Автор: Перевод Константина Чарухина. Впервые на русском языке!
Франсиско Колин, ректор Манильской коллегии ОИ
Пер. с исп. Colin, F. “Libro Primero: Vida, Hechos y Virtudes del Venerable Hermano Alonso Rodríguez” In Vida, hechos y doctrina del venerable hermano Alonso Rodriguez, religioso de la Compañía de Jesús. – Madrid: Domingo García y Morrás, 1652.
Ссылки на труды Отцов в скобках принадлежат, как правило, автору.
СКАЧАТЬ КНИГУ ЦЕЛИКОМ:
ГЛАВА ПЕРВАЯ. О ЕГО РОЖДЕНИИ, ВОСПИТАНИИ, ЗАНЯТИЯХ И ТРУДАХ ВПЛОТЬ ДО ЕГО ОБРАЩЕНИЯ К БОГУ.
В день памятования св. ап. Иакова, 25 июля, около¹ 1531 года от Рождества Христова, когда на престоле св. Петра восседал Климент VII, а в Испании царствовал непобедимейший император Карл V, в древнейшем и столь же благородном городе Сеговии родился Алонсо Родригес, впоследствии ставший иноком Общества Иисуса, которое в ту пору, по особому провидению небесному, созидал в Парижском университете славный патриарх св. Игнатий.
Родителями Алонсо были Диего Родригес и Мария Гомес, торговцы сукном — сословие, которое в том городе почитается первым после дворянства, ибо много там выделывается сукон, и весьма отменного качества, благодаря близости гор, изобилующих стадами, и добрым водам реки Эресмы², что течёт у его подножия. Они были людьми древнего и чистого рода и, что важнее всего, вели жизнь образцовую. О них рассказывают, что по убеждению неких мужей, духовных и учёных, они стали часто прибегать к таинствам — обычай, в те времена почти забытый. У них имелось семеро сыновей и четыре дочери. Возможно, столь многочисленное потомство, часть коего сподобилась святости, стало им наградой за ту заботу, с которой они неусыпно воспитывали детей своих для Бога, ибо таков уж нрав Божий: даровать многих детей Анне, хоть и бесплодной, и среди них Самуила, ибо она сумела посвятить их Ему (Вульг. 1 Цар. 1:28), а у первосвященника Илия сыновей отнять за небрежение, с которым тот наставлял и обличал их (Вульг. 1 Цар. 2:29). Первенца назвали Диего, как и отца, а вторым был наш Алонсо.
С младенчества он воспитывался в страхе Божием и в любви к Марии, небесной Матушке; и так сие воспитание сказалось, что ещё до полного пробуждения разума его замечали, как взор его притягивали к себе образа Пресвятой Девы. И если удавалось ему заполучить какой-нибудь, он прятал его, хранил на груди, и отнять его можно было лишь ценой многих слёз. Когда мальчик подрос, но ещё не достиг совершенного разума, случалось с ним нечто, ставшее предзнаменованием его грядущей судьбы. Ибо порой он впадал в оцепенение и оказывался словно вне себя: с открытыми глазами пристально смотрел в одну точку, не отводя взгляда, и громко взывал к Деве Марии, моля Её о помощи. Родители пытались привести его в чувство, и доходило до того, что они таскали его за волосы и давали пощёчины, но и такими мерами едва могли привести его в чувство.
Причиной же этого оцепенения и забытья было чудесное видение. Малыш видел, как из его чрева проклёвывалось нечто крохотное, подобное горчичному зерну. На его глазах оно мало-помалу поднималось до самых облаков, непрерывно разрастаясь, пока не достигало размеров обширного острова. Так он это описывал: «Достигнув огромной величины и оказавшись уже в облаках, этот остров начинал безостановочно вращаться. Казалось, он распространялся во все стороны, далее и далее расходясь вширь2, подобно тому как густое облако растекается, становясь всё реже и реже, пока не исчезнет вовсе».
Таково было видение или сон; и поскольку случалось оно многократно и всегда одинаково, нельзя отрицать, что исходило оно свыше и им Бог желал ознаменовать изначальное ничтожество Алонсо и то беспрестанное, непрерывное движение его души, начавшееся после обращения к Богу, — движение, благодаря которому он, не останавливаясь, возрастал в добродетели и поднимался ступень за ступенью всё выше, покуда слава имени его не распростерлась повсюду. Бог предназначал его для Своего нового вертограда — Общества Иисуса, и потому дал ему вкусить от плодов первых его насаждений, едва лишь они явились на свет, устроив так, чтобы само Общество преподало ему азбуку того высокого духа, коим он обладал впоследствии.
И вот случилось так, что, когда Алонсо было лет примерно двенадцать, в Сеговию прибыли двое из первых отцов Общества (которое в то же самое время было утверждено Апостольским Престолом). Диего Родригес принял их у себя как гостей, а сыновья его прислуживали им, в особенности Алонсо, которому отец велел неотлучно находиться при них в те несколько дней, что они провели в загородном доме, предаваясь молитвенному сосредоточению после весьма успешной проповеднической миссии в том городе. Отцы нашли отрока смышлёным, приятным в общении и добронравным. В благодарность за его услуги они наставили его в таинствах веры и основах христианского учения, научили молиться по розарию Пресвятой Девы, прислуживать во время Святой жертвы мессы, исповедоваться и другим премудростям, сообразуясь с его разумением. Впоследствии, на склоне лет, вспоминая об этом как об одном из величайших божественных благодеяний, Алонсо говорил, что не забыл этих наставлений до конца жизни, хотя и запамятовал имена тех отцов; ибо, будучи ребёнком, он не обратил на них должного внимания. Ну и мне доселе так и не удалось их выяснить.
Известно, однако, что вскоре после этого Диего Родригес отправил двух своих старших сыновей, Диего и Алонсо, на учёбу в Алкалу, вверив их отцу Франсиско де Вильянуэве, который тогда ещё не был священником, но уже прославился в том знаменитом университете не столько учёностью, сколько дивным духом, коим наделил его Господь. Братья пробыли в Алкале до самой кончины своего отца, случившейся не более чем через год.
Когда они вернулись в Сеговию, мать решила, что старший сын продолжит учение, а Алонсо будет помогать ей в управлении домом и воспитании младших братьев и сестёр. Первенец оправдал надежды: он изучал законы, получил учёную степень и в своё время, с согласия родных, взял в жёны донью Марию де Искара, девицу своего круга. Получив должность по своей профессии, он переехал в Севилью, где и скончался в расцвете лет и надежд, обманув чаяния, которые возлагала на него мать.
Не лучшая участь ждала и надежды самого Алонсо. По настоянию матери он женился на девице из горной Кантабрии3, по имени Мария Хуарес, и посвятил себя обширной торговле, унаследованной от отца. Однако, когда он уже помышлял, что приумножил состояние, то обнаружил, что дела его, напротив, в большом упадке. Вскоре умерла его маленькая дочь, бывшая светом очей его, а ненамного позже и жена, оставив его молодым вдовцом с малолетним сыном на руках.
Сими испытаниями Бог дал ему понять, что желает служения от него, и потому Алонсо решился променять земные стяжания на небесные4. Мать не противилась ему в этом, ибо, видя, что и её Господь посетил одиночеством вдовства, потерей состояния и смертью детей (почти всех из которых она лишилась в их раннем возрасте), она тоже возжелала удалиться от мира с двумя оставшимися дочерьми, дабы служить Господу нашему. Они поведали о своих намерениях отцам Общества Иисуса, которые к тому времени уже прибыли в Сеговию, чтобы основать там свою обитель. Было решено, что мать с дочерьми займёт одну часть дома, а Алонсо с сыном — другую, и каждый на свой лад станет трудиться над исполнением своих обетов, отвечая на призыв Божий. Сёстры принесли обет девства и пребывали в нём всю свою жизнь, которая, как я расскажу позднее, была исполнена редких примеров добродетели и проявлений милости Господней. Мать прожила не так уж много лет, но за это время стяжала великие заслуги и добродетели.
