Автор: Перевод Константина Чарухина. Впервые на русском языке!
Хуан Хименес
Пер. с лат. Pasqualis Baylon, Ordinis Minorum Discalceatorum, Villæ-Regiæ in Regno Valentino (B.), Vita ex Hispanico Fr. Joannis Ximenez // AASS Maii T. IV, p. 49-89
СКАЧАТЬ КНИГУ ЦЕЛИКОМ:
ГЛАВА I. РОЖДЕНИЕ СВЯТОГО И ПАСТУШЬЯ ЖИЗНЬ ЕГО ДО ВСТУПЛЕНИЯ В ОРДЕН
[1] Брат Пасхалий Байлон, инок ордена св. отца нашего Франциска, член провинции босых миноритов св. Иоанна Крестителя Босого, родился в деревне Торреэрмоса, относящейся к цистерцианскому монастырю Матери Божией Царского Сада (ныне существующий Santa María la Real de Huerta в г. Санта-Мария-де-Уэрта. – прим. пер.) епархии Сигуэнсы. Таким образом, хотя сама деревня находится в королевстве Арагонском, в духовных делах она подчинена епископству, расположенному в королевстве Кастильском; благодаря чему – явно содействием Господним – Пасхалий стал общим священным достоянием обоих королевств.
Родился он в 1540 году, когда Апостольский престол занимал Павел III, а Испанией правил император Карл V. Родителями Пасхалия были почтенные жители вышеназванной деревни, зарабатывавшие на жизнь земледелием и пастьбой скота. Имя отца было Мартин Байлон, мать звали Исабель Хубера, и хотя ни к какому славному роду они не принадлежали, души их были прославлены пред Богом и ангелами ради искреннего христианского благочестия и подлинной доблести – добродетели. Впрочем, в роду Пасхалия, пускай и незнатном, не было иудеев, мавров и еретиков, ведь родителями отца его были Мартин Байлон и Люсия Сантандер, а дедом и бабкой по матери являлись Фердинанд Хубера и Мария Херис – все из упомянутой деревни Торреэрмоса.
[2] Неудивительно, что у таких родителей и прародителей появился столь достойный сын и внук! Кстати, Пасхалием его нарекли, видимо, потому что он родился в пасхальный день (в Пятидесятницу, которую в Испании называли «Пасхой Св. Духа». – прим. пер.). И вот уже прямо детстве у начали проявляться признаки будущего дарования, ибо хотя родители поставили его, как бы нового Давида, пасти стада, он не смирился с тем, что путь к изучению наук для него закрыт. И носил он всюду с собою книгу в сумке, прося наставлений то того, то и другого, и потом в уединении размышлял сам с собою ним над тем, чему научился, и отчасти благодаря собственному усердию, отчасти при помощи особой благодати Божией, приобрёл кое-какие навыки чтения и письма, как раз в той мере, чтобы услаждаться чтением священных книг и творить службу Часов Пресвятой Деве. Сей часословец он постоянно держал при себе, и чрезвычайно часто видели, как он в него вчитывался, ради чего удалялся от общества прочих пастухов, каковое столь мало тешило его, что он, как правило, выходил за общую ограду и разводил себе костёр в уединённом месте, где мог бы без свидетелей внимать Богу и себе.
И казался он товарищам своим подобием ангела в обращении и нравах, ибо с тем же запалом, с каким другие в этом возрасте увлекаются забавами и играми, он как бы по некоей природной склонности упражнялся в добродетели и святости, во всём проявляя статность как бы старческую, более того, монашеское самообладание, при том что лишь Бог учил и наставлял его в этом.
[3] Достойно удивления и то, что, хотя он никогда не видел «босых миноритов», тем не менее с детства предпочитал босоногое житьё, отказавшись не только от любви к миру (в чём и состоит истинный смысл иночества), но и от обычной обуви, без которой (как иногда примечали) ходил вслед за стадом через тернистые заросли и колючки, взбирался на горы и спускался по их каменистым склонам, ничуть не страшась ухабистых путей. Любые тяготы он принимал охотно из любви к Тому, Кто для спасения рода человеческого провёл всю Свою жизнь среди испытаний и трудов, искренне смиряясь с ними и даже горячо их желая, ведь таковы были Его слова: «Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, доколе сие не совершится!» (ср. Лк. 12:50).
И вот, наш Пасхалий среди овец на полях совмещал житие пастуха и подвижника, человека и ангела, служа некоему хозяину, которого звали Мартином Гарсиа. Тот настолько прикипел к нему сердцем, что, заведя как-то с ним беседу, сказал ему: «Слушай-ка, хватит тебе быть при стаде, поезжай со мною в город! Поселишься у меня, и, поскольку я бездетен, станешь мне сыном и наследником всего имения моего». Всякий с охотою принял бы условия, в которых не судьба было родиться, но которые предложила благосклонность чужого человека: богатого отца, дом – полная чаша, изысканные удовольствия, обильное состояние – всё, что обычно так ценится миром. Но его уже, очевидно, вымолил у Бога в сыны себе св. Франциск, замыслив как раз в то время насадить в Испании босоножество наше и предвидя, что он как нельзя лучше подходит для этой задачи – поэтому-то любовь к святой бедности так прочно засела в его сердце, что он никоим образом не мог избавиться от неё.
Итак, святой мальчик ответил своему хозяину, что, конечно, весьма благодарен ему за благосклонность, оказанную ему без каких-либо с его стороны заслуг, однако не может принять сего предложения, поскольку постановил служить Богу в нищете и так далёк от стремлений к собственности и богатству, что предпочёл бы, приняв образ иноческий, добровольно лишить себя всякой возможности когда-либо иметь их; да и прямо теперь, мол, готов уйти в монахи.
[4] Кроме того, пастухи под присягой сообщают, что в то время они однажды собрались вместе, чтобы поиграть, и, едва они пригласили Пасхалия составить им компанию, он тут же подхватился и поспешил прочь вместе со своим стадом, не желая ни минутки находиться между ними, ибо, будучи немногословен, он с трудом переносил болтовню остальных.
Слышали они также, как иногда, выпасая коз, он говорил, что предпочёл бы этим не заниматься, потому что они щиплют чужие посевы и тем подвергают опасности его душу – столь чуткую совесть к тому времени уже развил в нём святой страх Божий. Явление, конечно, в таком возрасте удивительное, ведь все свидетели говорят, что, когда он прибыл из родной деревни, ему было не больше семнадцати-восемнадцати лет.
Причём один из них, по имени Хуан Кампос, уроженец Торреэрмосы, добавляет, что, когда они с Пасхалием, присматривая за стадами, в течение целых двух лет жили вместе в кастильском селении Монтуэнга, находящемся в одной лиге от Торреэрмосы, он наблюдал в святом отроке множество добродетелей и великое благонравие: никогда слыхал, чтобы тот ругался, как это иногда делают другие пастухи, но всегда восхвалял Бога своего, святых и особенно пресвятую Матерь Божию Марию. Если же случалось, что болела скотинка какая-нибудь или помирала, он говорил своему товарищу, выражавшему [в резких словах] душевную тревогу: «Молчи, братец; что ж поделаешь?! Да спасёт нас Владычица наша!» Когда же приключалось какая-нибудь другая неудача или неприятность из множества тех, коим подвержена пастушья жизнь, он молвил: «Спаси меня, Боже, а вдруг это милость Господа нашего? Восхваляю Его за всё и благодарю изо всех сил!»
[5] Так он жил и совершенствовался, пока не насмотрелся на то, как начальник над пастухами, под чьим надзором он трудился, ежедневно затевает ссоры то с владельцами полей, то с самими пастухами, и сказал одному своему другу, который впоследствии подтвердил это под присягой: «Что-то, братец, нехорошей мне кажется пастушья работа – ежедневные свары приносит. Пойду-ка я лучше в монахи!». На что ему тот: «Если уж ты решил отречься от мира, почему бы не податься тебе к Богородице Садовой? Ведь тот монастырь – самый состоятельный в твоём краю». Но Пасхалий возразил: «Не лежит душа, да и, похоже, не сообразно это моему предназначению (genio)», – что значило: никакие богатства он не предпочёл бы нищете евангельской. И занимаемый таковой мыслью, он в непрестанных молитвах просил Бога просветить ум его и показать, в каком чине его служение будет богоугоднее.
Вдобавок к Богородичным Часам и розарию (чётки он сделал себе из верёвочки, навязав узлов вместо бусин) он стал подолгу читать на коленях другие молитвы, приходя к некоей часовне под названием Санта-Мария-де-ла-Сьерра – и пастуший начальник упоминал, что каждое утро примечал это.
И вот, когда твердил он просьбу свою в безлюдных оных полях, явились ему некий монах и монахиня некая и изъяснили ему, как угоден Богу иноческий подвиг, о чём Пасхалий сам поведал одному своему другу, человеку благонравному и искреннему, а потому особенно дорогому ему. Подтвердив сие торжественной присягой, он прибавил, что, по словам Пасхалия, явился ему и другой монах, который внушал ему то же самое. «И поэтому, – молвил Пасхалий, – я не хочу ни имущества, ни денег никаких, но предпочёл бы оставить все, чтобы служить Богу в иночестве».
Тот [друг его на процессе канонизации] сообщил: «Примерно через пятнадцать дней мы вернулись с нашими стадами на равнины, и я увидел, что под пастушьей накидкой он был одет в монашескую рясу. И сказал он мне: «Прощай, брат; я иду служить Богу!» И на том мы расстались.
[6] А чтобы избавить этого друга от сомнений в том, что видение (в котором Пасхалию по всей вероятности явились св. Франциск и св. Клара, а затем какой-то другой святой нашего ордена) не вымышлено, да и чтобы всем дальнейшим словам Пасхалия он твёрдо верил, Бог изволил, чтобы Пасхалий совершил перед ним чудо, в точности подобное тому, с помощью которого некогда Моисей, сам такой же пастух, извёл из скалы воду для жаждущего народа.
Так вот, когда он откровенно спросил его: «На что поспорим, дружок, что в том самом месте, которое ты мне укажешь, я этим своим посохом исторгну воду [из земли]?», – тот вдруг (как потом засвидетельствовал) увидел, как у него перед глазами из сухой почвы забила чистейшая вода – там, где её никогда не видали. Когда того друга спросили [на процессе], почему он раньше не сообщал о таких достопамятных событиях, он ответил, что не знал, относятся эти сведения к делу или нет, а потому не отваживался, пока его не связали присягой рассказывать всё, что знает. [На вопрос же,] когда это происходило [дал ответ, что] Пасхалий был [тогда] юношей лет шестнадцати-семнадцати; а с тех пор он больше его не видел.
Кроме того, осталось неизвестным, кто в этих пустынных местах мог принести ему францисканский хабит, а потому остаётся предположить, что он был ниспослан ему свыше. А заявление первого свидетеля подтвердил другой, из той же деревни, также же под присягой, заявив, что тоже видел Пасхалия в серой рясе, какие носят монахи-францисканцы. Впрочем, зачем второй свидетель? Ведь в деревне так уверены в правдивости первого, что во всё им сказанное каждый верил, как если бы видел своими глазами. И таковым его признали иноки обители в Вильярреаль, когда он – уже почтенный старец, чрезвычайно похожий на древних отцов [пустыни], – пришёл туда навестить могилу своего друга.
[7] Таким образом, в упомянутом нами возрасте Пасхалий, выйдя из земли своей и от родства своего (ср. Быт. 12:1) и направившись туда, куда направил его Бог и св. отец наш Франциск, пришёл в город Монтефорте в королевстве Валенсийском, где находится одна из старейших обителей в этой провинции, называемая в честь Богоматери Леридской, весьма строгая и уединённая (в половине лиги от прихода), в которой он встретил нескольких братьев великого совершенства – истинных подражателей св. Франциска. Там же он обнаружил образ Богородицы, что оказался в том месте чудесным образом (поэтому некоторые люди подозревают, а вдруг та, что явилась Паскалю в монашеском облачении, была не была Клара, а Она сама, пожелавшая принять его в иноки Своей обители, точно так же, как из другого Своего монастыря, Вильярреальского, повела его к венцу славы).
Однако не сразу по прибытии туда он попросил пострига и получил его, но, повинуясь внутреннему действию Духа, много дней скитался по окрестным местам, словно проситель, ходя от святилища к святилищу Возлюбленной своей и, нанявшись между тем пасти стада на всех полях Монтефорте, Альбатерры и Оригелы, стал для всех, с кем имел дело, зерцалом добродетели и честности. Об этом свидетельствуют те, кто находился рядом с ним в то время, и прежде всего тогдашний начальник над пастухами по имени Эстебан Лопес, который видел, сколь свята жизнь этого юноши и как радеет он о молитве, что он постоянно занят чтением розария, листает молитвенник и книги о житиях и деяниях святых, что в занятиях такого рода он проводит добрую часть ночи, зажигая для этого себе свечу в уединении. Наблюдая, кроме того, что всю Четыредесятницу и предписанные постные дни в течение года Пасхалий вкушает лишь хлеб и воду и словами, полными ревности и благочестия, действенно побуждает всех к любви и служению Богу, относился к нему, как к ангелу своему, посланному свыше на утешение в одиночестве и странствии.
[8] «По моим наблюдениям, – говорит этот свидетель, – он всегда так владел собой, что в его делах или словах никогда не проявлялось ничего хоть сколько-нибудь отдалённого от приличий, ни даже праздного слова, не говоря уже о лжи или клятве, ибо в крайнем случае он обычно говорил: «По правде оно так-то» или «Это не так». И ещё говаривал он мне: «Вот, когда я говорю: «по правде», знай, что не совру и не обману». Он также увещевал меня исповедоваться в грехах моих, говоря, что мне надлежит уладить свои дела с Богом и подготовить душу во всякий час встретить смерть. И поэтому, слыша, как он с такой убедительностью вещает о божественном, я говаривал про себя, а иногда и другим заявлял: «Если этот юноша когда-нибудь станет монахом, славный из него выйдет проповедник!».
Особенно дивило Лопеса, по его собственному утверждению, что, несмотря на свой подверженный пылким страстям юный возраст, Пасхалий хранил совершеннейшее целомудрие, из-за которого не сносил ни малейшего упоминания о чём-либо нечистом. Причём это, по утверждению Лопеса, он лично наблюдал при различных обстоятельствах; а потому однажды полюбопытствовал по-приятельски, не чувствует ли он порой искушений плоти и естественных движений, на что тот ответил ему: «Иногда чувствую, но тут же, схватив какой-нибудь свежий прутик, секу плоть свою до тех пор, пока порожденные ею искушения и движения не пропадут, вытесненные болью».
Он также добавил, что когда однажды некий альбатерранец пригласил его и Пахалия к себе в овчарню и спросил, не хотят ли, чтобы он привёл им бабёнку, чтобы скоротать ночь, целомудреннейший юноша, словно пораженный тяжелым ударом, вспыхнул от гнева: «Только попробуй, – молвил он, – я тогда тебя вместе с ней забросаю камнями!» Ведь всякий раз, когда он слышал хоть имя женское, мрачнел, что показывало, как тяжело для него любое упоминание о противоположном поле.
[9] Итак, скитаясь, как я говорил, по окружающим обитель горам, он часто подводил стадо к ограде монастырской, чтобы навестить дорогой ему храм, дабы приступить в нём к таинствам исповеди и причастия, и исполнял сие с глубоким благоговением, столь явно заметным извне, что все сотоварищи его приходили в изумление.
