Автор: Перевод Константина Чарухина. Впервые на русском языке!
Доминик Буур
Пер. с фр. Bouhours, D. Vie de Saint François Xavier, apôtre des Indes et du Japon. Paris: Jacques Lecoffre et Cie, 1849
СКАЧАТЬ КНИГУ ЦЕЛИКОМ:
ПРЕДИСЛОВИЕ
Издав жизнеописание святого Игнатия, я не мог не взяться за перо, чтобы описать и жизнь святого Франциска Ксаверия. Справедливо было, чтобы сын последовал за отцом, и, кроме того, мне представилось, что поскольку жития этих двух святых столь тесно переплетены, история апостола Индий и Японии поможет еще глубже понять основателя Общества Иисуса. К тому же бесчисленное множество людей, даже светских и придворных, изъявляли столь горячее желание иметь на нашем языке полную историю св. Ксаверия, что я счел свой труд угодным им и понадеялся, что, уступая своей собственной к сему склонности, я вместе с тем доставлю удовольствие и публике.
Источники, над которыми я работал, доставили мне все, чего только можно было желать для совершенства моего труда в отношении как истинности фактов, так и изящества изложения. Ибо, не говоря уже о Турселлини¹ и Орландини,² я внимательнейшим образом прочел Лусену³ и Бартоли⁴. Первый писал по-португальски, и книга его озаглавлена: Historia da vida do padre Francisco de Xavier, e do que fizerão na India os religiosos da companhia de Jesu. Он утверждает, что держал в руках подлинные копии дознаний о деяниях блаженного отца Ксаверия, проведенных по приказу Жуана III, короля Португалии, а также оригиналы многих писем, написанных из Индий на тот же предмет, которые и поныне хранятся в архивах Коимбрской коллегии. Что до Бартоли, столь известного своими сочинениями и одного из лучших писателей Италии, то он черпал сведения о святом из архивов римского дома профессов⁵ и из актов канонизации для первой части своей истории Общества Иисуса, озаглавленной «Азия».
Хотя оба эти историка собрали, в некотором роде, все, что можно сказать о св. Франциске Ксаверии, я не преминул ознакомиться и с тем, что писали о нем другие. Я прочел, в частности, книгу Ниремберга⁶ «Славные мужи»; «Историю Индий» Маффеи⁷ и сочинение Жаррика⁸ на ту же тему; «Церковную историю Японии» Солье⁹; кастильскую «Историю миссий, совершённых Отцами Общества Иисуса в Восточной Индии и в королевствах Китая и Японии», составленную Луисом де Гусманом¹⁰; и, наконец, португальскую историю странствий Фернана Мендиша Пинту¹¹.
Но поскольку святой Франциск Ксаверий сам описал часть того, что с ним случилось в Индиях и в Японии, я с величайшим вниманием отнесся к его письмам и почерпнул из них сведения, немало послужившие мне для прояснения истины. Эти письма также позволили мне сделать повествование более живым и трогательным, по временам предоставляя слово самому святому и сплетая его чувства с его деяниями.
Я уже почти завершил свой труд, когда получил из Италии и Испании два жизнеописания св. Франциска Ксаверия, которых прежде не видел: одно совсем новое, написанное по-итальянски отцом Джузеппе Маффеи, другое более раннее, написанное по-испански отцом Франсиско Гарсиа¹². В этих двух книгах я едва ли нашел что-либо, чего не приметил бы в иных местах; однако я прочел их с большим удовольствием, ибо обе написаны весьма правильно и изящно, каждая на своем языке.
Впрочем, из всех историков, которых я только что перечислил, лишь автор нового итальянского жизнеописания не впал в общее заблуждение касательно возраста св. Франциска Ксаверия, которого прочие, по недостатку точных сведений о годе и дне его рождения, делают на десять лет старше, желая приурочить его появление на свет ко времени открытия Васко да Гамой Восточных Индий.
О. Маффеи в этом вопросе последовал за о. Пуссеном¹³, учёным мужем, коему мы обязаны изданием новых писем св. Франциска Ксаверия и который составил латинскую диссертацию о годе его рождения. В своей диссертации он приводит латинский документ, написанный, по всем вероятиям, в 1585 году и найденный в архивах дома дона Хуана Антонио, графа Ксаверия. В этом документе, где говорится о предках и о рождении святого, и который, как полагает о. Пуссен, является, скорее всего, черновиком письма, адресованного в Рим (где тогда находился доктор Наварро, на коего в письме есть ссылка), — так вот, в этом документе можно прочесть следующие слова: Non scitur certò annus quo natus est P. Franciscus Xaverius; vulgò tamen invaluit à quibusdam natum eum dici anno millesimo quadringentesimo nonagesimo sexto. (лат.: Неизвестно точно, в каком году родился о. Франциск Ксаверий; однако, распространилось мнение, идущее от некоторых, будто он родился в тысяча четыреста девяносто шестом году.)
Но слова non scitur certò annus quo natus est P. Franciscus Xaverius зачеркнуты одной чертой пера; линия проведена также и поверх других слов: natum eum dici anno millesimo quadringentesimo nonagesimo sexto, а над ними написано: natus est P. Franciscus Xaverius anno millesimo quingentesimo sexto, то есть: «О. Франциск Ксаверий родился в тысяча пятьсот шестом году». На полях же приписано: natus est die 7 aprilis anni 1506 — «родился 7 апреля 1506 года».
Что делает это свидетельство еще более весомым, так это приписка на кастильском наречии внизу письма, о котором мы только что говорили: Hallo se la razon del tiempo que el S. P. Francisco Xavier naciò, en un libro manual de su Hermano el Capitan Juan de Azpilcueta; la qual sacò de un libro de su Padre don Juan Jasso. (исп.: Сведения о времени рождения св. о. Франциска Ксаверия найдены в записной книжке его брата, капитана Хуана де Аспилькуэта, который, в свою очередь, почерпнул их из книги своего отца, дона Хуана Хассо.) На этом основании, еще до прочтения жизнеописания, составленного о. Маффеи, я уже склонился к мнению о. Пуссена.
Что же до дня кончины святого, то я последовал общепринятому мнению, которое показалось мне наиболее правдоподобным и соответствует булле о канонизации, ибо историки, говорящие о нём, расходятся касательно дня его смерти. В отчёте о путешествии в Персию и Восточные Индии, переведённом с английского сочинения Томаса Герберта, сказано: «Св. Франциск Ксаверий, иезуит из Наварры, умер 4 декабря 1552 года». Португалец Фернан Мендиш Пинту говорит, что он умер в полночь с субботы, 2 декабря того же года. Рукописное письмо, приписываемое китайцу Антонию Святой Веры, спутнику св. Ксаверия в путешествии в Китай, — письмо, впрочем, внушает мне некоторые подозрения, — гласит, что святой умер в ночь на воскресенье, около двух часов пополуночи, 2 декабря 1552 года.
Несомненно, что в 1552 году второе декабря было пятницей; таким образом, утверждать, будто святой Ксаверий умер в тот год в субботу или в воскресенье 2 декабря, значит очевидно, заблуждаться.
Я опасался бы, что столь необычайное житие, как это, могло бы несколько смутить умы светские, если бы добрая слава св. Франциска Ксаверия не была уже прочно утверждена в мире, а его чудеса не несли бы на себе всех признаков чудес истинных, как весьма справедливо заметил составитель их сборника. Прежде всего, их подтверждает само посланничество святого; ибо, будучи отправлен Богом обращать неверных, он должен был насаждать веру на Востоке теми же путями, какими она была насаждена по всей земле при зарождении Церкви. К тому же, никогда ещё чудеса не были исследованы с большей тщательностью и с большим соблюдением законных форм, нежели эти. Это не тайные чудеса, которые надлежит принимать на веру со слов двух или трёх лиц пристрастных или способных к самообману: как правило, это события всенародные, засвидетельствованные целым городом или целым королевством, очевидцами которых были целые народы, по большей части идолопоклонники или магометане. Многие из этих чудес продолжались долгое время, так что и неверующие могли с легкостью в них удостовериться. Все они имели последствия, делающие их истинность неоспоримой, как-то: обращение целых королевств и государей, злейших врагов христианства, дивное рвение новообращенных христиан и героическое постоянство мучеников. Но ничто, быть может, не подтверждает чудес святого Ксаверия в большей мере, нежели его святая жизнь, в которой было нечто более дивное, чем в самих его чудесах. Казалось необходимым, чтобы человек, живший, как он, совершал то, чего не совершали другие люди; и чтобы в ответ на его полное предание себя в руки Божии, основанное на совершенном доверии, в самых опасных обстоятельствах Бог, в некотором роде, вверил ему Свое всемогущество для блага душ.
¹ Орациo Турселлини (Horatius Tursellinus, 1545–1599) — итальянский иезуит, гуманист и историк. Его «Жизнеописание Франциска Ксаверия» (De vita Francisci Xaverii), впервые изданное в 1594 г., обрело огромную популярность в Европе и послужило образцом для многих последующих агиографических сочинений.
² Никколо Орландини (Nicolaus Orlandinus, 1553–1606) — итальянский иезуит, которому было поручено составить первую официальную историю Общества Иисуса. Его труд, Historiae Societatis Iesu, охватывающий период до смерти св. Игнатия (1556), стал фундаментальным источником по ранней истории ордена.
³ Жуан де Лусена (João de Lucena, 1549–1600) — португальский иезуит, писатель и историк. Его «История жизни отца Франсишку де Шавьера» (1600), написанная на португальском языке, считается классическим произведением португальской литературы и одним из важнейших первоисточников для изучения биографии святого.
⁴ Даниэлло Бартоли (Daniello Bartoli, 1608–1685) — итальянский иезуит, историк и литератор, признанный мастер итальянской прозы. Он продолжил труд Орландини в качестве официального историографа Общества Иисуса. Его монументальная «История Общества Иисуса» включает том «Азия» (1653), в котором содержится подробное жизнеописание св. Франциска Ксаверия, основанное на архивных документах.
⁵ Дом профессов (лат. domus professa) — в структуре Общества Иисуса обитель для «профессов», то есть иезуитов, принесших, помимо трех обычных монашеских обетов, четвёртый — обет особого послушания папе римскому в отношении миссий. Такие дома не имели постоянного дохода и существовали на пожертвования, служа центрами духовной деятельности.
⁶ Хуан Эусебио Ниремберг (Juan Eusebio Nieremberg, 1595–1658) — испанский иезуит, гуманист, мистик и плодовитый духовный писатель. Его многотомный труд «Славные мужи из Общества Иисуса» (Varones ilustres de la Compañía de Jesús) является обширным сборником житий выдающихся иезуитов.
⁷ Джованни Пьетро Маффеи (Giovanni Pietro Maffei, 1533–1603) — итальянский иезуит и историк, автор фундаментального труда Historiarum Indicarum libri XVI («Шестнадцать книг истории Индий», 1588), посвященного португальским открытиям и миссионерской деятельности на Востоке.
⁸ Пьер дю Жаррик (Pierre du Jarric, 1566–1617) — французский иезуит, историк. Его главный труд, «История наиболее памятных событий, случившихся как в Восточных Индиях, так и в других странах, открытых португальцами» (1608–1614), был весьма влиятельной компиляцией сведений о миссиях по всему миру.
⁹ Франсуа Солье (François Solier, 1558–1638) — французский иезуит, автор «Церковной истории островов и королевств Японии» (Histoire ecclésiastique des isles et royaumes du Japon, 1627).
¹⁰ Луис де Гусман (Luis de Guzmán, 1544–1605) — испанский иезуит, автор «Истории миссий, которые совершили иноки из Общества Иисуса для проповеди святого Евангелия в Восточной Индии и в королевствах Китая и Японии» (1601).
¹¹ Фернан Мендиш Пинту (Fernão Mendes Pinto, ок. 1509–1583) — португальский путешественник и писатель. Его мемуары «Странствие» (Peregrinação), опубликованные посмертно в 1614 г., представляют собой знаменитое, хотя и не всегда достоверное, описание его приключений в Азии.
¹² Франсиско Гарсиа (Francisco García, 1641–1685) — испанский иезуит и агиограф. Его «Жизнь и чудеса св. Франциска Ксаверия…» (Vida y milagros de San Francisco Xavier…), впервые изданная в 1672 г., пользовалась большим успехом и многократно переиздавалась.
¹³ P. Petri Possini, è Societate Jesu, de anno natali sancti Francisci Xaverii Dissertatio. Tolosæ, 1677. (лат.: Петра Пуссена из Общества Иисуса Диссертация о годе рождения святого Франциска Ксаверия. Тулуза, 1677.)
КНИГА ПЕРВАЯ
Я берусь описать жизнь святого, который в минувшем столетии¹ возобновил самые дивные чудеса, что свершились при зарождении Церкви, и который сам был живым свидетельством истинности христианства. В деяниях одного человека мы увидим Новый Свет, обращенный силою проповеди и чудес; увидим, как идолопоклоннические цари Востока со своими царствами покорились власти Евангелия; как вера процвела среди варварства, и как власть Римской Церкви была признана самыми отдалёнными народами, которые едва ли прежде и слышали о древнем Риме.
Сей апостольский муж, о коем я веду речь, — Франциск Ксаверий, инок из Общества Иисуса и один из первых учеников св. Игнатия Лойолы.
Он был родом из Наварры и, согласно свидетельству кардинала Антонио Сапаты, исследовавшего его благородное происхождение по самым достоверным грамотам, происходил из рода наваррских королей.
Отцом его был дон Хуан Хассо, сеньор весьма достойный и искушенный в ведении дел, занимавший одно из первых мест в Государственном совете в правление короля Хуана III. Мать его звали донья Мария де Аспилькуэта-и-Ксавьер2; она была наследницей двух этих родов, славнейших в королевстве. Ибо дон Мартин де Аспилькуэта, глава ее дома, менее славный доблестями предков, нежели собственной добродетелью, взял в жены донью Хуану де Ксавьер, единственную дочь и последнюю надежду своего рода. От этого брака родилась лишь Мария, о которой мы только что говорили, — одна из совершеннейших женщин своего времени.
Сия девица, равно прекрасная и мудрая, выйдя замуж за дона Хассо, стала матерью нескольких детей, младшим из коих был Франциск, чью жизнь я описываю. Он родился в замке Хавьер 7 апреля 1506 года. Замок сей, что стоит у подножия Пиренеев, в семи или восьми лье от Памплоны, около двухсот пятидесяти лет принадлежал роду его матери. Предки её по материнской линии получили его от короля Теобальда I в награду за великие услуги, оказанные короне Наварры; отсюда и пошла их фамилия Ксавьер, которую они приняли вместо прежней своей фамилии Аснарес.
Франциску, как и некоторым из его братьев, дали фамилию Ксавьер из опасения, дабы столь славное имя, угасавшее в единственной наследнице, не пресеклось вместе с нею.
Промысл Божий, избравший Франциска Ксаверия для обращения бесчисленных народов, наделил его всеми природными качествами, коих требует апостольское служение. Он обладал крепким телом, нравом живым и пылким, умом возвышенным и способным к величайшим замыслам, сердцем бесстрашным, приятной наружностью и, сверх того, характером веселым и обходительным, располагавшим к себе сердца; при этом, однако, он питал величайшее отвращение ко всему, что могло бы запятнать чистоту, и сильную склонность к наукам.
Отец и мать его, ведшие жизнь христианскую, внушили ему с младенчества страх Божий и особо пеклись о его воспитании. Едва он вошёл в возраст учения, как, вместо того чтобы по примеру братьев избрать военное поприще, сам обратился к книжным занятиям. Поскольку он легко постигал науки, обладал счастливой памятью и проницательным умом, то за несколько лет достиг чрезвычайных успехов.
Когда он в совершенстве овладел латынью, и стало ясно, что учёность — его единственная страсть, его отправили в Парижский университет, славнейший в Европе, куда съезжалось на учение дворянство со всей Испании, Германии и Италии.
Он прибыл в Париж на восемнадцатом году жизни и сперва принялся за изучение философии. Невозможно поверить, с каким рвением он одолевал первые трудности логики. Какую бы склонность он ни питал к познаниям столь тонким и тернистым, ему приходилось трудиться без устали, дабы превзойти всех своих товарищей, и, быть может, ни один студент никогда не сочетал в себе такой лёгкости в учении с таким прилежанием.
Ксаверий помышлял лишь о том, чтобы стать отменным философом, когда его отец, имевший многочисленную семью и принадлежавший к тем благородным господам, чье достояние не всегда равно их происхождению, задумал отозвать его из университета, просодержав там с честью год или два. Своим намерением он поделился с дочерью, Мадаленой Хассо, аббатисой монастыря св. Клары в Гандии. Обитель эта, основанная благочестивыми французскими инокинями, коих военные невзгоды вынудили покинуть отечество и искать убежища в королевстве Валенсия, славилась строгостью своего Устава.
Мадалена в юности была фрейлиной и любимицей католической королевы Изабеллы. Любовь к уединению и Кресту побудила ее покинуть Арагонский двор и совершенно отречься от мирских утех. Избрав местом своего уединения самый строгий по уставу монастырь в Испании, она с великим рвением предалась подвигам покаяния и молитвы и с самого своего послушничества стала образцом иноческого совершенства.
В течение своей жизни она удостоилась близкого общения с Богом; и однажды Он открыл ей, что ей суждено умереть самой легкой смертью, тогда как, напротив, одной из ее сестер-инокинь уготована смерть самая мучительная. Тем самым Бог желал не столько открыть аббатисе грядущее, сколько дать ей случай явить героический подвиг любви. Она постигла, чего Небеса желали от нее, и тотчас попросилась замениться с несчастливицей.
Бог внял её прошению, внушенному Им же, и в новом откровении уверил её, что исполнил её обеты. Она открыла своему духовнику всё, что произошло между нею и Богом, что последующие события полностью подтвердили. Ибо сестра, о которой шла речь, умерла без болезни и, умирая, казалось, предвкушала радость святых; аббатиса же, напротив, была поражена ужасной болезнью, от которой все тело ее распадалось на части и которая причиняла ей жесточайшие боли, впрочем, менее ощутимые, нежели внутренние муки, коими Бог терзал её в то же время. Она переносила эти страдания с великим смирением и терпением, твёрдо уверенная, что во всем этом было нечто божественное.
Впрочем, с первых же лет её иноческой жизни дар пророчества проявился в ней столь зримо, что никто не сомневался, что она исполнена Духа Божия; и кажется, будто свои пророческие озарения она оставила в наследие своим дочерям. Ибо после её смерти инокини из Гандии предсказали многое, что впоследствии сбылось, и среди прочего — неудачный исход Алжирской экспедиции3, о чём герцог де Борха, вице-король Каталонии, по их поручению предупредил Карла V, когда всё уже готовилось к столь великому предприятию.
За шесть лет до кончины Мадалены дон Хассо, отец её, написал ей о Ксаверии. Едва получив письмо, она была озарена свыше и, следуя божественному свету, ответила дону Хассо, чтобы он остерегся отзывать Франциска, каких бы расходов ни стоило его содержание в Парижском университете; ибо он — сосуд избранный, коему суждено стать апостолом Индий и одним из крепчайших столпов Церкви. Письма эти долгое время хранились, и их видели многие, кто под присягой засвидетельствовал их подлинность в ходе процесса канонизации святого.
Дон Хассо принял ответ дочери как пророчество небесное и более не помышлял отзывать сына от учения. Ксаверий, таким образом, продолжил изучать философию; он преуспел в ней настолько, что, защитив по окончании курса диссертацию под всеобщие рукоплескания и получив степень магистра искусств, был признан достойным самому преподавать философию. В этом новом занятии ум его проявился более чем когда-либо, и, публично толкуя Аристотеля, он снискал себе громкую славу. Похвалы, которые все ему расточали, чрезвычайно тешили его тщеславие; ему было весьма приятно приумножать славу своего имени на поприще наук, в то время как его братья день ото дня прославляли его на поприще военном; и он льстил себе надеждой, что избранный им путь приведет его к чему-то великому.
Но у Бога были на Ксаверия совсем иные замыслы, и не ради бренных почестей Провидение привело его в Париж. Когда этот молодой магистр философии начал свой курс, Игнатий Лойола, отрекшийся от мира и составивший план Общества многознающих мужей, всецело посвящённого спасению душ, прибыл во Францию, чтобы завершить образование, которое ему пришлось прервать из-за превратностей, постигших его в Испании после обращения.
Пробыв недолгое время в Парижском университете, он услышал о Ксаверии и познакомился с ним. Сей наваррский профессор, преподававший в коллеже Бове, а живший в коллеже Сент-Барб вместе с Пьером Лефевром, савояром, показался Игнатию весьма пригодным для евангельского служения, равно как и его товарищ. Чтобы легче привлечь их обоих, он поселился вместе с ними и не упускал случая укреплять их в стремлении к христианскому совершенству.
