Автор: «Поёт тот, кто любит», а «кто хорошо поёт, тот молится вдвойне». Отец Дитрих фон Штернбек, принимавший участие в создании хорошо знакомого российским католикам красного песенника, рассказывает о молитве пением на основе личного опыта и наставлений Отцов Церкви.
Путь к вере и, следовательно, к молитве — как и жизненный путь — у каждого свой. Наверное, ни для кого не будет откровением: очень важно, как этот путь начинается. Читать ноты и буквы, писать их, петь и молиться меня учила моя бабушка – мама моей мамы. То ли предчувствуя, что времени у нас немного, то ли в силу своего нетерпеливого характера ей хотелось, чтобы я освоил всё максимально быстро.
Учиться читать по-немецки и по-латински мне нужно было, используя Das vollständige Messbuch der heiligen Kirche (это издание содержит основные тексты Миссала Римско-католической Церкви на латинском языке с немецким переводом и пояснениями, – Прим. ред.) и эта же книга была пособием по освоению нотной грамоты, как обычной, так и «квадратной», и первые молитвы я учил тоже по ней: «Отче наш», «Радуйся, Мария», «Слава», молитвы перед едой (Benedic Domine) и перед сном (Müde bin ich)…
Бабушка была по образованию пианистка и неплохо пела. Поэтому в детстве я слышал различные версии Ave Maria (Гуно, Маршнера, Шуберта, Райнбергера, Регера, Бизе, Форе и других композиторов) и удивлялся, отчего латинский текст молитвы так плохо «ложится» на музыку Шуберта и Гуно… Потом оказалось, что из выученных мною молитв состоят другие – «Ангел Господень» и Розарий.
Слушая бабушкино пение, я тоже однажды захотел петь. И молиться я тоже любил. Поэтому мне хотелось петь и молиться одновременно. Но тут выяснилось, что молитва – это мой личный (и очень секретный!) разговор с Богом. И о нем никто не должен знать – прежде всего, чужие люди, соседи, и даже родственники. Бабушка говорила, что если кто-то узнает о том, что меня крестили и я молюсь, то нам всем будет очень плохо. Поэтому молился я тихо и не пел. А на мой вопрос, можно ли петь весь Розарий и «Ангел Господень», бабушка ответа не знала, и я впервые осознал, что взрослые не идеальны, даже бабушка.
Потом очень скоро ее не стало. Осталась молитва. А пение Розария и молитвы «Ангел Господень» таким образом отложилось на некоторое время, но не отменилось совсем. Позже я узнал, что все молитвы, составляющие молитву Розария – равно как и «Ангел Господень» – можно петь. Еще некоторое время спустя моя детская мечта исполнилась – у меня были ноты и я мог петь обе эти молитвы! Какими новыми, доселе неведомыми красками заиграли для меня эти знакомые с самого детства тексты! Розарий совершенно уподобился в моем воображении венку из роз, причем не срезанных, а живых, благоухающих и сверкающих на солнце каплями росы.
С этих пор я всегда старался по возможности именно петь, а не читать эти молитвы. Во-первых, это совершенно избавляло меня от возникающего иногда на фоне усталости чувства монотонности, мешающего сосредоточению на самой молитве, а не на том, чтобы «не сбиться». Во-вторых, петь в таком же темпе как читать довольно затруднительно, отчего уходит искушение «ускориться», молитва становится более спокойной, размеренной. В-третьих, очень давно я прочитал где-то, будто блаженный Августин полагал, что «поющий молитву молится вдвойне». В-четверых, тогда мне казалось, будто моя душа, независимо от меня самого, именно при пении напрямую обращается к Богу, становясь Ему ещё ближе.