А был там в ту пору о. Иосиф де Карденете, величайшего благочестия муж и один из первых босоногих миноритов в этом краю, который, прожив много лет в этом уставе сначала в подчинении, затем в начальственной должности, проявив много достохвального смирения и непоколебимого терпения среди многих великих невзгод, оканчивал свой земной путь в монастыре Айора (где как раз и я в то время находился) к великому назиданию всех иноков. Ведь, терпеливейше претерпев последнюю болезнь, он накануне праздника св. отца нашего Франциска укрепился, как принято, таинствами Церкви, а когда почувствовал приход смерти, ничуть не опечалился и не встревожился духом; более того, с выражением глаз и лица, свидетельствовавшим об искренней радости, он стал благодарить Бога за то, что Он выводит его из этой темницы к Царству Небесному. И как бы кто, услышавший о разрешении вернуться из изгнания на родину, он запел псалом CXXI: «Возрадовался я, когда сказали мне: «пойдем в дом Господень»…» (Пс. 121:1), а затем попросил брата-инфирмария подхватить второй стих; и так они поочерёдно допели псалом, после чего о. Иосиф, обняв крест, испустил дух утром прямо в день памяти св. отца Франциска. Вид останков его был так прекрасен, что все удивлялись. И вот, того инока, что обитал тогда в этой обители, гвардиан послал попросить у Пасхалия немного молока, а когда, вернувшись от него, инок стал расхваливать его несравненную любовь к ближним и пылкое благочестие, подал голос о. Антоний Сегура, его духовник, молвив: «Да будет тебе ведомо, что на исповеди я не решаюсь наложить на него епитимью больше, чем один Отче наш и Радуйся, ибо ему достаточно чуть-чуть почитать молитв, чтобы тут же впасть в экстаз».
[10] Ещё этот добрый пастух имел обыкновение носить с собой серп в пору жатвы и время от времени помогал жнецам в уборке урожая, причём безвозмездно. [Делал он это] не только из побуждений любви к ближнему, но и ради справедливости, если его стадо случайно причиняло какой-либо ущерб их посевам, хотя он с чрезвычайным вниманием старался это предотвратить, и поэтому никогда не слышали, чтобы кто-нибудь жаловался на него – наоборот, предпочитали, чтобы рядом со их полями обитал именно он, святость кого была им ведома. А если вдруг что-то вопреки его желанию случалось, он по собственному почину приходил к хозяину двора, описывал ущерб и обещал заплатить из своего скудного жалованья. А когда в ответ на такого рода предложение какой-нибудь [хозяин], поражаясь необычайной его добродетели, выказывал готовность простить что угодно, (ведь другой [на месте святого] попытался бы отпираться, даже будучи пойман с поличным, не говоря уже о том, чтобы самочинно признаться), Пасхалий с горячностью упрашивал его взять то, что ему принадлежит. И невозможно было заставить его присвоить чужое имущество, ведь ради любви Христовой он готов отказаться даже от всего своего.
Наконец, подготовленный столь многими добродетелями, с каждым днём возрастая в томлении о Кресте и полной нищете [в единении] с Распятым, он решился отставить стада и просить иноческого пострига – не в священники, причём, хотя он умел читать и писать, а в светские братья, чтобы подметать сор в доме Божием. А поскольку братия его уже знали, он легко получил просимое.
ГЛАВА II. О ТОМ, КАК, СТАВ ИНОКОМ, ПАСХАЛИЙ ПОДВИЗАЛСЯ ДЕННО И НОЩНО
[11] Освободившись в сем чине от мирских забот, он целиком устремил помыслы свои и чувства, как внутренние, так и внешние, на намеченную им цель и не только обучался аскетическим правилам и обычаям ордена, но и, бросившись в сладостные объятия долгожданной Рахили (т.е. созерцательной жизни в противоположность Лии – деятельной. – прим. пер.), изливал до самой глубины душу свою пред Богом, призывавшим его к высшей вершине совершенства и укреплявшим его упорно держаться подвижнической стези. И он действительно выдержал до торжественных обетов, а затем – аж до самой смерти. Причём [оказался он настолько усерден], что общавшиеся с ним наиболее близко в один голос свидетельствовали, что никогда не видали в нашем францисканском ордене инока столь совершенного во всех родах добродетелей.
Другие сверх того утверждали, что им неведомо, восходил ли где-нибудь иль когда-нибудь иной святой до равной степени святости, ведь Пасхалий по их наблюдениям никогда не совершал грехов – то есть не только смертных, но и простительных; не замечено было даже, чтобы он хоть праздное слово сказал или рассмеялся. Его никогда не заставали без работы, кроме как когда он молился; никогда не слыхали, чтобы он роптал на кого-нибудь или жаловался на что-либо; никогда не обнаруживалось в нём гнева или раздражения, несобранности или отвлечения на посторонние вещи, но вся его жизнь, дела и слова дышали святостью. Поэтому среди братии укреплялось общее убеждение, что после его смерти Господь по его заступничеству сотворит многие чудеса.
Такого мнения о нем придерживались в равной степени и миряне, и монахи; да и я на собственном опыте имел возможность в том удостовериться, что и сделал; и под присягой представил представителям комиссии случай, при котором лично присутствовал.
Пасхалий трудился в Алмансанской обители в должности привратника, и однажды к нему подошли несколько женщин, желавших исповедаться гвардиану. Когда святой доложил ему о том, гвардиан приказал ему сказать, что его нет дома; однако Пасхалий, который в остальном был обычно послушен в каждой мелочи, молвил: «Я скажу, отче, что ты занят и прямо сейчас не можешь к ним выйти». «Ни в коем случае! – возразил гвардиан, – Скажи просто, что меня нет дома!». Пасхалий же, не сдавшись, со смиренным видом, но и с суровостью в голосе молвил: «Прости меня, отче, но я не скажу этого, ибо это было бы ложью и грехом, хоть и мелким!». И с тем возвратился к воротам в полном спокойствии.
[12] Но и в других обстоятельствах он при мне не совершил даже малейшего проступка, хотя я жил вместе ним в различных обителях и был его спутником в двух долгих путешествиях, при которых легко может приключиться, что человек, оправдываясь трудностями и усталостью, позволит себе что-нибудь, сопряжённое с той или иной провинностью. Наоборот, я видел его таким смиренным, послушным, сдержанным, целомудренным, милосердным, заботливым, благоговейным, строгим к себе, умеренным и при этом кротким, ревностным в соблюдении [обета] бедности и любви к ближнему, полным живой веры, усердным в молитве и исполненным, в конце концов, всякого рода добродетелей, что не смогу даже выделить что-то одно, в чём он преуспел наипаче. Ибо то в его бедности я усматриваю осуществление предельного совершенства, то в другой раз любовь явится перед очами моего ума, блистая, подобно солнцу, и затмевая, как звезды, сияние других добродетелей. Если я обращусь к его смирению, то не смогу достичь его дна, которого нигде нет; если присмотрюсь к строгости покаянного подвига, то вижу, как далеко она заходит, и кажется мне, что, не ограничиваясь никакими рамками человеческого благоразумия, она превосходит всякую надлежащую меру настолько, что, если рассудить, заслуживала бы, скорее, не похвалы, а некоторого укора в чрезмерности. Ну кому бы это не показалось крайностью, когда человек питается лишь хлебом с водою, притом одет в колючую власяницу и препоясан тяжёлой железной цепью на голое тело, да ещё земля ему служит постелью, а чурбак – подушкой; и он не вытягивается а этой «постели», но, будто бы избегая чрезвычайной роскоши, спит исключительно сидя или скорчившись – и обязательно чинит себе какие-нибудь неудобства, ни в каких других нуждах не давая себе поблажки? Как – скажите мне ради бессмертного Бога! – смог вообще выжить человек, суровый к себе до такой крайности?
Если в течения дня он не смыкал глаз, но даже и в самый зной, когда прочие делали перерыв на полуденный сон, работал в огороде под палящим солнцем, причём с непокрытой головой; если не спал после полуночи, выстаивая на молитве до утра, да до того не предавался сну, кроме как от часа девятого до десятого; а потом ещё первый оказывался на утрене в хоре – как, в конце концов, образом, могло получаться, чтобы тело из плоти и крови, подобное моему, держалось на ногах, отдохнув два-три часа в неудобнейшем положении? Твоя то была крепость (ср. 2 Цар. 22:2) и от Тебя получена, о Боже, и ею сверх природного порядка наделённый, он в одиночку, несмотря на слабость, немощь и крайнее самоограничение, нёс такое бремя, каковое не осмелились бы взвалить на себя даже двое здоровых и сильных иноков; а ведь он при этом ничуть не убавлял своих духовных упражнений.
[13] Последние годы своей жизни он по большей части нёс послушание привратника или трапезничего в обителях в Вилья, Альманса, Валенсии и Вильярреаль; однако всякий раз, когда представлялась возможность, он с величайшей охотою занимался также огородом, лазаретом, обустройством гостей и работой на кухне, ибо там смирение подвергалось наиболее трудным испытаниям.
И к каждому [занятию] он относился с таким усердием и искренней радостью, как будто служил не людям, а ангелам; а глубокая его сердечная радость отражалась на его лице, так что его всегда видели весёлым и с лёгкой улыбкой, точно бы у небожителя; а ликование, наполнявшее его душу и вырывавшееся из уст, он облекал в песнопения и псалмы, которые тихонько напевал, все на свой лад. Я слышал и видел, как он в Альмансе, трудясь в огороде, напевал в ритм ударов кирки, и так же [пел] при такой работе, во время которой даже самые сильные обычно стонут от усталости.
Если же между делом доносился звон колокольчика, он тотчас же бежал к воротам и всякий раз, встречая братий (ибо он обычно проходил мимо молча, довольствуясь изъявлением почтения к каждому), шептал им что-нибудь благочестивое на ухо; например: «Всё, что от Бога – на благо», или из св. Игнатия: «Любовь моя распята»; и причём таким нежным голосом, что всем внушал некое благоговейное умиление.
И ещё, когда он подходил к двери, то давал малым и великим всё, чего бы они не попросили, с искренней охотой и ясным лицом, да при этом проявлял большую обходительность и учтивость, так что никто не уходил от него без утешения, хотя многие приходили просить салата, капусты и всякой другой зелени с огорода, ведь его несравненное человеколюбие не могло никому ни в чем отказать. При этом братия никогда не наблюдали убыли в овощах.
[14] Случилось однажды, когда он в Альмансе одновременно исполнял обязанности огородника и привратника, что с наступлением темноты прибыл синдик монастыря (у францисканцев мирянин, являвшийся формальным владельцем земли и распорядителем имущества обители. – прим. пер.), а у входа оказалось несколько ребятишек, умолявших дать им порею для больных, которых в то время было много в городе. Святой весьма озадачился, сомневаясь, осталось ли ещё что-нибудь в саду, поскольку [порей] то и дело выпрашивали для нужд хворых, однако пошёл, а за ним двинулся упомянутый синдик. И стоял рядом, когда Пасхалий за какой-то колючей изгородью, пошарив на грядкам по сторонам от тропинок, собрал несколько вялых листьев порея, оставив только луковицы с ростками, и больше ни единого листочка. Поспешив с ними к воротам, он разделил между детьми то немногое, что у него было.
Вернулся синдик на другой день, причём рано утром, доставив мясо для братьев, и снова застал у ворот других ребят, выпрашивающих того же – ну и, как очевидец, сказал им, что порея в огороде совсем не осталось. Итак, когда Пасхалий отворил ворота, синдик последовал за ним в огород – и увидел, что луковицы, которые вчера вечером на его глазах были ощипаны и остались совершенно голыми, обильно и ярко зеленеют. Он замер в изумлённом оцепенении, а святой тем временем молвил: «Ты ж погляди, как милостив Бог! За одну ночь изволил взрастить столько порею на утешение болященьких, которым он нужен!» «А я думаю, – ответил синдик, – что это ты этой ночью молился, дабы Бог заставил их вырасти так стремительно». Святой промолчал и только улыбкой подтвердил предположение синдика. Тот почел событие великим чудом и рассказал об этом многим, как инокам, так и мирянам, а наряду с ними и мне, дающему о том свидетельство под присягой.
Если того, о чём просили, в огороде не было, он всё равно никому не позволял уйти с пустыми руками, а давал взамен что-нибудь другое – да хотя бы кустик цветочный. Другим, нуждающимся в утешениях иного рода, терзаемым какими-либо недугами душевными или телесными, он с величайшей готовностью помогал как только мог – и с такой нежностью, что, казалось, чувствовал чужие мучения, как свои. Когда двое иноков случайно встретили его после свершения милосердного поступка, он не успел (хотя при таких обстоятельствах избегал человеческих взглядов) скрыть слёзы, текшие по его щекам. Обратив на это внимание, они сказали друг другу: «Наверняка здесь был кто-то, кто описал бр. Пасхалию свои горести».
[15] Зная, что праздность – пагуба для души, он был врагом её, и, выстаивая с полуночи до утра в хоре (а после утрени он ложился вздремнуть крайне редко), он встречал зарю, предаваясь молитве. Затем по удару колокола он спускался в церковь и с великим благоговением посещал алтари, стяжая отпущения за обход стаций [Крестного пути], даруемых по «крестовопоходной булле» (Bulla cruciata изначально предоставляла индульгенции участникам Реконкисты; позднее – всем, кто внёс вклад в восстановление христианства на отвоёванных у мавров землях (ремонт и строительство церквей и т.п.); в итоге с Нового времени стала распространяться на тех, кто совершает паломничества в указанные храмы и отчитывает определённые молитвы. – прим. пер.). Затем, отперев церковь, он будил братию, каждому трижды стуча в дверь и произнося: «Да славится сладчайшее имя благого Иисуса! На час первый, братия! Пора вам прославить Бога и Его Пресвятую Матерь»
Потом он прислуживал при первой литургии и, не довольствуясь одною, прислуживал и при других, сколько получалось, или слушал хотя бы какую-то часть каждой как бы украдкой, бегая туда-сюда от ворот, куда его то и дело звали, к церкви. При этом он никогда не отказывал прислуживать никому [из священников] и присутствовал [у алтаря] хотя бы в начале [богослужения], пока его не вызывали обратно [к воротам].
Затем он накрывал в трапезной и клал хлеб в корзину, а когда и это было сделано, падал на колени перед образом, находящимся там, и со сложенными, поднятыми к лицу ладонями, молился – сколько по времени требуется, чтобы дважды прочесть Апостольский символ. После же чего, встав, тихонько пел несколько песен во славу Богородицы, а между тем с великим проворством, но и ничуть не в ущерб вниманию, раскладывал хлеб по местам, каждому в меру трудов, положения или нужды, выделяя лучшие части начальствующим, проповедникам и больным.
И вот однажды утром, встретив меня в «Де профундис» (прихожая трапезной, где молятся перед едой. – прим. пер.) в монастыре Вильярреаль, где я тогда проповедовал во время Четыредесятницы, он взял меня за руку и завёл в трапезную со словами: «Иди сюда, у тебя теперь должок перед Господом – да побольше, чем у каждого из нас всех, ведь Он решил попотчевать тебя одним-единственным хлебцем, лучше какого здесь не найти», — и, приподняв салфетку, накинутую на мою порцию, он открыл белейший хлеб, который я съел с величайшим удовольствием, ни о чём в тот миг не задумавшись. Это потом, собравшись с мыслями, я стал недоумевать, откуда он взял этот хлеб, ведь я никогда не подобного не видал в окрестностях ни прежде, ни потом. И пожалел, что не сохранил от него ни кусочка.
[16] Когда, страдая плевритом, он слёг в постель и готовился к смерти (о каковой получил откровение), спросил его гвардиан, кому он велит передать ключи от трапезной. Он же, назвав некоего брата Антония Альвареса, священника, стал подробно наставлять его, говоря: «Вот, брат Антоний, это ключ от трапезной, а этот – от одного ларя в пристройке, куда я кладу лучший хлеб для больных или тех, кто по иной причине в нём нуждается. И когда ваше преподобие отправится в деревню, остальные ключи можно оставить здесь, но не этот, ибо я всегда находил там некоторый запас самого вкусного хлеба для тех, кто больше того заслуживает и больше трудится. Для них же всегда и вино отставляй лучшее».
Ну а поскольку себя он считал самым недостойным из всех, то и хлеб для себя оставлял более тёмный и чёрствый, причём куски, что помельче; подобно и накидку себе подбирал более потёртую, чашку убогую и нож надломленный, а из фруктов – менее спелые или полугнилые, и отбросы винограда и остатки редьки, которые накануне были выброшены в урну и предназначались для навоза.