Но кто поистине всем сердцем взялся за дело своего обращения и духовного преуспеяния, так это Алонсо. Он глубоко погрузился в размышления о горестях и краткости этой жизни, о вечности грядущей и о строгости последнего суда. Исполнившись двух глубочайших познаний — одного о себе и своих грехах, а другого о Боге и Его совершенствах, — он положил начало новой жизни, принеся генеральную исповедь о. Хуану Баутисте Мартинесу, одному из первых проповедников Общества Иисуса в Сеговии.
За этой исповедью последовали три года строжайшего покаяния: ежедневные самобичевания, грубейшая власяница, скроенная наподобие стёганки и покрывавшая его от шеи до бёдер, частые посты, а превыше всего — непрестанные слёзы и сердечные воздыхания. Их подкрепляло сладостное общение, коим удостаивал его Господь и которое уязвляло его сердце любовью и скорбью. Он исповедовался каждые восемь дней, а начало этому благочестивому обычаю положил в день Пресвятой Девы Марии Снежной, когда с великим утешением вверил себя покровительству Царицы Небесной.
Каждый день он коленопреклонённо, неспешно и благоговейно прочитывал полный розарий из пятнадцати «Отче наш» и ста пятидесяти «Радуйся, Мария». Вначале молитва его была лишь устной, но затем он присовокупил к ней размышление о пятнадцати тайнах и через это приобщился к высокому деланию молитвы умственной. В ней он возымел такое преуспеяние, что стал посвящать ей четыре с половиной часа в день: два с четвертью часа утром и столько же вечером.
Обычным предметом его размышлений в пору этого первого рвения (не считая последней четверти часа, которую он всегда посвящал благодарению) была жизнь, Страсти и смерть Искупителя. Он ощущал особое умиление при некоторых сценах Страстей, и в созерцании их Господь наш удостоил его великой милости: не только даровал ему способность сопереживать Своим мукам и терзаниям, но и наставлял его, открывая всю глубину Своих страданий и являя меру того, что Сам претерпел. К этому Алонсо приготовил себя, помимо упомянутых покаяния и слёз, героическим подвигом добродетели, подобным тому, что явили патриарх Авраам в Ветхом Завете (Быт. 22) и великий авва Муций — в Новом (Кассиан, Собеседования, кн. 4, гл. 27–28). Подвиг этот состоял в принесении в жертву Богу единственного сына.
Он любил его отцовской любовью; но однажды, обратив на него свой взор и умом предвидя горести и духовные опасности этой жизни, он с великой ревностью воззвал: «Господи, если этому дитяти, возрастая, суждено оскорбить Тебя, то лиши его жизни немедля! Я же сочту за особую милость лишиться его, лишь бы не был Ты оскорблён». В ту же ночь Бог явил ему сына во сне, мёртвого и в саване. Видение сие исполнилось через месяц: дитя умерло — в залог того, что жертва единственного сына, принесённая этим новым Авраамом, движимым пылавшей в груди его ревностью о славе Божией, была угодна Господу нашему.
Туллий (Тускуланские беседы, кн. 1) и Плутарх (в жизнеописании Солона) говорят, что ранняя смерть детей есть милость Божия, и приводят в пример жрицу Аргию, которая, испросив у неба в награду за своё благочестие того, что будет для неё наилучшим, в ту же ночь нашла двоих сыновей своих мёртвыми в постели. В этом видится символ блаженства христианских младенцев, умирающих в состоянии крещальной благодати, и о том, сколь много приобретают их родители, отправляя их к ранней славе.
¹ В оригинале стоит cerca de los años… (около … года), что является не столько выражением неуверенности, сколько характерным для эпохи риторическим приёмом. Автор XVII века, описывая события, столетней давности, таким образом проявлял научную добросовестность, указывая на возможное отсутствие точной метрической записи. При этом символическая дата — день св. ап. Иакова, покровителя Испании, — подчёркивалась как более значимая, чем точный год.
² В латинском житии, написанном о. Луисом Ханином, приводится уточнение: «…in templi capacis amplitudinem diffundi», т.е. « …распространяясь до объёма обширного храма».
3 De las Montañas — устойчивое название области, соответствующей современной Кантабрии.
4 В ориг.: trocar la mercancia de la tierra por la del Cielo, досл.: «…переменить торговлю земную на небесную».
ГЛАВА ВТОРАЯ. О НЕКОТОРЫХ МИЛОСТЯХ, КОИМИ ГОСПОДЬ НАШ ОДАРИЛ АЛОНСО В ПЕРВЫЕ ГОДЫ ЕГО ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ
Довелось мне узнать о многих милостях и благодеяниях, явленных Господом нашим слуге Своему Алонсо в те первые годы его покаянной и созерцательной жизни в Сеговии. Бог есть истинный Отец, Мать, Супруг, Услада и Дар для чистых душ, особливо же для тех, что ещё не окрепли в служении Ему, а потому, снисходя к человеческой немощи, Он вскармливает новорождённых во Христе чад млеком кротости и сладости, а не жёсткой коркой хлеба трудов и евангельского Креста. Этот Его приём, применяемый почти ко всем святым подвижникам, мы видим и на примере нашего Алонсо, о чём и он сам в своих писаниях с замечательной силою повествует. Ибо в те первые годы его духовного младенчества в Сеговии Господь дивным образом одарял и укреплял его, дабы сделать для него более сносным суровый подвиг молитвы, умерщвления плоти и покаяния.
Правда, эти первые милости и дары по большей части были не из тех, что называют первостепенными, то есть умопостигаемыми, но из низших, а именно: телесные или являвшиеся воображению, во сне или наяву. Ибо с теми, кто только начинает движение по божественному пути и ещё не окреп духом, должно общаться на языке, приспособленным к их разумению, а не речью чисто духовной, как говорил и поступал Апостол со своими Коринфянами (1 Кор. 3:1-2).
Первая из милостей той поры, о которой у меня имеются сведения, такова. Когда он, как мы уже говорили, ежедневно прочитывал полный розарий Пресвятой Девы, то, помимо дивных словесных утешений, даруемых в душе, ему то и дело виделась в воздухе алая роза при каждом «Отче наш», а при каждом «Радуйся, Мария» — другая, белая, равной красоты и благоухания. Об этом много лет спустя поведали его сёстры, коим он то и открыл.
Сей цветочный дар стал залогом любви между Иисусом Христом и слугой Его, но Его Величество благоволило удостоить Алонсо ещё более близкого посещения. Однажды ночью, после того как он горько оплакал свои грехи, явился ему во сне Христос, Господь наш, в сопровождении многих святых, осиянных славой. Из них он узнал лишь своего давнего покровителя, св. Франциска. Узнал же не по какому-либо особому облачению или знаку, что отличали бы его от прочих, но по особому свету от Бога, ибо именно Он и дал ему узнать святого в награду за сердечное почитание, которое он всегда к нему питал.
Серафический Патриарх немного отделился от других святых, своих спутников, и, приблизившись к Алонсо, спросил его: «Отчего ты так плачешь?» — «Как же мне не плакать, отче, — отвечал Алонсо, — зная всю тяжесть грехов моих? Ведь даже малейший простительный грех, совершённый против Бога, заслуживает того, чтобы оплакивать его всю жизнь.»