Возможно, это было связано с двумя обстоятельствами. Мелодии, используемые мною, были григорианскими, а ничего лучшего для церковного пения попросту быть не может. Неслучайно поэтому в литургической конституции Sacrosanctum Concilium говорится: «Традиционная музыка всей Церкви представляет собой неоценимое богатство, отличающееся от всех других форм художественного выражения, прежде всего потому, что, будучи связанным со словом богослужебным пением, она составляет необходимую и неотъемлемую часть торжественной литургии…. Григорианское пение Церковь считает песнопением, свойственным римской литургии». Во-вторых, пение в большей степени, чем речь, свойственно самой человеческой природе, человек поёт в самые радостные и в самые критические моменты жизни. Поет, когда очень страшно (Дан 3,24д.). Поет, будучи преисполнен радости (Юд 16,1д.13-15).
Позднее Бог одарил меня ещё одним сокровищем, которым я очень дорожу, – Литургией Часов. По природе своей она, несомненно, является совместной молитвой множества поющих её верных. Это, так сказать, наивысшая форма её существования. Удивительную глубину этой молитвы мне удалось открыть для себя благодаря тому, что с 1979 года в дополнение к Литургии Часов на немецком языке существует ещё и Антифонарий, позволяющий целиком петь Предначинание, Утреню, Шестой час, Вечерню и Повечерие во все дни литургического года. Основу Литургии Часов составляют псалмы. Многие из тех, кто обращается к Литургии Часов, сделав её своим личным и постоянным молитвенником, ищут созерцательной молитвы, священной тишины и размышления (медитации) о Слове. Впервые с совместной молитвой мне довелось познакомиться в бенедиктинской общине св. Ансгара. Так состоялась моя вторая встреча со спетой совместной молитвой – это опыт уже взрослого человека, склонного к рефлексии и анализу.
Пение псалмодии и его воздействие на душу
Хоровая молитва в монастырях имеет некоторые общие элементы с другими формами христианского богослужения: чтением, молитвой, песнопением и т.д. Но свой особый характер она обретает через псалмодию – пение псалмов. Пение или чтение нескольких псалмов занимает значительное пространство в течение каждого молитвенного часа. Но не только это: поражает еще и своеобразный способ, которым это происходит. Этот древний, но ни в коем случае не изначальный способ пения псалмов, по-видимому, был придуман и вошел в употребление, когда целью было обеспечить подходящий способ упражнения в созерцательной молитве – в первую очередь, при ежедневном совместном произнесения множества псалмов.
В такой форме псалмы поются поочередно двумя группами молящихся примерно одинакового размера. Каждая группа делает своеобразную паузу между двумя полустишиями, постоянной продолжительности и явно выходящую далеко за рамки того, чего можно было бы ожидать только из-за потребности в структуре или пунктуации в тексте. Петь можно и только на одной единственной ноте – при произнесении «recto tono». Восприятие такого вида псалмодии оказывается совсем непростым делом для человека, привыкшего к эстетическому подходу к звуку и слову. И все же такую практику следует понимать как простейшую форму пения, а не как неестественную, «искусственную» речь. С другой стороны, большая часть пения однотонна, с небольшими мелодическими изменениями, происходящими лишь в конце полустиший, которые, однако, остаются неизменными от стиха к стиху. Существуют определенные звуковые «краски» благодаря текстовой выразительности и тональность «обрамления» псалмодии, а также за счет использования различных мелодических моделей псалмов, так называемых «псалмодических тонов».
Определяющими на первом этапе для молящегося остаются ощущения как нарочитой монотонности, однообразия, так и непревзойденной простоты. Скромность музыкального процесса, радикальный отказ от всякой поверхностной мелодической интерпретации содержания и чувственных аффектов, присущих привычным музыкальным жанрам, ясно показывают, что это не «демонстративно-художественное» или «музыкально-художественное» исполнение псалмов, для чего тексты Псалтири вполне подходят, как показывает опыт византийских и русских богослужений. Совместно совершаемая псалмодия ограничивается, так сказать, простым «чтением» священных текстов во время пения, чтобы они присутствовали не только на письме и в буквах, но и в звуке молящейся общины и могли быть услышаны и приняты слухом и сердцем. Но именно благоговейная сдержанность, с которой это происходит, и простое единообразие музыкального материала, как подтверждает опыт многих молящихся и слушающих псалмодию на протяжении веков, создают атмосферу, способную привести сердце молящегося в состояние бдительного спокойствия и восприимчивой тишины. Отцы Церкви, а вслед за ними – и многие христианские писатели задумывались над тем, почему псалмы следует петь именно так и почему псалмодия сама по себе создает созерцательную атмосферу.