Кроме того, объясняя послушникам, как накрывать в трапезной, он учил их всегда вкладывать какой-нибудь таинственный смысл в число; например, если в наличии мало слив, то выдавать каждому по три в честь Пресвятой Троицы; если несколько больше, то по пяти в память о пяти ранах Господа или по семи в знак мольбы о стольких же дарах Святого Духа.
[17] Однажды он уединился в трапезной Валенсийской обители, а проходивший мимо инок, увидев, что задняя дверь открыта в неурочный час, вошёл ею в пристройку, через которую проник в огород и, подойдя к трапезной, обнаружил, что перед образом Марии, водружённым над главным входом в трапезную, пляшет Пасхалий – так и скачет взад да вперед с великим ликованием! Не желая мешать ему, инок вернулся в пристройку и, переждав минутку, шумно завозился и отчётливо выкрикнул: «Слава Господу нашему Иисусу Христу!», и когда Пасхалий ответил: «Слава вовеки!», как бы в первый раз подошел к нему – и увидел лицо его, которое так пламенело, что пришедшего охватило изрядное благоговение. И сказал ему святой: «Если тебе что-нибудь нужно здесь, брате, бери, что хочешь!»
Кроме того, он имел обыкновение зазывать на лёгкий завтрак или полдник тех иноков, которые, по его мнению, нуждались в этом, и если примечал, что они робеют, оставлял для них открытой пристройку к трапезной, а сам поспешал к воротам, словно бы у него там были дела, ну а затем, когда, по его расчётам, они должны были уже подкрепиться, возвращался запереть её.
Вот так, насколько он был суров к себе, настолько ко всем другим ласков и мягок.
[18] То время, что у него изредка оставалось, он проводил, читая святые книги, выписывая при этом из них мысли, что показались ему наиболее отвечающими его собственному духовному опыту; или подновляя одежды свои и старые сандалии братьев, которые по починке возвращал им.
После обеда он немедленно бежал обратно [на кухню], чтобы подготовить котёл для раздачи у ворот [еды] нищим. Их он прежде всего просил преклонить колени и повторить за ним обычные благодарения Богу, а после трапезы снова становился вместе с ними на колени и благодарил Бога. Причём он так был поглощён сим милоститворением, что не замечал, как за ним наблюдают другие монахи, в чём я сам часто убеждался: долго мелькал у него перед глазами, прежде чем он останавливал на мне взгляд.
Когда же гвардиан обители Вильярреаль сказал ему: «Остерегайся, брате; ведь какие-нибудь ребята, нахально получив от тебя что им требуется, смогут праздно бродяжничать и не захотят работать», он ответил: «Брате, я подаю милостыню ради Бога; откуда мне знать, вдруг тот, кого я отвергну, окажется самим Христом?» Однако, как бы ни был Пасхалий, так сказать, расточителен, был он при этом и разборчив, приберегая лучшее вещи для нищих студентов, поскольку заняты они были делом более достойным, а также для болящих и стариков, так как они сильнее нуждались. Среди последних был как-то один столетний дед, для которого Пасхалий приберегал свою долю мяса, выделяемую для него в трапезной, и тайком кормил его, пока тот был жив, ухаживая за ним с таким уважением, какое мог бы оказывать своему отцу, и весьма ликовал, думая, что это оставалось незамеченным.
[19] В жаркую пору, как уже говорилось, когда братия, отпев Шестой час, почивали полуденным сном, он в одиночестве полол огород под лучами палящего солнца, с непокрытой головой. В час пополудни он будил их готовиться к Девятому, при котором (как позднее при вечерне и других службах часов) благоговейно присутствовал.
Затем он занимался своими обязанностями в трапезной или при монастырских вратах, и после того, как он их заканчивал, вряд ли можно было бы найти его где-либо ещё, кроме как в хоре или в церкви, где он пребывал с первого часу ночи и до девятого (т.е. примерно с семи вечера до трёх пополуночи. – прим. пер.), а иногда и дольше, часто подолгу молясь в коленопреклонённом положении с простёртыми ко кресту руками. В других случаях (и это было более для него обычно) он поднимал сложенные ладони над лицом, оставляя локти в воздухе без всякой опоры, сокрушая таким образом плоть. А иногда, простёршись на земле, прижимался к ней устами, пока, получив благословение Св. Тайнами, не испрашивал разрешения подняться.
В конце концов он удалялся в свою келлию, чтобы поспать несколько часов, сколько оставалось до утрени, причём поджимал ноги и, обмотав их ветхим покрывалом, упирал в угол, дабы тело во сне не вытянулось и не насладилось отдыхом сполна.
ГЛАВА III. ПУТЕШЕСТВИЯ СВЯТОГО МУЖА ПО СВОЕЙ ПРОВИНЦИИ, А ТАКЖЕ ВО ФРАНЦИЮ, ХЕРЕС И ВИЛЬЯРРЕАЛЬ
[20] С великим рвением выходил слуга Божий просить милостыню от двери к двери, а к рвению присовокуплял такое благоговение, что всех, наблюдавших его, заражал своим настроением. А когда он подходил к чьей-нибудь двери, то, возвысив голос, говорил: «Мир Господень жилищу сему! Слава Господу нашему Иисусу Христу! Для братии святого Франциска – во имя любви Божией!» При этом на улицах он подбирал всё, что случайно попадалось: льняные и шерстяные тряпочки, обрывки ниток и клочки бумаги. Последние шли на то, чтобы делать выписки понравившихся ему при чтении мыслей, а первые он использовал при починке одежды.
Вернувшись же в обитель, он с сумкой на плечах шёл прямиком к гвардиану, увидев которого, падал на колени и подползал, пока не удавалось облобызать ему руку.
В этом труде он также прибегал к добродетели рассудительности, когда жил в Хумилье, где обитель располагается высоко на горе, в целой лиге от деревни. Например, [как-то раз], решив загодя дать своему спутнику передышку, он по собственному почину положил котормку у родника, протекавшего у дороги, выбирал из всех хлебов самый белый и предложил спутнику, а сам (чего никогда при других обстоятельствах не делал вне трапезной) стал грызть кусочки почернее.
Как бы тяжёл и долог ни был путь, он и не думал попросить для себя мула, коль скоро сам мог унести на спине собранную милостыню, что особенно часто замечали в Хумилье, Хативе и Лериде. Однажды, когда он вышел просить масла, то получил его много кувшинов. Перелив всё в свою плетёнку, он тащил её на плечах более половины лиги (испанская лига – 4,2 км. – прим. пер.), а когда встречные с удивлением спрашивали, почему он не взял мула, отвечал смиренно и любезно: «А что, мул лучше справится?»
[21] А было у братии обыкновение ходить даже в весьма отдалённые селения, но не в поисках пшеничного хлеба, шёлка, молодого вина или чего-либо ещё в том же роде (что запрещено по уставу босых францисканцев), а за сушёным инжиром и изюмом для больных да шерстью на одежду. Но бр. Пасхалий в тех походах проявлял себя так, что все обращали на него взоры и проникались к нему добрым чувством, из-за чего не бывало, чтобы кто-нибудь из нас пошёл туда по той же причине, и не спрашивали бы его тут и там, как поживает тот святой брат.
Что неудивительно: ведь люди видели, что почти всегда и целыми ночами, под крышею ль дома, или поле, он занят молитвою, и слышали, что говорит он только о Боге и божественных предметах; видели, что каждую пятницу и в другие постные дни года он ничуть не ослабляет строгого неядения, какой бы ни проделал путь и как бы ни устал под тяжестью собранного подаяния, довольствуясь при этом лишь кусочком хлеба с сыром в полдень; видели, что под палящими лучами солнца он ходит всегда с обнаженною головой, а веселится этом от всей души и коротает долгий путь, то нежно Богу хвалу воспевая, то благочестиво о Нём беседуя, а то молясь мысленно.
[22] Его иногда сопровождали несколько благочестивых мирян и помогали ему просить милостыню. Один из них, называемый Хайме из Альфахарина, был так слаб грудью, что считал себя астматиком; кроме того, при приступах кашля ему трудно было перевести дыхание, а когда приходилось идти в гору, не хватало воздуха. Заметив в себе [приближение] такого [приступа], он попросил святого помолиться за него Богу, а тот ответил, чтобы уповал на Господа, Который исцелит его – и Хайме тотчас почувствовал, что всякая хворь отпустила его и он в силах без труда взбираться на любые горы и холмы. А чтобы его жена тоже причастилась награды, полученной братом Хайме за оказанную Пасхалию помощь, по его молитвам Бог даровал ей такое обилие молока, что она, что никогда прежде не могла выкормить своих младенцев без помощи других женщин, теперь даже искала [кого покормить из] чужих; и стало так с того самого часа, как святой заверил её мужа, что она получит от Бога то, что её нужно.
[23] А то, как он вёл себя во время сборов подаяния, можно представить по показаниям одного из его спутников, данным ради святого послушания и под присягой, нарушение которой грозит долгим отлучением. «Когда, – молвит он, – я был в обители св. Онуфрия в Хативе при гвардиане о. Людовике де Арасиле, Пасхалий там исполнял обязанности сборщика подаяния и привратника. Когда же мы однажды отправились выпрашивать изюм по тамошним Мавровым долинам, он сказал мне: «Есть чему тебе порадоваться, брате, ведь ты оставил мирское звание» (а я-то всегда был [светским братом] и только незадолго перед тем был рукоположен в хоровые [монахи]), и затем прибавил ещё разных [подробностей], из чего я понял, что в нём присутствует пророческий дух.
И всю дорогу мы говорили о Боге или читали службу часов Богородице, что очень нас утешало, а всякий раз, как присаживались где-нибудь в тени, мы читали молитвы с размышлениями о Св. Тайнах. Заходя в города, мы прежде всего направлялись в церковь, чтобы испросить благословения у настоятелей или викариев, которых Пасхалий радовал благой беседою. Когда сбор милостыни был закончен, мы покидали город, и если был при нас кусок хлеба, то мы съедали его по дороге, ибо он никогда не поддавался уговорам тех, кто приглашал его отобедать».
[24] Среди путешествий, которые он совершил, достопамятна его поездка во Францию, о которой я имею свидетельство бр. Иоанна де Мойя, дефинитора провинции, который несколько раз начальствовал над Пасхалием, а в 1570 году был гвардианом Альмансы, когда он под конец сентября отправился оттуда в путь. Он под присягой сообщил, что среди мириадов добродетелей святого его отличало беспромедлительное и ревностное послушание, как бы ни было трудно порученное ему дело, пускай даже оно было связано со смертельной опасностью. Так вот, когда генерал ордена по имени де Шаффонтен, родом француз, находился в Париже, а кустоду провинции понадобилось послать ему письмо большой важности, то, поразмыслив, кому из всех своих подчинённых можно было бы доверить его доставку (ибо он знал, что еретики, которыми тогда полнилась Франция, особенно в тех местах, которые необходимо было пересечь, представляли огромную опасность для монахов и многих умерщвляли после изощрённых пыток), остановил свой выбор на Пасхалии. Тот без малейших отговорок, в полной готовности исполнить любой приказ тотчас же отправился в путь, совершенно босой, не получив даже ни сандалий, ни поддёвки под убогонький свой хабит, сшитый из вытертого рванья.
Вступив таким образом во Францию, он зашёл в некую обитель нашего ордена, где было множество учёных иноков. И возник у них бурный диспут в связи с предписанием, данным Пасхалию по заповеди послушания: позволительно ли кому-либо подвергать себя явной смертельной опасности ради послушания. Но в конце концов все пришли к мнению, что это позволительно, и поэтому позволили ему продолжать путь туда, куда был послан, уверенные, что он не будет уклоняться ни от какой смертельной опасности, если будет послан на неё по послушанию.
[25] Итак, шёл он в своём убогом хабите днями и ночами по большим дорогам, перед взором сих лютых волков – агнец кротчайший, причём Бог неизменно хранил его, хотя принимали его везде плохо и словом, и делом, а в более людных городах и деревнях даже забрасывали камнями под шум и гам черни, вопившей: «В паписта, в паписта!» При этом случилось так, что один изрядный камень так метко в него угодил, что чуть свалил его наземь, очень серьёзно повредив ему левое плечо, после чего осталась боль, от которой он долгое время страдал потом в Испании. Тем не менее он продолжал свой путь и даже не ускорил из-за этого своей достойной и скромной поступи. В другом месте (Орлеане по предположению болландистов. – прим. пер.) его окружили [еретики] и стали выпытывать, верит ли он, что Христос содержится в Таинстве, совершаемом нашими священниками, на что он искренне отвечал, что безоговорочно верит. Когда ж они стали возражать, думая, что легко могут запутать его своей софистикой, он разбил их [доводы] такими твёрдыми и убедительными ответами, почерпнутыми из влиянных ему [Св. Духом] богословских познаний, что, наконец, не снеся поражения, они похватали булыжники и забили бы его до смерти, если бы только не угодно было Богу отклонить камни, бросаемые в него со всех сторон, так, чтобы ни один из них не задел его, а все пролетали над ним да по сторонам.
[26] После этого, продолжив свой путь, он, едва не умирая от голода, пришёл к дверям некоего вельможи, одного самых богатых в том краю, но злейшего врага католиков. Тот, велев усадить его за стол и присмотревшись к его хабиту и лицу, поклялся, что это испанец и один из лазутчиков, которого вместо милостыни, как только кончит трапезу, он одарит заслуженной смертью. Ничуть не взволнованный этим, святой оставался на месте, пока хозяйка, сжалившись над ним, не приказала насильно увести его из виду мужа и выбросить из дома не поевши, что и сделали. А утешение, которого Пасхалий напрасно искал у богатых, нашёл он у дверей бедненькой католички, и возблагодарил Бога, защитника своего и кормильца.
В другом месте, когда его преследовала наглая чернь, кто-то, вмешавшись, схватил его, говоря, что хочет избавить его от ярости толпы. Затем привёл его в свинарник и там запер, забрав с собой ключ, до следующего дня, не оставив ничего поесть; поэтому самое лёгкое, чего ожидал Пасхалий, – это смерти, для чего, как он считал, его тут-то и заперли. Но через два часа после восхода солнца тот человек снова явился и, дав ему милостыню, отпустил.
Ещё святой мне рассказывал, что однажды встретился ему всадник, вооруженный копьём, который, ни слова не молвив в приветствие, спросил: «Брат, есть ли Бог на небесах?» И когда Пасхалий ответил ему, что Он поистине там есть, человек умчался прочь; а святой подумал: «Ответь я: «Бог есть и на небе, и в Евхаристии», тот пронзил бы меня копьем. Но я оказался недостоин мученичества».
Была также и дама некая, что, принимая его с приветливым и радостным выражением лица, спросила, не собирается ли он принять её, то есть еретическую, веру (religionem), на что он с присущей ему твёрдостью ответил, что принадлежит к ордену (Religionis) святого Франциска, и смущённая женщина пошла на попятную.
Наконец, пройдя через тысячу опасностей, обид и тягот на пути туда и обратно, он выполнил своё поручение и возвратился в наш край, заслуг накопивши, но и трудами изнурившись.
[27] Последним кустодом вышеупомянутой провинции был бр. Франциск Хименес, который, отправившись в город Херес-де-ла-Фронтера, чтобы навестить мать и родственников, оставил вместо себя поверенного. После того, судя по всему, возникла какая-то необходимость посоветоваться с самим кустодом через посланца, на что опять же вызвался Пасхалий и проделал 1575 году путь более чем в сто лиг от Валенсии до Хереса, снарядившись так же, как и при походе во Францию.