Святой одобрил ответ, и видение исчезло. Следствием же его, как и подобает покаянной жизни, стал столь великий ужас перед грехом, что отныне Алонсо почёл бы за малое претерпеть адские муки, лишь бы не осквернить душу даже легчайшим проступком (Кассиан, Собеседования, кн. 9, гл. 31).
За сей милостью Сына последовали посещения Матери, ведь Алонсо нежно любил Её и с упованием призывал. Однажды он молил Её испросить у дражайшего Сына Своего дара совершенного подражания жизни и добродетелям их обоих. Продолжая молитву, он ощутил, как рвение его возросло с такой силой, что, почти выйдя из себя, он простонал: «О, как я люблю Тебя, Владычица ангелов и Матерь Бога моего! Сколь велика любовь моя к Тебе! Вот бы только и Ты, Владычица, любила меня так же сильно!»
Он пошёл бы в своём порыве, почти лишившем его разума, и далее, если бы Премудрая Дева, с дивной кротостью и святой ревностью исправляя простодушие и неразумие Своего преданного почитателя, не явилась ему тотчас во всей Своей красоте и не сказала: «Полно, Алонсо; ты ошибаешься, ибо Я люблю тебя гораздо больше». Сказав это, Она исчезла, оставив его в великом благоговении перед столь исключительной милостью, которую он не мог забыть до конца своих дней.
Кассиан передаёт слова великого Антония, который обыкновенно говорил: “Не совершенна та молитва, в которой монах осознаёт, что он молится, или даже просто самого себя”; Non est perfecta oratio, in qua se Monachus, vel hoc ipsum, quod orat, intelligit (Св. Иоанн Кассиан, Собеседования, IX, 31). Молитва Алонсо была живым воплощением этого высокого учения. Здесь мы видим первую его сторону: в своем рвении он доходил до такого состояния, что уже не сознавал, что говорит. Ну а следующий случай, как и многие примеры из его жития, покажет нам и другую сторону: как он доходил до того, что не сознавал и самого себя.
В день торжествующего и славного Успения Пресвятой Владычицы, к коему он заблаговременно и усердно готовился, дабы отпраздновать его с пользой и духовной радостью, он на рассвете отправился в нашу коллегию. Там исповедался и, стоя в церкви, долгое время пребывал в высочайшем созерцании дивного Таинства, которое ему предстояло принять. Наконец подошёл он к алтарю и принял Пресвятое Тело Христово, а удалившись для благодарения, когда менее всего того ожидал, был восхищен духом и в одно мгновение очутился в небесной славе, посреди бесчисленных ангелов и святых. Там, в видении, Преблагословенная Дева в сопровождении св. Франциска и его ангела-хранителя взяла его в Свои руки и представила Отцу Предвечному, Который принял его с особым благоволением. Он не знал, как сам пишет, было ли это в теле или вне тела (ср. 2 Кор. 12:2), долго или коротко сие длилось; знал и видел лишь то, что с непостижимой лёгкостью, миновав огромное расстояние, он достиг неба и был представлен Девой, и прочее, о чём было сказано. Придя немного в себя и собираясь уже выйти из церкви и идти домой, он на долгое время ослеп. С того мгновения всё земное казалось ему сором и грязью, в полном согласии с чувством Апостола, когда тот только что вернулся с третьего неба (ср. Флп. 3:8).
За этим последовали две другие милости, сиречь видения, оба пророческие, коими Бог предуготовил его к грядущим бедствиям и трудам. Однажды в 1568 году, когда Алонсо усердно молился о Вселенской Церкви и в особенности об Испании, Господь наш показал ему во сне множество вооружённых отрядов, которые, рыская по Гранадскому королевству, сражались между собой до жестокой и кровавой смерти. Дух его был вознесён в некий просторный храм, и он увидел его столь осквернённым, что алтарь служил яслями двум зверям невиданной величины. Это зрелище уязвило его до глубины души, особенно когда, подняв глаза к запрестольному образу, он увидел там резное изваяние Девы, нашей Владычицы. Он стал горько оплакивать запустение дома Божия, поругание его великой Владычицы и Матери и гибель королевства. Затем взял на себя труд умилостивить гнев Господень непрестанными молитвами и покаянием, и Бог не дал ему тогда большего разумения смысла виденного, доколе два года спустя не случилось восстание гранадских морисков. Поначалу на него не обратили внимания, но впоследствии оно доставило немало забот самому могущественному королю в мире и заставило поломать голову его главных министров.
Осквернение же храмов осуществилось в полной мере, ибо в некоторых местах те отступники разрушали церкви, разбивали купели и алтари, проливали святой елей, попирали ногами Святейшее Таинство, вытирали о корпоралы мечи и железо, обагрённые кровью мучеников, пролитой в таком изобилии, что по всему королевству более трёх тысяч человек отдали жизнь за веру Христову в изощрённых пытках. Одних рассекали надвое и сжигали заживо, других, обмазав им ноги смолой, жарили на огне и затем вешали; иных резали меж двух досок, дабы усилить муку, с которой они, поджариваемые, умирали. Словом, повсюду в Альпухаррах и в Сьерра-Неваде, где обитали те отступники, едва ли остался христианин, коего бы не постигли преследования, храм, сосуды и священные облачения, коих бы не осквернили, или место, где бы не вершилось столь чудовищных жестокостей, что Алонсо по праву горько оплакивал их, взывая к Богу о помощи.
И помощь сия не замедлила. Война закончилась с честью, и благороднейшая провинция Андалусия и королевство Гранадское были очищены от сего племени, столь мерзостного и пагубного.
Предыдущее видение, как мы рассказали, было о битвах и победах чужих, а новым видением Господь соблаговолил предуготовить Алонсо к его собственным. Его он также сподобился во сне, ибо сны порою нисходят с небес, дабы предупредить о грядущих напастях, как о том свидетельствуют в обоих Заветах тезоименитые Иосифы, чьи сны святые называют истинными пророчествами и откровениями. И я не нахожу в тех снах, что видел сей великий слуга Божий и о коих мы поведем рассказ, ни единого изъяна, что помешал бы нам почитать их за истинные откровения.
Итак, увидел он над собою в воздухе, на высоте превознесённой башни, великое множество чёрных птиц, размером с крупных дроздов, столь тесно сбившихся друг к другу, что из них образовалась густая чёрная туча. Навстречу им летела дивной красоты птица, величиной с голубя. На груди её серебряными буквами было начертано Святейшее Имя ИИСУСА — в том виде, как его обыкновенно изображают, тремя буквами с крестом посредине¹. Она так доблестно ударила по этому сплочённому воинству, что в одно мгновение вражеские птицы посыпались с небес, растерзанные на куски, а те немногие, что уцелели, обратились в бегство.
Вскоре, однако, они оправились и восстановили боевые ряды. Но победоносный голубь повторно ринулся на них, перебив ещё больше. Столь велико, однако, было упорство чёрных птиц, что, созвав друг друга карканьем, уцелевшие после минувших поражений собрались в третий раз, выстроились в клин и упрямо вернулись на место, уже дважды ими потерянное. Но голубь с именем ИИСУСА напал на них с такой отвагой, что не оставил в живых почти ни одной. С высоты сыпались головы, крылья и лапы, словно снежные хлопья, и победа осталась за непобедимейшим именем ИИСУСА.