Псалмы поются в чередовании. Одна половина хора поет один стих, другая половина отвечает следующим стихом. Текст псалма поочередно как бы передается двумя группами молящихся друг другу. Эта молитвенная практика напоминала мне хоры ангелов, поющих друг другу, побуждая друг друга возносить хвалу и поддерживая друг друга «в молитвенном настроении».
Такое пение удерживает нас в созерцательной молитве. Оно создает в нас молитвенное напряжение, которое можно поддерживать в течение долгого времени. Пока поет другая («не наша») половина хора, мы слушаем. Мы можем собраться в своем сердце, в глубинах нашей души. Жар, разжигаемый пением, может вспыхнуть в слушании и тишине и пронизать все тело.
Отец Церкви св. Амвросий также имел в виду чередование двух певческих групп, когда описывал, насколько прекрасными и полезными могут быть псалмы. Удивительно он делает это в своих размышлениях о шестидневной работе Творца по созданию моря, чудеса которого он восхваляет поэтическими словами: «Как прекрасно и могуче море, когда буря вздымает его волны; Как прекрасно, однако, когда всего лишь легкое дыхание движет гладью воды и волны ударяются о берег с тем нежным, равномерным мелодичным звуком, который не нарушает тишину, а лишь делает ее членораздельной и слышимой».
С этой спокойной волной Амвросий сравнивает пение псалмов: одна волна перенимает движение другой и снова возвращает его – в постоянном движении вперед и назад, но при этом невероятно спокойном. «Tranquillitas», глубокий покой, вероятно, чаще всего упоминается Отцами Церкви, когда они хотят сказать, с одной стороны — в чем более всего нуждается псалмодия, а с другой — что она, будучи совершаемой «правильно», способна породить и многократно усилить в сердце молящегося. Примерно так выразился один болгарский православный священник, однажды присутствовавший на нашей хоровой молитве. Ему казалось, будто он сидит на берегу и волна за волной скользит по песку берега, смывая с сердца весь мусор – пока, наконец, не остался чистый песок. Для него – и не только для него – пение псалмов имеет очищающее действие. Оно вымывает из нас, нашей души, внутренний мусор, и успокаивает наши сердца. Возможно, именно поэтому мы часто чувствуем себя спокойнее и счастливее именно после хоровой молитвы, а не благочестивых и ученых занятий.
Василий Великий полагал, что пение псалмов освобождает нас от печали, веселит душу и утишает внутреннее смятение. Мы часто чувствуем давление обстоятельств извне и нарастание чувств и мыслей – как ответ – изнутри нас. Но мы не можем сами точно определить и объяснить возникновение этого «затора». Мы не знаем, откуда он берётся и с чем в конечном счете связан. Пение псалмов может освободить нас из этого затора. Оно приводит нас в соприкосновение с положительными чувствами радости. У нас одновременно возникают положительные и отрицательные чувства, печаль и радость, страх и доверие, гнев и удовлетворение, любовь и ненависть. Мы часто зацикливаемся на негативных чувствах и думаем, что они и есть единственная реальность внутри нас. На самом деле, все, что мы делаем, это отсекаем себя от положительных чувств, которые оказываются на дне нашей души и часто под спудом от гнетущего груза внутреннего, кажущегося на первый взгляд необъяснимым, беспокойства. Пение псалмодии позволяет нам соприкоснуться с положительными чувствами, такими как радость, надежда, тоска и любовь. Это приводит к тому, что негативные чувства теряют над нами свою власть. Нам не нужно испытывать чувство радости и любви, когда мы поем. Если мы просто увлекаемся пением, то оно что-то производит в нас, и радость и покой возникают как бы сами собой.