Лефевр, будучи нрава кроткого и не любивший мира, без труда уступил; но Ксаверий, от природы гордый и с головой, полной честолюбивых помыслов, поначалу сильно противился. Поведение и правила жизни Игнатия, который жил, как бедняк, и ценил лишь бедность, выставляли его в глазах молодого дворянина человеком низкой души; потому Ксаверий и обращался с ним с великим презрением, постоянно насмехаясь и всячески стараясь выставить его в нелепом виде.
Игнатий же при встречах не переставал напоминать Ксаверию о важности дела спасения словами Господа нашего: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мф. 16:26). Но, видя, что он ничего не может поделать с сердцем, полным самолюбования и ослепленным блеском суетной славы, он надумал сыграть на его тщеславии.
Не раз порадовавшись вместе с ним редким талантам, коими наделила его природа, и похвалив его в особенности за прекрасный ум, он принимался подыскивать ему учеников, чтобы возвеличить его через толпу слушателей. Он приводил их к нему прямо в класс и, представляя их, всякий раз расточал похвалы магистру. Ксаверий был слишком тщеславен, чтобы не принимать с удовольствием похвалы, от кого бы они ни исходили, и в то же время сердце его было слишком благородно, чтобы не чувствовать признательности к человеку, с которым он так дурно обходился; и он был тронут тем более, чем менее, как он полагал, заслуживал добрых услуг с его стороны.
В то же время он узнал, что тот, кто казался человеком ничтожным, и чей вид представлялся столь презренным, происходил из одного из знатнейших родов Гипускоа; что мужество его соответствовало его происхождению, и что одна лишь любовь к Богу заставила его избрать образ жизни, столь далекий от его положения и нрава.
Это заставило его взглянуть на Игнатия иными глазами и даже побудило его слушать без отвращения речи, которые претили всем его природным склонностям, как если бы знатность и добродетель говорившего придавали приятность и вес его словам.
Между тем у Ксаверия кончились деньги, как это порой случается с чужестранцами, находящимися вдали от родины. Игнатий, только что вернувшийся из поездки во Фландрию и Англию, откуда он привез обильные пожертвования, помог ему в столь острой нужде и тем окончательно снискал его расположение.
Ересь Лютера начинала тогда распространяться по Европе, и уловка лютеран состояла в том, чтобы иметь в католических университетах людей своей секты, которые мало-помалу внушали бы новые мнения школярам и магистрам. Несколько ученых из Германии прибыли в Париж с этим умыслом; но под предлогом содействия намерениям Франциска I, желавшего возродить науки во Франции, они излагали свои заблуждения таким образом, что те казались весьма правдоподобными, и особенно старались расположить к себе молодых людей, обладавших наиболее живым умом.
Ксаверий, от природы любопытный, находил удовольствие в этих новинках и сам увлекся бы ими, если бы Игнатий его не удержал. Об этом он писал несколько позже своему старшему брату, дону Аспилькуэте, [передав письмо] с самим Игнатием, который отправился в Испанию по причинам, о которых мы говорили в ином месте. Вот слова из его письма, которые заслуживают быть приведенными:
«И дабы Ваша милость ясно поняли, какую великую милость явил мне Господь наш, дав узнать сеньора магистра Иньиго, сим письмом клянусь Вам, что за всю свою жизнь не смогу отплатить ему за то, многим, чем ему обязан: и за то, что он много раз помогал мне в моих нуждах деньгами и друзьями, и за то, что по его причине я отдалился от дурных компаний, коих по своей неопытности не распознавал. И теперь, когда эти ереси прошли через Париж, я бы ни за что на свете не хотел иметь с ними дела; и одного только не знаю, когда смогу отплатить сеньору магистру Иньиго, ибо это он был причиной того, что я не имел ни общения, ни знакомства с людьми, которые внешне казались добрыми, а внутри были полны ереси, как то и обнаружилось на деле. Посему молю Вашу милость оказать ему такой же прием, какой оказали бы мне самому, ибо своими добрыми делами он обязал меня столь многим».4
Из столь подлинного свидетельства можно заключить, что Ксаверий, вместо того чтобы нести веру идолопоклонническим народам, быть может, сам бы ее утратил, не попади он в руки товарища с таким характером, как у Игнатия, который гнушался всем, что отзывалось ересью, и обладал дивной проницательностью, позволявшей распознавать еретиков под любой личиной.
Но недостаточно было уберечь Ксаверия от заблуждения, нужно было совершенно отрешить его от мира. Эти благоприятные расположения ободрили Игнатия в его намерении и дали ему повод надеяться на счастливый успех. Однажды, застав Ксаверия в более податливом, чем обычно, настроении, он повторил ему с небывалой силой слова: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»
Затем он сказал ему, что столь благородное и великое сердце, как его, не должно довольствоваться суетными почестями земными, что одна лишь небесная слава есть единственный достойный предмет его устремлений, и что здравый смысл повелевает предпочитать то, что длится вечно, тому, что проходит, как сон.
Ксаверий тогда прозрел ничтожество мирского величия и даже ощутил в себе любовь к небесному. Но эти первые впечатления благодати не возымели полного действия тотчас; он часто размышлял над тем, что сказал ему человек Божий, и лишь после серьезных раздумий, после многих внутренних борений, побеждённый наконец силою вечных истин, он принял твердое намерение жить согласно правилам Евангелия и идти по стопам того, кто указал ему на его заблуждения.
Итак, он отдался под руководство Игнатия по примеру Лефевра, который уже жил свято и горел ревностью о спасении душ. Советы столь просвещенного наставника облегчили Ксаверию путь к совершенству, который был ему неведом. От своего нового учителя он узнал, что первый шаг, который должно сделать, желая обратиться к Богу нелицемерно, состоит в том, чтобы одолеть ту страсть, что сильнее прочих владеет душою. Поскольку славолюбие имело над ним наибольшую власть, он с первых же дней помышлял лишь о том, чтобы уничижать себя и сокрушаться при виде своего ничтожества и своих грехов. Но, зная, что нельзя низвергнуть гордыню духа, не усмирив плоти, он принялся укрощать свое тело власяницей, постом и другими суровыми подвигами покаяния.
Когда настало время каникул, он прошёл чрез духовные упражнения, которые ему не удалось совершить ранее из-за преподавания философии. Упражнения, о которых я говорю, — это те, что Игнатий, по вдохновению Божию, составил в Манресе, и план которых я изложил в жизнеописании этого святого основателя Общества Иисусова.
Он приступил к своему уединению с чрезмерным рвением, дойдя до того, что провел четыре полных дня, не принимая никакой пищи. Божественные предметы денно и нощно занимали все его помыслы, и одно старинное свидетельство гласит, что он приступал к молитве со связанными руками и ногами — то ли в знак того, что отныне он желает действовать лишь по движению Духа Божия, то ли чтобы поступить с собой так, как в Евангелии поступают с человеком, дерзнувшим явиться на брачный пир не в брачной одежде.
Именно в неспешном размышлении по методу Игнатия над великими истинами христианства, и в особенности над таинствами жизни Господа нашего, он совершенно преобразился в другого человека, и смирение Креста показалось ему прекраснее всей славы мира. Эти новые воззрения позволили ему без труда отказаться от канониката в Памплоне, который ему тогда предложили и который был весьма значительным по доходам и по чести. В своем уединении он также возымел намерение прославлять Бога всеми возможными путями и посвятить всю свою жизнь спасению душ.
Поэтому, завершив курс философии, который он преподавал и который, по обычаю того времени, длился три с половиной года, он, по совету Игнатия, чьим учеником он себя признавал, принялся за изучение богословия.
Между тем Игнатий, чувствовавший призвание отправиться в Святую Землю для обращения иудеев и неверных, открылся в этом Ксаверию, как уже открылся Лефевру и еще четверым весьма сведущим молодым людям, принявшим его образ жизни.
Все семеро по общему согласию решили принести торжественные обеты оставить свое имущество и совершить путешествие в Иерусалим, либо же, в случае если в течение года им не предоставится возможности переправиться через море, броситься к стопам верховного Понтифика, чтобы служить Церкви в том месте мира, куда ему будет угодно их послать.
Они принесли эти обеты на Монмартре, в день Успения Богородицы, в 1534 году. Это святое место, орошенное кровью Мучеников, где и поныне покоится их прах, внушило Ксаверию особое благоговение и даже зародило в нем горячее желание мученичества.
К концу следующего года он покинул Париж вместе с Лефевром, Лаинесом, Сальмероном, Родригишем, Бобадильей5 и ещё тремя богословами, которых Лефевр привлек в отсутствие Игнатия; тот по важным причинам был вынужден отправиться вперед и ожидал их в Венеции.
Незадолго до их ухода Ксаверий, которого рвение порой увлекало слишком далеко, обвязал себе руки и бедра тонкими веревками, чтобы наказать себя за некое тщеславное удовольствие, которое он испытал, прыгая и бегая лучше юношей своих лет, ибо он был весьма ловок; из всех школярских забав он любил, по сути, лишь телесные упражнения.
Хотя веревки были затянуты весьма туго, он полагал, что они не помешают ему идти; но едва он тронулся в путь, как ощутил жесточайшие боли. Он терпел свою муку как мог и скрывал её, пока силы не оставили его. От ходьбы бедра его сильно отекли, а веревки так глубоко врезались в плоть, что их почти не стало видно; так что хирурги, которым показали его товарищи, прямо сказали, что разрезы лишь усугубят его страдания и что зло сие неизлечимо.
В столь плачевных обстоятельствах Лефевр, Лаинес и другие прибегли к Богу, и не напрасно. На следующее утро Ксаверий, пробудившись, обнаружил, что веревки спали, отёк на бедрах исчез, и на плоти остались лишь следы от уз. Все сотоварищи воздали благодарение небесам за заботу, которую Провидение уже проявляло о них; и, сколь ни дурны были дороги в это суровое время года, они с радостью продолжили свой путь.
Ксаверий при всяком случае служил своим спутникам и неизменно упреждал их просьбы делами милосердия — то ли потому, что, будучи от природы услужлив и полон огня, он был проворнее в оказании помощи, то ли потому, что его чудесное исцеление сделало его еще более любезным и сострадательным к тем, кто испросил его у Бога своими молитвами.
Едва они достигли Венеции (причём все их чаяния были обращены лишь к святым местам), Игнатий, которого они были счастливы вновь увидеть и которого признавали своим отцом, решил, что, прежде чем отправиться за благословением Папы на путешествие в Иерусалим, каждый из них должен посвятить себя делам милосердия в городских приютах (hôpitals).
Ксаверию достался в удел приют Неизлечимых6. Не довольствуясь тем, чтобы целый день перевязывать раны больных, стелить им постели и оказывать другие, самые низкие услуги, он проводил подле них целые ночи. Но его заботы не ограничивались телесным попечением. Хотя он едва говорил по-итальянски, он очень часто беседовал с несчастными о Боге и увещевал, в особенности самых отъявленных распутников, к покаянию, давая им понять, как умел, что если их телесные недуги и неизлечимы, то болезни их душ — нет; что, сколь бы ни были огромны наши преступления, мы всегда должны уповать на милосердие Божие, и что грешникам достаточно лишь искренне захотеть обратиться, чтобы получить благодать для своего обращения.
У одного из этих больных была язва, ужасная на вид, и зловоние от неё было еще невыносимее, чем её зрелище. Почти никто не смел приближаться к этому несчастному, и Ксаверий однажды ощутил сильное отвращение, служа ему; но тотчас вспомнил правило Игнатия, гласящее, что в добродетели преуспевают лишь настолько, насколько превозмогают себя, и что возможность принести великую жертву есть драгоценный случай, который не должно упускать.
Укрепленный этими мыслями и воодушевленный примером св. Екатерины Сиенской, пришедшим ему на ум, он обнимает больного, приникает устами к язве, вызывавшей в нём содрогание, и высасывает из нее гной; в тот же миг всё его отвращение исчезло, и с тех пор ничто не было ему в тягость, — столь важно одолеть себя раз и навсегда.
Два месяца прошли в этих подвигах милосердия, после чего он отправился в Рим с другими учениками Игнатия, который один остался в Венеции. В пути им пришлось много страдать: дожди шли, не переставая, и им часто недоставало хлеба. Когда силы их иссякали, Ксаверий ободрял остальных и поддерживал себя апостольским духом, которым Бог исполнил его с тех пор и который уже научил его любить труды и страдания.
Прибыв в Рим, он первым делом посетил храмы и посвятил себя евангельскому служению у гробниц свв. апостолов. Ему не раз довелось говорить перед Папой; ибо вся их община была представлена в Ватикане Педро Ортисом7, ученым испанцем, который знал их еще по Парижу и которого император отправил в Рим по делу о браке Екатерины Арагонской, королевы Англии. Павел III8, любивший науки и имевший обыкновение развлекать себя за трапезой беседой с учёными мужами, пожелал, чтобы эти чужестранцы, чьи способности ему так расхваливали, являлись к нему несколько дней подряд и в его присутствии рассуждали о различных богословских вопросах.
Получив благословение Святого Отца на путешествие в Святую Землю и испросив для тех, кто еще не был священником, дозволение принять священный сан, они вернулись в Венецию. Там Ксаверий, вместе с остальными, принес обеты вечной бедности и целомудрия перед Джироламо Вералли9, папским нунцием; и, вернувшись к своему служению в госпиталь для Неизлечимых, он продолжал творить там вплоть до времени отплытия подвиги милосердия, которые путешествие в Рим заставило его прервать.
Между тем война, разгоревшаяся между турками и венецианцами, прервала торговлю с Левантом и закрыла врата в Святую Землю, так что корабль с паломниками в Иерусалим не отплыл в тот год, как бывало в прежние времена. Ксаверий испытал от этого ощутимую досаду; и что его огорчило еще больше, так это то, что, помимо утраты надежды увидеть места, освященные присутствием и кровью Иисуса Христа, он, как ему казалось, терял и возможность умереть за своего божественного Учителя. Он утешился, однако, помышляя о велениях Провидения; но в то же время, чтобы быть более полезным ближнему, он приготовился к принятию священства и принял его с чувствами благоговения, трепета и смущения, которые невозможно выразить.
Город показался ему малоподходящим для приготовления к своей первой мессе. Он стал искать уединенного места, где, вдали от всякого общения с людьми, он был бы занят одним лишь Богом; и нашел близ Монселиче, городка неподалеку от Падуи, покинутую и совершенно разрушенную хижину, крытую соломой.
Там он провел сорок дней под открытым небом, ночуя на голой земле, сурово наказывая свое тело, постясь всякий день и довольствуясь той толикой хлеба, что выпрашивал себе в окрестных селениях, но вкушая все райские утешения в созерцании истин веры. Поскольку его хижина весьма напоминала ему вертеп Вифлеемский, он часто представлял себе крайнюю нищету младенца Иисуса как образец для своей собственной и говорил себе, что раз уж Спаситель людей не имел ничего, то и трудящиеся ради спасения душ не должны ничего иметь в этом мире.
Как ни приятно было ему его уединение, по прошествии сорока дней он покинул его, чтобы наставлять жителей окрестных деревень и городков, в особенности Монселиче, где народ был весьма невежествен и мало знал о христианских обязанностях. Слуга Божий поучал народ всякий день, и его аскетичный облик придавал вес всем его словам; так что при одном взгляде на него никто не сомневался, что это человек, пришедший из пустыни, чтобы учить пути небесному. Этим он занимался два или три месяца; ибо, хотя уже не было надежды, что какой-либо корабль отплывет в Святую Землю, Игнатий и его ученики, обязавшиеся ждать целый год удобного случая, не захотели покидать земель [Венецианской] республики до истечения года, чтобы не в чем было упрекнуть себя касательно своего обета.
Ксаверий, подготовленный таким образом и уединением, и внешними трудами, отслужил наконец свою первую мессу в Виченце, куда Игнатий созвал всех своих спутников; и служил он её с таким обилием слёз, что и присутствовавшие не могли удержаться от плача.
Его суровая и многотрудная жизнь, соединённая со столь явной набожностью, которая порой слишком сильно воздействует на тело, подорвала его крепкое сложение, так что через несколько дней после своей первой мессы он занемог. Его перенесли в один из городских приютов. Приют был так переполнен и так беден, что Ксаверию досталась лишь половина весьма скверного ложа, да и то в комнате, продуваемой со всех сторон. Пища была не лучше жилища, и никогда ещё больной не был так лишён человеческой помощи; но в награду за это Небо не оставило его.
Он глубоко почитал св. Иеронима и часто прибегал к этому блаженному учителю Церкви за разъяснением трудных мест Писания. Святой явился ему однажды ночью, весь в сиянии славы, и утешил его в болезни. Он, однако, возвестил ему, что ещё горшее испытание ожидает его в Болонье, где ему с одним из его товарищей предстоит провести зиму; что некоторые из них отправятся в Падую, некоторые в Рим, другие в Феррару, а иные в Сиену.
Это явление так укрепило Ксаверия, что он вскоре исцелился; тем не менее, то ли он в некоторой мере усомнился в нём, то ли счел, что должен скрыть его, но тогда он о нём не поведал. Однако то, что произошло в то же время, ясно показало, что видение было от Бога; ибо Игнатий, ничего не знавший об откровении Ксаверию, собрав своих учеников, сказал им, что, поскольку врата в Святую Землю для них закрыты, не следует более медлить с тем, чтобы предложить свои услуги Папе; и что достаточно, если некоторые из них отправятся туда, в то время как другие разойдутся по главным университетам Италии, чтобы внушать страх Божий студентам и привлекать в своё сообщество даровитых молодых людей. Игнатий назвал в точности те университеты, что указал св. Иероним, и Болонский достался в удел Ксаверию и Бобадилье.
Едва прибыв в Болонью, Ксаверий пошел служить мессу у гробницы св. Доминика, ибо он особо почитал этого славного основателя ордена, целью которого является проповедь Евангелия.
Одна весьма благочестивая девица, по имени Изабелла Казалини, увидев его у алтаря, поняла, что это человек Божий; и некое внутреннее побуждение заставило её заговорить с чужестранным священником после мессы. Беседа с Ксаверием принесла ей такую духовную пользу и так её восхитила, что она тотчас сообщила своему дяде, у которого жила, о только что обретённом сокровище.
Джироламо Казалини, священнослужитель, весьма уважаемый за свою знатность и добродетель, пошел искать испанского священника по свидетельству своей племянницы; и, найдя его в приюте, так настоятельно просил его поселиться у него, что Ксаверий не нашёлся, как учтиво отказать. Но святой муж ни за что не соглашался принимать пищу от того, кто оказал ему гостеприимство; он по своему обыкновению просил хлеб от двери к двери и жил лишь тем, что ему подавали в городе из милости.
Каждый день, отслужив литургию в церкви св. Луции, где Казалини был настоятелем, он исповедовал всех, кто к нему приходил; затем посещал тюрьмы и приюты, преподавал катехизис детям и проповедовал народу.
По правде говоря, говорил он очень плохо, и его речь была лишь жутким смешением итальянского, французского и испанского; но он выражался с такой силой, и то, что он говорил, было столь основательно, что никто не обращал внимания ни на его выговор, ни на [исковерканные] слова. Слушатели внимали ему, как человеку, сошедшему с небес, и едва он заканчивал проповедь, как они бросались к его ногам, чтобы исповедаться.
Эти непрестанные труды в течение очень суровой зимы снова вогнали его в хворь, и на этот раз гораздо сильнее, чем прежде, как бы в подтверждение пророчества св. Иеронима; ибо у него была очень злокачественная и упорная четырёхдневная лихорадка, которая повергла его в крайнее изнеможение и так истощила, что он стал похож на скелет. Однако несмотря на всю слабость и измождение он тем не менее выходил на городские площади, чтобы призывать прохожих к покаянию. Когда ему изменял голос, его бледное лицо, на котором был запечатлен образ смерти, говорило за него, и одно его присутствие приносило дивные плоды.
Джироламо Казалини так хорошо внял наставлениям и примеру святого мужа, что за короткое время достиг высокой святости. Наблюдая за ним вблизи, он, по его собственным словам, не переставал им восхищаться; и именно от этого добродетельного священнослужителя стало доподлинно известно, что Ксаверий, потрудившись весь день, проводил ночи в молитвах; что, служа в пятницу мессу о Страстях Господних, он таял в слезах и часто бывал восхищен духом; что говорил он мало, но все его слова были полны смысла и вдохновенного чувства.
Когда Ксаверий так трудился в Болонье, его вызвал в Рим о. Игнатий, который уже представился Папе, чтобы предложить ему свои услуги и услуги своих спутников. Павел III благосклонно принял предложение сих новых делателей и пожелал, чтобы они начали проповедовать в Риме властью Святого Престола. Для этого им были назначены главные церкви, причём Ксаверию досталась церковь святого Лаврентия «ин Дамазо».