Алонсо поведал об этом видении своему духовнику, отцу Мартинесу, и тот истолковал его, сказав, что ему предстоит вступить в Общество, где оружием Иисусовым он будет многократно сражаться с демонами, пока не одержит славных побед, что и случилось на деле. Сам Алонсо, подробно описывая это видение в своих записках много лет спустя, говорит, что чёрные птицы означали демонов, а прекрасная птица — Самого ИИСУСА, Чьё имя она несла на груди. Серебряные же буквы, по его словам, знаменовали чистоту и целомудрие, что оберегаются и сохраняются благодатью и милостью Господа нашего Иисуса Христа. Этим толкованием он признал, что слава одержанных побед принадлежит едино Полководцу Христу, с врагами Коего, бесами, Алонсо вёл открытую войну всё то время, о котором мы ещё поведаем.
¹ Речь идёт о христограмме IHS — главном символе Общества Иисуса. Это первые три буквы имени «Иисус» на греческом языке (ΙΗΣΟΥΣ), увенчанные крестом, который выходит из центральной буквы H.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. О ЖИЗНИ И СМЕРТИ ДВУХ СВЯТЫХ ДЕВ ПО ИМЕНИ ЮЛИАНА И АНТОНИЯ, СЕСТЁР НАШЕГО АЛОНСО.
Это те самые сёстры, о которых я упоминал выше; они вместе с матерью уединились в одной из комнат дома, где в то время проживал Алонсо, и посвятили себя Богу, принеся обет девства. И раз уж мы о них упомянули, будет правильно, прежде чем мы покинем Сеговию, рассказать, что удалось узнать об их святой жизни и смерти из свидетельств тех, кто общался с ними и окормлял их души, — ибо всё это служит к славе нашего досточтимого брата, чьё житие мы пишем.
После смерти матери, стремясь к большему совершенству, они переселились в скромный домик неподалёку от нашей коллегии, где, не имея прислуги и никого к себе не допуская, подвизались в святом затворе около пятидесяти лет. Жизнь они вели следующую. Вставали через два или три часа после полуночи и, уединившись в своей молельне, пребывали в умственной молитве до тех пор, пока в церкви Общества Иисуса не открывались двери и не начинались мессы. Они выслушивали их все и, когда службы заканчивались, за час до полудня возвращались домой, дабы дать телу самое скудное подкрепление.
После обеда, покуда зрение позволяло, они некоторое время занимались шитьём облачений для богослужений, затем читали розарий Пресвятой Девы попеременно, словно в хоре, с долгими паузами и размышлением о его тайнах. За этим следовала трапеза, которую и ужином-то не назвать, ибо, помимо того что они, строго держась церковных предписаний, постились три дня в неделю, вечером они не вкушали ничего, кроме небольшого куска хлеба и какого-нибудь плода. Перед отходом ко сну вновь надолго предавались молитве. В последние годы жизни, когда от старости девы лишились зрения, время, прежде отведённое на рукоделие, они посвящали опять же молитве. Власяницы, самобичевания и другие виды покаянных подвигов были у них в большом ходу, и были бы ещё в большем, если бы благоразумие духовников не полагало предел их рвению.
По воскресеньям и праздникам они весь день проводили в нашей церкви, покидая её лишь для принятия пищи. Они ни к кому не ходили в гости и у себя никого не принимали. В первые годы причащались дважды в неделю, а в последние — ежедневно. И хотя находились те, кто роптал на сей навык, жизнь сестёр была такова, что духовники сочли возможным даровать им на то позволение. О гонениях, которые им пришлось претерпеть из-за частого причащения и затворнической жизни, они сами говорят в отрывке из письма к своему брату. Вот он:
«После того, как приехал отец Сантандер, поутихли великие гонения от некоторых людей, которые ходили к нашим духовникам и наговаривали на нас такое, что, если бы не десница Божия, нас постигли бы беды куда большие, — и всё для того, чтобы помешать нам причащаться. Мы же молчим, словно мёртвые (ср. Пс. 38:3), предав себя в руки Божии, и Сам Господь так вразумлял нашего духовника, что по его воле мы все причащались. Мы стараемся делать не более того, что нам велят, видя в этом волю Божию, и потому с великой радостью повинуемся, понимая, что такова Его воля, которую и надлежит исполнять во всём. Некоторые весьма сетуют, отчего мы с ними не общаемся, нам же ни с кем не хочется говорить, кроме как с нашим духовником, ибо мы не видим, чтобы Господь наш желал иного.
Чем больше нас преследуют, тем больше мы их любим и с тем большим усердием вверяем их Господу нашему. Многое мы претерпели от некоторых духовников. Ныне у нас есть один, великого совершенства, по имени отец Гаспар де Педроса, который также вдосталь нас помучил; но когда взираешь на волю Божию, горькое становится сладким».
Доселе — слова из письма, из которых ясно видна духовная высота сих подвижниц. Кроме того, Господь наш испытывал их сухостью, сомнениями и болезнями, но всё это послужило лишь к вящей их славе.
С младшей же, по имени Антония, Божественный Супруг, как кажется, был особо щедр на милости. Однажды, услышав, что в нашей коллегии только что преставился отец Бартоломе дель Йерро, бывший её духовным отцом, она уединилась в молитве, дабы вверить его Богу. И тотчас ей было явлено, что душа сего священника уже прославлена на небесах. Она поведала об этом духовнику, добавив, что уверена: он и не коснулся чистилища. Причащаясь и заказывая мессы, она испрашивала у Господа освобождение из чистилища для нескольких душ, о которых её просили молиться, и Господь наш являл ей эти души уже во славе.
Случалось, что ночью во время молитвы в молельне её внезапно осиявал свет; а однажды она видела, как от дарохранительницы исходили ослепительные лучи. Рассказывают также, что Господь наш явил ей ту славу, которой Он насыщает на Небесах иноков Общества, к коему она испытывала особое расположение.
Незадолго до её смерти старшая сестра, Юлиана, просила умирающую вымолить у Бога позволения вскоре последовать за ней. А дабы получше приготовиться к преставлению, она не желала принимать ничьей помощи в своём «уголке» (как сёстры называли свой домик); испросила у духовника позволения поститься все дни на хлебе и воде и предалась непрестанной молитве, прося позволения отойти вслед за сестрой. Молитва её была услышана, ибо она умерла два с половиной месяца спустя.
Обе они покоятся в отдельных гробах в часовне Пресвятой Девы в нашей церкви. В дни их погребения всё лучшее общество Сеговии несло усопших на плечах в торжественной процессии, а народ сберегал их одежды как реликвии и оказывал им другие почести, какие обыкновенно оказывают тем, кто умирает в славе святости. Брат их, Алонсо, видел их на небесах, о чём будет в своё время рассказано.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. АЛОНСО ПОКИДАЕТ РОДИНУ, ПЕРЕБИРАЕТСЯ В ВАЛЕНСИЮ И ВСТУПАЕТ В ОБЩЕСТВО.
Вот уже шесть лет, как наш новобранец Христов пребывал в стенах родного дома своего в Сеговии, подвизаясь в духовном воинствовании, о котором мы рассказали во второй главе. Когда же настал 1569 год, желание, которое он питал со дня своего вдовства: переменить образ жизни и стать иноком — разгорелось в нём с новой силой, ибо он ясно уразумел, что Бог повелевает ему забыть народ свой и дом свой (ср. Быт. 12:1). Поскольку он уже много лет как оставил торговые дела, то без труда привёл в порядок своё небогатое имущество. Подписав отказ от всего своего достояния в пользу сестёр, он, нагой и нищий ради Христа, покинул дом и родину.
Узнав, что о. Луис де Сантандер, его прежний духовник, занимает должность ректора коллегии, основанной Обществом в городе Валенсии, он туда и направился, твёрдо вознамерившись поведать священнику о своих намерениях и ввериться его руководству и совету. О. Луис был мужем весьма благоразумным и духовным, а потому у него искали окормления люди, известные своей святостью, в частности, св. Тереза Иисусова, которая, как пишется в её житии, исповедовалась у него в Сеговии.