Афанасий описывает эффект правостороннего пения псалмов словом «ритмизеи». Псалмодия «ритмизирует» душу человека, приводит ее в порядок, создает внутри нее ясную, здоровую структуру. По-другому можно также сказать, что она приводит душу в движение, в упорядоченное, гармоничное движение. Это упорядоченное движение сохраняет душу живой и здоровой. А как показывает опыт, ритм придает душе силу и выносливость, которые позволяют ей смело и дерзновенно откликаться на проблемы, возникающие в повседневной жизни. Псалмодия производит не уютное тепло и не желание «оплюшиться» и застрять в этом состоянии «гнездышка», а скорее структуру, спокойствие, трезвый мир и силу смотреть в лицо жизни.
Когда мы поем псалмы, внутри нас звенят струны, которые в противном случае молчали бы. Возникает чувство волнения, чувство радости и любви. Для Августина радость и любовь — важнейшие элементы пения. «Cantare amantis est», — говорит он. Петь может только тот, кто любит. Наше пение может дать любви расти внутри нас.
Пение – само по себе радость. Уже Платон полагает, что слово «хорос» (хор) происходит от «хара» (радость). А связь между пением, любовью и радостью Августин показывает в своей классической формулировке: «Кто поет, тот не просто хвалит, он еще и радостно хвалит. Кто поет хвалит, тот не только хвалит, нет, он еще и любит того, кому поет». В пении возникает образ того, ради кого вы поете. В любовных песнях об отечестве, как называет Псалмы Августин, возникает образ дома, образ Божий, в котором наше сердце может, наконец, обрести покой. Когда мы поем, внутри нас растет тоска по этому дому. И возникает образ Отца, который говорит с нами в Псалмах и которому мы отвечаем в общении с Его Сыном. Так что пение – это не столько слова, сколько присутствие Бога, Которому ты поешь и чье присутствие трогает глубину твоей души и объединяет и собирает все силы твоей души в твоем сердце. Пение ведет к внутренней молитве, к созерцанию.
Исключительная или глобальная ограниченность григорианской псалмодии одной высотой звука речитации, ее настойчивая приверженность так называемому «тенОру» требует от певца «собраться» на той или другой ноте. Не переставая идти навстречу этому требованию, он уверяется и укрепляется в своей готовности желать теперь только одного – собрать всю силу своего сердца и направить ее к Богу.
Когда мы все вместе «предаем себя самих» одному единственному тону, множество молящихся постепенно становятся как бы одним целым. Снова и снова Отцы Церкви удивлялись силе псалмодии и восхваляли ее, собирающую многих молящихся ради одного совместного действия и в одном звуке – в единодушии и единогласии. Какое чудо, позволяющее таким разным людям и таким разным голосам сливаться в один звук! Августин, кстати, объясняет совершение молитвы в хоре как «consensio cantantium», как единство чувства, как единодушие поющих. Однако он также говорит, что достаточно одного человека, который упорно поет в своеволии, чтобы сделать единодушие и единогласие пения недостижимым.
Интересно, что в своем толковании Евангелия от Иоанна Августин сталкивается с вопросом: как возможно, чтобы мы, многие, стали едины во Христе, чтобы мы вместе стали Им Самим, Единым и Единственным? И Августин не гнушается обратиться для объяснения и иллюстрации этого чуда именно к псалмодии, совершаемой совместно, чтобы показать, как многие могут стать одним целым. Так совершается воля Того, Кто хочет сделать этих молящихся «unum in uno ad unum»: одним в одном и единым. Поэтому дисциплина пения не является чем-то чисто эстетическим, но, напротив, она скорее помогает созерцательной молитве, помогает стать единым с самим собой, в своем собственном сердце и испытать единение с остальными молящимися. Однако до тех пор, пока такое единство не возникнет, очень важно внимательно слушать друг друга.