Когда четырехдневная лихорадка наконец оставила его, и силы вернулись, он стал проповедовать с ещё большей силой и пылом, чем когда-либо. Смерть, суд и ад были обычным предметом его речей. Он излагал эти грозные истины просто, но так трогательно, что народ, толпами стекавшийся на его проповеди, всегда выходил из церкви, храня глубокое молчание и помышляя куда меньше о похвале проповеднику, нежели о собственном обращении.
Голод, опустошивший тогда Рим, дал упомянутым чужестранным священникам возможность помочь бесчисленному множеству несчастных, которые изнемогали без всякой помощи на городских площадях. Ксаверий был самым ревностным в поиске для них убежища и в добывании для них милостыни: он сам носил их на плечах в дома, которые были им предназначены, и там оказывал им все мыслимые услуги.
Между тем Диогу де Гувейа10, португалец, знавший Игнатия, Ксаверия и Лефевра в Париже и бывший ректором коллежа Сент-Барб, когда все трое там жили, прибыл в Рим по важным делам, порученным ему Португалией. Видя плоды, которые приносили труды этих священников, его знакомых, он доложил королю Жуану III то, о чём уже сообщал ему из Парижа, основываясь на общей молве: люди, подобные этим, — учёные, смиренные, милосердные, горящие ревностью о спасении душ, неутомимые в труде, любящие крест и ищущие лишь вящей славы Божией, — как нельзя лучше подходят для насаждения веры в Восточных Индиях. Он добавлял, что, если король желает заполучить сих превосходных делателей, нужно лишь попросить их у верховного Понтифика, который распоряжался ими неограниченно.
Жуан III, благочестивейший государь своего века, написал об этом своему послу, дону Педру ди Машкареньяшу11, и повелел ему испросить у Папы по меньшей мере шестерых из апостольских мужей, о которых говорил Гувейа. Папа, выслушав предложение Машкареньяша, передал дело о. Игнатию, которого он уже чрезвычайно ценил и который незадолго до того представил Его Святейшеству план нового ордена, который он и его спутники хотели основать.
Игнатий, который помышлял ни много ни мало, как о преображении всего мира, и видел насущные нужды Европы, которую со всех сторон заражала ересь, ответил Машкареньяшу, что из десяти человек, что у них было, он может дать ему не более двух. Папа одобрил этот ответ и пожелал, чтобы Игнатий сам сделал выбор.
Во исполнение намерений Святого Отца Игнатий выбрал Симана Родригиша, португальца, и Николаса Бобадилью, испанца. Первый трудился в Сиене, а второй — в Неаполитанском королевстве. Хотя Родригиш страдал от четырёхдневной лихорадки, когда его отозвали из Сиены, он тем не менее не мешкая сел на лиссабонский корабль, отплывавший из Чивитавеккьи, и взял с собой Паоло Камерино, который присоединился к ним несколькими месяцами ранее.
Что до Бобадильи, то едва он прибыл в Рим, как слёг с непрерывной лихорадкой, и можно сказать, что его болезнь была знаком свыше, ибо Небеса предназначили для миссии в Индиях другого, а не его. Ибо то, что в жизни людей порой кажется случайностью или чисто природным явлением, есть на самом деле устроение Божественного Провидения, которое тайными путями идёт к намеченным целям и которому угодно исполнять свои замыслы столь же кротко, сколь и властно.
Машкареньяш, покидавший свой посольский пост и желавший увезти в Португалию второго миссионера, которого ему обещали, был уже накануне отъезда, когда миссионер прибыл. Игнатий, видя, что Бобадилья не в состоянии отправиться в путь, стал размышлять перед Богом, кем его заменить, или, вернее, кого избрать из тех, кого уже избрал Сам Бог. Небесный луч тотчас озарил его и открыл ему, что Франциск Ксаверий и есть этот сосуд избранный. Он тотчас же призвал его и, преисполненный божественного Духа, сказал: «Ксаверий, я назначил для Индий Бобадилью; но сегодня Небо назначает вас, и я объявляю вам это от имени наместника Иисуса Христа. Примите служение, о котором Его Святейшество возвещает вам моими устами, так, как если бы Сам Иисусус Христос вручал его вам, и возрадуйтесь, что нашли в нем возможность утолить то горячее желание, которое все мы имели, — нести веру за моря. Здесь не одна лишь Палестина, не одна провинция Азии, но земли необъятные и царства неисчислимые, целый мир. Лишь столь обширное поприще достойно вашего мужества и вашего рвения. Идите, брат мой, куда зовет вас глас Божий, куда посылает вас Святой Престол, и воспламените всё огнем, который вас сжигает».
Ксаверий, растроганный и смущённый речью Игнатия, ответил со слезами на глазах и с румянцем на ланитах, что не может вдоволь надивиться тому, что для служения, требующего не менее чем апостола, помыслили о человеке столь слабом и немощном, как он; что он, однако, готов повиноваться велениям Небес и с радостью пойдёт на всё ради спасения индийцев.
Затем, дав волю радости, ощущаемой в глубине души, он уверенно молвил своему отцу Игнатию, что его обеты исполнились; ведь он давно воздыхал об Индиях, не смея заговорить об этом, и что он надеется обрести в идолопоклоннических землях ту благодать мученичества за Христа, в коей отказала ему Святая Земля.
В порыве чувств он добавил, что теперь ясно видит то, что Бог уже не раз являл ему в таинственных образах. И в самом деле, Ксаверию очень часто снилось по ночам, будто он несет на плечах рослого и очень смуглого индийца; и сны эти так его утомляли, что он стонал и вздыхал во сне, словно от великого страдания и удушья, да так, что его стоны и вздохи будили тех, кто спал с ним в одной комнате. Однажды ночью, проснувшись, отец Лаинес спросил его, отчего он так жалостно голосит; Ксаверий тотчас рассказал Лаинесу свой сон и добавил, что даже покрылся крупными каплями пота.
Кроме того, он видел однажды во сне или в исступлении бескрайние моря, полные бурь и рифов, пустынные острова, варварские земли, и повсюду — голод, жажду и наготу, а вкупе с ними бесконечные труды, кровавые гонения и явные смертельные опасности. При этом видении он воскликнул: «Ещё, Господи, ещё!»; и о. Симан Родригиш отчётливо слышал эти слова, но, как ни допытывался он, что они означают, тогда этого не узнал, и Ксаверий открыл ему тайну, лишь садясь на корабль, идущий в Индии.
Эти образы, наполнявшие воображение Ксаверия, заставляли его беспрестанно говорить о Новом Свете и об обращении неверных; при этом лицо его всякий раз вспыхивало, а на глаза навертывались слезы. Таково свидетельство, оставленное о нем о. Жеромом Доменеком, который, прежде чем вступить в Общество, близко знал его в Болонье и был связан с ним теснейшей дружбой.
Поскольку Ксаверий был извещен о путешествии в Индии лишь накануне отъезда Машкареньяша, у него хватило времени лишь на то, чтобы починить свою сутану, проститься с друзьями и пойти припасть к стопам Святого Отца.
Павел III, восхищённый тем, что в его понтификат открылись врата для Евангелия в Восточных Индиях, принял его со всей отеческой добротой и побуждал его проникнуться чувствами, достойными столь высокого предприятия, говоря ему в ободрение, что Вечная Премудрость всегда дает нам силы для несения служения, к которому Она нас предназначила, даже если оно превышает силы человеческие; что, по правде говоря, ему встретится немало причин для страдания, но дела Божии вершатся лишь путем страданий, и что на честь апостольства можно притязать, лишь следуя по стопам апостолов, чья жизнь была непрестанным крестом и умиранием; что Небо посылает его по следам апостола Индий, святого Фомы, на завоевание душ; что он должен доблестно трудиться, дабы возродить веру в землях, где этот великий апостол её насадил; и что если ему придется пролить свою кровь за славу Иисуса Христа, он должен почитать за счастье умереть мучеником.
Казалось, Сам Бог говорил его устами своего наместника, — такое впечатление произвели эти слова на ум и сердце Ксаверия. Они исполнили его поистине божественной силой; и, отвечая Его Святейшеству, он явил, при глубочайшем смирении, такое величие духа, что у Павла III с тех пор было как бы верное предзнаменование тех дивных событий, что произошли впоследствии. Посему Святой Отец, пожелав ему особого содействия Божия во всех его трудах, не раз нежно обнял его и преподал ему самое искреннее благословение.
Ксаверий отправился в путь в сопровождении Машкареньяша 15 марта 1540 года, не имея при себе ничего, кроме бревиария. В последний раз прощаясь с о. Игнатием, он бросился к его ногам и испросил его благословения; а прощаясь с Лаинесом, вложил ему в руки небольшую записку, им написанную и подписанную. Эта записка, которая до сих пор хранится в Риме, гласит, что он, насколько это от него зависит, одобряет устав и конституции, которые будут составлены Игнатием и его спутниками; что он избирает генералом Игнатия, а в случае его отсутствия — Лефевра; что он посвящает себя Богу тремя обетами — бедности, целомудрия и послушания — в Обществе Иисуса, на то время, пока оно будет существовать как монашеский орден с апостольского соизволения.
Этого ожидали со дня на день, и это свершилось до конца года почти чудесным образом, как о том можно прочесть в «Житии св. Игнатия».
Путешествие из Рима в Лиссабон совершалось всё время по суше и длилось более трёх месяцев. По приказу посла Ксаверию дали коня, но, как только путники тронулись, этот конь стал общим. Отец часто спешивался, чтобы дать отдых слугам, следовавшим пешком, или менялся конями с теми, у кого конь был хуже. На постоялых дворах он становился слугой для всех и порой, в избытке рвения, забывая в таких случаях о достоинстве своего сана, ухаживал за лошадьми. Он уступал свою комнату и свою постель тем, у кого их не было, и почти всегда спал на голой земле или на соломе в конюшне; при этом он неизменно был весел и вёл приятные беседы, из-за чего его общества искали, но он всегда примешивал к ним нечто, назидавшее и господ, и слуг и внушавшее и тем, и другим благочестивые чувства.
Они ехали через Лорето, где пробыли более восьми дней, а затем продолжили свой путь через Болонью. Оттуда Ксаверий написал отцу Игнатию, и вот его слова:
«† Иисус.
Благодать и любовь Христа, Господа нашего, да будут всегда нам в помощь и защиту.
В день Пасхи я получил ваши письма с одним свертком, что предназначались для господина Посла, и с ними столько радости и утешения, сколько ведомо Господу нашему. И поскольку, я полагаю, в этой жизни мы увидимся лишь в письмах, а в другой — fatie ad fatiem (лицом к лицу (1 Кор. 13:12)) со многими объятиями, остаётся нам в это короткое время, что отпущено в земной жизни, видеться посредством частых писем. Я так и буду делать, как вы мне повелеваете, — то есть писать часто, соблюдая порядок «ихуэлас»⁴.
С господином кардиналом Иврейским я говорил в свое удовольствие, согласно вашим указаниям. Он принял меня в высшей степени человеколюбиво, вызвавшись помогать нам во всём, в чём только сможет. Когда я прощался с ним, этот добрый старец начал обнимать меня, я же — целовать ему руки, а в середине речи, обращённой мною к нему, я преклонил колени и от имени всего Общества поцеловал ему руки. И судя по тому, что он мне ответил, полагаю, он весьма благосклонен к нашему образу действий.
Господин Посол оказывает мне столько милостей, что я не смог бы и закончить их описание. И не знаю, как бы я мог их снести, если бы не думал и не считал почти несомненным, что apud Indos (среди индийцев) за них придется заплатить не менее чем жизнью. В Лорето, в Вербное воскресенье, я исповедал его и причастил вместе со многими из его домочадцев, и в часовне Богоматери я отслужил мессу, а добрый Посол сделал так, чтобы все его домашние причастились вместе с ним внутри часовни. А после, в день Пасхи, я снова его исповедал и причастил, а также других благочестивых людей из его дома. Капеллан господина Посла усердно просит от всех молитв и дал мне слово отправиться с нами в Индии.
Мадонне Фаустине Анколине передайте мои поклоны и скажите ей, что я отслужил одну мессу за ее и моего Винченцо и что завтра отслужу другую за нее, и пусть она будет уверена, что я никогда ее не забуду, даже когда буду в Индиях. А от моего имени, мисер Педро, мой дражайший брат, напомните ей, чтобы она сдержала обещание, данное мне, исповедаться и причаститься, и пусть даст мне знать, сделала ли она это и сколько раз. И если она хочет доставить удовольствие своему и моему Винченцо, скажите ей от моего имени, чтобы она простила тех, кто убил ее сына, ибо Винченцо много молится за них на небесах. Здесь, в Болонье, я больше занят слушанием исповедей, чем был в Сан-Луиджи. Поручите меня усердно молитвам всех, ибо, воистину, я не забываю непрестанно поминать их.
Из Болоньи, в последний день марта 1540 года.
Ваш во Христе брат и слуга Франциск»12.
Весь город Болонья пришёл в движение, когда через него проезжал Ксаверий; горожане были ему весьма привержены и почитали его, в некотором роде, своим апостолом. И малые, и великие хотели его видеть; большинство открывали ему состояние своей совести; многие предлагали себя ему в спутники в Индии; все плакали при его отъезде, думая, что никогда больше его не увидят. Джироламо Казалини, настоятель церкви св. Луции, у которого он останавливался в предыдущем году, выказал ему самое искреннее дружелюбие; он снова настоял, чтобы тот принял его гостеприимство, и именно в его церкви Ксаверий выслушивал исповеди бесчисленного множества людей.
Во время оставшегося пути произошли два или три весьма примечательных случая. Один из слуг посла, тот, что готовил ночлег в местах, через которые следовала свита, человек буйный и грубый, получив однажды выговор от своего господина за то, что плохо исполнил свою обязанность, пришел в ярость, едва удалился из виду Машкареньяша. Ксаверий слышал это, но ничего ему тотчас не сказал, боясь ещё сильнее его разгневать; но на следующий день, когда этот человек по своему обыкновению выехал вперед, он поскакал за ним во весь опор. Он нашел его лежащим под конем, который сорвался с высокой скалы и разбился насмерть при падении. «Несчастный, — сказал он ему, — что стало бы с тобой, если бы ты погиб от этого падения?» Этих немногих слов было достаточно, чтобы тот осознал свой гнев и от всего сердца попросил у Бога прощения. Ксаверий, спешившись, посадил его на своего коня и пешком довел до ночлега.
В другой день конюший Машкареньяша, пожелав верхом переправиться через небольшую, но довольно глубокую и быструю реку, был унесён течением вместе с конём, и все сочли его погибшим. Ксаверий, взволнованный опасностью, угрожавшей спасению этого светского человека, который был призван Богом к иноческой жизни, но не последовал движению благодати, стал за него молиться. Посол, очень любивший своего конюшего, также присоединился к молитве и велел молиться всем своим людям. Едва они воззвали к помощи Небес, как человек и конь, уже начавшие тонуть, всплыли на поверхность и были вынесены на берег реки. Конюшего вытащили, страшно бледного и полумёртвого. Как только он пришел в себя, Ксаверий спросил его, о чем он думал, будучи на волосок от гибели.
Тот чистосердечно признался, что ему на ум пришло иночество, к которому звал его Бог, и что он испытал величайшие угрызения совести, что пренебрег случаем ко спасению. Затем он засвидетельствовал, как рассказывает сам Ксаверий в одном из своих писем, что в тот роковой миг укоры совести и мысли о суде Божием над душами, не верными своему призванию, причинили ему больше мук, чем весь ужас смерти. Он говорил о вечных муках так живо и пылко, словно сам их испытал и вернулся из ада. Он также часто говорил, по свидетельству святого, что, по справедливому наказанию Небес, те, кто в течение жизни не готовится к смерти, не имеют времени подумать о Боге, когда смерть их настигает.
Посол и все его люди не сомневались, что конюшего спасло заступничество святого мужа; но Ксаверий полагал, что это было следствием благочестия посла, о чем и сообщил отцу Игнатию:
«… Богу, Господу нашему, было угодно услышать благочестивые молитвы своего раба, Посла, который усердно, со всеми своими людьми, non sine lachrimis (не без слёз), настоятельно молил Господа о его спасении. Так Господу нашему было угодно избавить его скорее чудесным, нежели человеческим образом»13.
При переходе через Альпы секретарь посла, спешившись на трудном пути, который из-за снегов было не разобрать, оступился на довольно крутом склоне; он покатился в пропасть и достиг бы самого дна, если бы при падении его одежда не зацепилась за выступ скалы, где он и остался висеть, не в силах ни высвободиться, ни подняться самостоятельно. Те, кто следовал за ним, подбежали к нему, но глубина пропасти устрашила самых смелых. Ксаверий, подоспевший в этот момент, не колебался ни секунды; он спустился по склону пропасти и, протянув руку секретарю, мало-помалу вытащил его.
Выехав из Франции и перейдя Пиренеи со стороны Наварры, они приблизились к Памплоне. Машкареньяш заметил, что о. Франциск (так обычно называли Ксаверия) не говорит о том, чтобы заехать в замок Хавьер, который был недалеко от их пути. Он напомнил ему об этом и даже стал настаивать, представляя ему, что, покидая Европу, быть может, навсегда, он не может с честью уклониться от визита к своей семье и от последнего прощания с матерью, которая была еще жива.
Увещевания посла не возымели никакого действия на человека, который, с тех пор как оставил всё ради Бога, считал, что у него больше ничего нет в этом мире, и который, к тому же, был убежден, что плоть и кровь — враги апостольского духа. Он последовал прямым путем и лишь сказал Машкареньяшу, что надеется видеть своих родных на небесах, не мимоходом и с той скорбью, которую обычно вызывают прощания, но вовек и с радостью совершенно чистою.
«Король и Королева очень обрадовались нам, узнав все о наших делах. И в конце всех бесед Его Высочество велел позвать свою дочь Инфанту и своего сына Принца, чтобы мы их увидели, и поведал нам о сыновьях и дочерях, которых Господь наш ему даровал, и о тех, кто умер, и о тех, кто жив.
И Король, и Королева явили нам большую любовь. В тот же день, когда мы с ним говорили, Его Высочество настоятельно поручил нам исповедовать молодых дворян своего двора, ибо Король издал при своем дворе указ, чтобы все молодые дворяне исповедовались каждые восемь дней. И он настоятельно поручил нам присматривать за ними, сказав нам, что если они в молодости познают Бога и будут служить Ему, то, когда вырастут, подадут много добрых примеров. И если они будут такими, какими должны быть, то прочий, простой народ возьмёт с них пример, и так исправятся миряне его королевства, ибо он уверен, что с исправлением знати исправится и значительная часть его королевства»14.
Хотя одному из дворцовых чиновников было приказано приготовить для Ксаверия и Родригиша приличное и удобное жилище, они вернулись в свой приют и там оставались всё время. Они даже не захотели получать назначенное им от двора содержание; ходили просить милостыню по городу в определенные часы и жили в бедности, согласно предписанному ими себе образу жизни.
Поскольку отплытие должно было состояться лишь весной следующего года, а апостольские мужи не знают, что такое праздность, Ксаверий не удовольствовался наставлением в благочестии молодых людей, вверенных ему королём; он сам нашел себе занятие и делал в Лиссабоне то же, что в Венеции, Болонье и Риме на протяжении более чем двух лет. Но помимо того, что он денно и нощно помогал больным в приюте, ежедневно посещал заключенных и несколько раз в неделю преподавал катехизис детям, он часто беседовал с главными придворными особами и привлекал их к духовным упражнениям о. Игнатия.
Сначала он не хотел проповедовать в церквах, полагая, что служители Евангелия должны начинать с дел менее громких; он взошел на кафедру лишь по настоянию короля, который, призвав его однажды во дворец, изъявил желание его услышать и сказал ему, что епископ Лиссабона считает, что ему не следует более откладывать публичные проповеди.
О. Симан Родригиш, со своей стороны, трудился на службе ближнему тем же способом и в том же духе.
Между тем Мартин де Аспилькуэта, прозванный доктором Наварро, который приходился Ксаверию дядей по материнской линии и занимал первую кафедру богословия в Коимбрском университете, узнав о прибытии племянника, написал королю весьма настоятельное письмо, в котором умолял Его Величество прислать к нему отца Франциска. Он добавлял, что, если ему позволят оставить его у себя до отплытия флота, он обязуется читать два новых курса без всякого иного вознаграждения, кроме своего жалованья, — один по каноническому праву, другой по мистическому богословию; и что через несколько лет он тоже отправится к Ксаверию и будет проповедовать с ним Евангелие идолопоклонникам Востока.
