Автор: Г.К. Честертон, великий английский писатель, эссеист, журналист, христианский апологет мог наблюдать своими глазами, как меняется мир вокруг него, как происходит вторжение в семью, как кладется начало ее разрушения. Его смущало то обстоятельство, что наши принципы, «наши взгляды постоянно меняются; но наш обед не меняется. . . » [1]. Тогда как должно быть наоборот: важные вещи, идеалы, принципы, мораль должны сохранять свои устои, свою неизменность, а вот насчет второстепенных вещей – да, там возможно изменение. Во всяком случае, это такое изменение, которое обществу не навредит.
Честертон полагал семью как главную ячейку общества, как его основу и твердыню и крайне негативно оценивал внедрение такой новомодной в те времена тенденции как «контроль над рождаемостью». Против этого явления нацелены многочисленные заметки и эссе Честертона, а по поводу другого явления, евгеники, он в 1922 г. написал целую книгу «Евгеника и другие пороки» (Eugenics and Other Evils), на русский язык, к сожалению, пока не переведенную.
Причем, когда разговор заходил на данную тему, он как правило реагировал очень остро. Однажды он ответил даже не живому лицу, собеседнику, оппоненту, но – литературному персонажу. Хотя в данном случае по сути это был ответ автору, его постоянному оппоненту Герберту Уэллсу, который стоял за своим литературным персонажем Уильямом Клиссольдом.
Итак, мистер Уильям Клиссольд на страницах книги заявил следующее:
«Контроль рождаемости в самом деле имеет существенное, я сказал бы – первостепенное значение для концепции новой фазы человеческой жизни, которую провозгласит мировая республика. Я бы сделал контроль рождаемости мерилом правоверия между либерализмом и реакцией. Все, кто стоят за контроль рождаемости, заодно со мной и в существенной мере – за новый мир; все, кто против него – тем самым против прогрессивной революции». [2]
В ответ Г.К. Честертон написал небольшое стихотворение «Соглашение» (An Agreement). В нем он весьма радикально, как бы разрубая мечом, разводит черное и белое, богоборчество и послушание Богу, чародейку Медею, убившую своих детей, и Богородицу, которая сказала: «Да будет мне по слову Твоему» (Лк 1:38):
Ты веское слово сказал – и меч да разделит теперь
Медею твою в ее богоборстве и нематеринстве,
И славный наш образ троякий, который – Небесная Дверь! —
Невесту, и Деву, и Матерь, смыкает в единстве.
Чего нам бояться, смущаться? Удел наш – веселье.
Ведь кроткие землю наследуют в вечные дни.
А ты после «праздника жизни» ощутишь похмелье,
Когда утомленными в мире пустом вдруг окажетесь вы.
И вот, у Марии Рожденье по Божьему слову свершилось,
В бесплодных стремлениях твоих – ровно наоборот,
И как в ее доме без похоти жизнь зародилась,
Так и в твоем доме похоть без жизни умрет.
(Из сборника «Королева семи мечей»)
Сходным образом чрезвычайно бурно он высказывается и в своем эссе под названием «Младенцы и дистрибутизм» (Babies and dlstributism), который вошел в 1935 г. в состав сборника «Колодец и мелководье» (The Well and the Shallows).
Что такое «контроль над рождаемостью», в чем заключаются его негативные стороны, и почему он так не нравится Честертону, можно узнать из текста, который представлен ниже.
На русском языке публикуется впервые.
Г.К. Честертон
Младенцы и дистрибутизм
Я НАДЕЮСЬ, что у меня не возникнет потаенного внутреннего высокомерия, если скажу, что не считаю себя исключительно высокомерным; а если даже такое высокомерие у меня и возникнет, то все же моя вера помешает мне раскручивать свою гордыню. Тем не менее, порою существует большое искушение демонстрировать интеллектуальное превосходство на фоне мешанины многословных и никчемных философий, окружающих нас сегодня. Впрочем, вещей, которые лично у меня вызывают лишь презрение и которые могут соблазнить меня впасть в состояние высокомерия, на свете не так много. Я не испытываю никакого презрения к атеисту, который зачастую является просто ограниченным человеком, скованным собственной логикой, понуждающей его сводить свое мировоззрение до очень печального упрощения. Я не испытываю никакого презрения к большевику, который является человеком, осуществляющим позитивный бунт против множества заблуждений нашего времени, но который довел свое мировоззрение до такого же негативного упрощения. Но есть одна группа людей, к которым я не могу испытывать ничего, кроме чистого презрения – группа популярных пропагандистов той идеи, которая абсурдно называется «контролем над рождаемостью».
Я презираю «контроль над рождаемостью» в первую очередь потому, что это слабое, шаткое и трусливое словосочетание. Но оно также совершенно бессмысленное словосочетание; и используется оно для того, чтобы снискать расположение даже тех, кто поначалу отшатнулся бы от его истинного значения. Его любят употреблять врачи-шарлатаны, но они-то как раз склонны не заниматься контролем рождаемости или родов – зато они гарантируют, что не будет никаких родов, которые можно было бы контролировать. Им в их делах не надо ничего контролировать и определять, например, определять пол или даже производить отбор в рамках евгенической псевдонауки. Нормальные люди делают все для того, чтобы рождение совершалось; тогда как эти люди делают все для того, чтобы предотвратить рождение. Но эти люди никогда не осмелятся написать просто «Предотвращение рождаемости», поэтому они пишут лицемерное «Контроль над рождаемостью». Они знают так же хорошо, как и я, что само словосочетание «Предотвращение рождаемости» вызовет у публики шок, если оно появится в заголовках газет, или будет провозглашено с трибуны, или станет повсеместным рекламным слоганом, как любое другое шарлатанское снадобье. Они не смеют называть эту вещь по имени, потому что само ее имя — очень плохая реклама. Поэтому они используют обыденное и ничего не значащее слово, как будто это может сделать шарлатанскую медицину более безобидной.