Совершение псалмодии в пении снова и снова доказывает, что это чрезвычайно динамический, групповой процесс. Невольно становятся слышны соревновательность и соперничество, возникает, как однажды выразился ныне отошедший ко Господу отец Римберт Клазен, «акустическое загрязнение окружающей среды», когда человек бесконтрольно и безрассудно трубит о своих чувствах, пусть даже очень положительных. Достаточно часто хоровая молитва остается на этом уровне групповой динамики и не переходит к созерцательности. Но ни один из уровней нельзя пропустить. Потому что созерцание существует посреди реалий нашей жизни, а не в идеально-стерильных условиях, в котором мы хотели бы укрыться.
Слушающее пение и поющее слушание
Другой аспект созерцательности оказывается в поле нашего зрения, когда у св. Василия находим: «Пением псалмов они приуготовляют себе внимательное сердце», или когда Иоанн Златоуст говорит, что способен распознать истинную псалмодию по тому, может ли и желает ли сердце внимать голосу молитвы. То есть речь идет о слушающем пении. Когда мы поем слушая и слушаем поя, наши сердца становятся все более и более открытыми для Бога, Который приходит к нам в Слове Своем. Присутствие Божие должно быть ощутимо в способе пения, в присутствии голоса, который предполагает присутствие и участие всего тела и в то же время является самым ярким его знаком.
Мы поем святые слова, слова Божии. Поэтому наше сердце должно следовать голосу, согласоваться со Словом Божьим, стать единым с ним. Но это предполагает, что голос произносит святое слово осознанно и благоговейно. Задача голоса – приготовить Слову Божию земное звуковое «тело», которое сделало бы его ощутимо присутствующим посреди нас и внутри нас, молящихся. Воплощение желает продолжиться в нашей псалмодии. Посредством благозвучия Слова Божия нам надлежит создать в нашем мире частицу гармонии и подготовить путь для могущественного Слова Божия, никогда не остающегося бесплодным. Псалмодия полностью служит Слову Божию; она не «употребляет» слово ради достижения музыкальных целей, а служит слову так, чтобы оно воспринималось ухом и сердцем, исцеляя и созидая мир.
Если псалмодия понимается и совершается как слушающее пение и поющее слушание, то она и в самом деле может быть определена как «тот тип пения, который не прерывает молчания». Псалмодия нашла тайну раскрывать слова, не растрачивая Духа, связывать звуки, не нарушая тишины, собирать душу в ее сокровенном существе в самой личной молитве и тотчас же делиться ею с душой ближнего в совместной молитве.
Совершенно небезразлично, какая музыка используется в культовых целях. Музыка, подходящая для культа, должна иметь очищающее и испытывающее действие. То, что сегодня часто называется «медитативной» музыкой, зачастую довольно эмоционально и забивает душу вместо того, чтобы раскрыть ее, опьяняет, а не приводит к трезвой бодрости («sobria ebrietas»), о которой говорит Амвросий в тексте гимна. Григорианское песнопение, безусловно, в полной мере обладает этим очищающим эффектом, присущим настоящей культовой музыке. Оно возникает из глубокого размышления над Словом Божьим и приводит молящихся – поющих и слушающих – к размышлению и молчанию. И тогда вдруг начинаешь осознавать: если пение не способно устранить мое внутреннее беспокойство, то с ним что-то не так; если песнопение не имеет ценности прерванной им тишины, то пусть тишина лучше вернется; любое пение, не призванное способствовать тишине, бесполезно.