Это письмо не осталось напрасным. Человек, который не захотел свернуть с пути, чтобы навестить свою мать, остерёгся совершать путешествие и оставлять важные занятия, чтобы повидать одного из своих родственников. Король по просьбе самого Ксаверия, удержал его в Лиссабоне, и отец написал в своё оправдание письмо доктору Наварро, который прислал ему два письма, исполненных дружеских чувств.
Поскольку доктор беспокоился из-за образа жизни, который избрал племянник, Ксаверий ответил ему на этот счёт так:
«Чтобы поведать о своих делах, особенно об уставе [нашей] жизни, я бы очень желал, чтобы представился случай нам увидеться, ибо никто в этом деле не смог бы осведомить Вас лучше меня. Угодно будет Богу, Господу нашему, среди многих милостей, которые я получил от Его божественного Величества, явить мне и эту — чтобы мы увиделись в этой жизни, прежде чем мы с моим спутником отправимся в Индии. И тогда я смогу дать полный отчет о том, о чем Ваша милость просите в своих письмах, ибо в письме, во избежание многословия, commode fieri nequit (этого удобно сделать нельзя). То, что Ваша милость говорите в своем письме, а именно, что, pro hominum consuetudine, multa de nostro vitae instituto dicuntur (по человеческому обыкновению, много говорят о нашем образе жизни), — parum reffert, doctor egregie, ab hominibus judicari, presertim ab iis, qui prius judicant quam rem intelligant (мало значит, выдающийся доктор, быть судимым людьми, особенно теми, кто судит прежде, чем уразумеет суть дела)».15
Впрочем, он посоветовал ему не помышлять об Индиях, как сообщает сам Наварро в своем «Руководстве». «Я бы закончил там свои дни, — говорит этот учёный муж, — если бы Ксаверий из-за моего возраста не счёл меня неспособным к трудам своей миссии и если бы он не написал мне при отъезде, чтобы я утешался в его отсутствии надеждой на встречу на небесах».
Труды двух миссионеров в Лиссабоне не были напрасны. С первых же дней в народе пробудилось благоговение, все стали часто приступать к таинствам, к которым прежде почти никто не приступал, кроме как в Великий пост; и этот святой обычай незаметно распространился по всем городам. Многие, откладывавшие свое обращение со дня на день, внезапно устремлялись к Богу и даже отрекались от мира; злейшие враги примирялись от чистого сердца, а известные куртизанки оставляли свою распутную жизнь.
Но особенно заметна была эта перемена нравов при дворе. Король, от природы весьма благочестивый и честный, первым объявил войну всем порокам, которые обыкновенно заражают дворцы государей; и, чтобы постепенно исправить не только свой дом, но и все свое королевство, он обязал молодых придворных исповедоваться каждые восемь дней. Ибо он говорил, что если дворяне и сеньоры приучатся с самых нежных лет бояться Бога и служить Ему, то и в зрелом возрасте они будут жить по-христиански; что, если знатные люди станут людьми добродетельными, то и народ, который всегда берет с них пример, не преминет исправить свои нравы, и что, таким образом, исправление всех сословий государства заключается главным образом в добром воспитании дворянства.
Пример государя и молодых придворных увлек за собой и остальных, и Ксаверий писал об этом отцу Игнатию в таких словах:
«…Сообщаю вам, что здешний двор весьма исправился, и настолько, что более походит на монастырь, нежели на двор. Тех, кто, не пропуская, каждые восемь дней исповедуется и причащается, так много, что можно лишь воздавать благодарения и хвалы Богу. Мы так заняты исповедями, что, будь нас вдвое больше, у нас все равно было бы в избытке кающихся, и мы заняты весь день напролёт и часть ночи, и это только придворные, не считая прочего люда. Те, кто приезжал по делам ко двору, когда мы были в Алмейрине, изумлялись, видя, сколько людей причащается каждое воскресенье и по праздникам. И они, видя добрый пример придворных, делали то же самое. Так что, будь нас много, не нашлось бы ни одного ходока, который бы сперва не попытался уладить дела с Богом, а потом уже с королем»16.
Чрезмерное бремя трудов, лежавшее на двух благовестниках, понудило их принять содержание, назначенное им по приказу государя; ибо они сочли, что лучше потратят свое время, служа душам, нежели ища пропитания по городу. Тем не менее, раз или два в неделю они непременно ходили просить милостыню, чтобы не терять духа самообуздания и нищеты. В том же настроении, оставляя себе лишь малую часть того, что им присылали из дворца, всё остальное они раздавали бедным.
Кроме того, неустанный труд в исповедальне почти не оставлял им времени для проповеди. Но, всесторонне рассмотрев дело, они сочли, что для служения Божественному Величеству важнее преподавать таинство покаяния, нежели возвещать слово Божие с кафедры, по той причине, что португальский двор не испытывал недостатка в проповедниках, но имел мало добрых исповедников. Это замечание самого Ксаверия в письме, которое мы только что цитировали.
Столь зримые и дивные плоды заставили остальных смотреть на двух миссионеров, как на людей, посланных с Небес и исполненных Духа Божия. Посему все стали называть их апостолами, и это славное имя осталось за их преемниками в Португалии. Король при всяком случае выказывал им особую привязанность; и Ксаверий, очарованный добротой государя, писал об этом отцу Игнатию:
«Весьма удивительно и достойно многих благодарений Господу нашему видеть, сколь ревнует Король о славе Бога, Господа нашего, и сколь он привержен ко всему благочестивому и доброму. И все мы в Обществе многим ему обязаны за его доброе к нам расположение, как ко всем тем, кто там, так и к тем, кто здесь. Посол сказал мне, что говорил с Королем после нашей с ним беседы, и что Король, его государь, сказал ему, что был бы очень рад иметь здесь всех нас, кто принадлежит к одному обществу, даже если бы это стоило ему части его казны»17.
*
«…Король так расположен к нашему Обществу, — говорит Ксаверий в другом письме, — и желает его приумножения tanquam unus [ex nobis] (как один из нас), и всё это единственно из любви и ради чести Бога, Господа нашего, — это обязало нас propter Deum (ради Бога) быть ему вечными слугами. Нам кажется, что если бы мы не осознавали своего долга перед теми, кто так отличается в служении Богу, Господу нашему, то пред божественным взором мы бы впали в великое прегрешение за то, что не ответили на столь великую благосклонность, подкрепленную столь совершенными делами. И потому при наших молитвах и недостойных жертвоприношениях мы сознаем огромный свой долг и сочли бы, что впадаем в грех неблагодарности, если бы хоть единый день из жизни нашей забыли о Его Величестве»18.
Инфант дон Энрике, который вскоре после этого был назван кардиналом и который в последующие годы взошел на престол после смерти дона Себастьяна, питал к ним не меньшую привязанность, чем король, его брат. Будучи великим инквизитором, он предоставил Отцам неограниченные полномочия в своем трибунале и позволил им свободно общаться со всеми узниками Инквизиции.
Некоторые из главных придворных так вдохновились апостольской жизнью Ксаверия и Родригиша, что захотели принять их Устав, как это уже сделали некоторые учёные мужи города. Наконец, всё им удавалось настолько, что Ксаверий испытывал от этого беспокойство: он порой жаловался на это и говорил, что процветания следует опасаться даже в самых святых предприятиях; что гонения куда лучше, и что они — вернейший знак учеников Иисуса Христа.
Два миссионера, предназначенные для Индий, жили таким образом и с нетерпением ожидали времени, удобного для плавания, когда король, видя всё то благо, которое они совершили за столь короткое время среди дворянства и народа, задумал удержать их в Португалии. Ему казалось, что интересы его королевства должны быть ему дороже, чем интересы чужих земель, и что эти новые делатели принесут больше плодов в католической стране, нежели в краях варварских.
Чтобы, однако, не поступать опрометчиво, он собрал свой совет и сам предложил этот вопрос на обсуждение. Все одобрили мысль короля, кроме инфанта дона Энрике, который решительно возразил, что, поскольку Ксаверий и Родригиш были назначены для Нового Света Наместником Иисуса Христа, прерывать их путешествие значит в некотором роде нарушать порядок Провидения; что Индии следует рассматривать как саму Португалию, ибо они были завоеваны португальцами и составляют часть короны; что идолопоклонники более расположены к вере, чем принято думать, и что они охотно станут христианами, когда увидят проповедников бескорыстных, далеких от алчности и честолюбия.
Поскольку мнение королей всегда берет верх, доводы инфанта не были приняты во внимание, и было решено, что два миссионера не покинут королевства.
Это решение опечалило их тем более, что оба они томились мечтой о Востоке. Единственным их выходом было написать в Рим и молить о помощи о. Игнатия. Отец говорил об этом с Папой; но Его Святейшество не захотел ничего решать на этот счёт и предоставил дело воле португальцев; так что Игнатий сообщил двум Отцам, что король для них — наместник Бога, и что они должны слепо ему повиноваться. Он написал в то же время дону Педру Машкареньяшу, что Ксаверий и Родригиш находятся в распоряжении государя и всегда останутся в Португалии, если Его Величество того пожелает; что он, однако, полагает, что можно найти компромисс, а именно: оставить Родригиша в Португалии, а Ксаверия отпустить в Индии.
Король согласился на это разделение, предложенное Игнатием, и на том порешили, словно сие изрёк Сам Бог. Ксаверий, в восторге от этой новости, восхвалил божественную Благостыню, Которая вновь избрала его для миссии на Востоке, или, вернее, исполнила свои извечные замыслы вопреки противодействию людей.
Когда пришло время отплытия, его однажды призвали во дворец: король подробно расспросил его о положении дел в Индиях и вверил его особому попечению всё, что касалось религии; он даже поручил ему посетить португальские крепости и проследить, служат ли там Богу; а также посмотреть, что можно сделать для прочного утверждения христианства в новых завоеваниях, и часто писать об этом не только его министрам, но и ему самому.
Затем он вручил ему четыре бреве, отправленных из Рима в том же году, в двух из которых Верховный понтифик назначал Ксаверия апостольским нунцием и давал ему самые широкие полномочия для распространения и поддержания веры на всем Востоке. В третьем Его Святейшество рекомендовал его Давиду, императору Эфиопии, а в четвертом — всем государям, владевшим островами в море или на материке, от мыса Доброй Надежды до земель за Гангом.
Жуан III испросил эти бреве, и Папа великодушно их даровал с намерением сделать миссию о. Франциска более славной и авторитетной. Отец принял их из рук государя с глубоким почтением и сказал ему, что, насколько позволит его немощь, он постарается нести бремя, возложенное на него Богом и людьми.
За несколько дней до отплытия дон Антониу де Атаиде, граф Каштаньейра, ведавший снабжением флота, предупредил Ксаверия, чтобы тот составил список вещей, необходимых ему для путешествия, и заверил его от имени короля, что ни в чем не будет недостатка. «Ни в чём нет недостатка, — отвечал отец с улыбкой, — когда ни в чём не нуждаешься. Я весьма обязан королю за его щедрость и вам за ваши заботы; но еще больше я обязан Провидению; вы ведь не предлагаете мне в Нём усомниться».
Граф Каштаньейра, имевший прямой приказ снабдить о. Ксаверия всем в изобилии, стал горячо его убеждать и так настоятельно просил его взять хоть что-нибудь, боясь, по его словам, искушать Провидение, которое не всегда творит чудеса, что Ксаверий, дабы не показаться упрямым или самонадеянным, попросил несколько небольших благочестивых книг, которые, как он предвидел, понадобятся ему в Индиях, и одеяние из грубого сукна на случай сильных холодов, которые приходится терпеть за мысом Доброй Надежды.
Граф, изумленный тем, что отец не просит большего, умолял его лучше воспользоваться сделанными ему предложениями. Но, видя, что все мольбы напрасны, он сказал ему с некоторой горячностью: «Хватит своевольничать! Вы ведь по крайней мере не откажетесь от слуги, без которого вам не обойтись».
«Пока у меня есть эти две руки, — возразил Ксаверий, — у меня не будет другого слуги». «Но приличия требуют, чтобы он у вас был, — продолжал граф, — ибо, в конце концов, вы облечены саном, который не должны унижать, и было бы стыдно видеть апостольского легата, стирающего свое белье на борту корабля и самому себе готовящего еду». «Я намерен, — сказал Ксаверий, — служить себе и служить другим, не бесчестя своего сана. Пока я не делаю зла, я не боюсь ни возмутить ближнего, ни уронить авторитет, вверенный мне Святым Престолом. Именно эти человеческие условности и эти ложные понятия о приличиях и привели Церковь в то состояние, в котором мы её видим ныне».
Столь решительный ответ заставил Каштаньейру умолкнуть. Он весьма хвалил после этого о. Ксаверия и публично говорил, что ему было куда труднее бороться с его отказами, чем удовлетворять желаниям других.
Наконец настал день отплытия, и, когда всё было готово к выходу в море, Ксаверий отправился в порт с двумя спутниками, которых он забирал с собой в Индии: о. Паоло Камерино, итальянцем, и Франсишку Мансильяшем, португальцем, который ещё не был священником. Симан Родригиш проводил его до самого корабля, и там, нежно обнявшись, они простились. «Брат мой, — сказал Ксаверий, — вот последние слова, которые я вам когда-либо скажу. Мы больше не увидимся в этом мире, так будем же терпеливо сносить нашу разлуку; ибо несомненно, что, будучи прочно соединены с Богом, мы будем соединены и друг с другом, и ничто не сможет расторгнуть то общение, которое мы имеем во Иисусе Христе.
Впрочем, для вашего утешения, — добавил он, — я хочу поведать вам тайну, которую скрывал от вас до сего часа. Вы помните, как, когда мы были в одном из приютов Рима, вы слышали, как я кричал однажды ночью: „Ещё, Господи, ещё!“. Вы часто спрашивали меня, что это значит, и я всегда отвечал вам, что вы не должны об этом беспокоиться. Знайте же теперь, что я видел тогда — во сне ли, наяву ли, Бог весть — всё, что мне предстояло претерпеть во славу Иисуса Христа. Господь наш дал мне такую жажду страданий, что, не в силах насытиться теми, что предстали мне, я желал ещё больших; в этом и заключается смысл тех слов, которые я произносил с таким пылом: „Ещё, ещё!“. Я надеюсь, что божественная Благость дарует мне в Индиях то, что Она явила мне в Италии, и что эти желания, которые Она мне внушила, скоро исполнятся».
После этих слов они снова обнялись и расстались со слезами на глазах. Как только Родригиш сошел на берег, был дан сигнал к отплытию, и якорь был поднят. Флот отплыл 7 апреля 1541 года под командованием дона Мартина Афонсу де Соузы, вице-короля Индий, человека признанной честности и большого опыта, особенно в том, что касалось Нового Света, где он провел много лет своей жизни. Он пожелал, чтобы отец Ксаверий был с ним на флагманском корабле под названием «Сантьяго». В этот день, который был днём его рождения, Ксаверию исполнилось тридцать пять лет; он пробыл в Лиссабоне целых восемь месяцев, и прошло более семи лет с тех пор, как он стал одним из учеников Игнатия Лойолы.
¹ Автор, Доминик Буур (Dominique Bouhours, 1628–1702), иезуит и известный французский писатель, впервые опубликовал это жизнеописание в 1682 году. Таким образом, «минувшее столетие» для него — это XVI в.
2 Испанская фамилия Xavier сегодня произносится как Хавьер. Однако в русской агиографической и исторической традиции закрепилась форма «Ксаверий», производной от которой является «Ксавьер». В данном переводе мы придерживаемся этой традиции ради единообразия.
3 Речь идет об Алжирской экспедиции 1541 года — катастрофически неудачной попытке императора Священной Римской империи Карла V захватить город Алжир, находившийся под властью Османской империи. Шторм уничтожил значительную часть имперского флота, что привело к полному провалу кампании.
4 Пер. с исп. ориг. по Monumenta Xaveriana, ep. 1.6
5 Речь идет о первых сподвижниках св. Игнатия Лойолы: Диего Лаинесе (Diego Laínez), Альфонсо Сальмероне (Alfonso Salmerón), Симане Родригише (Simão Rodrigues) и Николасе Бобадилье (Nicolás Bobadilla). Вместе с Игнатием, Ксаверием и Пьером Лефевром они составили ядро будущего Общества Иисуса.
6 Приют неизлечимых (Ospedale degli Incurabili) в Венеции — одно из крупнейших и известнейших медицинских и благотворительных учреждений эпохи Возрождения. Он был основан для ухода за больными сифилисом, но со временем стал принимать и других пациентов с тяжелыми и считавшимися неизлечимыми заболеваниями.
7 Педро Ортис де Сарате (Pedro Ortiz de Zárate) — видный испанский богослов, профессор Парижского университета. Первоначально он был противником Игнатия, но впоследствии стал его другом и покровителем, представляя его и его сподвижников при папском дворе.
8 Павел III (Алессандро Фарнезе, понтификат 1534–1549) — Папа Римский, который устно одобрил создание Общества Иисуса в 1539 году и официально утвердил его буллой Regimini militantis Ecclesiae в 1540 году.
9 Джироламо Вералли (Girolamo Veralli, 1497–1555) — итальянский кардинал и дипломат, служивший папским нунцием в Венеции. Именно он принял обеты первых иезуитов.
10 Диогу де Гувейа (Diogo de Gouveia, ок. 1471–1557) — влиятельный португальский гуманист и богослов, ректор парижского коллежа Сент-Барб. Именно его настойчивые советы побудили короля Жуана III пригласить первых иезуитов для миссионерской работы в португальских владениях.
11 Педру ди Машкареньяш (Pedro de Mascarenhas, ок. 1480–1555) — португальский мореплаватель, дипломат и колониальный администратор. В описываемый период он служил послом Португалии при Святом Престоле.
12 Пер. с исп. ориг. по Monumenta Xaveriana, ep. 2. Прим. ред.: «Значение слова hijuela («доченька») в цитируемом месте есть не что иное, как «приложенное письмо», в котором пишется нечто особенное или секретное и которое отправляется вместе с основным письмом, чтобы последнее, если так будет сочтено необходимым, можно было показать публично. Это значение отсутствует даже в словаре Испанской академии». Micer – старинное испанское титулование, которое использовалось для обозначения образованных людей, особенно юристов, нотариусов, иногда врачей, а также духовных лиц, имеющих определенный статус или образование.
13 Пер. с исп. по Monum. Xav., ep. 4.2
14 Пер. с исп. по Monum. Xav., ep. 4.3
15 Пер. с исп. по Monum. Xav., ep. 5.2
16 Пер. с исп. по Monum. Xav., ep. 9.8
17 Пер. с исп. по Monum. Xav., ep. 3.6
18 Пер. с исп. по Monum. Xav., ep. 9.2
КНИГА ВТОРАЯ
Когда христианская религия процветала в Азии под властью константинопольских императоров, существовало два обычных и довольно коротких пути в Индии: один через Сирию, по Евфрату и Персидскому заливу; другой через Египет, по Аравийскому заливу, обычно называемому Красным морем. Но с тех пор как сарацины захватили эти земли, европейские христиане, не находя там безопасности, стали искать обходной путь, чтобы избегать нападений своих злейших врагов.
Португальцы первыми отважились плыть вдоль всего побережья Африки и части Аравии и Персии. Этим кружным путём до Индии от Португалии четыре тысячи лье, и приходится дважды пересекать экваториальную линию, которая делит Африку почти пополам, и дважды терпеть зной жаркого пояса.
Дон Энрике, сын короля Жуана I и учёнейший в математике государь своего века, был тем, кто предпринял попытку открыть эти моря и обогнуть мыс Доброй Надежды в связи с торговлей, которую хотели установить между португальцами и царем Эфиопии, именуемым Пресвитером Иоанном. Предприятие это увенчалось успехом, и короли Португалии, Афонсу V, Жуан II и Мануэл I, так счастливо его продолжили, что мало-помалу проложили себе таким образом путь в Индии.
Этим путём и последовал о. Ксаверий с португальским флотом. Во время плавания он не оставался праздным: первой его заботой было пресечь беспорядки, которые обыкновенно порождает праздность на кораблях, и он начал с азартных игр, которые являются единственным развлечением или, вернее, главным занятием мореходов.
Чтобы искоренить азартные игры, почти всегда ведущие к ссорам и богохульствам, он предлагал небольшие невинные забавы, способные развлечь ум, не слишком возбуждая страсти; но когда, вопреки его воле, играли в карты или кости, он всё же наблюдал за игрой, чтобы сдерживать игроков своим присутствием; и если они выходили из себя, он урезонивал их кроткими и учтивыми увещеваниями. Он выказывал участие в их выигрыше или проигрыше и порой предлагал подержать за них банк.
На флагманском корабле было до тысячи человек всякого звания. Отец сделался всем для всех, чтобы всех приобрести для Иисуса Христа (ср. 1 Кор. 9:22), беседуя с каждым о том, что ему было ближе: с моряками — о мореходстве, с солдатами — о войне, с купцами — о торговле, а с дворянством — о делах государственных. Его обходительность и природная веселость снискали ему всеобщую любовь: самые распутные и грубые люди искали его общества и даже находили удовольствие, слушая его речи о Боге.
