Автор: Этот текст состоит из двух частей: первая — для тех, кто еще не видел фильм, вторая — для тех, кто уже смотрел или смотреть не собирается.
1
Фильм носит имя «Левиафана», хотя, пожалуй, более уместным было бы другое название. В разные века ответ очень многих людей на вопрос, какая из библейских книг более всего актуальна в России, был один и тот же. Ту же позицию разделяет и Звягинцев: это — Книга Иова.
Вопреки распространенному мнению, ветхозаветный текст не ограничивается набором испытаний, которые Бог посылает праведному Иову, но именно таков «имидж» книги, и именно в такой интерпретации к ней обращаются все новые и новые художники, включая и русского режиссера. Вопрос, которым задается персонаж — «за что?» — имеет почти столько же прав считаться «русским вопросом» по преимуществу, как два те вопроса, которые носят такое именование — «кто виноват» и «что делать».
Другое важное предисловие: Россия здесь существует словно бы вне времени. Как были одни и те же вопросы актуальны в одиннадцатом и в двадцатом веках, так они же остаются таковыми и поныне. Как жили мы на огромных, прекрасных, но малообустроенных пространствах, и во внешнем и во внутреннем смысле этого слова, так и живем. Как было государство чем-то высшим, сверхчеловеческим, потусторонним для людей на этих широтах, так и осталось. Как была Церковь словно в стороне от повседневных проблем (то сверху, с государством, то сбоку (в глубине?), в молитве), так и остается. Как не получалось жить простой, человеческой, ровной, нормальной жизнью, так и не получается. Как не удавалось построить простые, человеческие, ровные, нормальные отношения, так и не получается.
Еще Петр Чаадаев писал, что Россия не укоренена в видимом мире ни в чем. Некоторые видели в этом скорее достоинство — большее осознание, что мы не отсюда и не для «здесь» — а некоторые скорее недостаток: мы должны прожить жизнь человеческую, а вместо этого «показываем всему миру, как не надо жить». И то и другое верно; оценка зависит от позиции.
Третье важное предисловие: Андрей Звягинцев — чрезвычайно самобытный и одновременно чрезвычайно русский художник. В фильме нет внешней агрессии, нет внешнего давления; вместо того, чтобы оглушать, автор проводит зрителя сквозь бытовые бездны, бездны реальности, так, чтобы напряжение было изнутри, а не извне. Здесь много воздуха, много пространства — и в прямом, и в переносном смысле этого слова; но здесь и непереносимая тяжесть, плотность бытия, вдвойне сложная потому, что мы так мало способны к простому, человеческому, ровному, нормальному быту.
В общем, то, что будет перед нами на экране, вполне подходит под определение «реализма». Никакой фантастики, никакой дидактики, никакой назидательности, никакого априори принятого мнения; вот жизнь, как ее видно, вот люди и их проблемы — решите сами, кто виноват, что делать и, главное, «за что, Господи?».
2
Почти сразу перед персонажами встает вечная русская проблема: человек против государства. Государства, которое в лице чиновников хочет отнять у человека то, что по праву принадлежит ему. Какие же методы борьбы предлагаются? Один герой отвечает: кувалдой, другой: постом и молитвой. Первый ответ буквален, второй — метафоричен. Бороться с несправедливой властью можно или силой, или хитростью, юриспруденцией. Вечная мечта: насадить в России букву закона, правила, которые будут обязательны для всех. Мечта, так ни разу и не воплотившаяся.
С помощью закона не удается сделать ничего. Во-первых, той самой буквы закона внутри нет ни у кого: даже юрист не верит в закон, он использует закон для вполне себе ветхозаветной борьбы («вот так тебе, с**а»). Во-вторых, на законный протест найдутся свои уловки: к чему-то придраться, от остального уклониться, — что и делает государство. Нарочито безэмоциональный, внечеловеческий суд (очень похож на реальный) только укрепляет это впечатление: по закону тут ничего не сделать.
А что же государство? Коррупция, круговая порука, мафия — все на своих местах. Но выглядят ли эти люди ужасными чудовищами? Нет. Они тоже люди, у них есть дети, они переживают, радуются, боятся. Просто они — из другого класса. Прими, что есть первый класс, государевы люди, который по умолчанию выше тебя — и все встанет на свои места. Не хочешь признавать? Ответа не дано: по закону не получается, сработает ли кувалда, есть ли другие способы — неясно.