Однажды в то время, как он пребывал тут (т.е. в Хересе. – прим. пер.), доставляя огромное утешение и великую пользу кустоду и здешней братии, я, находясь в хоре на Третьем часе, что предшествует главной мессе, увидел, как он вошёл. На нём не было мантии, одет он был в такую убогую, излохмаченную и оборванную рясу, что, казалось, носил на себе просто мешок. Войдя же, он омочил пальцы в святой воде, пал у кафедры на колени, облобызал землю и, сложив руки и подняв над головой, оставался в этом положении совершенно неподвижно и не меняясь в лице (так что, хотя я был ещё мальчишкой и ещё слабо разбирался в таких вещах, однако не мог насытиться этим зрелищем и не сводил с него глаз), пока не пришёл какой-то инок и, подняв его с земли, не заставил пройти к одному из передних сидений, где он и провёл оставшееся до конца богослужения время в таком благоговейном сосредоточении, что я надивиться не мог.
[28] Затем, выйдя из обители, он отправился навещать родственников кустода, причём везде держался так скромно и такие проникновенные слова находил, пробуждая в каждом жажду спасения, что все глубоко убедились в его святости. Особенно мне помогло это убеждение.
Ибо, когда мой отец был в отъезде в Перу, а матушка моя, оставшись по этой причине здесь одна, нуждалась в моей помощи по дому и в хозяйстве (поскольку я был старшим из братьев), Пасхалий нашёл до того убедительные слова, что она позволила мне выйти ночью (без ведома родственников, которые уж наверняка воспрепятствовали бы моему отъезду) и отправиться в Валенсию на учёбу ради вечного блага души моей, коего виновником я после Бога почитаю Пасхалия. Ведь в его обществе я чувствовал себя не менее безопасно, чем Товия при Рафаиле, а всю доброту его ко мне я даже описать не могу, как потому, что это касалось меня лично, так и потому, что за такие благодеяния следует воздавать не словами, а делами.
Одно скажу: после того, как он пообещал моей матери заботиться обо мне, держал слово до последнего вздоха, а когда умирал, сказал братиям, стоявшим у одра: «Приглядывайте за бр. Иоанном Хименесом; помните, что я увёл его из его родного края».
[29] В дороге он ни в какую не соглашался ехать верхом, как бы настойчиво я его ни уговаривал, как бы ни умолял сесть на мою мулицу хотя бы на короткий промежуток времени, чтобы немного передохнуть от усталости, вызванной длительными ежедневными переходами, при которых за мулицей было трудно угнаться.
Прежде всего я подивился строгости, с которой он придерживался [обета] бедности, отказываясь на постоялых дворах вкушать купленной мною еды; не отдохнув, он выходил просить у дверей хлеба ради любви Божией и ничего другого не ел. Ещё у меня с собой в сумке было варёное мясо, которое (поскольку одному мне было его не съесть) начало от летнего зноя портиться, и я выбросил его в навозную кучу. Вот тогда-то святой взял его и, хранив аж несколько дней, ел. При этом меня подташнивало от зловония, и я сильно горевал оттого, что он питается такой гадостью. Удивляюсь, как он ничем заболел.
Иногда мы ночевали на гумне, ибо была пора молотьбы. Там он, как заботливая мамаша, укладывал меня спать и накрывал своим плащом, после чего, оставив меня, уходил в другую часть гумна; а когда думал, что я уже сплю, становился на колени, сложив руки перед лицом или раскинув их крестом; и это был весь его отдых.
[30] В течение дня он шёл уединённо, по большей части отдельно от меня, и нетрудно догадаться, что он делал; когда же присоединялся ко мне, то говорил о небесном с таким пылом духа, что в беседу включались все слышавшие его.
Особенно припоминается следующий случай. Однажды ночью, когда попутчиком нашим был некий кабальеро, зашёл разговор о молитве на святейшем розарии. И этот мирянин поведал, как по милости Пресвятой Богородицы спасся однажды от ночных разбойников. Ибо они нанесли ему множество ударов ножами и мечами, а решив, что он мёртв, спихнули его с какого-то пригорка, сами же кинулись к мулице, чтобы забрать добычу. «Но она, – молвил рассказчик, – прыгая и свирепо лягаясь, никак им не поддавалась, пока не вырвалась из их рук, после чего помчалась куда глаза глядят, увозя с собой нетронутый мешок. Ну а я оказался здоров, цел и невредим – потому что вверился Пресвятой Богородице». Святой принял его рассказ с таким искренним и глубоким пылом духовным, что, хоть и будучи ребёнком, я, всеми помыслами сосредоточился на Боге и до того проникся святым страхом пред Ним, что дивился, почему это до сих пор на меня не спала молния с небес в наказание за неблагодарность и небрежность в богопочитании. И возникло у меня твёрдое намерение, как только прибуду в Валенсию, сразу же совершить генеральную исповедь во всех грехах и начать совершенно другую жизнь.
Сверх того, в довершение удачи моей он завёл речь о неизвестной мне доселе мысленной молитве и посоветовал купить в Гранаде какую-нибудь духовную книгу, что я и сделал, выбрав по его совету какое-то произведение бр. магистра Людовика Гранадского, от чтения которого душа моя получила столь же великую пользу, как многие другие до меня. Поэтому я всем, кто желает получить от меня духовное наставление, рекомендую прочесть какой-нибудь трактат этого автора, особенно же тот, что называется «Путеводитель для грешников», причём прошу внимательно прочитывать из него хотя бы дюжину строк ежедневно; ибо я уверен, что едва только кто начнёт, уже не сможет довольствоваться дюжиной. Конечно, с тех пор, как она у меня появилась, я ненасытно читал её день и дочь; даже в дороге не выпускал из рук.
[31] Когда, намереваясь продолжить свой путь, он вышел из обители в Гранаде, подскакал к нему на городской улице некий альгвасил со своей охраной и намеревался схватить его, как какого-нибудь бродягу, грубо браня и свирепо требуя предъявить удостоверяющую грамоту, глянув на которую, впрочем, отпустил его. Ну а я крайне удивился несравненной кротости Пасхалия, которую он сохранил, ни слова не сказав в своё оправдание.
Также наблюдал я его великое терпение при различных неприятных обстоятельствах; например, на выезде из города Уэскар, где с ним случился мучительный приступ рвоты.
Любой, кто попадался ему по дороге, наслушавшись речей его, загорался желанием служить Богу и что угодно терпеть ради любви к Нему. Это испытал на себе один кабальеро, настолько обнищалый, что шёл пешком и просил у нас милостыни. [Незадолго до его встречи с нами] какие-то пастухи поступили с ним совершенно бесчеловечно и дико: спустили собак; и теперь он имел жалкий вид, поскольку эти свирепые твари изодрали на нём всю одежду. И шёл несчастный кабальеро, весь залитый слезами, неся в руке один из оторванных от плеча рукавов и вытирая им глаза, как платком. Однако в святом муже он обрёл превосходного утешителя, который, приняв его с сердечной любовью, велел подкрепиться вместе с нами.
Между тем встретился нам и некий брат из Общества Иисуса, весьма благоразумный, который тоже шёл той же дорогой пешком, являя пример исключительной скромности. Итак, оба наставляли юношу благотворными внушениями, убеждая его вернуться в родной дом, подчиниться отцу, исповедать свои грехи и служить Богу – тогда, мол, всё у него сложится к лучшему (что и в самом деле случилось).
Ибо впоследствии я встретился с тем же иноком в Валенсии, и он сказал мне, что бедный тот юноша как-то пришёл навестить его, и был он в совершенно другом состоянии: с двумя слугами и в совершенно роскошном наряде, ведь он был из семейства весьма выдающейся знатности.
[32] Впрочем, и с моей стороны (поскольку я был мал и непривычен к трудностям) во время этого путешествия святой муж не имел недостатка в поводах поупражняться в терпении.
Случилось так, что, когда мы шли из Караваки под палящим солнцем, меня охватила сильная жажда, потому что на всём пространстве в четыре лиги между Каравакой и Каласпаррой нам не попадалось ни постоялого двора, ни родника. У Пасхалия защемило сердце от жалости, когда я сказал, что не могу больше терпеть жажду и хочу остаться под тенью у какой-нибудь сосны. Он подбадривал меня и будил надежду, что мы где-нибудь обнаружим воду; при этом он забегал вперёд и носился туда-сюда, стараясь её отыскать. Наконец-то он увидел в низинке несколько водянистых камышин и собрал их, чтобы я, пососав их, хоть ненадолго обманул жажду; и так добрались до канала недалеко от города, где, вкусив по кусочку хлеба, впервые смогли напиться.
На следующий день рано утром мы пошли в Хумиллу, и когда в одной лиге от Каласпарры сбились с пути, наткнулись на такой широкий и глубокий канал, что его невозможно было перепрыгнуть, а мостиком служила только прогнутая кривая деревяха. Попытавшись перейти по ней на другую сторону, святой муж упал вместе с самим бревном в воду. Выбирался он оттуда совершенно мокрый и, взирая, как я на другом берегу заливисто хохочу, подтвердил крепость и постоянство своего терпения.
Наконец, когда, отпустив мулицу, я пешком сопровождал его в обитель св. Анны, что на горе Хумилья, и в полном изнурении заявил, что не могу больше сделать ни шагу, он предложил взять меня на спину, а поскольку я отказался, выхватил у меня мешок, чтобы хоть его понести; и таковой милостью своей он так придал мне духу, что я одолел вместе с ним небольшой остаток пути, доколе нас не ободрил сам вид обители, стоящей на высоте. Тогда-то, возблагодарив Бога, Пасхалий показал мне вдалеке монаха, копающегося в огороде, и сказал: «Знай, что тот инок – гвардиан обители и проповедник; ибо здесь господствует обычай, что таковые занимаются также огородом и кухней». Я убедился, что оно и вправду так было, и я видел, как они переходили от обоих из тех своих [скромных занятий] к кафедре в благоговейном смирении.
[33] По прошествии же многих лет, когда я, уже приняв монашеский постриг и получив священный сан, завершил изучение свободных искусств и богословия, собираясь во время Четыредесятницы проповедовать в Вильярреаль, я заехал Хативу, где в то время пребывал святой, и, будучи принят им с большим радушием, я попросил министра-провинциала (тогда им был бр. Антоний Альверо) отпустить Пасхалия со мною в Вильярреаль. И поскольку я знал, что здешний климат ему не подходит (он даже страдал четырёхдневной лихорадкой), а там ему вполне нравилось, потому что тамошняя обитель называется в честь Богородицы, а возможно, также и потому, что он узнал из божественного откровения, что именно там ему предстоит освободиться из темницы сего смертного тела, я всё-таки, несмотря на тщетное противодействие гвардиана, добился просимого.
Итак, мы пошли, но оба пеши, потому что, хотя я предлагал поехать верхом (Устав позволяет это для немощных), он решительно отказался. После ж того, как мы начали подниматься на гору, что за хативской рекой, но ещё не добрались до Эновы, увидели некоего монаха другого ордена, который стоял с тяжёлой сумой. Святой немедленно вызвался поднести её и взвалил на свои немощные плечи. Я было разгрузил его, взяв её себе на спину, но он тут же выпросил у упомянутого инока плащ, который был отнюдь не легче – и так мы проделали весь тот путь. Кроме того, тогда же, выходя из Альсиры по чрезвычайно грязной дороге, мы увидели осла, увязшего в топкой луже, а рядом – плакавшего погонщика. Пасхалий ласково утешил его и, хотя уже смеркалось, а грязь была глубока, подошёл к ослу и, развьючив его, стал толкать из лужи, а вытащив, снова навьючил с превосходной ловкостью.
ГЛАВА IV. РЕВНОСТЬ О СПАСЕНИИ ДУШ. ЗНАНИЕ ТАЙН СОВЕСТИ. РАЗЛИЧНЫЕ ОТКРОВЕНИЯ
[34] У святого мужа явно был необычайный дар словами содействовать обращению даже зачерствелых сердец.
Например, в городе Хумилья, что в королевстве Мурсия, гвардиан обители послал своего проповедника к одному горожанину, понёсшему от другого тяжкое оскорбление, а в спутники посланцу дал Пасхалия. При этом обиженный не только не поддался его увещеваниям, но, обратив ярость на самого врача своего, готов был даже наложить и на него руки.
Проходивший тогда мимо благочестивый муж из Третьего ордена попросил проповедника зайти перед возвращением к нему домой, и пока тот в немногих словах отвечал, что обязательно удовлетворит его пожелание, Пасхалий, улучив мгновение, молвил: «Ну же, брате, прости обиду ради Бога!» И больше ничего и не потребовалось; проповедник обратился ко всё ещё ожесточённому, как он полагал, человеку, намереваясь в подходящий миг проститься, поскольку ничего добиться не удалось, и тут паче чаяния услыхал, как тот в совершенно ином настроении отвечает бр. Пасхалию: «Отче, я прощаю его из любви к Богу; пускай всё будет, как вам угодно».
Это столь неожиданное событие напомнило проповеднику то, что он ранее слышал о своём спутнике, а именно: когда молодой человек, которого многие почтенные и учёные особы тщетно уговаривали простить своего умирающего отца, встретил Пасхалия, тот несколькими смиренными словами убедил его, чтобы он без возражений сказал, что готов публично засвидетельствовать своё прощение и даже подписать соответствующий документ (речь шла, судя по всему, об имущественных претензиях. – прим. пер.).
Точно так же некий гражданин Вильярреаля, которого никакими доводами не удавалось заставить отказаться от какого-то обвинения, едва услышал Пасхалия, посланного к нему от имени гвардиана, сразу же заявил под присягой, что, как ему кажется, он не может не повиноваться слову его.
[35] Столь же успешно Пасхалий склонил в Валенсии одного ни за что не желавшего исповедаться грешника к исповеди и полной перемене всей жизни, и тот впоследствии говорил: «Сей инок – не человек, а ангел».
Собственно, этим своим ласковым обхождением и задушевной речью он мог добиться чего угодно. Так случилось, что его послали навестить одну больную женщину, которая с малодушной горечью оплакивала свою недолю, потому что врачи отчаялись в её излечении. Он обратился к ней с такими воодушевлением, что она выразила готовность принять любую волю Божию. Столь резкая перемена была, со всей очевидностью, вызвана не человеческим внушением, а Божиим.
Впрочем, указывал он и на провинности других, даже начальствующих, но с бескрайним добродушием и смирением, так что никто не только не возмущался ни на кого, но сознавал указанный проступок и благодарил за увещевание, исполненное столь искренней любви. Так, если он видел кого-нибудь, кто по незначительной причине отсутствовал в хоре или на молебне, то, улыбнувшись, говорил мимоходом: «Что ж у нас тут кое-кто поделывает? Почему бы и на хор не пойти?» — и тут же смолкал. Ну и виновники, вняв его намёку, без малейшего промедления спокойно подчинялись.
[36] Есть в горах близ леридской обители пещера, в которую каждый из иноков удалялся на неделю, чтобы полнее вкусить там отрады отшельнического жития, при этом не брали с собой ничего, кроме горсточки сухарей и тыквенной бутылки воды. И хотя они выходили оттуда слушать мессу, но по окончании сразу возвращались, ни с кем не заговаривая и не заходя в обитель – и так до самого конца недели, когда они возвращались с грузом вязанок дров.
Вдохновившись этим примером, некий послушник не просто стал домогаться чего-нибудь подобного, но соблазнился мыслью покинуть орден и найти какое-нибудь безлюдное место, где и вести вечно отшельническое житие. Однако прежде он решил посоветоваться относительно этого своего замысла со святым, находившимся тогда в Валенсии. Пасхалий сразу понял, что это диавольское наущение, и, дабы показать ему, что не всякому надлежит быть отшельником, молвил: «Когда я жил в обители Матери Божией Леридской, случилось так, что проповедник (который имел обыкновение уединяться несколько недель в пещере, находившейся там рядом) однажды ночью увидел, как бесы мечут к нему в келейку огонь, и так перепугался, что бросил книги, которые туда принёс, и побежал в обитель. Затем я, посланный гвардианом за вышеупомянутыми книгами, захотел в ту ночь испытать, что такое отшельническая жизнь. В начале ночи помолился немножко да и лёг спать, чтобы снова встать в полночь и, подготовившись сперва основательным самобичеванием, возобновить молитву и продолжать так до утра. Но случилось нечто совсем иное: я так глубоко погрузился в сон, что проснулся не раньше, чем лучи солнца, проникнув через вход в пещеру, ознаменовали приход дня. Почувствовав себя неслыханно одураченным, я возвратился в обитель в крайнем стыде». Пример, взятый из его собственного опыта, возымел силу: в дальнейшем послушник, ничуть не колеблясь в своём призвании, держался послушнических обязанностей до торжественного принесения обетов.