Он ежедневно наставлял моряков в основах веры, которых большинство либо не знало, либо знало плохо, и проповедовал каждый праздник у подножия грот-мачты. Каждый извлекал пользу из поучений проповедника, и вскоре среди них умолкли всякие речи, оскорбляющие честь Божию, любовь к ближнему, а равно и чистоту и приличия.
Они питали к нему величайшее уважение, и одним словом он утихомиривал их ссоры и разрешал все споры. Вице-король, дон Мартин Афонсу де Соуза, с первых же дней хотел, чтобы тот обедал за его столом; но Ксаверий весьма смиренно его поблагодарил и в течение всего путешествия питался лишь тем, что выпрашивал на корабле.
Между тем невыносимые холода у Зеленого Мыса и чрезмерный зной Гвинеи, а также испортившиеся под экватором пресная вода и мясо вызвали весьма тяжелые болезни. Самой распространенной была моровая лихорадка, сопровождавшаяся своего рода язвами, которые образовывались во рту и изъязвляли все десны¹. Больные, находясь вместе, заражали друг друга; а поскольку все боялись подхватить недуг, их бы оставили без помощи, если бы о. Франциск не сжалился над ними. Он отирал их пот, очищал их язвы, стирал их белье и оказывал им самые унизительные услуги; но особенно он заботился об их совести, и главным его занятием было готовить их к христианской кончине.
Притом отец занимался всем этим, страдая от непрестанной рвоты и крайнего изнеможения, которые мучили его целых два месяца. Чтобы облегчить его страдания, Соуза велел дать ему каюту попросторнее и получше той, что была ему назначена сначала; он принял её, но поместил туда самых тяжёлых больных, а сам всегда спал на палубе, подложив под голову лишь корабельные снасти.
Он также принимал яства, которые вице-король присылал ему со своего стола, и раздавал их тем, кто больше всего нуждался в пище. За столькие дела милосердия его уже тогда прозвали «святым отцом»; и это имя осталось за ним до конца его дней, даже среди магометан и идолопоклонников.
Пока Ксаверий так трудился, флот продолжал свой путь среди рифов, бурь и течений. После пяти месяцев непрерывного плавания, к концу августа, он прибыл в Мозамбик.
Мозамбик — это королевство на восточном побережье Африки, населенное неграми, народом варварским, но все же не таким диким, как их соседи кафры, благодаря постоянной торговле, которую они ведут с эфиопами и арабами. На побережье нет ни одной гавани, где корабли могли бы укрыться от ветров; но небольшой остров образует очень удобный и безопасный порт.
Этот остров, отстоящий от материка не более чем на милю, носит имя Мозамбик, как и королевство. Некогда он находился под властью сарацин, и им правил мавританский шериф. Впоследствии португальцы овладели им и построили там крепость, чтобы обезопасить проход своих кораблей и дать отдых командам, которые обычно останавливаются там на несколько дней.
Флот Соузы был вынужден зазимовать в Мозамбике не только потому, что время года было уже позднее, но и потому, что больные не могли более сносить тягот морского пути. Место это, однако, было малопригодно для немощных: воздух там нездоров, оттого что море во время сильных приливов разливается по низинам острова, и скопившаяся вода застаивается и портится в жару. Посему и жители там живут недолго, особенно чужестранцы; оттого и прозвали Мозамбик могилой португальцев. Помимо природной нездоровости воздуха, в то время в стране свирепствовала ещё и заразная болезнь.
Как только сошли на берег, Соуза велел перевезти больных с каждого корабля в основанный королями Португалии приют, что находится на острове. О. Ксаверий последовал за ними и вместе с двумя своими спутниками взялся служить им всем. Предприятие это превосходило его силы, но в апостольских мужах дух поддерживает тело, и милосердие может всё.
Воодушевленный новым рвением, он ходил из палаты в палату и от койки к койке, одним давая лекарства, других напутствуя последними таинствами. Каждый хотел видеть его подле себя, и говорили, что один лишь вид его лица помогает им лучше всяких лекарств.
Проведя весь день в непрестанных трудах, он бодрствовал по ночам у постели умирающих или ложился рядом с самыми тяжелыми больными, чтобы немного отдохнуть; но сон его прерывался ежечасно: при малейшем крике, при малейшем вздохе он просыпался и спешил на зов.
Столькие труды вконец истощили его естество, и он сам слёг с такой сильной и злокачественной лихорадкой, что ему семь раз за короткое время пускали кровь, и он три дня пробыл в бреду. В начале его болезни многие хотели забрать его из госпиталя, где зараза была ужасающей, и предлагали ему свое жилище; он постоянно отказывался от их предложений и говорил им, что, дав обет бедности, хочет жить и умереть среди бедных.
Но когда жар болезни немного спал, святой забыл о себе, чтобы думать о других: порой, не в силах держаться на ногах и сгорая от лихорадки, он навещал своих дорогих больных и служил им, насколько позволяла его немощь. Врач, встретив его однажды, когда тот ходил туда-сюда в самый разгар приступа, сказал, пощупав его пульс, что в приюте нет никого, кто был бы опаснее болен, чем он, и просил его дать себе немного покоя, по крайней мере до тех пор, пока лихорадка не пойдет на убыль.
«Я в точности исполню ваше предписание, — отвечал отец, — как только исполню долг, который меня торопит: речь идет о спасении души, и нельзя терять времени». В тот же миг он велел перенести на свою постель бедного юнгу из экипажа, который лежал на земле на охапке соломы, в сильном жару, лишившись речи и сознания. Едва юноша оказался на постели святого, как пришел в себя. Ксаверий воспользовался случаем и, улегшись рядом с больным, который вел весьма распутную жизнь, всю ночь так усердно увещевал его гнушаться своих грехов и уповать на милосердие Божие, что тот испустил дух, преисполненный великого сокрушения и упования — у него на глазах.
Впрочем, отец сдержал слово, данное врачу, и впредь больше берег себя, так что лихорадка его значительно ослабела и даже совсем прошла. Но силы его ещё не восстановились, как ему пришлось снова выйти в море: вице-король, начавший хворать, не захотел дольше оставаться в столь заражённом месте и ждать выздоровления своих людей, чтобы продолжить путешествие; он попросил Ксаверия сопровождать его, а с больными оставить Паоло Камерино и Франсишку Мансильяша, которые очень хорошо исполняли свой долг в приюте.
Таким образом, пробыв в Мозамбике шесть месяцев, они снова сели на корабль 15 марта 1542 года, но не на «Сантьяго», на котором они прибыли, а на другое судно, более легкое и быстроходное.
Здесь следует заметить, что отец, по свидетельству пассажиров, плывших с ним из Португалии в Мозамбик, уже на корабле начал проявлять тот дух пророчества, которым в столь высокой степени обладал до конца своих дней. Ибо, слыша, как они хвалят этот корабль как самое крепкое и лучше всех оснащённое судно во всём флоте, он сказал без обиняков, что судьба его будет несчастной. И в самом деле, «Сантьяго», который вице-король оставил в Мозамбике с несколькими другими судами, отправившись снова в Индию, разбился о рифы и потерпел печальное крушение у острова Сальсетт.
Галеон, на котором плыли Соуза и Ксаверий, подхватил столь попутный ветер, что за два или три дня достиг Мелинды, что на побережье Африки, близ экваториальной линии. Это город сарацин на берегу моря, на ровной, хорошо возделанной местности, повсюду засаженной пальмами и украшенной восхитительными садами. Он имеет весьма обширную ограду и обнесён стенами, как города Европы. Хотя он построен на мавританский манер, дома в нём тем не менее приятны и удобны.
Жители его воинственны духом; они черны и ходят нагими, лишь прикрываясь хлопчатобумажной тканью или полотном от пояса до середины бедра; это всё, что позволяет им носить на себе местная жара, ибо Мелинда находится всего в трёх градусах или чуть более от экватора.
Они всегда жили в добром согласии с португальцами, и торговля поддерживает между двумя народами весьма добрые отношения. Как только в порту показалось знамя Португалии, сарацинский царь явился туда со всем своим двором, чтобы лично встретить нового правителя Индий. Первый предмет, который предстал отцу Франциску при выходе с корабля, исторг у него слёзы из глаз, но слёзы радости и сострадания одновременно. Поскольку португальцы постоянно там торгуют, и некоторые из них всегда умирают, у них есть кладбище близ города, полное крестов, водружённых на могилах по обычаю католиков, а посреди других крестов стоял большой каменный крест, очень хорошо сделанный и весь позолоченный.
Святой поспешил к нему и поклонился, внутренне утешенный тем, что видит его столь вознесенным и как бы торжествующим среди врагов Иисуса Христа; но в то же время он испытал ощутимую скорбь оттого, что знамение спасения служило там не столько для назидания живых, сколько для чествования мертвых; и, воздев руки к небу, он молил Отца милосердия запечатлеть в сердцах неверных тот крест, который они позволили водрузить на своей земле.
Затем он помыслил о том, чтобы побеседовать о религии с маврами, дабы попытаться открыть им глаза на нелепости магометанства и получить случай изложить им истины христианской веры. Один из знатнейших горожан и ревностнейших приверженцев своей веры упредил его и первым спросил, угасло ли благочестие в городах Европы так же, как в Мелинде: «Ибо, в конце концов, — говорил он, — из семнадцати мечетей, что у нас есть, четырнадцать стоят в запустении, и лишь в три ходят, да и те посещают немногие. Это происходит, без сомнения, — добавил магометанин, — из-за какого-то огромного греха; но я не знаю, какого именно, и, сколько ни размышляю, не вижу, что могло навлечь на нас столь великое несчастье».
«Нет ничего яснее, — отвечал Ксаверий. — Бог, которому ненавистна молитва неверных, попускает, чтобы среди вас угасло богопочитание, которое Ему не угодно, и тем самым даёт понять, что отвергает вашу веру». Сарацин не убедился ни этим доводом, ни всем тем, что Ксаверий говорил против Алкорана. Пока они спорили, подошел кади, или законоучитель. Высказав ту же жалобу на запустение мечетей и малое благочестие народа, он сказал: «Я принял решение; и если через два года Магомет не придёт лично посетить верных, которые признают его истинным пророком Божиим, я непременно поищу другую религию, а не его». Ксаверий сжалился над безумием этого человека и приложил все усилия, чтобы заставить его тотчас же отречься от магометанства; но он ничего не смог поделать с упрямым умом, ослеплённым собственным разумением, и покорился велениям Провидения, которое назначило свои часы для обращения грешников и неверных.
Покинув Мелинду, где они пробыли всего несколько дней, путешественники поплыли дальше вдоль побережья Африки и бросили якорь у Сокотры, что за мысом Гвардафуй, напротив Меккского пролива. Мавры тех краев говорят, что это остров Амазонок, и приводят тот довод, что женщины там — хозяйки. Жители верят, что их остров — земной рай; однако, пожалуй, нет в мире места менее восхитительного и менее приятного: воздух там всегда раскален, земля суха и бесплодна; и если бы там не произрастало лучшее алоэ всего Востока, едва ли кто-нибудь знал бы, что такое Сокотра. Неизвестно в точности, какую религию исповедуют эти народы², столь диковинна их вера.
От сарацин они переняли почитание Магомета; от иудеев — обычай обрезания и жертвоприношений; но называют себя христианами. Мужчины носят имена одного из апостолов, а большинство женщин — имя Марии, не имея, однако, никакого понятия о крещении. Они поклоняются кресту, и можно видеть, как они носят маленькие крестики на шее. Они особо почитают св. Фому; и среди них бытует древнее предание, что этот святой апостол, направляясь в Индии, был выброшен ужасной бурей на их берега; что, сойдя на землю, он возвестил Иисуса Христа сокотрийцам и из обломков своего корабля построил часовню посреди острова.
Положение этих островитян глубоко опечалило о. Ксаверия. Он, однако, не отчаивался, что можно привести к вере народ, который, сколь бы ни был он варварским, хранил еще некоторые следы христианства. Поскольку он не знал их языка, который не имеет никакого сходства с европейскими и даже во всём отличен от эфиопского и арабского, он сперва знаками выказал им сострадание к их невежеству и заблуждению; затем, то ли кто-то из них знал португальский и служил ему толмачом, то ли он уже тогда получил свыше начатки дара языков, который был ему так обильно сообщён в Индиях в различных случаях, он говорил им о необходимости крещения и дал понять, что нельзя спастись, не веруя искренне в Иисуса Христа; но что вера не терпит смешения, и что, чтобы быть христианином, нужно перестать быть иудеем и магометанином.
Его слова произвели впечатление на ум и сердце варваров. Одни поднесли ему своих диких плодов в знак дружбы; другие предложили ему своих детей, чтобы он их крестил. Все обещали ему принять крещение и жить как истинные христиане, при условии, что он останется с ними; но когда они увидели, что португальский галеон вот-вот отплывёт, они толпой сбежались на берег и со слезами на глазах заклинали святого не покидать их.
Это зрелище растрогало Ксаверия; он настоятельно просил вице-короля позволить ему остаться на острове, по крайней мере до прохода кораблей, оставленных в Мозамбике; но он не смог добиться того, о чём просил, и Соуза сказал ему, что, поскольку Небо предназначило его для Индий, изменить своему призванию и остановиться в начале поприща было бы ошибкой; что его рвение найдет в других местах более обширное поле, чем Сокотра, и народы более расположенные, чем эти островитяне, от природы дикие и столь же скорые оставить веру, как и принять её.
Ксаверий уступил доводам вице-короля, который был для него в этом случае истолкователем божественной воли, и в тот же миг они отплыли. Святой не мог без живой скорби смотреть на этих бедных людей, которые провожали его взглядом и простирали к нему руки. По мере того как корабль удалялся от острова, он поворачивал голову в ту сторону и испускал глубокие вздохи. Но, чтобы не в чем было себя упрекнуть касательно обращения сокотрийцев, он обязался перед Богом вернуться к ним как можно скорее или, если не сможет, доставить им евангельских служителей, которые научат их пути спасения.
Плавание было недолгим. Пересекши все Аравийское море и часть Индийского, они прибыли в порт Гоа 6 мая 1542 года, на тринадцатый месяц после их выхода из лиссабонского порта.
Город Гоа расположен по сю сторону Ганга, на острове, носящем то же имя, который господствует над другими островами, образуемыми морем, что вдаётся в материк Канара различными протоками. Это была столица Индий, резиденция епископа и вице-короля, и самое значительное для торговли место на всём Востоке. Гоа был построен маврами за сорок лет до того, как европейцы достигли Индий; а в 1510 году дон Афонсу де Албукерке, прозванный Великим, отнял его у неверных и подчинил Португальской короне.
Именно тогда исполнилось знаменитое пророчество св. ап. Фомы, что вера, насаждённая им в различных царствах Востока, однажды вновь там расцветет; и это предсказание святой апостол оставил высеченным на колонне из цельного камня в память грядущим векам. Колонна эта находилась недалеко от стен Мелиапура, столицы королевства Коромандел; и на ней можно было прочесть письменами той страны, что, когда море, отстоявшее на сорок миль, подойдет к подножию колонны, в Индии придут белые чужеземцы, которые восстановят там истинное богопочитание.
Неверные долгое время насмехались над этим пророчеством, не думая, что оно когда-либо исполнится, и даже видя в нём нечто невозможное. Исполнилось оно, однако, с такой точностью, что, когда дон Васко да Гама высадился в Индиях, море, которое порой наступает на сушу, мало-помалу поглощая землю, уже омывало подножие упомянутой колонны.
Но можно сказать, что предсказание св. Фомы исполнилось во всей полноте лишь после прибытия о. Ксаверия — в согласии с другим пророчеством святого мужа Педру да Ковильяна, инока-тринитария, который, отправившись в Индии с доном Васко да Гамой в качестве его духовника, был замучен индийцами 7 июля 1497 года, за сорок три года до рождения Общества Иисуса, и который, весь утыканный стрелами, проливая свою кровь за Иисуса Христа, отчётливо произнес такие слова: «Через несколько лет в Церкви Божией родится новый монашеский орден клириков, который будет носить имя Иисуса; и один из его первых Отцов, ведомый Святым Духом, проникнет до самых отдаленных краев Восточных Индий, большая часть которых примет правую веру через служение этого евангельского проповедника».
Это сообщает Жуан де Фигейраш-Карпи в истории Ордена Искупления пленных, ссылаясь на рукописи монастыря Пресвятой Троицы в Лиссабоне и на записки из библиотеки короля Португалии.
Возвращаясь к высадке Ксаверия, скажем, что, сойдя с корабля, он отправился в приют, собираясь там поселиться, несмотря на все возражения вице-короля, желавшего разместить его у себя. Но он не хотел приступать к своим миссионерским обязанностям, не отдав прежде должного епископу Гоа. Это был дон Жуан де Албукерке, инок-францисканец, муж величайших достоинств и, пожалуй, один из самых добродетельных прелатов, каких когда-либо имела Церковь.
Отец, объяснив ему причины, по которым верховный Понтифик и король Португалии послали его в Индии, представил ему бреве Павла III и объявил, что не намерен ими пользоваться без его согласия; затем он бросился к его ногам и испросил его благословения.
Прелат, назидаемый скромностью отца и пораженный неким ореолом святости, озарявшим его лик, тотчас поднял его и нежно обнял. Он несколько раз поцеловал папские бреве и, возвращая их отцу, сказал ему так: «Апостольский легат, посланный непосредственно Наместником Иисуса Христа, не нуждается в том, чтобы получать свою миссию от кого-либо ещё. Пользуйтесь свободно полномочиями, данными вам Святым Престолом, и будьте уверены, что если для их поддержания потребуется епископская власть, то в том не будет недостатка».
С этого момента между ними завязалась дружба, и их союз стал впоследствии так тесен, что казалось, будто у них одно сердце и одна душа. Посему о. Ксаверий ничего не предпринимал, не посоветовавшись с епископом. Епископ, со своей стороны, сообщал все свои замыслы о. Ксаверию; и словами не описать, сколь много послужило такое согласие спасению душ и возвеличению веры.
Прежде чем продолжить, важно узнать, в каком состоянии находилось тогда богопочитание в Индиях. Правда, что, согласно пророчеству св. Фомы, те, кто открыл Восточные Индии, возродили там в некоторых местах христианство, от которого почти нигде не осталось и следа; но честолюбие и алчность вскоре охладили рвение этих завоевателей: вместо того, чтобы расширять царство Иисуса Христа и приобретать для Него души, они помышляли лишь о том, чтобы продвигать дальше свои завоевания и обогащаться.
Случилось даже так, что многие новообращенные индийцы, не будучи ни наставлены спасительными поучениями, ни назидаемы добрыми примерами, невзначай забыли о своем крещении и вернулись к своим прежним суевериям. Если же кто-то из них сохранял веру и объявлял себя верным, магометане, которые во многих местах были хозяевами побережья и весьма богаты, жестоко его преследовали, а португальские правители и чиновники тому не противились — то ли потому, что португальская власть еще не была достаточно утверждена, то ли потому, что корысть брала верх над благочестием и справедливостью. Эти тиранические притеснения мешали новообращенным христианам исповедовать Иисуса Христа и были причиной того, что среди неверных никто больше и не помышлял об обращении.
Но что должно показаться еще более странным, сами португальцы жили скорее как идолопоклонники, нежели как христиане. Ибо (если уж говорить нечто конкретное о распущенности их нравов, то, согласно донесению, отправленному из Индий королю Португалии Жуану III одним авторитетным и достойным доверия человеком за несколько месяцев до прибытия отца Ксаверия) каждый имел столько наложниц, сколько хотел, и держал их всех у себя в качестве законных жён. Женщин покупали или похищали, используя как служанок и зарабатывая на них; хозяева облагали этих рабынь определенной дневной податью, и если те не уплачивали её, то подвергали невообразимым издевательствам, из-за чего несчастные, не имея порой возможности достаточно заработать и боясь дурного обращения, вели постыдную торговлю своими телами и предавались публичному разврату, чтобы удовлетворить алчность своих хозяев.
Правосудие продавалось в судах, и тягчайшие преступления оставались безнаказанными, когда у преступников было чем подкупить судей. Все пути к обогащению, сколь бы неправедными они ни были, считались дозволенными, и особенно процветало ростовщичество. Убийство ни во что не ставилось, и им хвалились, как доблестным поступком.
Епископ Гоа тщетно угрожал гневом Небесным и метал громы отлучений, чтобы остановить это распутство; сердца так ожесточились, что над угрозами и анафемами Церкви лишь насмехались; или, лучше сказать, лишение таинств не было наказанием для злодеев и нечестивцев, которые и сами от них отвращались. Обычай исповеди и причастия был, можно сказать, упразднён; и если кто-нибудь, случайно, терзаемый угрызениями совести, желал примириться с Богом у ног священника, он не осмеливался сделать это иначе как ночью и тайно, столь необычайным и постыдным казалось это деяние.
