ далеким, был ли затемненным и таинственным, был ли соблазном для моих современников, или вызовом мне самому, — я никогда не сомневался, что этот образ был образом веры; всего того, что она воплощала в себе, будучи истинным человеком, но все же всего лишь человеком, всего того, что Истина должна была поведать человечеству.
В тот момент, когда я вспоминал о Католической Церкви, я вспоминал о ней; когда я пытался забыть Католическую Церковь, я пытался забыть ее. И когда я, наконец, в порту Бриндизи испытал перед ее позолоченным и довольно безвкусным образом то, что было благороднее всей моей судьбы, и пережил миг самой безграничной и ответственной свободы, я пообещал совершить то, что я сделал бы, если мне суждено вернуться в свою землю.
Примечания:
[1] Dale Ahlquist, Common sense 101, Lessons from G. K. Chesterton, 2006, ch.5
[2] Из новейшей англоязычной литературы, раскрывающей этот вопрос, можно порекомендовать — «G.K. Chesterton and Our Lady. Readings and Essays on Chesterton’s Spiritual Life». Compiled and Edited by Nancy Carpentier Brown, 2022
[3] Sam Guzman. Queen of the Earth: G.K. Chesterton and Mary / G.K. Chesterton and Our Lady. Readings and Essays on Chesterton’s Spiritual Life/
[4] I have lived long enough, having seen one thing, that love hath an end; Goddess and maiden and queen, be near me now and befriend. (Я живу уже долго и понял одно — что есть у любви конец. / Богиня, царица, дева — тебе песнь воспоет певец / (пер. А. Раю))
[5] Подробнее см. «Католическая Церковь и обращение».
Перевод и предисловие: Михаил Костылев