Обрадовался добрый отец, увидев Алонсо в Валенсии и узнав о его устремлениях, но, дабы они наверняка исполнились, решил, что тому надлежит изучить латынь. О. Луис поселил его в доме почтенного купца по имени Эрнандо де Кончильос, где Алонсо почитали как святого. Мальчик, которого он водил в школу, и девочка, которую он учил читать, оба, достигнув совершеннолетия, оставили мир, а жизнь их была такова, что умерли они в славе святости. Некоторое время Алонсо проживал также в доме маркизы де Терранова в качестве наставника её сына, дона Луиса де Мендосы. И там, и в других местах все почитали его как великого слугу Божия, и житие его того заслуживало, ибо он продолжал всё те же покаянные труды и молитвенные упражнения, что начал ещё в Сеговии.
В это время диавол, который никогда не дремлет, расставил ему сеть, тем более опасную, что она была прикрыта личиной добродетели. Сошёлся с ним некий студент, его ровесник, также имевший благочестивое намерение служить Богу. Сей молодой человек, выведав в беседах образ мыслей и устремления Алонсо, оставил учение и удалился в городок под названием Сан-Матео, что в двух днях пути от Валенсии, и стал там отшельником. Оттуда он написал своему другу, поведав о своём новом образе жизни и прося его, раз уж настало время каникул, навестить его. Алонсо так и сделал. И едва он прибыл, как тот предложил ему занять келью в скиту, которую он уже приготовил для него поблизости. Видя, что Алонсо отказывается от столь поспешного и странного предложения, отшельник задержал его у себя на несколько дней, непрестанно осаждая его при этом доводами, весьма основательными и искусно составленными.
«Весьма я удивлён, друг мой, — говорил он ему, — что, имея столь великое желание угодить Богу, ты не разумеешь и не ценишь случая, который тебе для этого представляется. Столько лет ты вздыхал о молитве и уединении, и теперь пустыня кажется тебе подозрительной? Словно бы Моисей для беседы с Богом не всходил на гору, а Христос для молитвы не удалялся в пустыню! К чему стремиться к покаянию, умерщвлению плоти и суровой жизни, если ты отвергаешь то самое место, где всё это обрёл Предтеча Господень? Неужели ты сомневаешься в совершенстве того жития, что святые прославили как высочайшую стезю иночества? Разве не знаешь ты, какое великое преимущество — начинать путь добродетели там, где славные святые его окончили? Если желаешь совета мужей духовных, то испроси его немедля у Павлов, Антониев, Иларионов, Палладиев! А поскольку они отвечают тебе своим примером, то подражай же в жизни тем, кому желаешь последовать и в смерти. Место, время, товарищество — всё зовёт тебя на сей святой подвиг. Если упустишь эту возможность, берегись, как бы Бог не отнял её у тебя навсегда! Даже если ты и вернешься сюда при другом случае, слава первой победы будет для тебя потеряна, ибо в этом первом приступе ты окажешься побеждённым».
Речи эти повергли дух Алонсо в немалое смятение, ибо он и сам был склонен к уединению и молитве. Усугубляло его смятенное состояние и то соображение, что в сорок лет уже поздновато продолжать учение, да и обязанности служить в чужом доме не слишком-то способствуют уединению и сосредоточенности, которых он ищет. Но с другой стороны он рассудил, что не посоветовался с исповедником и отцом своим духовным, а ведь по воле Божией только под его руководством душа может шествовать стезёй покаяния в безопасности. И хотя товарищ его и на это нашёл что возразить, сказав, что посоветоваться можно и после облачения в отшельнические ризы, Алонсо постарался ускользнуть, как только смог. Почти спасаясь бегством от назойливости своего друга, он отправился в Валенсию, где первой его заботой было поведать отцу Сантандеру обо всём, что с ним приключилось. Он рассказал ему о натиске, которому подвергся, о смятении, в котором пребывал, и о том, как ему удалось бежать. В заключение добавил, что, влекомый любовью к уединению, почти готов вернуться в скит.
Отец, который ещё в Сеговии хорошо изучил эту подвижническую душу и знал, что рвение её нуждается в руководстве и направлении, а без них новоначальному грозит опасность, сказал: «Весьма боюсь, сын мой, что ты погибнешь». —«Отчего же мне погибать?» — спросил Алонсо. — «Оттого, — отвечал отец, — что, как вижу, ты хочешь творить свою волю; а творя её, ты, без сомнения, погибнешь.»
Один этот довод оказался сильнее всех речей отшельника. Алонсо почувствовал внутреннюю перемену и, уже не владея собой, поднялся с места, бросился к ногам отца и произнёс: «Если так, отче, то я твёрдо решаюсь не творить своей воли во все дни жизни моей. Поступайте со мной, Ваше преподобие, как вам будет угодно.»
Отец рассказал ему о благах общинной жизни, и Алонсо, поняв, что именно в ней обретается совершенное отречение от собственной воли и суждения, решил начать её в Обществе Иисуса, причём, ради вящего смирения, мирским коадъютором. Мирскими коадъюторами… мы в Обществе называем тех, кто несёт послушания, помогая общине в мирских нуждах, и кого в других орденах называют легос¹, и именуются так в отличие от духовных коадъюторов, которые являются священниками и служат душам.
Средствами Алонсо Родригес не был настолько обделён, чтобы не мочь стремиться к сану священника, и, надо полагать, о. Сантандер, отправивший его на учение, имел в виду именно это. Но Бог, уготовавший ему участь стать образцом для братьев-коадъюторов, изменил сии намерения и внушил Алонсо ради полнейшего самоотречения просить о принятии в коадъюторы, а не в священники.
С этим он и отправился к отцу Антонио Кордесесу, бывшему в ту пору главою Арагонской провинции, поведал ему о своих устремлениях и настоятельно просил о принятии. О. Антонио, будучи великим знатоком духовной жизни, исследовал его призвание и дух и тут же распознал сокровище, которое Бог вложил в сердце Алонсо, и прозрел, сколь великие дела предстояло Богу в нём совершить. Он собрал отцов, с которыми обыкновенно советуются в подобных случаях. Но поскольку те высказали сомнения, говоря, что Алонсо уж в возрасте, а здоровье и силы его оставляют желать лучшего, особенно для того, кто просится на мирское служение, провинциал сказал:
— Что ж, отцы, я уже говорил с Алонсо, исследовал его жизнь и устремления, и говорю вам без обиняков: я приму его на служение, ибо понимаю, что будет оно велико и что он прославит Общество своими добродетелями и примером.
Отец Кордесес был одним из самых выдающихся мужей, какими располагала Арагонская корона в те ранние времена; он с великой мудростью и кротостью управлял различными провинциями Испании и отличался такой близостью с Богом, что, когда к нему порой приходили по делам, связанным с его должностью, его заставали погружённым в высокое созерцание, при коем, отрешённый от всего земного, он пребывал в небесном восхищении. А потому слова его об Алонсо были сочтены за пророчество. И тогда все согласились принять его, что и было сделано в последний день января года Господня 1571.
В ночь перед этим с Алонсо произошёл странный случай. Он спал в мезонине одного из домов, о которых я упоминал, и окна выходили на улицу. И вот услышал он, как в полночь его позвали; открыл окно и, ничего не подозревая, увидел, что звавшим оказался его старый товарищ, отшельник из Сан-Матео. Но был он уже не кроток и смирен, как прежде, а свиреп и надменен. Порицая намерение друга вступить в Общество, он требовал от него немедля отправляться с ним в скит. Увидев его в такой час и в таком свирепом обличье, Алонсо распознал открытую войну, которую вёл против него сатана, и, размыслив, что отшельник, даже если бы и оказался в ту ночь в Валенсии, не мог бы естественным способом узнать о его намерениях, понял, что это бес в образе отшельника. Не отвечая ему ни словом и призвав на помощь небеса, Алонсо захлопнул окно и пребывал в великой тревоге, пока не настал день, когда намерения его исполнились.