Столь глубокое падение нравов имело различные причины. Началось оно с вольности военного времени, которая дозволяет и узаконивает величайшие бесчинства в завоеванной стране. Азиатские услады и общение с неверными немало поспособствовали развращению португальцев, сколь бы суровы и благонравны они ни были от природы; недостаток духовного окормления также тому немало благоприятствовал. На все Индии не было и четырех проповедников, и едва ли больше священников за пределами Гоа; так что во многих крепостях годами не слышали ни проповедей, ни месс.
Вот, в общих чертах, каков был лик христианства в Новом Свете, когда туда прибыл о. Ксаверий. Автор донесения, из которого я почерпнул то, о чем только что рассказал, казалось, предчувствовал его прибытие; ибо в конце своей записки он молил Небеса и заклинал короля Португалии послать в Индии некоего святого мужа, который бы исправил нравы европейцев своими апостольскими речами и образцовыми добродетелями.
Что до язычников, то жизнь, которую они вели, была более скотской, нежели человеческой. Нечистота среди них дошла до крайнего предела, и наименее развращенными были те, кто не имел никакой религии. Большинство поклонялось демону в бесстыдном образе и с обрядами, о которых не позволяют говорить приличия. Были и такие, что меняли богов каждый день; и первое живое существо, встреченное ими утром, становилось предметом их поклонения, будь то собака или свинья. Каждый, впрочем, приносил своим богам кровавые жертвы, и не было ничего обычнее, чем видеть заклание малых детей их собственными отцами перед идолами.
Столькие виды мерзостей воспламенили рвение о. Ксаверия. Он хотел бы разом исцелить всё зло; однако счёл, что должно начать со «своих по вере», согласно заповеди святого Павла (ср. Гал. 6:10), то есть с христиан. Он даже решил, что сперва следует обратиться к португальцам, чей пример имел великую силу над крещёными индийцами; и вот как он за это взялся.
Чтобы привлечь благословение Небес на столь трудное предприятие, он проводил большую часть ночи с Богом и спал не более трех или четырех часов. Да и этот краткий отдых обыкновенно прерывался; ибо, живя в приюте и всегда ложась рядом с самыми тяжёлыми больными, как в Мозамбике, он вставал, чтобы помочь им или утешить, едва они начинали хоть немного жаловаться.
На заре он снова приступал к молитве, а затем служил мессу. Все утро проходило в приютах, в особенности в лепрозории, что в предместье Гоа. Он обнимал этих несчастных одного за другим и сам раздавал им то, что выпросил для них, ходя от двери к двери. Оттуда он шёл в тюрьмы и творил для узников те же дела милосердия.
Возвращаясь, он обходил город с колокольчиком в руке и громким голосом просил отцов семейств, ради любви к Богу, посылать своих детей и рабов на катехизис. Святой муж понимал, что если хотя бы португальская молодёжь будет хорошо наставлена в основах вероучения и с ранних лет приучена к добродетельным упражнениям, то невдолге можно будет увидеть, как христианство возродится в Гоа; но если она останется без наставления и без дисциплины, то нечего и надеяться, что люди, впитывавшие нечестие и порок почти что с молоком матери, когда-либо станут настоящими христианами.
Дети толпами собирались вокруг Ксаверия — то ли приходили сами из природного любопытства, то ли их посылали отцы из уважения, которое они уже питали к святому, сколь бы порочны ни были сами. Он вёл их в церковь и там изъяснял им Символ веры, заповеди Божии и все благочестивые обычаи, принятые среди верных. Эти юные ростки без труда впитывали наставления, которые давал им отец, и именно с детей город начал менять свой облик; ибо, слушая каждый день человека Божия, они становились скромными и набожными. Их скромность и набожность были немым укором распущенности старших; они порой укоряли своих отцов со свободой, совсем не свойственной детям, и от этих упреков краснели самые отъявленные распутники.
Тогда Ксаверий начал публичные проповеди, на которые стекался весь народ; и, чтобы индийцы понимали его так же хорошо, как и португальцы, он намеренно говорил на упрощённом варварском португальском, бывшем в ходу среди туземцев. Вскоре стало видно, какую власть имеет над развращёнными людьми проповедник, воодушевлённый Духом Божиим. Самые отъявленные грешники, осознавшие ужас своих преступлений и проникшиеся страхом перед несчастной вечностью, первыми исповедались; их пример заставил других отбросить стыд, который они испытывали перед исповедью, так что все бросались к ногам отца, бия себя в грудь и горько оплакивая свои грехи.
Плоды покаяния, последовавшие за этими слезами, стали верным доказательством истинного обращения. Были расторгнуты ложные договоры и ростовщические сделки, возвращено неправедно нажитое добро, отпущены на волю рабы, которыми владели несправедливо, и, наконец, изгнаны наложницы, на которых не захотели жениться.
Святой поступал с наложницами португальцев почти так же, как Иисус Христос с мытарями и блудницами. Далекий от сурового обращения с ними, он, напротив, тем больше выказывал им нежности, чем глубже они погрязали в пороке. При всяком удобном случае он оказывался их другом; часто навещал их, не боясь упрёков в общении с грешниками; порой даже сам напрашивался к ним на трапезу и там, приняв весёлый вид, просил хозяина дома позвать своих детей.
Уделив немного времени самым миловидным из детей и приласкав их, он просил позвать их мать и оказывал ей радушный приём, словно считал её весьма порядочной особой. Если она была белой и красивой, он хвалил её и говорил, что она, должно быть, португалка; затем, в частной беседе, он говорил португальцу: «У вас прекрасная рабыня, и она вполне заслуживает быть вашей женой». Если же это была индианка, смуглая и некрасивая, он восклицал: «Боже мой! Что за чудовище вы держите в своем доме, и как вы можете сносить ее вид?» Слова, сказанные как бы невзначай, обыкновенно достигали своей цели: сожитель брал в жены ту из своих наложниц, которую похвалил слуга Божий, а остальных прогонял.
Столь внезапная перемена нравов не была одним из тех мимолетных порывов благочестия, что не имеют продолжения: благочестие утвердилось повсюду; и те, кто исповедовался едва ли раз в год, стали делать это исправно каждый месяц. Все хотели исповедоваться у отца Ксаверия, так что в письме из Гоа в Рим он сообщал, что, будь он одновременно в десяти местах, и тогда у него нашлось бы чем заняться. Поскольку огласительные беседы, которые он проводил сначала, имели тот успех, о котором мы говорили, епископ дон Жуан де Албукерке повелел, чтобы отныне христианское учение преподавалось детям во всех церквах города. Дворяне и купцы приложили старания, чтобы навести порядок в своих семьях и совершенно искоренить в них порок. Они давали отцу большие суммы денег, которые он на их глазах раздавал в госпиталях и тюрьмах. Вице-король сам ходил туда каждую неделю со святым, чтобы выслушивать заключённых и утешать нищих. Этот христианский обычай так понравился королю Португалии Жуану III, что он впоследствии особым письмом предписал Жуану де Каштру, правителю Индий, делать по крайней мере раз в месяц то, что дон Мартин-Афонсу де Соуза делал каждую неделю.
Наконец, португальцы Гоа усвоили столь добрые привычки и так изменили своё поведение, что казалось, будто это совсем другие люди.
Дела обстояли таким образом, когда Мигел Ваз, генеральный викарий Индий, муж редкой добродетели и весьма ревностный в распространении веры, дал понять отцу Ксаверию, что на восточном побережье, которое простирается от мыса Коморин до острова Маннар и которое называют Жемчужным берегом, есть некий народ, именуемый параванами, то есть рыбаки3, которые некоторое время назад приняли крещение по случаю помощи, оказанной им португальцами против мавров, от которых они терпели тысячи оскорблений; что эти люди имели от христианства лишь крещение и имя, за неимением тех, кто бы их наставил, и что завершить их обращение было бы весьма добрым делом. Он не скрыл от него, что страна эта так бесплодна и лишена жизненных удобств, что ни один чужестранец не хочет там селиться; что лишь корысть привлекает туда купцов во время лова жемчуга, и что, кроме того, жара там невыносима.
Нельзя было сделать Ксаверию предложения, более созвучного его сердцу. Он без колебаний вызвался пойти наставлять людей, о которых говорил ему Ваз; и сделал это тем охотнее, что его присутствие уже не было так необходимо в Гоа, где благочестие за пять месяцев утвердилось.
В середине октября 1542 года, испросив благословение епископа, он взошел на борт галиота, что вез нового капитана в Коморин. Спутниками его в этом плавании стали двое молодых клириков из Гоа, сведущих в малабарском наречии, на котором говорят на Жемчужном берегу. Соуза хотел дать отцу денег на все его нужды; но апостольские мужи не имеют ни большего сокровища, чем их бедность, ни более надежного источника средств, чем Провидение. Он принял лишь пару башмаков, чтобы хоть как-то защититься от раскаленных песков побережья, и, уезжая, попросил вице-короля прислать ему двух его спутников, оставшихся в Мозамбике, как только они прибудут.
Мыс Коморин отстоит от Гоа примерно на шестьсот миль; это высокая гора, вдающаяся в море, напротив которой находится остров Цейлон. Прибыв туда, Отец первым делом наткнулся на совершенно идолопоклонническую деревню. Он не захотел идти дальше, не возвестив язычникам имени Иисуса Христа; но все, что он мог сказать им через своих переводчиков, не возымело никакого действия, и эти язычники прямо заявили, что не могут сменить религию без согласия сеньора, вассалами которого они были. Их упорство, однако, длилось недолго; и Небо, предназначившее Ксаверия для обращения идолопоклонников, не захотело, чтобы первые его труды ради них были напрасны.
Одна женщина из деревни уже три дня мучилась в родах и страдала от жесточайших болей, и ни молитвы брахманов, ни какие-либо природные средства не могли ей помочь. Ксаверий пошел к ней с одним из своих толмачей. «И там, — говорит он сам в своих письмах, — забыв, что я на чужой земле, я начал призывать имя Господне, хотя в то же время помнил, что вся земля равно принадлежит Богу, и все, кто её населяет, — Его».
Отец изложил больной основы веры и увещевал её уповать на Бога христиан. Святой Дух, желавший спасти через неё весь этот народ, коснулся её изнутри; так что, когда её спросили, верует ли она в Иисуса Христа и хочет ли креститься, она ответила, что да, и что это желание всего её сердца.
Тогда Ксаверий прочел над нею Евангелие и крестил её; она же тотчас разрешилась от бремени и совершенно исцелилась. Столь явное чудо исполнило всех в хижине изумления и радости: семейство бросилось к ногам отца, прося наставления; и после достаточного поучения не осталось ни одного, кто не принял бы крещения. Весть об этом разнеслась повсюду, и старейшины селения из любопытства пришли посмотреть на человека, сильного делом и словом. Он возвестил им жизнь вечную и убедил их в истинности христианства; но, сколь ни были они убеждены, не осмеливались, по их словам, принять христианства, если на то не будет соизволения их государя.
В деревне находился чиновник, присланный специально для сбора ежегодной дани от имени князя. О. Ксаверий пошёл к нему и так ясно изложил ему весь закон Иисуса Христа, что идолопоклонник сперва признал, что в нём нет ничего дурного, а затем позволил жителям его принять. Большего и не требовалось людям, которых удерживал один лишь страх; все они приняли крещение и обещали жить по-христиански.
Святой муж, ободрённый столь счастливым началом, с радостью продолжил свой путь и вскоре достиг Тутукуди, первого селения параванов. Он выяснил, что эти люди и впрямь, если не считать крещения, которое они приняли скорее для того, чтобы свергнуть иго мавров, нежели подчиниться игу Иисуса Христа, были настоящими неверными, и научил их таинствам веры, о которых они не имели ни малейшего понятия. Два клирика, сопровождавшие его, служили ему толмачами; но Ксаверий, размыслив, что переводчики часто искажают то, что проходит через их уста, и что сказанное напрямую имеет куда большую силу, замыслил найти способ изъясняться без посторонней помощи. Решение, которое он принял, состояло в том, чтобы свести нескольких местных жителей, знавших португальский, с двумя клириками, владевшими малабарским.
Он совещался с ними поочередно несколько дней подряд и, ценой великих трудов, перевёл на язык параванов слова крестного знамения, Символ веры, Заповеди Божии, Молитву Господню, Ангельское приветствие, «Исповедаю» и «Славься, Царица» — словом, весь Катехизис.
Как только перевод был готов, отец выучил наизусть всё, что смог, и принялся обходить прибрежные деревни, числом тридцать, наполовину крещёные, наполовину идолопоклоннические.
«Я ходил по всему селению с колокольчиком в руке, — пишет он сам, — собирая всех мальчиков и мужчин, каких мог, и, собрав их, я учил их каждый день по два раза. И в течение месяца я обучал их молитвам, установив такой порядок, чтобы мальчики учили своих отцов и матерей, и всех домочадцев, и соседей тому, чему они научились в школе.
По воскресеньям я собирал всех жителей селения, как мужчин, так и женщин, больших и малых, чтобы читать молитвы на их языке; и они выказывали большое удовольствие и приходили с великой радостью. Начиная с исповедания единого Бога, троичного и единого, они громкими голосами произносили Символ веры на своем языке, и когда я произносил, все мне отвечали. А по окончании Символа веры, я снова произносил его один, проговаривая каждый член отдельно, останавливаясь на каждом из двенадцати и наставляя их, что «христианин» означает только того, кто твёрдо, без всякого сомнения верует в двенадцать членов. И поскольку они исповедовали, что они христиане, я спрашивал их, веруют ли они твёрдо в каждый из них. И так, все вместе, громкими голосами, мужчины и женщины, большие и малые, отвечали мне на каждый член «да», сложив руки на груди одна на другую – крестом. И так я заставляю их произносить Символ веры чаще, чем любую другую молитву, ибо только за веру в двенадцать членов человек называется христианином. А после Символа веры первое, чему я их учу, — это заповеди, говоря им, что закон христианский содержит всего десять заповедей, и что христианин называется добрым, если он их соблюдает, как повелевает Бог, и наоборот, тот, кто их не соблюдает, — плохой христианин. И христиане, и язычники весьма изумлены, видя, сколь свят закон Иисуса Христа и как он согласуется со всяким естественным разумом.
По окончании Символа веры и заповедей я читаю вслух «Отче наш» и «Радуйся, Мария», и как я произношу, так и они мне отвечают. Мы читаем двенадцать «Отче наш» и двенадцать «Радуйся, Мария» в честь двенадцати членов Символа веры. И закончив это, мы произносим ещё десять «Отче наш» с десятью «Радуйся, Мария» в честь десяти заповедей, соблюдая следующий порядок. Сначала мы читаем первый член Символа веры, а по окончании его я говорю на их языке, а они со мной: «Иисусе Христе, Сыне Бога живого, дай нам благодать твёрдо верить без всякого сомнения в первый член веры». И чтобы Он дал нам эту благодать, мы произносим один «Отче наш». А по окончании «Отче наш» мы все вместе произносим: «Святая Мария, Матерь Иисуса Христа, Сына Божия, испроси нам благодать у Сына Твоего Иисуса Христа, чтобы твёрдо и без всякого сомнения верить в первый член веры». И чтобы Она испросила нам эту благодать, мы читаем «Радуйся, Мария». Этот же порядок мы соблюдаем и в остальных одиннадцати членах.
По окончании Символа веры и двенадцати «Отче наш» и «Радуйся, Мария», как я сказал, мы произносим заповеди в следующем порядке: сначала я произношу вслух первую заповедь, и все повторяют за мной; и по окончании мы все вместе говорим: «Иисусе Христе, Сыне Божий, дай нам благодать любить Тебя превыше всего». Испросив этой благодати, мы все произносим один «Отче наш»; по окончании которого говорим: «Святая Мария, Матерь Иисуса Христа, испроси нам у Сына Твоего благодать, чтобы мы могли соблюсти первую заповедь». Испросив этой благодати у Богородицы, мы все произносим «Радуйся, Мария». Этого же порядка мы придерживаемся и во всех остальных девяти заповедях. Так что в честь двенадцати членов Символа веры мы произносим двенадцать «Отче наш» с двенадцатью «Радуйся, Мария», прося у Бога, Господа нашего, благодати твёрдо, без всякого сомнения, верить в них; и десять «Отче наш» с десятью «Радуйся, Мария» в честь десяти заповедей, моля Бога, Господа нашего, чтобы Он дал нам благодать их соблюдать. Вот так я учу их молиться, говоря, что если они стяжают эти милости от Бога, Господа нашего, то Он даст им всё остальное ещё обильнее, чем они могли бы просить. Я побуждаю всех произносить общую исповедь, особенно тех, кто должен креститься, а затем Символ веры; и спрашиваю их по каждому члену, веруют ли они твёрдо, и когда они отвечают мне «да», я, изложив им закон Иисуса Христа, который они должны соблюдать во спасение своё, крещу их. «Salve Regina» мы читаем, когда собираемся закончить наши молитвы»4.
Из того, что мы сказали о наставлении параванов, очевидно, что Ксаверий не обладал даром языков, когда начинал их поучать; но также кажется, что, совершив этот столь трудоемкий перевод, он стал понимать и говорить на малабарском языке — то ли приобрёл это знание своим трудом, то ли Бог даровал ему разумение сверхъестественным образом. По крайней мере, вероятно, что, когда он в Индиях изучал какой-либо язык, Святой Дух содействовал его прилежанию и становился, в некотором роде, его наставником; ибо доподлинно известно, что он в короткое время овладевал самыми трудными языками и, по свидетельству многих, говорил на них так естественно, что его нельзя было принять за чужестранца.
О. Ксаверий, наставив в течение месяца жителей одной деревни так, как мы описали, прежде чем идти дальше, созывал самых способных из них и давал им в письменном виде то, чему он учил, дабы они, как наставники других, по воскресеньям и праздникам проводили собрания, где в подражание ему повторялось бы то, что было однажды выучено. Он вверял своим катехизаторам, которые на их языке назывались «канакапулле», заботу о церквах, которые велел строить в людных местах, и заповедовал им украшать их, насколько позволит бедность страны. Но он не хотел, чтобы их труды оставались без всякого вознаграждения; добился от вице-короля Индий определенной суммы на их содержание из дани, которую жители побережья ежегодно платили португальской короне.
Словом не передать, какие плоды были собраны в тех краях, и каким рвением горела эта новорожденная христианская община. Сам святой в письме отцам в Рим, признаётся, что не находит слов, чтобы это выразить. Он добавляет, что число людей, принимавших крещение, было так велико, что после долгого свершения обрядов он не мог поднять руки, и голос часто изменял ему от многократного повторения Апостольского Символа веры и Заповедей Божиих, с кратким наставлением об обязанностях истинного христианина, которое он всегда давал перед крещением взрослых.
Одних только младенцев, умерших после крещения, по его счету, было более тысячи. Те же, кто выжил и начинал входить в возраст разумения, были так привержены божественной истине и так жаждали познать все таинства веры, что почти не давали о. Ксаверию времени хоть немного подкрепиться или отдохнуть. Они искали его ежечасно, и он порой был вынужден скрываться от них, чтобы помолиться и прочесть свой бревиарий.
Именно с помощью этих столь ревностных новообращённых он совершал многие добрые дела и даже часть чудесных исцелений, которые Небо творило через его служение. Никогда не было столько больных на Жемчужном берегу, как в то время, когда там был святой; казалось, пишет он сам, что Бог посылал болезни этим народам, дабы привлечь их к познанию Себя почти против их воли; ибо, обретая здоровье внезапно и вопреки всякому вероятию, как только они принимали крещение или призывали Иисуса Христа, они ясно видели разницу между Богом христиан и пагодами — так на Востоке называют и храмы, и изваяния ложных богов.
Случалось ли кому из язычников заболеть, он тотчас прибегал к отцу Ксаверию. Поскольку святой не мог поспеть всюду и быть в нескольких местах одновременно, он посылал детей-христиан туда, куда не мог пойти сам. Отправляясь, один брал у него четки, другой — распятие или реликварий; и все, воодушевленные живой верой, расходились по городкам и деревням. Там, собрав вокруг больных как можно больше народу, они многократно читали Апостольский Символ веры, Заповеди Божии и всё, что знали наизусть из христианского учения; а затем спрашивали больного, верует ли он от всего сердца в Иисуса Христа и хочет ли креститься. Как только тот отвечал утвердительно, они прикасались к нему четками или распятием отца, и тотчас он исцелялся.