[37] А о спасении и преуспеянии душ он питал необычайную ревность, пользуясь, подобно рачительному купцу, любой возможностью для духовного приобретения.
Поэтому, когда какие-то французы, люди чрезвычайно грубые, копали цистерну в обители Вильярреальской, он взялся разъяснять им христианское вероучение, с крайним упорством и терпением к их невежеству вновь и вновь проходя пункты Символы веры и заповеди Десятисловия, а также пересказывая им, что сам прочёл.
Он также научился делать верёвочные пояса для членов Третьего ордена и радел о том, чтобы к братствам присоединялось как можно больше людей, объясняя, какое множество милостей и индульгенций им уделяет Апостольский Престол. Кроме того, он убеждал почаще приступать к исповеди и причастию, не упускать ни единого случая, чтобы получить духовную пользу от участия в каком-нибудь юбилее или индульгенцию, связанную с освященным образком (он носил их на себе целую гирлянду, ежедневно прочитывая над каждым соответствующие молитовки).
Из того же стремления помогать душам проистекал тот пыл, с которым он то сам проповедовал всем, кому требовалось (например, нескольких продажных бабёнок в Вильярреаль [он упрашивал блюсти] целомудрие), то проповедников своего ордена самыми горячими словами и наиубедительнейшими доводами уговаривал рачительно выполнять свой долг, чему сам многократно был свидетелем.
Знаю ещё, что однажды его дали в напарники одному [брату], который должен был во время Четыредесятницы проповедовать и в Вильене. Зная, что свой долг этот инок исполняет с трудом и неохотно (был он, скорее, проповедником самого себя, а не Христа), Паскаль вывел его из заблуждения, [научив, как] наиболее плодотворно и с наименьшими усилиями провести те проповеди.
К тому же он объяснял, что необходимо много молиться, настоятельно прося, чтобы слово сотворило плод в сердцах слушателей. Например, однажды, войдя в келлию проповедника – того самого, что состоял при гвардиане Вильярреальском, – и застав его корпевшим над книгами, Пасхалий сказал: «Всего в книжках не сыщешь; обратись-ка лучше к молитвенному размышлению, и у тебя получится хорошая проповедь». Наконец, сознавая, как действенна проповедь слова Божия для исправления пороков и спасения душ, он всем сердцем радовался, слыша удар колокола, созывающего [народ послушать] оное, и усердно молился как за проповедника, восходившего на кафедру, так за людей, что будут слушать его.
[38] Время от времени, однако, Богу угодно было показать, как угодна Ему эта ревность о спасении душ, и Он открывал Пасхалию тайные грехи некоторых людей, чтобы, узнав бедственное состояние ближнего, он ещё больше пылал сим [чувством].
Так, например, когда он однажды сопровождал проповедника своей обители, бр. Варфоломея Пастора, один благочестивый терциарий пригласил их в гости и с величайшей учтивостью усадил за стол. Тут Пасхалий познал, что душа его находится в плену у беса, и он сказал ему голосом, выражавшим искреннее сострадание: «Брате, исповедуйся теперь, пока тут мой спутник – воспользуйся столь удобной возможностью!» Хозяин ответил, что, мол, в воскресенье в обители ему будет удобнее. Сначала святой промолчал, но, не в силах скрывать внутренние порывы своей души, томимой любовью к этой смертельно раненой душе, после краткого перерыва снова завёл речь о том же, хотя хозяин по-прежнему отнекивался и даже сам спутник Пасхалия, раздражённый его навязчивостью, ворчал про себя на чрезмерную простоту его: как же, мол, можно так подгонять человека, который ни настроиться не успел, ни подготовиться, исследовав совесть свою.
Наконец, когда он в третий раз затянул ту же песню, хозяин уже не смог противиться глубинным угрызениям совести и сам стал умолять сопротивляющегося исповедника, чтобы он тотчас же выслушал его, ибо он хочет исповедаться. Получив же разрешение, молвил, стоя на коленях: «Я думаю, что Бог открыл бр. Пасхалию некий смертный грех, совершенный мною на днях, ибо нет больше ничего, что отягчало бы мне совесть». Услышав это, исповедник сказал про себя: «Воистину Бог открыл блаженному сему, что на совести у этого брата, изволив вознаградить обоих: последнего – за оказанную нам милость, а первого – за ревность о душах».
[39] Ещё более примечательный случай произошел в городке при одной обители, где святой исполнял обязанности привратника.
Был там искренне преданный братии и самому Пасхалию человек, которого дух блудный довёл до того, что он подбил чужую жену свершить грех прелюбодеяния в определённом часе и месте, подвергнув величайшей опасности жизни их обоих, потому что муж пронюхал об их затее и затаился [там] со своими родичами, намереваясь убить обоих, ничем со своей стороны не рискуя. Он всё-таки пошёл в приготовленную для него засаду, но услышал за спиной звон колокольчика. Оглянувшись на звук (а ночь была едва подсвечена лунным сиянием), он ничего вокруг себя не увидел. Так же [не обнаружил он ничего] ни во второй, ни в третий раз, хотя колокольчик прозвенел ближе, когда он, не одумавшись, продолжил свой путь, и, наконец, так близко, будто был прикреплён к его башмаку. На этот третий звук по внутреннему действию благодати открылись у человека уши ожесточённого сердца, и молвил он: «Что если это знамение свыше, и Бог запрещает мне идти дальше?»
И вот, обратившись умом и путь обратив, он начал благоговейно читать розарий Пресвятой Девы и в итоге вернулся домой. А на следующий день, когда он встретил ту женщину и стал было рассыпаться в извинениях за то, что не явился в назначенное место и час, она молвила: «Не стоит; лучше благодари Бога за то, что Он избавил тебя, а заодно и меня от смерти, которую враги уготовали нам в условленном месте. Они ведь ждали нас там, а затем ещё и весь дом обшарили – каждый уголок!»
Эти слова ошеломили его, и он ринулся в обитель, где сразу натолкнулся на бр. Пасхалия, который, отведя его в сторонку, молвил: «Брате, я уже давно тебя жду я ждал, чтобы поговорить о деле величайшей важности и попенять тебе за то, что ты оказался так легкомыслен, поддавшись своим склонностям. Ведь я так люблю тебя, что прошедшая ночь выдалась для меня худшей в жизни». На вопрос же «Почему?» Пасхалий ответил: «Я всё силюсь, чтобы ты ни жизнь не загубил, ни душу».
Показав же, что о том событии ему всё ведомо до мелочей, святой молвил: «Вспомни, как отец твой после рождения твоего претерпел то и это», — перечислив подробно всё, что происходило с ним из-за сына, включая несколько совершенно личных тайн, о которых никаким естественным образом узнать было невозможно.
Кроме того, Пасхалий предсказывал ему многие события, которые каждый день исполнялись с буквальной точностью, чему сам свидетель узнал весьма изумлялся, полагая, что всё это было открыто святому свыше. А когда я зачитал ему эту главу, он признал со слезами, что всё именно так и случилось, и что ему нечего ни убавить, ни добавить.
[40] Когда он исполнял обязанности привратника в Альмансе, некая дама, весьма преданная ордену и самому блаженному, заказала несколько месс, потому что Пасхалий открыл ей, что душа её брата, удержанная в чистилище, нуждается в такой поддержке. Однако позже она сказала своей самой любимой племяннице: «Великий слуга Божий этот бр. Пасхалий! И никто кроме меня в Альмансе не знает, какой ступени святости он достиг, а из того, что я знаю о нём, заключаю с полной уверенностью (и хорошенько это помни, дорогуша, до самой моей смерти, если я вдруг прежде тебя расстанусь с жизнью), что он умрёт святым, и в час кончины Бог обязательно удостоит его многих чудес.» Племянница, впечатлённая этими словами, и утвердившись в том мнении, которого она издавна придерживалась о Пасхалии, захотела узнать у него через эту же свою тётку, находятся ли души её отца и матери в чистилище и нуждаются ли в помощи, чтобы выбраться из него. Дама исполнила просьбу и через несколько дней передала племяннице ответ, полученный ею от человека Божия, согласно которому одному из них не нужно помоществование, ну а за другого по воле Божией нужно в течение тридцати дней подряд служить мессы, произнося особую коллекту в конце. Исполнив сие, женщина снова спросила святого через ту же свою тётку, нужно ли ещё что, и блаженный ответил, что достаточно уже проявленного усердия, которое Богу было чрезвычайно угодно и потому будет Им щедро вознаграждено.
[41] Такое же послушание привратника он исполнял в Валенсии, где жил тогда некий инок, который имел обыкновение всякую ночь так сурово бичевать своё тело, что, казалось, вся церковь трясётся. И вот, когда однажды ночью святой в том [монастыре] молился, Бог открыл ему, что бичевание такого рода – плод искушения от диавола, скрывающего свои козни под личиной добра. Итак, Пасхалий встал и пошёл к нему; и с его приближением бес отступал всё дальше, о чём ясно свидетельствовал остающийся после него сернистый запах, настолько отвратительный, что, казалось, ничего похожего на этот запах никто не нюхивал; тут и у монаха того волосы на голове встали от ужаса. И сказал ему святой: «Не надо так больше, брат, не надо так! Ведь когда ты наносишь по какой-либо части тела один-два удара посильнее, плоть, онемев, не чувствует остальных. Поэтому они не служат никакой цели, а только приносят телесную немощь, доставляют неприятности общине и самого инока приводят к расслабленности, когда он под предлогом необходимости позволяет себе некоторые [послабления], что впоследствии входит в привычку».
Случилось также, что встретил он в дороге каких-то братьев, что, утомившись от путешествия, не соблюдали поста, за что укорил их. А они прониклись уверенностью, что он не мог знать о них таких подробностей, если бы Бог не открыл ему.
[42] Достоверно известно, что получал он ещё много других божественных откровений, о каковых по смирению своему он сам другим (даже начальствующим) не рассказывал, и тщетны были попытки заставить его рассказать. Это вышло на явь, когда при написании жития святого брата Николая Фактора производилось исследование его добродетелей и достопамятных деяний, для чего всем [, кто общался с ним,] было велено во исполнение обета послушания поведать всё, что [они о нём] знали. Святой сначала медлил (поскольку то, что ему было известно, касалось и его самого в какой-то мере), однако, строго принуждённый этим обетом, открыл, наконец, то и только то, что служило ко славе святого, прочее облекши молчанием.
Итак, под присягой он сообщил, что однажды ночью бр. Николаю довелось лицезреть божественное откровение: звезду на диво лучезарную; причём одновременно ему стало ведомо, что и Пасхалий сподобился такой же милости. А узнал Пасхалий это из того, что при встрече Николай нежно обнял его и спросил, словно бы загадку загадывая: «Помнишь, брате, звёздную ночь? Ты тогда получил множество великих милостей от Господа». Но что это были за милости, Пасхалий умолчал, и впоследствии никто никакими уговорами не смог заставить его поведать о них. Так что, вероятно, он держался того же молчаливого правила и в отношении других событий, по крайней мере, тех, что указывали на его совершенство и на уделённые ему дары благодати.
ГЛАВА V. ПАСХАЛИЙ ЯВЛЯЕТ ПРОРОЧЕСКИЙ ДУХ И БОГОДУХНОВЕННОЕ ВЕДЕНИЕ
[43] Святому были ведомы тайны не только настоящего времени, но также и будущего, что видно по многим примерам, некоторые из которых я приводил.
Среди них первого места заслуживает [пророчество], получившее самую громкую огласку и подтверждённое множеством свидетелей, а именно то, что, будучи ещё здоров, он предсказал свою смерть, а заболевши, [предрёк] день, когда ему предстояло умереть, если самый час и миг, что обстоятельнее будет изложено ниже.
Вторым [можно было бы привести случай, произошедший] в октябре 1591 г., когда все мы, делегаты капитула, собрались в Валенсии в обители св. Иоанна Крестителя; там, зайдя ко мне в келлию, бр. Диего Кастельо, гвардиан из Вильярреаля, после первых слов приветствия поздравил меня с назначением на должность провинциала, притом за три или четыре дня до моего избрания. Я же, зная, что я самый младший из всех возможных кандидатов (ибо мне тогда ещё не исполнилось тридцати лет), молвил: «Брате, оставь шуточки!» А он с серьёзным выражением лица и соответствующим тоном молвил: «Поистине, если бр. Пасхалий – пророк, тогда ты будешь провинциалом, а я стану дефинитором». Тогда я спросил, как и по какому поводу святой открыл ему это. «Перед уходом, – ответил он, – прощаясь, наряду с прочими братьями, также и с ним, я попросил его молиться обо мне Богу. «Помолюсь, – молвил он, – ступай спокойно, будущий дефинитор и наставник послушников… А бр. Иоанн Хименес станет провинциалом!»
И хотя упомянутый бр. Диего ничего мне тогда не сказал о должности наставника послушников (как потому, что считал себя совсем не подходящим для этой должности, так и потому, что это было бы беспримерным событием в ордене, в которым до сих пор никогда не случалось, чтобы обе должности были возложены на одно и то же лицо), однако, как ни удивительно, с согласия коллегии дефиниторов так было сделано, и [впоследствии, при опросе свидетелей] бр. Диего, принуждаемый послушанием, а также и потому, что сии события указали ему волю Божию, признался, [что святой предрёк ему] и то, и другое.
[44] В вышеупомянутой обители Вильярреальской тамошний проповедник бр. Пётр Кабрелья страдал от частой рвоты, но не настолько, однако, сильно, чтобы приходилось лежать в постели. Он желал узнать, что бр. Пасхалий знает о его исцелении, а потому просил молитв его, на что тот ответил: «Я-то буду, да выйдет ли толк?» Тогда проповедник уговорил гвардиана, чтобы он предписал Пасхалию в силу послушания поведать, каков всё-таки будет исход болезни. Не в силах противоречить ему, Пасхалий, несколько покраснев (что выдавало волнение), сказал больному: «Брат проповедник, Богу угодно, чтобы ты умер и проповедовал далее не словом, а делом. Ну а проживёшь ты ещё несколько месяцев, так что вверься Богу и запасись терпением». Эти слова он произнёс тоном столь важным и серьёзным, что никто не мог бы усомниться в том, что они достоверно предвещают грядущую кончину. Прожил же тот инок и пламенный проповедник ещё четыре месяца, но с того часа уже никогда не восходил на кафедру. Он умер у меня на руках в 1591 году.
Нечто подобное случилось и в Вильярреале, где Пасхалий часто навещал больную по имени Андреа Вентрель. Однажды в воскресенье, в последний его приход, она попросила его помолиться Господу об исцелении для неё. На что Пасхалий ответил ей: «О сестра, вот именно эта твоя просьба нехороша; скажи-ка лучше: Господи Боже, если Твоему величеству угодно взять меня из этой жизни, да будет воля Твоя!» Поскольку она снова вернулась к тому же и умоляла об исцелении, святой, воспламенившись Духом Святым, молвил: «Сестра, приготовься, ибо скоро мы оба отправимся в величественный путь». Так и случилось: она умерла в ближайший понедельник, а он сам в следующее воскресенье. Поскольку же всё исполнилось с буквальной точностью, каждый из знавших обстоятельства дела пришёл в великое изумление; и прежде всех – Хуан Ибаньес, муж вышеупомянутой женщины, присутствовавший при том и давший свидетельство под присягой.