Нетрудно заметить, что второму главному герою, адвокату, два очень разных человека дважды задают один и тот же вопрос: верит ли он в Бога. И оба раза он уходит от ответа, говоря, что он юрист, что он верит в закон. Что здесь понимается под верой в Бога, на что ставится акцент? Признание, что есть высший закон? Осознание собственного несовершенства? Смирение? В любом случае речь идет о чем-то, что выше человека. О чем-то, что должно его внутренне остановить.
Отношения между персонажами показаны очень тонко — без давления, без объяснения, но и вполне прозрачно. Как может ужиться бескорыстная помощь другу и секс с его женой? Искренность есть, границ нет. Мать отпускает ребенка гулять, просит его не ходить дальше двора, «не то убью», и тут же добавляет — шапку возьми. Разговор мужа с женой не содержит никаких нежностей, никаких сюсюканий: напротив, он грубоват, — но он кончается словами «..и я тебя».
Они грубые, но они настоящие; они ничего не смягчают; они могут и пожертвовать собой ради друга, и обмануть того же друга в тот же момент. Когда они разговаривают, сложно предсказать, что они сделают в следующую секунду — ударят или обнимут: и то и другое равно возможно. Так же груб и язык: то мат, то мягкие грубости («взять его за фаберже»); то и дело — гнев, в котором заходит солнце; словно нет тормозов, так что и в хорошем, и в плохом — до самого конца и на полной скорости.
Один из главных образов — это, конечно, дом. Это очень по-человечески; дом — это пристанище, это корень, это заземление в пространстве. Закрепиться не получается, хотя и очень хочется: «никаких прав у тебя не было, нет и не будет». Кто ломает этот дом? То ли государство, то ли — руками государства — этот самый левиафан. Момент сноса дома показан с такого плана, чтобы экскаватор был похож на древнее чудовище.
Вряд ли фильм можно назвать христианским или же антихристианским. Но что отмечено — так это некоторая формальность, внеположенность веры; иконы в машине соседствуют с «владимирским централом» и картинками с обнаженными девушками. Как говорил классик, «русский человек может быть святым, но не может быть честным»; святость слишком далеко, искушения слишком сильны, целью ставится сразу и именно святость, и ее все равно не достать, так что остальное, более мелкое, как будто не так и важно.
После самых драматических событий герой задает тот самый вопрос: «за что, Господи?». Вопрос, на который не может ответить ни он сам, ни автор, ни зритель. Потому что вопрос задан неправильно. В дни испытаний правильный вопрос — не «за что», а «зачем». Но таким вопросом Звягинцев не задается — или, по крайней мере, его не задают себе его герои.
Другой эмоциональный центр фильма — встреча главного героя со священником; вот он, наконец, не епископ, а простой батюшка, который должен понять и наставить. И он, действительно, куда ближе, куда проще; но его ответ его на главный вопрос мало отличается от ответа епископа. Он напоминает герою Книгу Иова, констатирует, что тот не живет жизнью Церкви, и средство предлагает одно. Смирение.
Этот же разговор продолжается и в суде. Убил ли персонаж свою жену? Автор оставил вопрос без ответа; но по всей логике мы должны ответить — нет. Ключевой вопрос не в этом; ключевой вопрос задает ему обвинитель: «Вам все понятно?». Нет, отвечает герой, — мне ничего не понятно. Ни об этой конкретной истории, ни вообще. Он не знает ответа на вопрос, что случилось, потому что ищет ответ в прошлом, в том что он делал, а не в будущем, не в том, что эти события должны были ему дать.
Предпоследняя сцена — молебен для новой аристократии — несомненно, вызовет массу претензий и обвинений. Но здесь нет клише «епископ-фарисей говорит пустые слова грешникам-чиновникам». Все, что епископ говорит, справедливо; то, что чиновники уезжают по бездорожью на хороших машинах, не обязательно повод для обвинения.
Проблема в другом; епископ говорит о проблеме рубления крестов в эпоху «пусси райот», но рядом-то рубят людей. Епископ говорит правильные слова о защите христианства, но христианство-то состоит из христиан. Епископ не вмешивается в дела мэра, подчеркивая, что «у каждого свой фронт», но ведь это в конечном счете один и тот же фронт.
И заканчивается все тем же, с чего начиналось. Тот же пейзаж. Та же тишина. Та же заброшенная пустыня. Сколько таких историй произошло на этой земле? И все осталось так же, как было. И в этом некоторая безнадежность; Бог слишком далеко, истина слишком высоко, чтобы воплотить ее здесь, а никакие промежуточные варианты не получаются.
Сергей Гуркин