Однажды Ксаверий наставлял в таинствах веры большое множество людей, когда пришли посланцы из Манапада, чтобы известить его, что один из самых знатных людей в той местности одержим бесом, и попросить прийти на помощь. Человек Божий не счёл нужным прерывать поучение, которое он проводил; лишь подозвал нескольких юных христиан, дал им крест, который носил на груди, и послал их в Манапад с приказом изгнать злого духа.
Едва они туда прибыли, как бесноватый ещё яростнее, чем обычно, стал корчиться и испускать ужасающие крики. Нисколько не испугавшись, как то свойственно детям, они стали петь вокруг него церковные молитвы, после чего заставили его поцеловать крест, и в тот же миг бес удалился.
Многие язычники, присутствовавшие при этом и воочию узревшие силу Креста, тотчас обратились и стали впоследствии превосходными христианами.
Эти маленькие неофиты, которых Ксаверий так использовал при случае, беспрестанно спорили с язычниками и сокрушали столько идолов, сколько им попадалось; они даже сжигали их и не забывали развеивать пепел по ветру. Если же они обнаруживали, что какой-нибудь христианин прячет пагоды, которым тайно поклоняется, они смело его укоряли; а когда их упреки не действовали, они извещали об этом святого мужа, дабы он сам исправил зло.
Ксаверий часто посещал с ними подозрительные дома; и если там находился какой-нибудь идол, его тотчас же разбивали вдребезги.
Узнав, что один новокрещеный человек порой тайно идолопоклонствует и что увещевания, которые ему делали на этот счет, напрасны, он решил его устрашить и в его присутствии приказал детям пойти и поджечь его дом, чтобы дать ему понять, что почитатели бесов заслуживают гореть вечно, как и сами бесы.
Они бросились исполнять приказ без раздумий, приняв его буквально; но не входило в намерения Ксаверия, чтобы они исполнили его приказ, и он хорошо знал, что они его не исполнят. И в самом деле, неверный, возгнушавшись своего идолопоклонства, отдал им своих идолов, которых они вскоре обратили в пепел; а это и было всё, чего добивался святой.
Другого язычника постигла участь более несчастная. То был один из первых жителей Манапада, человек нрава буйного и вспыльчивого. Ксаверий однажды пришел к нему и учтиво попросил выслушать то, что он хотел сказать ему ради вечного спасения души. Варвар не удостоил его даже взгляда и грубо выгнал из своего жилища, сказав, что если он когда-нибудь и пойдет в церковь христиан, то пусть двери её будут для него заперты. Несколько дней спустя на него напал отряд вооружённых людей, желавших его смерти; всё, что он смог сделать, — это вырваться из их рук и бежать. Увидев издали открытую церковь, он со всех ног бросился к ней, преследуемый по пятам своими врагами. Верные, собравшиеся на молитву, встревоженные криками, которые они услышали, и опасаясь, как бы идолопоклонники не ворвались грабить церковь, поспешно затворили врата; так что тот, кто думал спастись в святом месте, попал в руки убийц и был тотчас же зарезан — без сомнения, по велению божественного правосудия, которое в отмщение за святого попустило, чтобы нечестивец был поражён проклятием, которое он сам на себя навлёк.
Чудеса, которые Ксаверий творил посредством детей, вызывали восхищение христиан и идолопоклонников; но столь примерное наказание заставило всех его почитать, и не было никого, вплоть до брахманов, кто не относился бы к нему с уважением. Поскольку нам придется часто говорить об этих жрецах идолов, нелишне будет познакомить с ними поближе.
Брахманы среди индийцев — люди весьма значительные и по своему рождению, и по своему служению. Согласно древним индийским мифам их происхождение небесно, и общее мнение гласит, что в их жилах всё ещё течёт кровь богов, от которых, как полагают, они произошли. Но чтобы узнать, как они родились и от какого бога ведут свой род, нужно знать историю богов той страны, и вот она в немногих словах:
Первый и владыка прочих есть Парабрахма, то есть субстанция совершеннейшая, которая имеет бытие от себя самой и даёт его всему остальному. Этот бог, будучи духом, свободным от материи, но пожелав явиться в чувственном образе, соделался человеком. Одним лишь желанием явить себя он зачал сына, который вышел из его уст и назвался Майшо5. После него у него было еще двое сыновей, из которых один, по имени Вишну, вышел из его груди, а другой, по имени Брахма, — из его чрева. Прежде чем снова стать невидимым, он назначил жилища и служения трём своим чадам. Старшего он поместил на первом небе и дал ему безраздельную власть над стихиями и смешанными телами. Вишну он поместил ниже его старшего брата и поставил его судьёю людей, отцом бедных и защитником несчастных. Брахма в удел получил третье небо с ведением жертвоприношений и других религиозных обрядов. И вот этих-то трёх богов индийцы изображают в виде идола с тремя головами на одном теле, чтобы таинственно обозначить, что все трое происходят от одного начала; из чего можно видеть, что они некогда слышали о христианстве и что их религия есть несовершенное подражание или, вернее, искажение нашей.
Они говорят, что Вишну тысячу раз сходил на землю и всякий раз принимал различные образы, то животных, то уродливых людей; что отсюда и произошли пагоды, эти низшие боги, о которых они рассказывают столько басен.
Они добавляют, что Брахма, чтобы также иметь детей, сделался видимым и породил Брахманов, чей род размножился до бесконечности. Народ считает их полубогами, сколь бы бедны и жалки они ни были; он даже воображает, что это святые, потому что они ведут жизнь суровую и ужасающую, часто имея жилищем лишь дупло дерева или пещеру, порой оставаясь без крова на горах и в пустынях, выставленные нагими под удары самой суровой непогоды, храня глубокое молчание, постясь целыми годами и давая обет не есть ничего, что имело жизнь.
Но, быть может, нет под небом народа более злонравного. Плод этих суровых подвигов, которые они совершают в уединении, состоит в том, что они публично предаются самым грязным плотским утехам, без всякого стыда и без всяких угрызений совести; посему они считают себе дозволенным всё, что приходит им на ум, какая бы то ни была мерзость. Народ так ими ослеплен, что думает освятиться, участвуя в их преступлениях или принимая от них поругания.
Кроме того, это величайшие обманщики в мире; и их искусство состоит в том, чтобы каждый день выдумывать новые басни, которые они выдают за дивные таинства. Одна из их уловок — убеждать простаков, что пагоды едят, как и мы; и, чтобы им подносили побольше яств, они делают этих богов гигантского роста и придают им, в особенности, большое чрево. Если же приношения, которыми они содержат свои семьи, иссякают, они идут объявлять народу, что разгневанные пагоды угрожают стране каким-нибудь ужасным бедствием, или что эти недовольные боги хотят уйти, потому что их оставляют умирать с голоду.6
Учение брахманов не лучше их жизни. Одно из их грубейших заблуждений — верить, что коровы имеют в себе нечто священное и божественное; что счастлив тот, кто удостоится быть покрыт пеплом коровы, сожжённой рукой брахмана, но ещё более счастлив тот, кто умирает, держа хвост коровы в своих руках; что душа с этой помощью выходит из тела совершенно чистой и порой возвращается в тело коровы; что такая милость, однако, даруется лишь великим людям, которые глубоко презирают жизнь и умирают доблестно, либо бросаясь с вершин гор, либо кидаясь в зажженные костры, либо давая себя раздавить под колесами колесниц, которые порой возят пагоды вокруг городов.
После этого не стоит удивляться, что брахманы не могут терпеть христианский закон и что они употребляют всё своё влияние, все свои ухищрения, чтобы уничтожить его в Индиях. Поскольку они пользуются благосклонностью царей, многочисленны и весьма сплочены между собой, то преуспевают во всём, чего хотят; к тому же, поскольку они весьма ревностны в своих древних суевериях и крепко привязаны к своим мнениям, их нелегко обратить.
О. Ксаверий, видя, сколь велики успехи Евангелия в народе, и помышляя, что, не будь в Индиях брахманов, во всех этих обширных азиатских царствах, быть может, не осталось бы ни одного идолопоклонника, не щадил никаких усилий, чтобы привести к познанию истинного Бога этот столь злонравный народ. Он часто беседовал с ними о вере, и однажды ему представился для этого благоприятный случай.
Проходя довольно близко от одного монастыря, где сообща жили более двухсот брахманов, он пригласил к себе знатнейших из них, которые из любопытства пришли посмотреть на человека, чья слава гремела повсюду. Он, по своему обыкновению, принял их с радушным лицом и, мало-помалу направив беседу к спасению души, попросил их сказать ему, что, по велению их богов, должно делать, дабы обрести блаженство после смерти.
Они переглянулись и некоторое время молчали; наконец, старый брахман, лет восьмидесяти, взял слово и с важным видом сказал, что две вещи ведут душу к славе и делают её спутницей богов: первая — не убивать коров, а вторая — подавать милостыню брахманам. Каждый подтвердил ответ старца и рукоплескал ему, как оракулу, изшедшему из уст самих богов. Столь странное ослепление вызвало сострадание в о. Ксаверии, и слёзы навернулись ему на глаза. Он внезапно встал, ибо все сидели, и кротко, но громким голосом прочел Символ веры и заповеди Десятисловия, останавливаясь на каждом члене и кратко изъясняя его на их языке; затем он объявил им, что такое рай и ад, и какими деяниями заслуживают одного и другого.
Брахманы, никогда ничего не слышавшие о христианстве и слушавшие отца с восхищением, все встали, как только он закончил говорить, и бросились обнимать его, признавая, что Бог христиан есть Бог истинный, ибо закон Его совершенно согласен с началами естественного разума. Каждый задавал ему различные вопросы: бессмертна ли душа, или всё погибает вместе с телом; и, в случае если душа не умирает, через какое место в теле она выходит; когда во сне снится, что находишься в далекой стране или беседуешь с отсутствующим человеком, покидает ли душа на время тело; какого цвета Бог, белого или чёрного; что их мудрецы весьма расходятся в этом вопросе; что белые хотят, чтобы Он был белым, а чёрные — чтобы Он был чёрным, и что большинство пагод потому и черны совершенно.
Отец отвечал на все их вопросы так, как подобало говорить с людьми невежественными, равно не сведущими ни в божественном, ни в природном, и в итоге они остались им весьма довольны. Увидев в них такое понимание и благорасположенность, он заговорил с ними о принятии веры Иисуса Христа и дал им понять, что, раз истина им теперь известна, невежество уже не сможет спасти их от вечных мук.
Но что может истина против умов, которые находят свою выгоду в следовании заблуждению и чье ремесло — обманывать народы? «Они ответили, — говорит Святой в одном из своих писем, — то, что отвечают и поныне многие христиане: „Что скажет о нас мир, если увидит, как мы переменились? И что тогда станет с нашими семьями, которые существуют лишь за счет приношений пагодам?“». Так человеческая оглядка и корысть привели к тому, что познание истины послужило лишь к тому, чтобы усугубить вину их.
Некоторое время спустя Ксаверий имел другую беседу с брахманом-отшельником, который слыл в той стране прорицателем и который с юности был наставлен в одной из самых знаменитых академий Востока. Он был из тех, кто знал самые сокровенные таинства, которые среди брахманов доверяют лишь определенному числу мудрецов. Ксаверий, наслышанный о нём, очень желал его видеть, а тот, со своей стороны, горел не меньшим желанием увидеть Ксаверия. Намерение святого состояло в том, чтобы попытаться, привлекши на свою сторону этого брахмана, склонить и остальных, которые почитали за честь быть его учениками.
После первых учтивостей, которыми обыкновенно обмениваются два человека, ищущие встречи друг с другом и знающие друг друга понаслышке, разговор зашёл о религии. Брахман с самого начала почувствовал такую склонность к Ксаверию, что не смог скрыть от него тайн, которые религиозная клятва обязывала его никогда никому не открывать. Он доверительно сказал ему, что идолы — это бесы; что есть лишь один Бог, творец мира, и что этот Бог единственный заслуживает людского поклонения; что те, кто среди брахманов почитается мудрым, празднуют в Его честь воскресенье как святой день, и что в этот день они произносят лишь одну эту молитву: «О Боже, я поклоняюсь Тебе ныне и присно»7; что они произносят эти слова совсем тихо, боясь, как бы их не услышали, чтобы не нарушить клятвы, которую они дали, хранить их в строжайшей тайне. Наконец, он сказал, что в их древних писаниях можно прочесть, что все ложные верования однажды исчезнут, и придёт время, когда весь мир будет соблюдать один и тот же закон.
Брахман, открыв эти тайны о. Ксаверию, попросил его, в свою очередь, открыть ему, что есть самого таинственного в христианском законе; и, чтобы побудить его ничего не утаивать, он поклялся, что будет вечно хранить тайну. «Далёк я от того, чтобы обязывать вас к тайне, — сказал отец, — я не научу вас тому, что вы желаете знать, иначе как с условием, что вы повсюду будете проповедовать то, что я вам скажу». Когда брахман пообещал ему это, он начал наставлять его словами Иисуса Христа: «Кто будет веровать и креститься, спасен будет», — и весьма пространно их ему изъяснил. Он объявил ему в то же время, что крещение необходимо для спасения; и, переходя от одного члена веры к другому, он явил истину Евангелия в таком прекрасном свете, что брахман тотчас же изъявил ему желание стать христианином, при условии, что ему будет позволено быть им тайно и что его освободят от некоторых христианских обязанностей. Столь лукавое расположение сделало его недостойным благодати крещения: он не обратился. Он, однако, захотел иметь в письменном виде Символ веры со словами Иисуса Христа, которые ему изъяснили.
Он еще раз видел о. Ксаверия и сказал ему, что ему приснилось во сне, будто его крестили; что, приняв крещение, он стал его спутником, и они вместе отправились проповедовать Евангелие в далекие страны. Но этот сон не возымел никакого действия, и брахман даже не захотел пообещать учить народ о единственности Бога, творца мира, боясь, по его словам, что если он нарушит клятву, обязывавшую его к тайне, то бес его умертвит.
Итак, поскольку наставник, сколь ни был он убеждён, не уступил, то и ученики остереглись уступать; и впоследствии из великого множества жрецов идольских лишь один-единственный принял христианство от чистого сердца. Ксаверий, однако, совершил в их присутствии чудеса, вполне способные их обратить. Встретив одного нищего, совершенно нагого и покрытого язвами с ног до головы, он омыл его своей рукой, отпил часть воды, послужившей для омовения, и с неимоверным рвением помолился Богу рядом с ним; и едва он окончил молитву, как плоть больного стала здоровой и чистой, словно у младенца.
В актах канонизации святого упоминаются четверо мёртвых, коим Бог в то время вернул жизнь через служение раба Своего. Первым был катехизатор по имени Антониу Миранда, которого ночью ужалила одна из тех ядовитых индийских змей, чей укус всегда смертелен; вторым дитя, упавшее в колодец и утонувшее; двое других — юноша и девица, которых в несколько дней унесла моровая лихорадка.
Но эти чудеса, за которые христиане прозвали отца святым, а язычники — богом природы, лишь ослепили ум и ожесточили сердца брахманов. Ксаверий, не надеясь более на их обращение, счёл своим долгом предать гласности все их злодеяния, дабы лишить их доверия; и он сделал это с таким успехом, что эти люди, почитаемые народом, стали всеми презираемы, до того, что дети смеялись над ними и всенародно обличали их в обмане. Сперва они, по своему обыкновению, хотели пригрозить народу гневом пагод; но, видя, что над их угрозами лишь смеются, они прибегли к другой уловке, чтобы вернуть себе былое положение. Какое бы негодование ни пылало в их сердцах против о. Ксаверия, они так искусно держали себя в руках, что по их поведению можно было счесть их его друзьями: они навещали его, молили о малой толике доброты к ним, расточали ему похвалы, даже присылали ему деньги и жемчуг. Но отец был ко всему этому нечувствителен, а дары всегда отсылал обратно, даже не взглянув на них.
Дурная слава, в которой оказались жрецы идолов, немало послужила искоренению идолопоклонства на всем побережье. Жизнь, которую вел Ксаверий, способствовала этому еще больше. Пищей ему, как и беднякам, служили рис и вода; спал он не более трех часов, причём в рыбацкой хижине на голой земле, ибо вскоре избавился от тюфяка и одеяла, присланных ему из Гоа вице-королем Индий. Остаток ночи проходил в общении с Богом или с ближними.
Он сам признаёт, что труды его были беспрестанны и что он пал бы под их бременем, если бы Бог его не поддерживал; ибо, не говоря уже о служении проповеди и прочих евангельских обязанностях, занимавших его денно и нощно, не случалось ни ссоры, ни раздора, где бы его не избрали третейским судьей; а поскольку эти варвары, от природы гневливые, часто враждовали, он назначил определенные часы для разбирательств и примирений. Не было ни одного больного, который бы не посылал за ним, а поскольку их было много, и жили они по большей части в деревнях, удалённых одна от другой, он с невероятной силою сокрушался, что не может помочь им всем.
При всем том он вкушал все те утешения, которые Бог сообщает душам, ищущим одного лишь креста; и изобилие духовных услад часто понуждало его молить Божественную Благость пощадить его; об этом он и писал о. Игнатию в общих выражениях, не называя себя. Рассказав о том, что он делал на Жемчужном берегу, он пишет: «Что ещё отсюда вам написать, не знаю, кроме того, что Господь дарует тем, кто благовествует язычникам, такие утешения, что если и есть где радость в этой жизни, то здесь она величайшая. Таково наслаждение и услада, что мне часто случается слышать, — продолжает он, — как некто, живущий среди них, говорит: «О Господи, не даруй мне стольких утешений в этой жизни, или же если по твоей неисчерпаемой благости и милосердию Ты хочешь, чтобы они нисходили [на меня], то возьми меня отсюда в славу Твою. Ибо слишком велико мучение — жить так далеко от лицезрения Твоего, когда Ты так обильно изливаешь Себя на создания»8.
Уже более года Ксаверий трудился над обращением параванов, а два его спутника, Паоло Камерино и Франсишку Мансильяс, все ещё не присоединились к нему, хотя уже несколько месяцев как прибыли в Гоа. Поскольку число христиан росло с каждым днём, стремясь к бесконечности, а один священник не был в силах утвердить в вере и укрепить в благочестии стольких новообращенных, святой счёл своим долгом отправиться за помощью; кроме того, поскольку он отобрал нескольких юношей доброго нрава и светлого ума, способных к изучению наук человеческих и божественных, которые, получив должное образование, могли бы вернуться наставлять своих соотечественников, он решил, что должен сам их отвезти и что с путешествием этим нельзя медлить.
Итак, в конце 1543 года он снова сел на корабль; и, достигнув Кочина к середине января следующего года, вскоре отправился в Гоа. Чтобы понять значимость воспитания юных индийцев, которых привез Ксаверий, нужно начать издалека.
До прибытия отца Франциска в Индии христианство имело весьма скромные успехи, и из бесчисленного множества язычников, живших на острове Гоа и в окрестных землях, почти никто не помышлял оставить идолопоклонство. В 1541 году Диогу де Борба, португальский богослов и проповедник, которого король Жуан III послал в Индии, ища причину столь великого несчастья, выяснил, что она заключалась не только в том, что европейцам трудно давались индийские языки, но и в том, что, если язычник обращался, к нему не проявляли никакого милосердия, а дети верных, умиравших в бедности, были совершенно покинуты.
Он открыл на это глаза великому викарию Мигелу Вазу, генеральному аудитору Педру Фернандешу, вице-губернатору Родригишу де Каштелу-Бранку и государственному секретарю Косме Анешу — все четверо были его близкими друзьями и людьми весьма добродетельными. Поскольку эти государственные мужи возымели намерение исцелить зло, источник которого открыл им Борба, он и сам стал побуждать народ к сему доброму делу. Ибо, проповедуя однажды, он с патетическим видом принялся сокрушаться о вечной погибели стольких индийцев и дал понять своим слушателям, что спасение этого идолопоклоннического народа в некотором роде зависит от них. «Я не требую, — сказал он им, — чтобы вы сами шли на завоевание душ или чтобы вы учили варварские языки, дабы трудиться над обращением язычников; то, о чём я прошу вас во имя Иисуса Христа, — это чтобы каждый из вас дал что-нибудь на содержание новообращенных христиан. Этим вы сделаете то, чего не можете сделать служением слова, и приобретете своими временными благами те бессмертные души, за которые Спаситель мира излил всю Свою кровь».
Святой Дух, говоривший его устами, коснулся сердец тех, кто его слушал. Несколько человек, объединившись, решили основать общество, которое взяло бы на себя заботу о содержании юных новообращённых индийцев; и общество это сперва назвалось братством Святой Марии Светоносной, по имени церкви, где собирались его члены для устроения сего нового учреждения.