[45] Когда в том же монастыре Вильярреальском решили заняться строительством цистерны, которая в этой обители была жизненно необходима, то подготовили кое-какие материалы, но, учитывая объём и глубину сооружения, как сам гвардиан, так и мастер пришли к выводу, что их никак не может хватить. Это весьма встревожило гвардиана, потому что при заливке сооружения любая нехватка материалов грозила бы полным его разрушением. Увидев это, святой стал уговаривать их, чтобы они не боялись приступить к делу, ибо ни в чем не будет недостатка, но, скорее, останется ещё и лишнего немного. Хотя это и противоречило общему мнению всех, однако поверили – ведь так Пасхалий сказал. И исход дела подтвердил истинность его слов.
В том же городе, когда он ходил по улицам, прося подаяния, то в дверях [дома] некоего клирика по имени Вербегаль услышал, что тот заболел, и сказал: «Пусть ему как можно скорее уделят таинств, потому что он в них очень нуждается!» Благоразумные родные немедленно распорядились устроить, как советовал святой, и болящий, приняв таинства, без промедления отдал Богу душу.
[46] В марте месяце 1591 года Каталина Торре, жительница Вильярреаля, страдала опасной болезнью: кровь подступала ей к лицу, отчего оно чудовищно распухало. Когда святой навестил её и задал вопрос, как он себя чувствует, Каталина ответила: «Мне так больно, отче, что наверняка помру! Я ведь уже семь дней и ночей подряд глаз не сомкну от жутких мук и жгучей горячки». Но Пасхалий возразил: «Надейся на Бога, сестра, а я обещаю тебе, что ты не умрёшь от этой болезни. Однако же прошу тебя покаяться в своих грехах и подготовиться, как если бы тебе предстояло умереть, потому что такое приготовление побудит Бога ускорить выздоровление». Женщина сделала, как ей было велено, и в ту же ночь с удивлением обнаружила, что здорова. Она подтвердила и засвидетельствовала, что я правильно передал слова святого, которые привожу здесь в наставление тем, кто думает, что наверняка скоро умрёт, и по принятии таинств намерен составить завещание.
Ну а названная женщина, уже будучи здорова, ещё раз убедилась в его пророческом духе. Ибо когда Пасхалий снова навестил её, а брату её было так худо от боли в боку, что скорая смерть его была вполне правдоподобна, святой сказал ему: «Не тревожься, брате, но верь, что скоро исцелишься! Бог ниспосылает такого рода немощи, чтобы мы опомнились; но Он позволит тебе воспитать детей твоих». А когда он выходил из дома, Каталина сказала: «Моли Бога, отче, о здоровье брата моего; видишь ведь, что беда мне, коль он умрёт!», на что он ей: «Поверь, сестра, он не умрет; обещаю тебе это». Тем не менее, она продолжала и в третий раз настойчиво повторила просьбу, а он сказал: «Когда я обещаю, можешь быть спокойна». Обычно смиренному Пасхалию было совершенно не свойственно говорить с такой полной уверенностью, ведь это противоречило тем усилиям, с какими он стремился скрыть ниспосылаемые ему свыше дары; однако Бог, желая сделать их известными, иногда попускал, чтобы он в подобных случаях как бы забывался. И всё исполнилось в точности: на следующий день больной поправился.
[47] Также и третий раз изволил Господь дать той же женщине на опыте изведать означенного духа: за пятнадцать дней до своей последней болезни святой при встрече с нею спросил, навещала ли она двух знакомых ей больных женщин, жизнь коих равно висела на волоске. Ответив на его вопрос согласием, Каталина спросила Пасхалия, что ему о них явлено? «Анна, – молвил он, – в воскресенье будет жива, а жена Хуана Ибаньеса непременно умрёт». И как через несколько дней оказалось, слова эти были истинны.
Да и сама Каталина, томимая страшной душевной скорбью, но скрывая её, подошла к воротам обители, где попросила позвать духовника, как принято – у привратника. А святой молвил ей: «Да уж, сестра, тяжко тебя мучает эта хворь!» Женщина отрицала, что у неё что-то болит, а он, тем не менее, продолжал её уговаривать не падать духом и терпеливо сносить свою муку, ибо тем самым она проложит себе путь на небеса. Итак, видя, что утаить ничего не получится, она открыла ему свою тайну и обрела великое утешение в его словах; и совершенно точно предугадав, что он скоро приобщится к святым в великой славе, она попросила его пообещать, что, если Бог призовёт его первым, будет молитвенно ходатайствовать за неё. А святой ответил: «Если Господь окажет мне такую милость, буду предстательствовать, дабы все твои просьбы были услышаны».
И женщина на живом опыте убеждалась, что он сдержал обещание, всякий раз, как призывала на помощь Пасхалия после его смерти. Сие подтверждалось чудесами, которые свершались в ответ на молитвы этой благочестивой женщины и о которых будет рассказано ниже.
[48] К духу пророчества присовокупил Бог в нём дар ведения – боговдохновенного, конечно, ведь наукам Пасхалий был совсем не учён. Сам о себе могу сказать, что пытался испробовать это [его свойство] несколько раз и никогда не разочаровывался. Ибо хотя он и не употреблял схоластических терминов богословия, но по-своему и на народном наречии отвечал мне то самое, что мы выводили не без труда посредством многих и метафизических рассуждений, а у него это получалось так просто и вразумительно, что, казалось, любой вопрос был для него полностью ясен. Признаюсь также, что однажды, желая проверить и выяснить [подлинность его дара], я дерзнул возразить ему с помощью нескольких схоластических доводов, но своими он так меня припёр к стенке, что подвёл меня к одному положению, ложность которого показал с очевидностью. Поэтому, пускай другим я преподавал философию и богословие, но [после этого диспута] остался, с одной стороны, сбит с толку, а с другой – получил здравое вразумление, напомнившее мне, что, хотя по отношению к своим ученикам я и называюсь наставником, мне всё же есть, чему у него поучиться.
Такой же опыт провёл бр. Эммануил Родригес, автор известных книг, у которого я был сначала учеником, а затем сотрудником в преподавании; [и Пасхалий произвёл на него такое впечатление], что он потом не раз говорил: «Этот брат, будь он священником, мог бы стать проповедником без всякого дополнительного обучения, потому что, когда я однажды в дороге беседовал с ним о высших тайнах Троицы, Воплощения и тому подобных, он на все вопросы отвечал как нельзя удачнее; и, желая вытянуть из него побольше, я во время того путешествия то и дело выдвигал положения, которые он опровергал с такой легкостью, что не могло остаться ни малейших сомнений: это знание внушено ему не иначе, как свыше».
Также и бр. Иоанн де Мойя, дефинитор этой провинции, засвидетельствовал, что слыхал, как Пасхалий, точно заправский богослов, рассуждал о внешних и внутренних божественных атрибутах. С этим же согласуются показания бр. Петра Адама, моего учителя, и других богословов, которые часто-пречасто предлагали ему объяснить наиболее трудные места Писания, и каждый раз со всей очевидностью оказывалось, что он ученик Того, Кому не нужны ни время, ни книги.
[49] Он также мог читать и понимать любые богословские книги, когда ему позволяли занятия; и из прочитанного за это время он собрал для собственного духовного утешения две книги отдельных высказываний и тетрадь [обширных] выписок, в которых содержатся все, какие только можно ожидать от образованного богослова, [размышления] об ипостасном единении Слова (причём выраженные предельно вразумительно и кратко), а также об ангелах и на другие богословские темы. И когда он как-то раз заболел, то всеми силами упрашивал гвардиана, чтобы тот приказал сжечь их после его смерти, ибо по истинному своему смирению не хотел, чтобы в мире остались какие-либо следы или улики, способные принести ему честь или славу.
Однако после выздоровления он начал вносить в свои книги какие-то новые записи на основании недавно прочитанного либо продуманного. Кто-то скажет тут: «Если он так искренне хотел скрыть их в сторону, что аж просил сжечь, почему тогда сам не сделал этого в день своей смерти, получив о ней Божие предвестие?» Так иногда и я сам с собой [размышлял], но Бог надоумил меня посмотреть на первые страницы этих книг, и на них я обнаружил [слова], разрешившие мои сомнения. Написаны они были совершенно новыми чернилами на новой странице, явно подшитой к остальным, что легко было определить, сопоставив с другими, на которых почерк был весьма некрасив и очень неразборчив. Итак, слова, которые он написал там, готовясь к смерти, были таковы:
[50] «Во имя Пресвятой Троицы, Отца, Сына и Святого Духа, трех Лиц и единого истинного Бога, Творца всего видимого и невидимого, Которому слава и держава во веки веков. Аминь. ✠
Я, бр. Пасхалий Байлон, родившийся в городе Торреэрмоса, что при обители Св. Марии Садовой, ради собственного духовного отдохновения написал этот беспорядочный изборник, набрав дословных цитат из ряда святых книг».
Это заглавие, прикреплённое в качестве титульного листа к упомянутым книгам, подсказало мне две мысли. Прежде всего, он отрёкся от всякого тщеславия, указав, что написанное им не было собственным. Затем, поскольку он написал это непосредственно перед своей смертью, о которой получил откровение свыше, то вопреки его прежнему намерению точно также свыше ему было запрещено предавать огню сие [произведение] – столь правоверно оно было и драгоценно.
Далее, одна из этих книг была передана бр. Иоанну де Анхелос, комиссарию, который в то время инспектировал провинцию, а другая остается при мне, и я храню её как великое сокровище и утешение поистине несравненное, ведь, когда я вижу слова, вышедшие из-под руки столь святого мужа, каждое из них мне представляется в точности истинным, так что ни буквы ни прибавить, ни убавить, однако облик рукописи может послужить олицетворением нищеты. Ибо ради экономии места строчки так теснятся, что, кажется, налезают друг на друга; за предложением, завершаемым точкой, тут же идёт следующее; параграфы отделяются просто крестиком, а строка при этом не прерывается; до конца страницы нет никаких полей. Да и сама бумага, на которой он писал, склеена из клочков, которые он тут и там находил по одному и собирал. В этих книгах изложены кое-какие духовные упражнения (образец которых мы дадим ниже), а переплетены они лоскутами грубой ткани, старательно сшитыми вместе, как бы для того, чтобы и снаружи не было недостатка в признаках милой [его сердцу] нищеты.
[51] Говорят, что одну из его книг однажды увидел Его Преосвященство Владыка Иоанн де Рибера (св., пам. 6 янв.), архиепископ Валенсии и патриарх Антиохийский, и, взволновавшись при одном только внешнем виде её, он пожелал познакомиться с её автором поближе и впоследствии проникся к нему особенной нежностью. Сохранив это чувство и к умершему, он просил в подарок часть от его одежды в качестве чтимой святыни. Получив её, сей ласковый и мудрый святитель у меня на глазах облобызал её и приложил к челу, а затем с великим умилением сказал: «Отец провинциал, что же нам делать? Вот такие простецы вырывают небеса у нас из рук. Давайте сожжем наши книги!» На что я ответил: «То не они виноваты, а гордыня наша; её давайте сожжём!»
А когда я рассказал ему о некоторых чудесах, совершенных по призыву нашего святого, Преосвященный Владыка с чрезвычайным волнением сказал, что лучше бы Пасхалий умер в его архиепископстве, ведь тогда бы он мог с должным усердием заняться сбором сведений, необходимых для продвижения дела о его общественном почитании.
[52] Ну и в подтверждение всего вышесказанного мне хотелось бы прибавить здесь к этим словам несколько параграфов, взятых из книги.
«Бог есть дух чистейший и тончайший, совершенно непричастный вещественности и телесности».
«Бог есть совершеннейшее существо, в котором сосредоточены все совершенства, сила, власть, величие, мудрость, красота, щедрость, милосердие, любовь, доброта».
«В Боге нельзя найти различия между разными частями по причине его предельной простоты, так что его бытие является его сущностью, его сущность – силой; сила – волей; воля – желанием; желание – разумом; разум – пониманием; понимание – бытием; бытие – мудростью; мудрость – благостью; благость – справедливостью; справедливость — милосердием, потому что, хотя плоды действий справедливости [и милосердия] противоположны, как прощение и наказание, они суть одно, ибо Его справедливость – это то же самое, что и Его милосердие, а Его милосердие — это то же самое, что и Его справедливость».
«А памятовать о Боге мы должны тремя способами, а именно: познавая Его силу в деле творения, мудрость – в деле искупления, благость – в деле прославления и воздаяния. Первое памятование относится к Отцу, второе – к Сыну, третье – к Святому Духу».
И это его типичные выражения (позднее я приведу ещё), удостоверяющие единство божественной Сущности и множественность Лиц с такой тонкостью и изяществом, что даже слепому видно: написать их, не говоря уже о том, чтобы понять, невозможно было без особого дара небесного и благодати.
ГЛАВА VI. НЕСКОЛЬКО ЧУДЕС, СОВЕРШЁННЫХ СВ. ПАСХАЛИЕМ ПРИ ЖИЗНИ
[53] Хотя слуга Божий с исключительным усердием старался скрыть от людей дары, ниспосланные ему свыше, и служить их благу скорее примерами, чем чудесами, однако послушание и любовь к ближним иногда заставляли его выходить за пределы, поставленные ему смирением, что проявилось, например, в следующих исцелениях, которые он совершил просто крестным знамением.
Однажды ночью бр. Петру Кабрелья, проповеднику монастыря Вильярреальского, изнемогшему от постоянной кровавой рвоты, показалось, что смерть его уже наверняка близка; однако, веруя, что святая сила, действующая в Пасхалии, может возвратить ему здоровье, он попросил гвардиана, чтобы тот приказал святому осенить ему горло крестным знамением. Поскольку сперва из-за смирения Пасхалия настоятель просьбами не смог ничего от него добиться, то пришлось прибегнуть к заповеди послушания; и как только [приказ] был исполнен, кровотечение в тот же миг прекратилось; так что всё оставшееся до смерти время (а прожил он, как мы говорили выше, ещё четыре месяца) проповедник не страдал ничем подобным.
[54] В той же обители был ещё один [больной] священник – бр. Иоанн Лопес, страшно терзаемый зубной болью. Проведя по этой причине несколько ночей без сна, он не имел сил вместе с остальными участвовать в утрене и других богослужениях. В Успение же, поскольку то праздник великий, он пытался превозмочь свою муку и, собравшись с силами, пришёл на утреню. По окончании мысленной молитвы, когда прочие разошлись обратно по своим келлиям, он остался в хоре один на один с бр. Пасхалием, и тогда уже умильно попросил его ходатайствовать за него перед Богородицей, дабы, справляя с братией празднество, он приобщился общего утешения. На это Пасхалий ответил ему: «Будь здоров; сегодня зубы у тебя болеть не будут». И на самом деле в тот день они не болели.
Зато на следующую ночь будто бы закончилась передышка: вернулась та же боль, да ещё куда сильнее, чем когда-либо прежде. Поэтому, выскочив из своей келлии, он стал носиться по дормиторию, словно бы вне себя, и жалобно вопить. На его громкие стенания сбежались несколько человек (а с ними – бр. Пасхалий), но не могли ничего придумать, как облегчить его боль. Тогда подошёл бр. Иоанн Олакте и сказал: «Брат Иоанн, скажи-ка бр. Пасхалию, пускай он осенит тебя крестным знамением, ибо, когда я был в Валенсии, меня мучила сильная ангина – так он меня перекрестил, и я тотчас выздоровел». При этих словах болящий, вспомнив, что с ним самим недавно случилось, стал умолять святого, чтобы перекрестил его. Но Паскаль, эдак ангельски улыбаясь, дважды отказался, ласково молвив: «Молчи, негодяй, и не говори такого!» Однако же боль усиливалась с каждым мгновением, и больной пал на колени, сказав с великим волнением: «Брате, ради милости Божией сжалься надо мною, ведь я вот-вот умру! Заклинаю, перекрести меня!» Тогда святой немного помедлил, обратился с пылающим румянцем на щеках и сказал: «Перекрестись-ка сам – с упованием!» И тут всякая боль прекратилась, к великому изумлению присутствующих, которые, прославляя Бога во святом Его, отправились обратно спать.