Искусство пения в состоянии внимающего молчания, такого пения, чтобы тишина не прерывалась, также требует особого внимания к паузе. Делать перерыв в середине стиха – на первый взгляд странная, часто вызывающая трудности у начинающих молящихся, чуждая им практика. Она нелогична, потому что скорее можно было бы ожидать паузу после каждого стиха. Но пауза в середине стиха и есть самая сердцевина, ядро псалмодии. Это оставляет место для отзвука слова Божия, своего рода «послевкусия». Во время этой паузы совершающий псалмодию прислушивается, находит ли Слово Божие резонанс в его собственном сердце. Внутри себя он говорит «да» тому, что он пел. Во время паузы то, что вы ранее выразили словами, должно дойти до вашего сердца. Это как уйти в глубину собственной души, прислушаться к сокровенному пространству, в котором спетые слова обретают отклик – не только в своем смысле, но и своем звучании, в своей тайне, которой созвучна тайна самого Бога.
Все, кто занимался музыкой, знают, что во время музицирования, исполнения музыки, тишина сохраняет свое значение. Это становится очевидным в паузах, которые являются неотъемлемой частью музицирования.
Что только ни может произойти во время генеральной паузы в симфониях Брукнера? И если пауза необходима практически для любой музыки, то тем более не может обойтись без неё псалмодия. Пауза, эта зона молчания в каждом стихе, призвана научить поющего не покидать почву молчания даже во время пения, сохранять состояние собранного восприятия и молчаливого слушания. Песнопение, таким образом проникнутое тишиной, приводит к более интенсивному молчанию, чем это было бы возможно при простой тишине. Благодаря звуку тишина стала для нас доступной и полезной. Именно в сосуществованию и взаимопроникновении пения и молчания, звука и тишины нам удается все глубже вслушаться в пространство молчащего звучания и говорящего молчания, туда, где тайна Самого Бога звучит в глубине наших сердец.
Тогда в псалмодии мы можем пережить то, что Гюнтер Вольфарт, интерпретируя Иоханна Георга Хаманна, говорит о поэтическом слове: «В поэзии, являющейся «упразднением» тишины, молчание обретает свой собственный голос. Поэзия как назначение и концентрация тишины есть попытка соединить и вернуть произнесенные человеческие слова в говорящее без слов божественное Слово. Как сосуды тишины, слова поэзии являются сосудами Божиими». Если песнопение удачно, то в его словах проявляется свет бессловесного Слова Божия. Пауза – это также пространство, необходимое чтобы дышать. Однако речь идет не о том, чтобы мы «набрали воздух в легкие» (или даже принялись его «хватать»), а скорее, чтобы мы «черпали» дыхание, «сделали вдох», чтобы затем обрести возможность спеть вторую половину стиха.
Пауза посреди стиха – и это тоже причина ее продолжительности – дает нам время позволить дыханию прийти самостоятельно и почувствовать, что дыхание жизни, подобное этому, само дается нам и дается даром. И не должны ли мы также ощущать в даре дыхания то, что на языках оригинала Библии не имеет другого названия, кроме «дыхания» или «дуновения», Духа: роах, пневма, спиритус? Какое освобождение несет опыт, позволяющий мне распознать в том, что иногда представляется мне «молитвенным трудом» или даже неким «молитвенным подвигом», дарованную нам благодать, дар превыше всех даров, в котором его Податель приносит нам в дар Себя Самого: «Тот, кто поет псалом, исполняется Духа Святого» (св. Иоанн Златоуст).
Так я освобождаюсь от всяческого принуждения что-то делать, чего-то добиваться в молитве. В псалмодии я могу всецело предать себя Тому, Кто желает присутствовать в преисполненном Духа Слове и в духотворном молчании. Я пою и молчу, я молчу и пою, потому что в моем сердце желает звучать Его слово и Его молчание. Амвросий приписывает псалмодии радость свободы: как освобожденные Богом и для Бога, мы можем с радостью предать себя Тому, Кто молится в нас и с нами и Кто может сотворить мир в нас и между нами.
о. Дитрих фон Штернбек
Фото: Christopher McLallen, Courtesy of Benedicta, de Montfort Music, CNA