Правда, поскольку великие дела не совершаются в один миг, вначале была основана лишь небольшая семинария для детей из Гоа и окрестностей; но доходы её впоследствии так возросли благодаря щедрости Эштевана да Гамы, правителя Индий, и дона Жуана III, короля Португалии, что туда стали принимать всех детей-идолопоклонников, становившихся христианами, из какой бы народности они ни были. Нашлись даже средства, чтобы построить в более просторном месте прекраснейший дом с великолепной церковью. Семинария, руководство которой взял на себя Борба, получила название семинарии Святой Веры.
Когда всё так устроилось, более шестидесяти детей из различных царств, говоривших на девяти или десяти совершенно разных языках, были собраны для воспитания в благочестии и науках; но вскоре обнаружилось, что этим юношам недостает наставников, способных их обучать и воспитывать. Небо предназначило семинарию Святой Веры для Общества Иисуса; и по особому устроению Промысла в тот самый год, когда была основана семинария, сыны Игнатия отправились из Лиссабона в Индии.
Посему, едва Ксаверий появился в Гоа, Борба предложил ему возглавить это новое учреждение и сделал всё, что мог, чтобы склонить его к этому. Ксаверий, чувствовавший себя призванным к чему-то большему и уже помышлявший об обращении целого идолопоклоннического мира, не захотел замыкаться в стенах одного города и замыслил поручить это служение одному из своих спутников.
Между тем Борба написал в Португалию о. Симану Родригишу и настоятельно просил у него нескольких отцов из нового Общества, для которого, по его словам, Бог приготовил дом в Новом Свете ещё до того, как они туда прибыли.
Тем временем Паоло Камерино и Франсишку Мансильяс прибыли из Мозамбика. Борба с позволения вице-короля удержал их обоих в семинарии, и потому они не отправились к о. Ксаверию на Жемчужный берег.
Ксаверий поместил в семинарию индийцев, которых привёз с собой; и, как бы ни нуждался он в своих спутниках в других местах, по просьбе Борбы, который имел главное попечение о семинарии, о. Франциск вверил заботу о семинаристах о. Паоло Камерино; ибо лишь в 1548 году, после смерти Борбы, Общество получило семинарию в полную и независимую собственность. Тогда она приняла имя коллегии и стала называться коллегией св. Павла, по титулу церкви, посвященной Обращению апостола язычников. Отсюда и пошло, что иезуитов в тех краях стали называть Отцами св. Павла, или Отцами-паулистами, как их там называют и поныне.
О. Ксаверий пробыл в Гоа недолго и тотчас же вернулся к своим параванам, собрав столько евангельских делателей, сколько смог. Он хотел было тогда послать одного миссионера из Общества на остров Сокотру, не имея возможности отправиться туда сам, ибо он не забыл ни сокотрийцев, ни обещания, данного им Богу ради них, когда он их покидал; но тех немногих спутников, что у него были, не хватало для Индий, и лишь три или четыре года спустя он послал на Сокотру о. Афонсу Сиприану
Помимо Мансильяша, который ещё не был рукоположен в священники, он взял с собой на Жемчужный берег двух священников-индийцев и одного бискайца по имени Хуан де Ортиага. Как только они прибыли, он обошел с ними все деревни и научил их способу привлекать идолопоклонников к вере и утверждать в ней христиан. Назначив затем каждому по участку побережья для возделывания, он углубился в материк и, ведомый одним лишь Духом Божиим, проник в некое королевство, язык которого был ему совершенно неведом, как он и писал Мансильяшу в таких словах:
«…В настоящее время я остаюсь без топаза9 и толмача. И по этому вы увидите, какую жизнь я веду и что делаю. Я всё же крещу детей, — добавляет он, — потому что для этого мне не нужен топаз, а нищие без переводчика показывают мне свои нужды, и я их вижу».10
Такова была проповедь, которой он возвещал Иисуса Христа и возвеличивал христианский закон в этом королевстве; ибо среди варваров, для которых вся человечность сводится к тому, чтобы не быть бесчеловечными, и которые не знают иных обязанностей милосердия, кроме как не причинять обид, было нечто дивное видеть чужестранца, который без всякой корысти принимал все беды других как свои собственные и оказывал нищим всевозможные услуги, словно был им рабом или отцом. Неизвестно ни название этой страны, ни плоды, которые принесли эти дела милосердия; известно лишь, что святой пробыл там недолго, и что печальное происшествие призвало его обратно на Жемчужный берег, когда он меньше всего об этом помышлял.
Бадаги11, большой разбойничий народ из царства Биджанагар, идолопоклонники и враги имени христианского, от природы свирепые, вечно враждующие друг с другом и вечно воюющие со своими соседями, овладев силой оружия царством Пандья, что между Малабаром и Жемчужным берегом, вторглись и на сам Жемчужный берег, в то время как Ксаверий там отсутствовал. Параваны, устрашенные приходом этих разбойников, чье имя внушало трепет, не осмелились ни собраться в войско, ни выдержать первого натиска войны; они обратились в бегство, покинули свою страну и помышляли лишь о спасении жизни. Для этого они все толпой бросились в лодки и достигли кто малых пустынных островов, а кто скал и песчаных отмелей, что между мысом Коморин и островом Цейлон. Туда они и удалились со своими женами и детьми, в то время как бадаги рыскали по побережью и опустошали страну.
Но что пользы укрыться от меча вражеского, когда не укрыт от голода! Эти несчастные, выставленные под палящие лучи солнца, терпели недостаток в пропитании на своих островах и скалах, и не проходило дня, чтобы многие из них не умирали.
Между тем весть о набеге бадагов и бегстве христиан разнеслась повсюду, и Ксаверий узнал о ней в той стране, где находился. Бедствие дорогих ему параванов тронуло его до глубины сердца: он поспешил к ним на помощь; и, узнав, что их мучает голод, тотчас переправился на западное побережье, настоятельно просил у португальцев помощи для этого бедного народа и получил двадцать лодок, груженных всяческой провизией, которые сам отвёз на те острова и скалы, где остатки параванов изнемогали без всякой надежды на облегчение и ожидали лишь смерти.
Вид святого, которого они почитали своим отцом, заставил их до некоторой степени забыть о своем несчастье и, казалось, вернул им жизнь. Он утешал их всеми мыслимыми способами; и, как только они хоть немного окрепли, отвёл их обратно в места их обитания, откуда бадаги уже удалились. Поскольку эти разбойники унесли с собой всё, и христиане Жемчужного берега обеднели как никогда, он собрал для них милостыню, а кроме того написал христианам другого побережья, чтобы они помогли своим братьям, оказавшимся в крайней нужде.
Когда параваны мало-помалу оправились, Ксаверий оставил их на попечение миссионеров, которых им дал, и обратил свои помыслы к иному. Он хотел бы нести Евангелие в царства, лежащие дальше вглубь материка, которые никогда не слышали об Иисусе Христе. Он, однако, не сделал этого тогда, по той причине, что в странах, где не было португальцев, которые бы защищали новообращенных христиан, идолопоклонники и сарацины воевали с ними или в обмен на мир принуждали их отречься от христианства.
Поэтому, вернувшись на западное побережье, которое охраняли португальцы, он направился к берегу Траванкора, причём по своему обыкновению шёл по суше, и всегда пешком. Побережье это, полное деревень, простирается от мыса Коморин примерно на тридцать лье вдоль моря. Прибыв туда и получив от царя Траванкора при посредничестве португальцев дозволение проповедовать закон истинного Бога, он придерживался того же метода, что и на Жемчужном берегу; и это начинание увенчалось таким успехом, что всё побережье за очень короткое время стало христианским; успех был таков, что сразу же построили сорок пять церквей. Он сам пишет, что за один только месяц своею рукой крестил десять тысяч идолопоклонников, и что часто за один день крестил целую многолюдную деревню. Ещё он сообщает, что наблюдал приятное зрелище, как, едва приняв крещение, эти неверные наперегонки бежали разрушать храмы идолов.
Притом именно тогда, собственно, Бог впервые в Индиях сообщил Ксаверию дар языков, по свидетельству одного молодого португальца из Коимбры по имени Ваз, который следовал за ним во многих его путешествиях и, вернувшись в Европу, рассказал о вещах, которым был сам очевидцем. Святой муж прекрасно говорил на языке местных варваров, не изучая его, и, чтобы наставлять их, не нуждался в толмаче. Поскольку не было церкви, способной вместить людей, приходивших его слушать, он уводил их, числом до пяти или шести тысяч, в обширное поле, и там, взобравшись на дерево, чтобы слышали все, проповедовал им вечные истины. Там же, всё поле обратив в церковь, он порой совершал божественные таинства под сенью корабельных парусов, натянутых над алтарём, который был виден отовсюду.
Брахманы не могли стерпеть, чтобы почитание пагод было так оставлено, и захотели отомстить тому, кто был виновником столь странной перемены. Для исполнения своего замысла они тайно подговорили нескольких идолопоклонников устроить ему засаду и избавиться от него без шума. Убийцы не раз поджидали святого во тьме и пытались убить его стрелами. Но Провидение не допустило, чтобы все их стрелы достигли цели, и лишь одна легко его ранила — скорее, казалось, для того, чтобы доставить ему радость пролить кровь во свидетельство своей веры, нежели для того, чтобы посягнуть на его жизнь. Раздосадованные неудачей, они искали его повсюду; и, не встретив, подожгли три или четыре дома, где, как они полагали, он мог находиться.
Человек Божий однажды был вынужден даже скрываться в чаще и провёл всю ночь на дереве, чтобы укрыться от ярости своих врагов, которые рыскали по всему лесу. Верным часто приходилось охранять его днём и ночью, и для этого они поочередно с оружием становились на стражу перед домом, где он укрывался.
Между тем бадаги, разорившие Жемчужный берег в предыдущем году, сами по себе враждебные христианам и подстрекаемые, быть может, бесами, которые видели, как день ото дня рушится их держава, побуждаемые также жаждой славы и, в особенности, надеждой на добычу, вошли в царство Траванкор со стороны одной из гор, примыкающих к мысу Коморин. Их прошлые успехи сделали их такими гордыми и дерзкими, что они тешили себя надеждой: ничто не остановит их завоеваний, и всё склонится перед ними. На сей раз им противостояли не простые рыбаки, а потому войско их шло стройными рядами и во всеоружии, под предводительством наира, или вельможи, Мадурая, военачальника весьма опытного и храброго.
Жители приморских селений пришли в ужас при вести о приближении вражеского войска и, большей частью поспешно отступив вглубь страны, донесли до двора весть о вторжении бадагов. Царь Траванкора, которого португальцы называли Великим Самодержцем, ибо он был могущественнейшим из всех царей Малабара, тотчас собрал войска и, став во главе их, выступил навстречу врагам. Битва, по-видимому, обещала быть весьма кровопролитной, и победа, казалось, неминуемо достанется этим бродячим разбойникам, ибо числом и опытом в бою они значительно превосходили.
Едва о. Ксаверий узнал о появлении бадагов, как, простершись ниц, сказал: «Господи, помяни, что Ты — Бог милосердия и заступник верных; не предай ярости этих волков стадо, пастырем коего Ты меня поставил; да не раскаются новообращённые христиане, ещё столь немощные в вере, в том, что приняли её, и да не восторжествуют неверные, угнетая тех, кто уповает лишь на Тебя». Окончив молитву, он встал и, преисполненный необычайного мужества или, вернее, неведомой божественной силы, сделавшей его бесстрашным, взял отряд ревностных христиан и с распятием в руке поспешил с ними к равнине, где враги шли в боевом порядке. Подойдя достаточно близко, чтобы его услышали, он остановился и сказал им грозным голосом: «Именем Бога живого запрещаю вам идти дальше и повелеваю вам от Его имени повернуть вспять!»
Этих немногих слов было достаточно, чтобы вселить ужас в воинов, шедших во главе войска; они остановились в оцепенении, словно окаменев. Те, кто шел следом, видя, что передние не двигаются, спросили о причине. Первые отвечали, что видят перед собой неведомого мужа, одетого в черное, роста сверхчеловеческого, облика грозного, и очи его мечут молнии. Самые отважные захотели сами удостовериться в том, о чём шла речь; они были объяты страхом, и все в беспорядке обратились в бегство.
Новообращенные, следовавшие за Ксаверием, побежали возвещать по соседним деревням о столь дивном событии. Слух об этом вскоре разнесся повсюду; и царь, спешивший во главе войска, узнал эту новость на марше. Он велел призвать Ксаверия, обнял его как освободителя Траванкора и, поблагодарив его перед всеми за столь великую услугу, сказал ему: «Я именуюсь Великим Царем, а ты отныне будешь именоваться Великим Отцом».
Святой объявил царю, что благодарение следует воздавать Иисусу Христу, Богу христиан, а на него самого должно смотреть лишь как на немощное орудие, которое само по себе ничего не может. Государь,неверный, не понял этих речей; и два порока, служащие препятствием к обращению великих мира сего, — распутство и гордыня, — помешали ему впоследствии принять веру. Он, однако, повелел объявить по всему царству, чтобы Великому Отцу повиновались, как его собственной особе, и чтобы всякий, кто захочет стать христианином, делал это безбоязненно.
Он даже называл Ксаверия своим братом и давал ему большие суммы денег, которые слуга Божий все употреблял на помощь бедным.
Указ, столь благоприятный закону небесному, несмотря на отсутствие примера со стороны государя, позволил обратиться в христианство бесчисленному множеству людей, даже при его дворе; но чудесные деяния Ксаверия довершили обращение всего царства. Помимо того, что он исцелял всякого рода больных, он воскресил четверых мертвых: двух женщин и двух мужчин. Акты канонизации, говоря о воскрешении женщин, сообщают лишь о самом факте, не упоминая никаких обстоятельств; но они весьма подробно повествуют о воскрешении мужчин, и вот подробности сего чуда.
Ксаверий проповедовал в одном из приморских городов Траванкора под названием Кулан, что довольно близко от Коморина. Некоторые обратились с первых же проповедей апостола; большая часть, однако, оставалась в своих прежних заблуждениях, выслушав его много раз. По правде говоря, самые упорные слушали его с удовольствием и находили правила Евангелия весьма согласными со светом разума; но удовольствие, которое они получали, слушая его, не приносило плодов, и они довольствовались тем, что восхищались законом христиан, не прилагая труда, чтобы ему следовать.
Отец, видя однажды, что говорит им о Боге напрасно, стал горячо молиться за них Богу; и, устремив взор к небу, с лицом, воспламененным более обыкновенного, со многими слезами молил Его сжалиться над этими ожесточенными идолопоклонниками. «Господи, — говорил он, — все сердца в Твоих руках; Ты можешь склонить, как Тебе угодно, самых упорных и умягчить самых чёрствых: даруй нынче сию славу крови и имени Сына Твоего». Едва он совершил молитву, как почувствовал, что услышан. Обратившись к своим слушателям с видом человека вдохновенного, он сказал им: «Что ж, раз вы не верите мне на слово, посмотрите на то, что может сделать меня достойным веры. Какого свидетельства вы хотите об истинах, которые я вам возвещаю?»
Он вспомнил в тот же час, что накануне похоронили одного человека; тогда, возобновив свою речь тем же тоном, каким он ее начал, он сказал: «Откройте гробницу, которую вы вчера затворили, и извлеките из неё тело; но смотрите внимательно, действительно ли тот, кого похоронили, мёртв».
Самые недоверчивые тотчас пошли откапывать тело. Они не обнаружили в нем ни малейших признаков жизни; напротив, тело уже начало испускать тлетворный дух; тогда сняли саван, окутывавший его, и положили мертвеца к ногам отца, пришедшего к месту погребения. Варвары с изумлением смотрели на труп и с нетерпением ожидали, что произойдет.
Святой преклонил колени и после довольно краткой молитвы, обращаясь к мертвецу, сказал: «Именем святым Бога живого повелеваю тебе: «Встань в доказательство веры, которую я проповедую».
При этих словах мертвец сам собой поднялся и предстал не только совершенно живым, но и в добром здравии и крепости. Все громко закричали, что Бог христиан всемогущ и что закон, которому учит Великий Отец, истинен; затем бросились ему в ноги, прося крещения, и тотчас же его получили.
Другим мертвецом, которого воскресил апостол, был юноша-христианин, умерший в Мутане, на том же побережье, между Каялапаттанам и Аликале. Прошло более двадцати четырех часов, как он скончался от моровой лихорадки. Ксаверий случайно встретил похоронную процессию на дороге, когда тело несли к месту погребения. Отец и мать усопшего, одни из самых знатных людей в той стране, сопровождали погребальный кортеж со всей своей родней, по обычаю королевства. Сколь ни были они неутешны, при виде святого они ободрились и, обняв его колени, заклинали его воскресить их сына, убеждённые, что чудо, превосходящее все силы природы, совершится по одному его слову. Ксаверий, тронутый их горем и побуждаемый их верой, воззвал к помощи Небес, сотворил крестное знамение, окропил мертвеца святою водой, взял его за руку, поднял во имя Господне и вернул живым отцу и матери.
Чтобы сохранить память о столь дивном и подлинном событии, родители воскресшего водрузили большой крест на том месте, где совершилось чудо, и завели обычай часто ходить туда молиться Богу. Эти воскрешения вызвали такой шум по всей стране и такое произвели впечатление на умы народов, что отовсюду приходили посмотреть на Великого Отца и принять от него крещение; так что все царство Траванкор покорилось Иисусу Христу в несколько месяцев; и лишь один царь остался идолопоклонником с главными вельможами своего двора, по страшному суду Божию, который порой предаёт государей их необузданным страстям и удаляется от великих, в то время как сообщает Себя малым (ср. Мф. 11:25; Лк. 10:21).
¹ Описанные симптомы (изъязвление десен), развившиеся во время долгого морского плавания, безошибочно указывают на цингу — болезнь, вызываемую острым недостатком витамина C. В описываемую эпоху она была бичом мореплавателей.
² Современные исследования полностью подтверждают наблюдения автора. В XVI веке на Сокотре сохранялись остатки древней христианской общины, принадлежавшей к Церкви Востока (несторианской). Из-за многовековой изоляции сокотрийцы утратили священство, Священное Писание и ясное понимание догматов. Их вера представляла собой сложный синкретический культ, где христианские элементы (почитание Креста, апостола Фомы, христианские имена) смешались с дохристианскими верованиями, а также с заимствованиями из иудаизма и ислама. См.: Наумкин В. В. Острова архипелага Сокотра (экспедиции 1974-2010 гг.). — М.: Языки славянской культуры, 2012.
3 Жемчужный берег (порт. Costa da Pescaria) — историческое название юго-восточного побережья Индии (современный штат Тамилнад), протянувшегося вдоль Маннарского залива от мыса Коморин (Каньякумари) до острова Маннар (Шри-Ланка). Этот регион был центром добычи жемчуга. Параваны (или паравары) — местная тамильская каста, традиционно занимавшаяся рыболовством и добычей жемчуга.
4 Пер. с исп. по Monum. Xav., ep. 17.2-4
5 Искажённое (или, возможно, воспроизводящее местное произношение) «Махеш» или «Махешвара» — одно из главных имен Шивы.
6 Здесь автор описывает центральный ритуал индуизма — пуджу, или почитание бога в мурти. Мурти — это идол, в котором, по вере индуистов, реально присутствует божество. Именно в Южной Индии, благодаря странствующим тамильским поэтам-аскетам, альварам, распространился особенно сильный культ храмового почитания Вишну в его идолах. Подношение пищи (прасад) является ключевым элементом служения: пища, «вкушенная» идолом, считается освящённой и раздается верующим, а также служит для прокормления жрецов-брахманов.
7 Согл. Monum. Xav. 17.12 молитва эта звучала «Ом шри Нараяна нама», что значит: «Ом, я поклоняюсь благословенному Нараяне!». Возможно, мотив вечности мелькнул в объяснениях брахмана о том, что Нараяна – надвременный, космический аспект индуистского божества.
8 Пер. с лат. по Monum. Xav. 17.13
9 Переводчика-катехизатора из местных.
10 Пер. с порт. по Monum. Xav. 29.1
11 Бадагами (порт. Badagas) здесь названы солдаты Виджаянагарской империи, вероятно, телугу или каннара по происхождению. Виджаянагарская империя (которую португальцы называли «царством Биджанагар») в тот период расширялась на крайний юг Индии, подчиняя себе, в том числе, и древнее царство Пандья.
КНИГИ 3-6 ДОСТУПНЫ В ФАЙЛЕ ДЛЯ СКАЧИВАНИЯ В НАЧАЛЕ СТРАНИЦЫ
Перевод: Константин Чарухин
Корректор: Ольга Самойлова
ПОДДЕРЖАТЬ ПЕРЕВОДЧИКА:
PayPal.Me/ConstantinCharukhin
или
Счёт в евро: PL44102043910000660202252468
Счёт в долл. США: PL49102043910000640202252476
Получатель: CONSTANTIN CHARUKHIN
Банк: BPKOPLPW