[55] Бр. Иосиф Идальго в своих показаниях утверждает, что, когда он вместе со святым пребывал в обители Вильярреальской, шея у него распухла и сильно болела. И вот однажды бр. Пасхалий, узнав у него о состоянии болезни, велел ему помазаться маслом от лампады, горевшей перед образом св. Франциска. Сделав это в ближайшую ночь, бр. Иосиф наутро к радости своей совершенно вылечился.
Хайме Маскеса, купец и гражданин Вильярреаля, засвидетельствовал под присягой перед комиссариями епископа Тортонского, что как-то раз его мучила страшная боль от колики, и когда он услышал, что святой просит милостыню на улице, велел позвать его к себе и попросил запечатлеть на животе крестное знамение, нисколько не сомневаясь, что этого будет достаточно для долгожданного исцеления. Святой отказался, сославшись на то, что он грешник, от которого нельзя просить таких вещей, но поскольку больной упорствовал в своих смиренных уговорах, а муки, терзавшие его, были явно тяжки, Пасхалий, движимый любовью (как в других случаях –послушанием), осенил его крестным знамением, а как только он это сделал, словно бы разорвался некий канат, стягивавший кишки Хайме, и он тут же почувствовал себя здоровым. Чудо это тем замечательнее, что недомогание, издавна знакомое больному и часто его навещавшее, полностью прекратилось и с того часа больше его не беспокоило.
[56] В том же самом городе девочка по имени Паула Льянсола целых четыре года имела на шее две опухоли, одна величиной с яйцо, другая несколько меньше; и хотя хирург в лечебных целях вскрыл одну из них, но ни он, ни кто-либо другой, кто впоследствии занимался ею, не смогли исцелить болезнь, от которой девочке день за днём становилось всё хуже.
Случилось так, что Пасхалий, проходя мимо, наткнулся на мать и дочь, которые горько плакали: последняя оттого, что недуг казался неизлечимым, первая потому, что недуг мешал дочери помогать ей и незрячему отцу. После того как старушка подробно и горестно описала свои несчастья, бр. Пасхалий сказал: «Утешься, сестра, ибо дочь твоя выздоровеет».
На следующий же день святой нарочно вернулся в её дом (а звали её Хуана Видаль, и замужем она была за Хуаном Льянсолой) и спросил, дома ли её дочь. Получив ответ, что, мол, дома, велел привести и снять все тряпки и пластыри, наложенные на язву, а затем сотворил крестное знамение со словами: «Благодать Отца и Сына и Святого Духа да будет с тобою! Аминь». После чего, трижды повторив священные имена Иисуса и Марии, он велел девочке уповать на скорое выздоровление и запретил наносить какие-либо ещё повреждения или вскрывать рядом другую опухоль. И надо же: один из наростов в то же мгновение исчез, будто его полностью удалили, а другой, лопнув в тот миг, когда святой прикоснулся к нему, точно так же сошёл за четыре-пять дней. После этого он наказал девочке, чтобы, возблагодарив Бога, хранила молчание о способе своего излечения, и она верно держалась [этого приказания], чтобы не огорчить того, кто, как она помнила, когда-то исцелил её больные глаза. А чтобы она ещё убедительнее после смерти святого могла подтвердить [подлинность чуда], на шее у девочки остался шрамик, который она показывает и по сей день.
[57] Бальтасар Руберт, гражданин Вильярреаля, свидетельствовал, что его сын Хосе чуть-чуть бы и умер от горячки, но когда он попросил святого помолиться за него, тот пообещал ему и жене его, что Хосе не умрёт, и обещание подтвердилось последовавшим вскоре исцелением.
Исабель Пальярес, жена Педро Серальты, гражданина Вильярреаля, по небрежности не усмотрела за своим маленьким сыном, и он скатился по лестнице наземь, так крепко стукнувшись, что на лбу у него появилась смертельная рана, ибо лестница насчитывала более семнадцати ступеней, а ребёнок стукнулся головой о колонну, точнее, опору дома. Поскольку созванные на помощь хирурги постановили просверлить череп, а мальчик с закрытыми глазами не подавал никаких признаков жизни, мать его весьма встревожилась, и страшась потерять ребёнка, и боясь мужа, который мог вот-вот вернуться домой и всё узнать.
Между тем туда как раз вовремя подошёл святой и стал утешать её, а она с большим напором и верой сказала ему: «Помолись о спасении ребёнка, отче, или хотя бы о том, чтобы он прожил ещё годик; так хоть мой муж не узнает, что он по моей вине умер». На что святой ей молвил: «Раз уж ты, сестра, просишь не о том, чтобы сын твой остался жив насовсем, а только о том, чтобы избавиться от беды, которая тебе грозит от мужа, уповай на Бога, ибо я твёрдо верю, что Он поможет тебе, ну и я со своей стороны твою молитву поддержу».
Было девятое апреля, когда всё это происходило, и мальчик, уже почти мёртвый, открыл глаза и с резвой живостью вырвался из рук матери и стал играть на полу, бросаясь мячиком, показывая на деле, что исцелился, хотя словами выразить этого ещё не умел.
Он оставался здоров в течение всего времени, обещанного святым, а по прошествии года, именно девятого апреля умер от другой болезни – такой лёгкой, что присутствовавшим, как они говорили, показалось, будто мальчик умер понарошку. Но мать, вспомнив, что как раз в этот день заканчивался год отсрочки, обещанной блаженным, и объявив об этом во всеуслышание, вызвала у всех сугубое изумление, особенно у мужа, который, упрекая жену в маловерии, молвил: «Ведь если бы ты без всяких оговорок попросила о жизни, святой даже тогда вымолил бы её – да на многие годы!»
[58] Анхела Гомбан, жена Мигеля Морены, гражданина Вильярреаля, вскармливала сына грудью, и у неё на целый месяц пропало молоко, что очень её огорчало, ведь она была бедна, а найти кормилицу, что бесплатно согласилась бы питать молоком её младенца, было бы нелегко. И вот пребывала она в таковой печали, как вдруг мимо прошёл Пасхалий, и она со слезами попросила его помолиться за неё св. Франциску, на что святой ответил со своей обычной любезностью, чтобы не падала духом, ибо скоро у неё будет много молока – что и на самом деле произошло. Ибо, когда к груди, что целый месяц оставалась сухой, поднесли младенца, он, уже отвыкший было сосать, с огромной жадностью впился в неё. Получая вдоволь молока, он, пока не пришла пора отнимать от груди, быстро похорошел и поправился к великому удивлению соседей, которые знали, как долго у Анхелы молока не было.
Исабель Амсилья, жена Франсиско Фернандеса, гражданина Вильярреаля, под присягой наряду с другими свидетелями заявила, что у неё было пятеро детей, каждого из которых она лишилась через четыре-пять месяцев. Когда она их кормила, грудь ей пронзала такая боль, что потом было страшно снова зачать. После смерти своего пятого ребёнка она из милости взялась вскармливать какого-то малыша из нищей семьи (pauperculum), но, дав ему грудь, снова испытала ту же боль и лишилась надежды благополучно его выкормить.
Беседуя об этом со своей подругой Хуаной Трульенч, она узнала, что и та страдала от того же, но её вылечил бр. Пасхалий, которого она почитала. Хуана не сомневалась, что, если бы она тоже к нему обратилась, обрела бы исцеление. Женщина поверила словам подруги и, улучив миг, когда инок, собирая подаяние, оказался у её дверей, попросила его вымолить у Бога для неё сил выкормить этого ребёнка, о чем он охотно обещал молиться и, возвратившись через несколько дней, молвил: «Уповай, сеньора, ибо в моих молитвах за тебя недостатка не будет, и на этот раз ты наверняка выкормишь этого младенца». Так и случилось к великому её утешению.
[59] После Исабели давала показания только что упомянутая Хуана Трульенч, которая под присягой сообщила, что сразу после родов ей не удавалось кормить грудью своё чадо, потому что соски растрескались, а груди болели. Эта немочь длилась уже около четырёх месяцев, как святой пришёл к дверям её дома за милостыней, и она в отчаянии поведала ему о своём бедственном состоянии, при котором она была вынуждена кормить свое дитя чужим молоком. Он же, велев женщине уповать, обещал за неё молиться, и в тот самый миг она совершенно исцелилась.
Франсиска Монтаньес, жена нотариуса Франсиско Питарча, гражданина Вильярреаля, рассказала, что у нее была дочь по имени Петронилья, которая в четырёхлетнем возрасте, незадолго до смерти святого, страдала серьёзными задержками мочи. Когда же прадед девочки, зайдя в обитель, чтобы попросить лекарственных трав, рассказал святому о беде, постигшей его любимую правнучку, то утешился, услышав от него, что она не умрёт от этой болезни. И правда, вскоре она стала испускать мочу с лёгкостью – по заступничеству, как считала вся семья, бр. Пасхалия.
[60] Попытайся я рассказать обо всех милостях, какие святой вымолил для чтивших его женщин, только утомил бы читателя; однако я не могу не сообщить о чуде, известном всем гражданам Вильярреаля, что свершилось для Херонимы Вергес, жены Гильермо Монтаньеса.
Она упала с террасы своего дома и при падении сломала бедренную кость, причём вдоль, каковой вид перелома, особенно в этом месте, как заявляли знатоки, вылечить труднее всего; не верили они и в то, что она когда-нибудь сможет ходить без опоры на костыли. Гильермо, сломленный несчастьем, приключившимся с его супругой, обратился к общему утешителю скорбных, который велел ему уповать, ибо в будущем жена его будет расхаживать по дому прямо, но не сказал, когда именно это произойдет: и это он неизменно повторял всякий раз, когда муж приходил к святому.
Тем временем женщина лечилась у хирургов в городе Борриоль, откуда бедняжка вернулась не только не поправившись, но в таком плохом состоянии, что только через два месяца смогла встать с постели, а затем с огромным трудом снова начала ходить и уже несколько месяцев [могла передвигаться только] опираясь на костыли, и никакие земные средства не давали больше надежды на выздоровление, какового мнения держался также пользовавший её хирург.
Потом случилось так, что святой, умерев, начал творить те поразительные чудеса, какие мы увидим ниже, услыхав о которых Херонима, помня обещание, данное Пасхалием её мужу, пожелала пойти к святым мощам, дабы почтить их. Итак, она добралась до погребальных носилок, опираясь с одной стороны на костыль, а со второй – на другую женщину, причём каждый шаг давался ей с величайшим затруднением. Но как только она приложилась к руке [покойного], почувствовала, будто из оной в неё перелилась как бы сокровенная сила, которая пронеслась сквозь всё её тело и скрепила кости. В итоге она смогла вернуться домой без костыля и самостоятельно ко всеобщему удивлению и хвале святого, исполняющего обещания даже после смерти.
[61] Другая женщина из Вильярреаля, по имени Каталина Ленсола, рожала уже третий или четвертый день – девочка лежала у неё в утробе поперёк. И не было сомнений, что она умрёт, потому что крови она потеряла уйму. Но когда она послала одного своего сына в обитель попросить у святого молитв, то в тот самый миг, когда мальчик и святой заговорили друг с другом, женщина родила, и живы-здоровы остались и она сама, и чадо её.
В другой раз она же рожала мальчика и, помня о благодеяниях, уделённых ей святым, снова послала просить молитв, и прежде чем посланные возвратились, муки родов уже разрешились.
Однако не было полного счастья. Ибо оказалось, что груди её покрылись огромными язвами! Поэтому она просила святого испросить для неё исцеления у святой Агаты, девы и мученицы. Когда он ответил, что охотно это сделает, женщине стало лучше, а на третий день не осталось и следа от язв – самое настоящее чудо, учитывая, что при десяти своих родах она всякий раз страдала тем же самым, из-за чего на лечение ей требовалось от четырёх до шести месяцев, а для вскармливания ребенка нужно было прибегать к помощи со стороны, чего на этот раз отнюдь не понадобилось.
[62] У одной девочки по имени Франсиска Монсеррада из-за прилива крови к голове началась такая тяжкая глазная болезнь, что через десять дней она полностью потеряла зрение на один глаз: зрачок заволокло мутью. Ей несколько раз пускали кровь, и она носила продетые в шею колючие шнуры аж девять месяцев – ничуть не помогло.
Горюя о том, мать девочки при встрече с некоей женщиной из того же города, рассказала ей о причине своей скорби. «Почему же ты, – молвила та, – не отведёшь дочку к бр. Пасхалию? Он бы её как пить дать вылечил!» Мать послушалась и, подойдя к монастырским вратам, сказала святому: «Ты уже знаешь, отче, как больна моя дочь. Твёрдо верую, что ваше преподобие сможет вылечить её с помощью Божией. Так молю же, силою дарованной тебе свыше благодати посодействуй, да исполнится просьба моя!» На это святой ей ответил: «Не говори мне такого, сестра!» И тут же подозвав девочку, молвил: «Поди сюда! И перекрести себе глаза со словами: «Знамением Святого Креста – Иисусе, Святая Мария!»
После того девочка пошла на поправку, и в итоге к ней полностью вернулось зрение. Правда, радость не продлилась долго, ибо, когда через несколько дней кровь, возбужденная каким-то чрезмерным телесным усилием, опять подступила к глазам, было решено снова пустить девочке кровь и снова пропустить ей сквозь шею колючую веревку.
При таких-то обстоятельствах подошёл к их дверям святой и спросил мать, как у неё дела. Услышав же вышеописанное, он снова утешил её и велел ободриться, обещав, что девочка исцелеет без нужды в членовредительстве. И так случилось, что, когда на следующий день пришёл хирург, чтобы отворить ей кровь, то с удивлением сказал, что необходимости в этом нет, поскольку девочка совершенно здорова.
[63] Святой вылечил Исабель Паскуалу, дочь другой женщины, звавшейся Франсиской Марко. У девочки в течение многих лет шея вплоть до головы была покрыта болезненными опухолями, из которых одна был размером со сжатый кулак, а другие поменьше. Врач не осмелился прикоснуться к ним, но обнадёжил мать, что в более зрелом возрасте неприятные наросты исчезнут, поскольку [кровь] при месячных будет очищаться. Но когда у дверей, из-за которых всегда слышался плач малышки от болей в шее, вдруг оказался святой, он осведомился о её здоровье. И исцелил её простым прикосновением рук своих – без каких-либо ещё лекарств.
Но чтобы не показалось, что только женщины пользовались благодеяниями святого, позвольте мне закончить эту главу описанием чудесного исцеления, обретённого в ответ на мольбы одного мужчины по имени Бартоломе Молинер из того же города Вильярреаль.
Его трёхлетний сынишка страдал задержкой мочи. И вот как-то раз, когда ребёнок мучился от этого недуга более двух дней, а никакое лекарство не могло ему помочь (ибо среди песчин, причинявших ему страдания, был камешек размером с ядро кедрового ореха, как стало известно впоследствии), малыш выказывал, как ему нестерпимо больно, вопя изо всех сил и корчась, что не могло не вызывать жуткого сострадания у отца и всех окружающих. Казалось, ребёнок прямо на их глазах умирает.
Как раз когда это происходило, мимо по улице проходил святой. Зайдя в их дом, он увидел мучения сына и скорбь отца, тихонько приложил руку к измученному телу – и вот, словно бы зло не вынесло священного прикосновения, запор внезапно прорвался, и хлынула моча с песком, извергнув тут же и камень, после чего мальчику полегчало, и он выздоровел. Он и поныне здравствует, не испытывая с тех пор никаких неприятностей, ибо от прежних проявлений болезни не осталось и следа.