Уже вступив в орден, он припомнил, что, хотя в студенческую пору много общался с отшельником, однако никогда не видел, чтобы тот приступал к таинствам или иным образом проявлял духовную жизнь. И тогда закралось в его душу подозрение, что тот, кто пытался помешать ему вступить в Общество, с самого начала был служителем сатаны в обличье и одеянии студента и отшельника.
¹ Legos (исп.) от греч. λαϊκός через лат. laicus — братья-миряне, то есть члены монашеского ордена, не принесшие всех обетов; в русской литературе применительно к средневековым общинам зачастую используется наименование «конверзы».
ГЛАВА ПЯТАЯ. ОН ПРОХОДИТ НОВИЦИАТ, ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА МАЙОРКУ; О ЕГО ЗАНЯТИЯХ И УПРАЖНЕНИЯХ ДО ПРИНЕСЕНИЯ ОБЕТОВ В ОБЩЕСТВЕ.
Итак, по принятии в Общество Алонсо был отправлен в коллегию Гандии, что в том же королевстве Валенсия: в ту пору там находился новициат провинции. По прохождении первого искуса и духовных упражнений, принятых в Обществе, он вышел из затвора, дабы начать свой новициат, и приступил к нему с рвением, какое только можно ожидать от того, кто уже в миру вёл жизнь совершенного инока.
Добрым доказательством того, сколь довольны были настоятели его духовным устроением, служит то, что не прошло и шести месяцев его искуса, как на него уже обратили взоры, дабы отправить на Майорку, где незадолго до того была начата постройка нашей коллегии. Майорка — крупнейший из Балеарских островов, что лежат близ Испании. Древние причисляли её к главным островам Средиземного моря, а новые владеют ею, почитая её не столько за величину (ибо она не так велика в сравнении с другими), сколько за изобилие поселений и плодов земных. На ней есть вице-король, королевский суд, епископ, инквизиция, множество знати и монастырей, и всё это — в многолюдном и укреплённом городе, которому древние дали имя Пальма, мы же зовём его Майорка¹.
Господь наш пожелал обогатить сей остров добродетелями и примером Алонсо при жизни и мощами его по смерти, а потому устроил так, что послушание отправило его туда, и в такой добрый час он туда прибыл, что уже не покинул его. Алонсо сошёл на берег Майорки в августе того же 1571 года и был принят немногими отцами, что жили в упомянутой коллегии, с изрядной радостью, ибо до них дошли вести о его благочестивой жизни. И он вскоре дал себя узнать по тому рвению, в коем превзошёл остальных.
Он в точности исполнял своё намерение не следовать собственной воле и для этого столь ревностно соблюдал правила и устав иноческой жизни, что менее горячим душам это казалось мелочностью. Он глубоко погрузился в самопознание, считая себя не только грешным и порочным пред Богом, но и бесполезным и никчёмным пред людьми. Этим-то и воспользовался бес, чтобы расставить ему весьма опасную сеть: он вселил в него великий страх, что его отчислят из Общества за бестолковость, внушая ему, что из-за преклонных лет и малых сил он не годен для того, ради чего был принят. Искушение укрепилось примером некоторых, кого, хотя они и имели больше сил и сноровки в телесных трудах, Общество тем не менее отчислило.
Много дней длилось сие искушение, ибо, сколь высоко ценил он своё призвание, столь же низкого мнения был о себе, а потому не смел отрицать свою негодность и не находил утешения при мысли об утрате представившейся ему было благой возможности. Терзаясь подобными сомнениями, он однажды встал на молитву и, с сокрушённым сердцем поведав Богу о своей скорби, услышал в ответ: «Алонсо, довольно того, что Я этого хочу». И вместе с тем Господь наш дал ему уразуметь, что всё дело его дальнейшего пребывания в ордене зависит от божественной воли, и пока она есть, ни настоятели его не изгонят, ни он сам не даст для того повода.
С той поры брат обрёл о том полнейший мир в душе, премного благодаря Бога и будучи совершенно уверен, что будет жить и умрёт в Обществе Иисуса. Впоследствии он с умилением рассказывал, и нашлась о том запись, сделанная его рукой, что из троих, одновременно с ним принятых на испытание, он один остался, хотя другие и были более одарены.
По прошествии двух лет, которые Общество отводит на искус своих новициев, отцы были столь же довольны духовными дарованиями и добродетелью Алонсо, сколь он сам был благодарен за милость, явленную ему Богом, призвавшим его в орден. И вот, во второе воскресенье после Пасхи 1573 года, 5 апреля, он, согласно обычаю Общества, принёс простые обеты бедности, целомудрия и вечного послушания пред лицом ректора Майоркской коллегии. Ректором в то время был отец-магистр Бартоломе Кок, о чьих талантах на том острове и поныне жива свежая память, а в летописи той коллегии содержится подробное повествование о его жизни.
Двенадцатью годами позже, на пятьдесят четвёртом году жизни, и снова 5 апреля, он принёс окончательные обеты брата-коадъютора пред лицом о. Алонсо Романа, визитатора той же коллегии. Вместе с ним обеты принёс и брат Диего Руис, его большой друг и не менее ревностный подражатель, о котором речь пойдёт в другом месте.
Здесь уместно лишь заметить, что внешние его занятия и послушания в это время были таковы: вначале он помогал при постройке церкви, сопровождал отцов и временами исполнял некоторые хозяйственные обязанности. Затем его назначили привратником и помощником ризничего. Наконец, когда число братьев возросло, за ним было оставлено одно лишь послушание привратника, которое он и нёс более тридцати лет, пока от глубокой старости его не отправили на покой.
И поскольку до самой глубокой старости течение жизни его было ровным, и тут не о чем писать, кроме как об исключительных добродетелях, кои он проявил в это время, то о них и пойдёт речь в следующих главах. И в первую очередь — о том благоговении, с которым он исполнял служение привратника, ибо это и было его главным послушанием в Обществе.
¹ Автор здесь, по-видимому, называет город Майоркой, по имени самого острова, хотя его историческое и современное название — Пальма.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. О ТОМ, КАК ЕМУ ПОРУЧИЛИ СЛУЖЕНИЕ ПРИВРАТНИКА, О ЕГО ПОДВИГЕ НА ЭТОМ ПОПРИЩЕ И О ЧУДЕСНЫХ ДЕЛАХ, СОТВОРЁННЫХ БОГОМ ЧРЕЗ НЕГО.
С особым вниманием взирают в монашеских орденах на то, кому вверить ключи от врат, ибо служение сие, как замечает император Юстиниан, требует мужей жизни самой примерной. От сего-то тщания и происходит, что почти во всех летописях святых орденов мы находим имена привратников, прославленных святостью. В Обществе Иисуса таким был наш брат Алонсо Родригес, и имеено потому настоятели так много лет продержали его на этом послушании.
Исполнял он его с величайшим благоговением. Приведу здесь точнейшее описание его поступков в наставление тем, кто, наследуя ему в этом служении, захочет подражать ему в добродетели и благочестии.
В звоне колокольчика у ворот он, как и при любом другом деле, слышал как бы голос настоятеля. Услышав первый удар, он внутренне отвечал Христу, словно это Он сам его звал. Если оказывался близко, говорил: «Господи, я открою Тебе ради любви к Тебе», — и тотчас открывал. Если же находился далеко, говорил: «Сейчас, Господи, я уже иду к Тебе! Иду с великой радостью, ибо Ты повелеваешь мне и сподобляешь меня послужить Тебе, Боже мой и Господь мой».