Во-вторых, я презираю «контроль над рождаемостью», потому что это слабое, шаткое и трусливое дело. Это даже не шаг по той грязной дороге, которая называется евгеникой; это категорический отказ сделать первый и самый очевидный шаг по дороге евгеники. Можно признать, что евгеническая философия правильна – тогда курс действий сторонников евгеники очевиден и последователен; но сторонники «контроля над рождаемостью» не осмелятся заявить об этом. Если нет авторитета в вещах, которые христианский мир назвал нравственными в силу их мистического происхождения, то евгенисты вольны игнорировать все различия между животными и людьми; и относиться к людям так, как мы относимся к животным. Им нет нужды путаться с устаревшими и робкими компромиссами и условностями, называемыми «контролем над рождаемостью» – ведь никто не занимается контролем над рождаемостью у кошки. Очевидный курс для евгенистов – действовать по отношению к младенцам так же, как люди действуют по отношению к котятам. Пусть родятся все дети, а потом давайте утопим тех, кто нам не нравится. Я вообще здесь не вижу никаких возражений, которые можно было бы выдвинуть против предотвращения рождаемости; кроме возражений нравственного или мистического порядка, которые выдвигаем мы. И в подобной евгенике есть своя реалистичность и своя разумность; ибо, идя подобным путем, мы можем отобрать лучших или, по крайней мере, самых здоровых и пожертвовать так называемыми непригодными. Но прибегая к более слабому компромиссу в области предотвращения рождаемости, что предлагают сторонники «контроля над рождаемостью», мы, весьма вероятно, приносим в жертву подходящих и производим только непригодных. Рождения, которые мы предотвращаем, могли бы быть рождением самых лучших и красивых детей; те, которым мы позволяем, самые слабые или худшие. Действительно, это так и есть; ибо современные молодые и энергичные люди имеют обыкновение откладывать рождение детей на более поздние годы, когда они уже не будут прежними молодыми и энергичными – и откладывают в основном из меркантильных соображений. Пока я не увижу настоящего первопроходца и прогрессивного лидера, выступающего с хорошей, смелой, научной программой для утопающих младенцев, я не буду солидарным с этим движением.
Но есть третья причина моего презрения, гораздо более глубокая и, следовательно, гораздо более трудная для выражения; в которой коренятся все мои причины быть тем, кем я являюсь или пытаюсь быть. Возможно, если все же попытаться описать эту причину, то мне следует сказать, что, когда я слышу распространенное словосочетание, будто рождения детей избегают, ибо люди хотят быть «свободными», хотят позволить себе ходить в кино или покупать граммофон, или громкоговоритель, мое презрение к таким людям готово подтолкнуть меня к самым радикальным поступкам. Я просто готов вытирать о таких людей ноги за то, что они используют само слово «свободный». Ибо если они поступают по этим своим словам, они приковывают себя к самой рабской и механистической системе, с которой когда-либо могли соприкоснуться люди. Кинотеатр – это машина для демонстрации определенных регулярных шаблонов, движущихся картинок; выражающая представление самых вульгарных миллионеров о вкусах самых вульгарных миллионов. Граммофон – это устройство для записи мелодий, которые продают и продвигают магазины и музыкальные киоски. Того же рода и радио, эта беспроводная связь; и все эти три человеческих изобретения отмечены одним признаком: воспринимающая сторона в связке с любым из этих устройств является совершенно бессильной и пассивной. Любитель кино не может бросить вызов актеру или хотя бы поговорить с ним; домохозяин сочтет тщетным кричать в граммофон; толпа не может забросать современного оратора тухлыми яйцами, особенно когда оратор есть не что иное как громкоговоритель. Люди становятся управляемой частью механизма, и над ними доминирует центральный «мозг», выдающий людям именно то, что, по мнению хозяев жизни, они должны иметь.
При этом ребенок – это само знамение и таинство личной свободы человека. Он – новая и юная свободная воля, добавленная к воле мира; он – тот, кого родители свободно выбрали для появления на свет и кого они своим свободным выбором согласились оберегать. Они могут чувствовать, что любое веселье и развлечение, которое он доставляет (а оно часто бывает значительным), на самом деле исходит от него и от них, и ни от кого другого. Он родился без вмешательства какого-либо внешнего мастера или повелителя. Он – творение и вклад; но он – их собственный творческий вклад в творение. Он также гораздо более красивая, чудесная, забавная и удивительная вещь, чем любая из устаревающих лент кинематографа или звенящих джазовых мелодий, производимых звуковыми аппаратами. Если люди больше не ощущают, что ребенок является таковым, они утрачивают понимание первично-сущего, а, следовательно, и всякое свое чувство меры в мире. Люди, предпочитающие механические удовольствия такому чуду, пресыщены и порабощены, ибо они предпочитают первичному фонтану жизни ее пустую отрыжку. Той реальности, которая единственная привносит в нашу цивилизацию свежие омолаживающие ручейки юной жизни, они предпочитают производные, кривые, косвенные, заимствованные, повторяющиеся и исчерпанные остовы нашей умирающей капиталистической цивилизации. Они цепляются за цепи своего старого рабства; тогда как ребенок всегда готов к новому миру.
Из сборника «Колодец и мелководье» (1935) — «The Well and the Shallows»
Примечания:
[1] Dale Ahlquist, Common sense 101, Lessons from G. K. Chesterton, 2006, ch.1
[2] Г. Уэллс, Мир Вильяма Клиссольда. Роман под новым углом зрения, Москва, Ленинград, 1928, с.387.
Перевод и предисловие: Михаил Костылев