ГЛАВА VII. О СМИРЕНИИ, БЕДНОСТИ И ПОКАЯННОМ ПОДВИГЕ ПАСХАЛИЯ
[64] Мы увидели и подивились ниспосланным нашему святому благодатным дарам, которые не имеют прямой связи со святостью самой его личности; перейдём же теперь к тем, благодаря которым он на самом деле стал свят и богоугоден. Среди них на первом месте было смирение, лежавшее в основании всех остальных. Оно было самой заметной чертой Пасхалия, ибо все под присягой свидетельствовали, что замечали это, и единодушно утверждали, что человеком он был смиреннейшим. В том, что это правда, можно убедиться из нескольких нижеследующих случаев.
Когда он был привратником в монастыре св. Иоанна Крестителя в Валенсии, гвардиан этой обители, суровый старик, строжайше выбранил его в трапезной в присутствии всей общины, произнеся несколько слов, более отвечающих его раздражительному нраву, нежели истине; и другой на месте Пасхалия мог бы и потерять терпение. Сказал же тот среди прочего вот что: «Ты так самоуверен, потому что думаешь, будто сокровище у тебя уже в руках, а ведь если не побережёшься, сокровище это превратится в медь или в глину!» Всё время, пока он говорил, святой стоял на коленях, уставив взгляд в землю и склонив голову, но лицо его выражало такую внутреннюю радость, будто выслушивал похвалы, хотя братия при этом сочувствовали ему, ведь брат столь высокой святости навлёк на себя столь резкий выговор у всех на виду за то, что оставил свою накидку в клуатре на солнце, либо же настоятелю заблагорассудилось таким образом испытать его добродетель. Ну а он по окончании выговора встал и облобызал по обычаю ноги гвардиана в знак благодарности, после чего побежал отворять дверь обители, потому что кто-то позвонил в колокольчик, вызывая его.
Поскольку он там задержался на некоторое время, бр. Иоанн Инсулано, решив было, что он нарочно медлит из-за обиды на полученный выговор, отвёл его в сторонку и сказал: «Брат Пасхалий, наберись терпения!» На что святой ему: «А что такое?» «Ну как же, – молвил первый, – тебя так сурово выбранили!» Тогда Пасхалий сказал с великим смирением: «Брате, знай, что устами нашего гвардиана глаголал Святой Дух!»
[65] Так же ответил он другому брату, который хотел утешить его в связи с тем, что, когда Пасхалий разбил кувшинчик масла, гвардиан, яростно набросившись на него, заставил его носить осколки на шее в знак небрежности и невнимательности. Ибо когда он сказал, что, по его мнению, настоятель преступил меру, так резко высказавшись из-за эдакой мелочи, святой молвил: «Молчи, ибо я поистине воспринял слова его так, будто они были изречены Святым Духом». То же самое произошло и в Вильене.
Был ещё случай, когда монастырский элемозинарий сурово выбранил его за то, что он будто бы с чрезмерной щедростью раздавал милостыню, добытую таким трудом. Пасхалий ни слова не ответил ему в своё оправдание.
И вообще, никому из тех, кто его когда-либо бранил, он не давал ответа более строгого, чем тот, что он высказал каким-то мирянам, которые, не стерпев его справедливого увещания, стали обзывать его козопасом да овчаром: «Не стоит так кипятиться, братцы, ведь за всякое праздное слово человек даст отчёт Богу!»
Наряду с прочими проявлениями смирения он добровольно исполнял одно правило, причём часто и на протяжении всей жизни: когда послушники получали от рук своего наставника благословение, Пасхалий вместе с ними раздевался и бичевал себя.
С наибольшей готовностью он брался за самые низкие монастырские службы, поэтому, если вдруг не находил своего имени в списке, по которому их распределяли, то бежал к смотрителю и умолял не лишать его таковой чести, и в итоге прилежно занимался мытьём уборных и выносом нечистот.
[66] Сия добродетель сделала его настолько чутким, что он скрывал любые события, какие можно было обратить ему на честь.
Она же вынуждала его, если имелся выбор, откладывать для себя из одежды и еды что было похуже.
Она же заставляла его уклоняться от любых начальственных почестей. Поэтому, когда на него однажды в силу послушания возложили обязанность монастырского настоятеля, он не хотел, чтобы это проявлялось внешне, не хотел даже, чтобы у него просили благословения, но поскольку полностью этого было не избежать, вызвался одновременно исполнять обязанности привратника, а потому должен был открывать двери уходящим; и, открыв двери, он прятался за ними, чтобы не наблюдать изъявлений почтения.
Она же сделала для него желанной и сладостной неприметность во всяком деле и слове, что даже по самой его походке и отведённому взору могли понять и те, кто никогда не видал его прежде в других обстоятельствах.
Она же не позволяла ему замечать ничего обидного для себя в чьих-либо словах или поступках; поэтому его никто ни сердитым не видал, ни ропота его не слыхал. Если же сам слышал, как кто-нибудь ропщет, то старался не осуждать, но тотчас же припоминал что-нибудь похвальное об этом человеке, чтобы хоть в собственных глазах прикрыть чужой недостаток; он умел обличать и выявлять только свои (пускай и ничтожные) провинности, считая себя недостойным никаких благ, а достойным лишь зол. И не замечал он в отношении себя никакой несправедливости, видя в любых творениях Божиих, от которых сколько-нибудь пострадал, мстителей за недостаток добродетели и благодарности от него.
[67] Чрезвычайно близко к столь глубокому смирению было его беспрекословное соблюдение [бедности]. Чтобы в этом удостовериться, достаточно увидеть его одежду: протёртую, убогую, сшитую из тряпочек – поди ещё найди такого нищего, чтобы носил подобную! Среди множества лоскутков, из которых она была состёгана, редко какой был больше двух пальцев в длину, притом разнородные эти тряпичные лоскутки он отыскивал в мусорных кучах, стирал и припасал. Там же он собирал ещё обрывки ниток и затупившиеся иголки, которые затем затачивал заготовленным на такой случай оселком.
Сандалии он тоже носил старые и изношенные до последней возможности. В светильниках он жёг сосновые лучинки, чтобы сберечь воск, а когда однажды увидел, как инок пролил немного масла, то молвил с великим радением, как бы упрекая его: «И это бедняк?!»
Словами не передать, с каким воодушевлением он увещевал братий стремиться к настоящей бедности и радоваться штопаным рясам и мантиям не меньше, чем миряне – нарядам; слова же свои подкреплял поступками, в некоторых из которых кое-кто, пожалуй, может усмотреть чрезмерное [рвение]. Так случилось, что какое-то тряпьё с внутренней стороны он носил в течение восьми или десяти лет и латал его такими грубыми клочками шерсти и льна, в итоге нельзя было различить, из чего состояла основная ткань, ибо она, будто щитом, покрылась твёрдым слоем.
Итак, я и все, кто его знает, осмелимся сказать, что хотя я и видал много иноков, любивших бедность, однако ни один из них не был подобен ему в питании и одежде.
[68] Он никогда не позволял себе надеть новой одежды, предпочитая убогие обноски с чужого плеча. Когда же в Хумилье ему пошили новую рясу, а для доделки [рясы] другому [монаху] не хватало тех кусков, которые вшиваются в талии и позволяют расширить полы, Пасхалий выдрал их из той рясы, что ему подарили, и вернул, сказав, что ему хватит остального, поскольку он худощав. Однако, когда он сшил оставшиеся части, ряса так сузилась в ногах, что он едва мог шаг ступить на ходу. По этой причине однажды в городе Мурсии какие-то церковные служки выгнали его взашей, но он не только не пенял ни на что, но, скорее, себя винил за дурацкую походку.
Если случалось ему, споткнувшись, поранить одну ногу, то он надевал на неё чиненую сандалию, а другая нога оставалась босой; а тем, кто спрашивал причину, отвечал, что ему кажется несправедливым, когда здоровый пользуется теми же удобствами, что и больной.
В пище от также придерживался бедности и не ел почти ничего, кроме кусочков и крошек хлеба, собираемых [со дна] корзин, а на закуску, что он добавил [к этому пайку] в Хумилье, были объедки с предыдущего дня, какие он наскребал из горшков [выставляемых для] нищих, а также остатки редьки или латука, [попадавшиеся] среди выброшенных костей.
В его келлии вы не увидели бы ничего, кроме старой рваной подстилки, деревянного креста и бумажной иконки Богородицы, ну и ещё тростниковой чернильницы с тощей стопкой подшитых бумажек, на которых он вёл записи, как мы упоминали выше. И это была вся его утварь, насколько пред взором человеческим презренная, настолько же пред божественным – угодная, что и подтвердилось чудесами, которые совершались от прикосновения к этой убогой рухляди.
[69] Из бедности проистекал строгий подвиг, ибо бедность воплощалась в бедной и скудной пище и одежде, а это есть подвиг, а он у нашего святого был так необычен, что сколько бы я ни сказал о том, мне всё равно кажется, что я сказал мало.
Ведь обычная его одежда всегда состояла из одной лишь рясы, хотя он по многу лет жил в обителях в холодных краях, таких как горы Хумильи и Альмансы, где даже самым ревностным инокам, пускай на них будет по две рясы и плащ, приходится то и дело подбегать к общему очагу, но и при этом им нелегко переносить морозную зиму. А он всегда ходил без чулок среди льдов и сугробов!
Как могла помочь ему согреться власяница, со вплетёнными в неё колючками чертополоха, которую он иногда надевал, или вериги, сделанные из лужёной жести, испещрённой дырками? Да никак! Причём эту власяницу из конской щетины, которая была ему милее кружев голландских, сукна и одеяния пасхального, он уплотнил грубой цепью, часть колец которой обернул кусками грубого полотна, чтобы при ходьбе и работе они не звенели от соударений и не подсказывали любопытным, сколь суров его подвиг.
[70] Но вдруг скудость одежды он возмещал обилием пищи? Так нет же! Ибо он не позволял своему измождённому постом телу даже того, что в общем порядке допускается в ордене, но, когда другие ели мясо, чаще всего вкушал один хлеб. Только иной раз он дополнительно брал ещё и похлёбку, да и то (для борьбы с гортанобесием) уже остывшую, а мясо ел до крайности редко и почти никогда не обедал.
Обычно он постился каждую пятницу, да и много дней в году на хлебе и воде; сверх того, в течение всех первых десяти лет он соблюдал такой пост три раза в неделю. Никогда не вкушал ничего между общими трапезами: ни ягодки какой, ни виноградинки.
В праздники же Рождества и Воскресения и в других подобных случаях, когда верующие обычно бывают щедрее в подаяниях, чтобы иноки могли прикупить себе чего-нибудь повкуснее да побольше, он особенно заботился об умеренности и не желал, чтобы ему подавали кушанья в разных тарелках, а всё разом смешивал в одну миску.
Между тем было немало таких, кто время от времени ставил опыты, не станет ли он есть мясо, приготовленное для него; и они замечали, что, тщательно скрывая свое воздержание, он вкушал только чуть-чуть овощей, что подавались неварёными, само же [мясо] едва ли когда ел, но [возился с ним], будто ест: вынимал кости и резал на кусочки (которые потихоньку подкладывал в миску для нищих).
[71] Когда в кануны вышеупомянутых торжеств иноки сходились после обеда, чтобы чуточку перекусить, как тогда было принято, изюмом, или инжиром, или фруктами, какие в ту пору было легче найти, он сам, исполняя должность трапезничего, приносил эту снедь, а затем удалялся на хор помолиться, потому что не желал этим маленьким утешением потакать своему изнурённому телу, которое он сораспял со Христом, и ни на миг не давал ему послабления, хотя из-за этого некоторые обвиняли его в желании выделиться.
Если же по повелению настоятеля ему не удавалось ускользнуть, то, телесно присутствуя на ужине, он умом удалялся в созерцание тех божественных таинств, что Церковь празднует в сии дни. При такого рода созерцании он однажды испытал исступление духа: сначала он сидел на каменной скамье вместе с другими (в тот раз на кухне, потому что [иноки] собрались там на ужин из-за стужи), но раньше времени вскочил, с великим пылом крича и вопия, так что его, обхватив руками, едва могли удержать трое или четверо братьев – и то прилагая все силы. Тогда настоятель, видя, что у них уже слабеют руки от усилий, сказал громким голосом: «Бр. Пасхалий, ради святого послушания повелеваю тебе успокоиться!» И он тотчас же успокоился, но остался так отчужден от своих чувств и так слаб, что замертво упал наземь, после чего его подняли на руки и вынесли в келлию.
Подобный случай однажды произошёл с ним в обители Богоматери Леридской, где, подготовившись во время Апостольского поста к празднованию Пятидесятницы, он в тот самый день и в третий час, когда Святой Дух, явившись, наделял народ Свой дарами, а иноки единодушно молились, не мог удержаться, но, ко всеобщему изумлению, громко воскликнул.
[72] Бичевал он себя почти каждодневно, особенно в дни памяти мучеников: как для того, чтобы в праздник святого приобщиться мученическим его страданиям, так и для того, чтобы муку сию пожертвовать Богу вместо мученичества и засвидетельствовать, что готов за Него всю кровь свою излить. Замечено было также, что особенно много он бичевал себя в праздники св. Михаила и ангелов: девять раз за день, читая псалом Miserere (Пс. 50, «Помилуй меня, Боже». – прим. пер.) в честь девяти чинов ангельских.
В болезни не допускал никаких послаблений из рода тех, что предоставляют даются другим: ни матраца, ни одеяла; а врачебному лечению поддавался только вынужденно – по прямому приказу настоятеля. За все же время болезни, как бы ни были сильны муки, никогда не слыхали от него ни единого стона. А как только горячка спадала, он вставал с постели и шел на хор или в часовенку при самом лазарете, чтобы помолиться; при этом иногда оказывался настолько слаб, что мог подняться по лестнице, только опираясь спиной о стену.
Однажды, когда он страдал четверодневной лихорадкой и не хотел при этом лечиться, я высказал в связи с этим беспокойство, на что он ответил: «Да будет тебе ведомо, брате, что я страдаю четверодневной не от какой-либо естественной причины, но по особой воле Божией».
Когда он в другой раз ею занемог, гвардиан прямым приказанием заставил его есть мясо. Он-то послушно поел его, но зато ночью бичевал себя сурово, возмещая плоти ущерб подвига, каковой он накануне потерпел, хотя в этот день лихорадка возвратилась.
[73] Кроватью ему в Альмансе служила тростниковая циновка, подушкой – деревянный чурбак, а накрывался он убогим покрывалом. Долгое время он жил там под звонницей, в келлии настолько бедной, что в ней не было двери – она вообще никак не закрывалась. В других местах, уже достигнув преклонных лет, он спал на досках, застилая их овчинкой. Но и во сне он не переставал терзать себя и, чтобы лишить тело полноценного отдыха, скручивался как бы в клубок, касаясь ртом коленей, и так подворачивал покрывало, чтобы тело никак не смогло вытянуться.
Когда во время выхода в город ему доводилось сидеть вместе со спутником в каком-нибудь доме, он, избегая кресел, высматривал себе какую-нибудь скамеечку для ног, причём, как замечали, и на ней он обычно размещался одним бедром, а другое оставлял на весу, чтобы помучить себя.
Впрочем, увещевал он и других братьев, особенно младших, обращаться со своим телом сурово и, часто соблюдая пост на хлебе и воде, подчинять его духу. Увидев же однажды в келлии у одного инока яблоки, святой спросил его, почему он держит у себя съестное. Когда тот ответил, что имел их при себе не как пищу, а только чтобы при виде их увядания благословлять Господа, святой заметил: «Да будет тебе ведомо, брате, что тот, кто добровольно держит у себя в келлии что-нибудь из съестного, никогда не стяжает духа совершенства». Эту фразу я услышал и тщательно запомнил.
Главы VIII-XVI доступны в полном файле для скачивания в начале страницы
Перевод: Константин Чарухин
Корректор: Ольга Самойлова
ПОДДЕРЖАТЬ ПЕРЕВОДЧИКА:
PayPal.Me/ConstantinCharukhin
или
Счёт в евро: PL44102043910000660202252468
Счёт в долл. США: PL49102043910000640202252476
Получатель: CONSTANTIN CHARUKHIN
Банк: BPKOPLPW