Вначале, где бы ни заставал его первый удар колокольчика, он тут же возвращался назад, ибо ему казалось, что безукоризненное послушание обязывает его повернуть вспять, даже если он шёл передать какое-то поручение или позвать кого-либо из отцов. Так и случалось ему всякий день: раз, а то и два, и три отправляться на поиски кого-либо и столько же раз разворачиваться на полпути, чтобы отворить тем, кто снова и снова звонил в ворота. Позже, когда настоятели увидели, какие неудобства и промедление это вызывает, они точно указали ему, с какого места он должен возвращаться, чтобы открыть, а с какого — нет, когда колокольчик зазвонит в то время, как он идёт с поручением.
На листке с правилами, которые Алонсо должен был соблюдать при служении у ворот, рукою его написано следующее:
«Подойдя к двери и отведя взгляд свой от человека, представь, что это твой Бог входит; Ему-то и отворяй, Его и принимай.
И если пошлют тебя с каким-либо поручением, представь, что тебя посылает Бог, а не человек, и, как дело Божие, исполни его тотчас с радостью и любовью, что причитаются доброму нашему Господу, всегда склоняя свою волю к Его воле.
Когда исполнишь поручение и вернёшься с ответом, представь, что возвращаешь его Богу с величайшей радостью и любовью, устремляя к Нему очи души, словно говоришь с Ним, а не с человеком, и в таком настроении давай ответ.
А когда гость вознамерится уходить, знай, что отворяешь дверь не человеку, но Богу твоему, собравшемуся в путь, а потому с искреннейшей любовью и глубочайшим смирением проводи его с миром».
Многие годы предавался он этому деланию и достиг в нём такого совершенства, что едва лишь звон колокольчика касался его слуха, как душа его, минуя всякое рассуждение, тотчас устремлялась к Богу и соединялась с Ним. И он шёл отворять Ему; и хотя входил человек, очам души его являлся не человек, но Сам Бог.
Сей подвиг святого благоговения не был бы вполне безопасен, если бы не сочетался с укрощением чувств. Тем, кто несёт послушание при воротах обители, куда стекается множество народа, — а именно таковы были врата, вверенные брату Алонсо, — представляется немало случаев для такого упражнения, в особенности же, если они желают быть столь же строгими и ревностными блюстителями затвора, каким был он.
Случалось, что какие-нибудь школяры-проказники ради забавы звонили в колокольчик, дабы посмотреть, не удастся ли довести его до брани или заставить сделать шаг-другой побыстрее; и дивно было видеть, как мирно он выходил к ним и как любезно их принимал. Порою ему приходилось раз-другой обойти всю обитель в поисках какого-нибудь инока, и, найдя его, даже если тот бездельничал, блаженный привратник передавал ему поручение с той же кротостью, как если бы застал его в келье за самым неотложным делом. Алонсо с предельной точностью соблюдал распоряжения настоятелей касательно затвора, не поддаваясь человеческому лицеприятию, и если случалось, что кто-либо из насельников или посторонних досадовал на него за это, он платил ему тем, что с особым усердием молился за него Господу нашему, как то видно из следующего примера.
Подвизался в Майоркской коллегии один отец родом из Бискайи, великий труженик. Он тяжко занемог, и, видя, что жизнь его в опасности, настоятель велел всем молиться о нём Богу. Алонсо, сколь милосердный, столь и послушный, принял это повеление близко к сердцу и почти непрестанно возносил о болящем пламенные молитвы. Господь, всегда внимающий искренне взывающим, явил ему сего больного в видении, но уже как усопшего, облачённого в священнические ризы и положенного во гроб для погребения. Это видение, однако, лишь распалило в Алонсо желание вымолить жизнь для болящего, и он с новой силой предался молитве о нём.
К болящему издавна хаживал исповедоваться один благодетель коллегии, который то и дело его навещал и потому имел позволение входить в его покои. Однажды он захотел вступить в келью вместе со спутником, другом своим. Привратник заметил это и с подобающей учтивостью остановил их обоих и известил настоятеля, который велел не впускать ни того, ни другого. Узнав об этом, больной, рассудив, что его гость останется недоволен, обратил свой гнев на «щепетильность» привратника и, поддавшись своему вспыльчивому нраву и немощному расположению духа, сурово его отругал. Алонсо выслушал его со спокойным лицом и духом, но поскольку из видения он знал об опасности, грозившей отцу, то тут же дал твёрдый обет молиться о нём Богу ещё усерднее. И не довольствуясь собственной молитвой, он просил и других благочестивых людей, как в обители, так и за её стенами, соучаствовать.
И вот, когда однажды он пребывал в пламенной и горячей молитве, Бог снова явил ему больного, но уже не как новопреставленного, а раздувшегося и зловонного, будто он пролежал в могиле дня четыре, и сказал ему, что столько же дней пролежал бы тот отец в могиле в таком безобразном виде, если бы молитвы Алонсо не отвратили приговор, и что ради них даруется ему ещё несколько лет жизни, дабы венец его стал прекраснее. Вскоре обещанное исполнилось, принеся Алонсо необычайное утешение, ибо он видел, что за упрёк священника смог воздать ему даром жизни. Такова уж щедрая природа смиренного милосердия, которое за высшую утончённость почитает (по слову Златоуста) благодетельствовать тем, кто досаждает нам (Слово 58 на Быт.).
Этот замечательный пример показывает, что наш привратник не только был терпелив и в чувствах сдержан, но и милосердие оказывал при любом удобном случае. Право же, если инокам, несущим послушание у ворот, и требуется терпение, то милосердие им потребно не меньше. Алонсо же преуспевал в нём, стараясь утешать и поддерживать нищих и больных, которые приходили к вратам в поисках помощи, а когда невозможно было рассчитывать на силы человеческие, он прибегал к божественной, и Господь наш обыкновенно благоволил ему, являя чудесные свершения.
Один бедный и добродетельный студент жестоко страдал от золотухи¹, снедавшей ему горло. Он решил отправиться морем во Францию, дабы воспользоваться даром исцеления, которым, как говорят, обладает христианнейший король. Дважды всходил на корабль, и оба раза дули столь неблагоприятные ветры, что ему приходилось возвращаться в порт. Совершенно удручённый, он пришёл к воротам нашей обители и поведал брату о своём горе. Тот сжалился над ним и, возведя очи к небу и воззвав к Богу всем сердцем, сотворил крестное знамение над шеей страждущего, и он то же мгновение совершенно исцелился от своего мучительного застарелого недуга. Алонсо строжайше наказал ему хранить случившееся в тайне, но, хотя поначалу оно и не разглашалось, со временем стало известно многим из наших, и я сам помню, как слышал этот рассказ за несколько лет до его смерти.
Кристобаль Коломер, ремесленник и почитатель Алонсо, страдая от лихорадки, возжелал испить воды, освящённой его рукой, уповая, что этим средством исцелится. Он пришёл к воротам, попросил кувшин воды и умолял освятить её, дабы она не пошла ему во вред. «Помолимся, — сказал брат, — сперва прочтём пять «Отче наш» и пять «Радуйся, Мария», а затем сотворим крестное знамение». Они так и сделали, и едва больной допил, как заснул на каменной скамье у самых ворот, а пробудился почти здоровым. Он испил во второй раз и исцелился совершенно, ибо с той минуты к нему вернулось желание есть. С тем он и отправился домой и через три дня был уже в полном здравии.
Другой подобный случай произошёл с одним кондитером, который также избавился от застарелой трёхдневной лихорадки благодаря склянке с водой, освящённой Алонсо. Правда, в этот раз брат долго не уступал просьбам и, наконец, согласившись, укрылся за дверью и там, словно украдкой, трижды осенил крестным знамением воду; и стоило больному выпить её, как жар в тот же миг отступил, и через несколько дней тот был совершенно здоров. Оба этих человека пережили брата Алонсо, а потому лично свидетельствовали на процессе, начатому по этому делу Епархиальной властью, о том, что с ними произошло.
Один обедневший кавалер, которого собирались выгнать из дома за неуплату, пришёл за утешением к брату Алонсо и с просьбою помолиться о нём Господу нашему. Тот откликнулся горячим усердием, и плод молитвы не заставил себя ждать: в тот же день один богатый человек по собственному побуждению оказал кавалеру помощь, достаточную, чтобы покрыть его нужду на первое время. А затем при помощи других подобных подаяний Бог поддерживал его до тех пор, пока не было вынесено в его пользу решение по одной судебной тяжбе, благодаря чему он обрёл состояние, достаточное для достойной жизни. Он всегда признавал, что все эти милости ниспосланы ему по молитвам брата.
Охотно занимался он и с некоторыми студентами², желавшими вступить на иноческий путь, наставляя их в том, как следует поступать, чтобы преуспеть в своём намерении. Приходили к нему дети, которых он учил читать, ибо, прослышав о его святости, некоторые знатные и благочестивые особы, почитавшие Общество, просили настоятелей, чтобы те велели ему дать их сыновьям первые уроки — дабы, получив их от столь благочестивого наставника, и они сами выросли благочестивыми.
Те немногие часы, что оставались у него после всех этих занятий, он проводил в уединении в двух излюбленных им местах. Первым была комнатка, или приёмная, что находилась возле ворот; в ней было большое Распятие, перед которым наш привратник вёл нежнейшие и весьма пылкие беседы со Христом. Один чрезвычайно почтенный отец, почивший в сане провинциала Сардинии, рассказывал мне, что, будучи ещё школяром, он однажды из любопытства спрятался в этой комнатке и наблюдал, как Алонсо, войдя туда и думая, что никто его не видит, распростёрся крестом и с великими рыданиями и вздохами, с пылающим лицом, долго беседовал с Богом, пока не зазвонил колокольчик.
Другим таким местом была дверь, ведущая в церковь, через которую было видно Св. Дары. Здесь, у этой двери, он проводил долгие часы в коленопреклонённой молитве. Позже, по случаю каких-то строительных работ, эту дверь заделали, но Господь наш соизволил, чтобы в стене осталась небольшая щёлочка, через которую можно было с трудом разглядеть дарохранительницу. И диву даться, как Алонсо, скрываясь от чужих глаз, тысячу раз на дню возвращался к ней, моля Жениха явить ему лик Свой через эту щёлочку и усладить слух его сладчайшим Своим гласом.
Другие примеры добродетелей, коими сей святой освятил своё служение у ворот, мы будем приводить в главах, посвящённых каждой добродетели в отдельности. Ведь он оставил после себя у этих врат такое благоухание, такой аромат чудесный, что они и поныне дышат святостью, а ключ от двери, который он много лет носил в своих руках, после его смерти вполне обоснованно сочли реликвией и хранят с благоговением.
¹ Lamparones — золотуха, или скрофулёз. В Средние века и Новое время верили, что короли Франции и Англии обладают даром исцелять эту болезнь одним своим прикосновением (т.н. «королевское чудо»).
² В оригинале — estudiantes. Речь идёт об учащихся иезуитской коллегии, многие из которых рассматривали возможность вступления в орден.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. О ТОМ, КАК ОН СОВЕРШАЛ ПРОЧИЕ ПОВСЕДНЕВНЫЕ ДЕЛА
Не с меньшим благоговением совершал он и прочие внешние дела в течение дня. Когда ему приказывали выйти из обители, он сперва, по обыкновению, посещал Св. Дары и, посвящая Господу нашему этот выход, говорил:
«Умоляю Тебя, Боже мой, Господи и Спасителю мой, если суждено мне при выходе, который я совершаю по Твоему повелению, хоть чем-то оскорбить Тебя, то лиши меня жизни, прежде чем я переступлю порог этой двери, ибо нет у меня и не желаю я иной жизни, кроме Тебя, ибо Ты — всё моё бытие и вся моя жизнь».
И, возведя очи к образу Девы, что над главным алтарём церкви той коллегии, освящённой в Её честь, говорил:
«И Тебя, Владычица, Матерь Божия и моя, молю быть мне заступницей перед дражайшим Сыном Твоим, дабы Он даровал мне то, о чём я Его прошу».
Подойдя к воротам и исполнив правило — вписать своё имя и осенить себя крестным знамением со святой водой, — он выходил, произнося: «Vias tuas, Domine, demonstra mihi, et semitas tuas edoce me» (Пути Твои, Господи, укажи мне и стезям Твоим научи меня. — Пс. 24:4). На улицах он в точности соблюдал глубоко продуманные правила совершенной скромности, которые составил для себя. В них, помимо того, что содержится в наших правилах о скромности, он предписывал себе внутреннюю собранность сердца и размышление о божественном присутствии, с которым он должен был ходить по улицам, дабы уберечься от сетей, что расставляет там диавол для тех, кто ходит, не будучи столь благоговейно бдителен.
О том же благоговении и той же сосредоточенности, с коими он исполнял прочие внешние послушания, ему выпадавшие: на кухне, в трапезной и в других подобных местах, где обыкновенно трудятся наши братья, — можно судить по тому, что он сам говорит в своём дневнике, или, точнее, памятных записках. Вот его слова:
«Когда хочешь совершить какое-либо дело, как-то: прислуживать за столом, на кухне и т.д., — тебе надлежит посвящать его и возносить, как жертву, Богу, Господу нашему, в начале, в середине и в конце. В начале — дабы пробудить в себе намерение делать это из любви к Богу и во исполнение святого послушания. В середине — дабы соединить его с жизнью, трудами, смертью и заслугами Христа, Господа нашего. В конце — дабы вознести его Богу как жертву во спасение своей души, а также во исполнение той особой цели, что у тебя на сердце.
Например, если ты прислуживаешь за столом, то вначале предстань [мысленно] перед Богом и заяви намерение: «Хочу исполнить это служение исключительно из любви к Богу, чтобы доставить Ему радость и потому, что так велит святое послушание».
В середине, пока прислуживаешь, постоянно устремляй сердце своё к Богу и часто говори Ему: «Я посвящаю и соединяю сей труд мой с жизнью, Страстями, трудами, смертью и спасительными свершениями моего Господа Иисуса Христа, Твоего Единородного Сына».ъ
По окончании же дела следует сказать с обновлённым, сугубым рвением: «Приношу Тебе, Боже мой, сей труд мой единственно во славу Твою, о спасении души моей, в помощь душам в чистилище, на обращение грешников и раскаяние еретиков».
В другом месте, говоря о том же предмете — о работе, — он пишет так:
«Всегдашней твоей заботой да будет угождать Богу и радовать Его, так что не смей делать ничего, сколь бы малым оно ни казалось, без Его соизволения. А потому на каждое слово, которое тебе предстоит сказать, на каждый взгляд, на каждый кусок, который ты собираешься съесть за столом, и на каждое движение ты должен сперва испросить позволения у Бога в сердце своём. И если, прислушиваясь к голосу совести, ты получишь его, и она не упрекнёт тебя (ср. 1 Ин. 3:21), тогда можно сказать то или иное, а иначе — нет.
Подобным же образом все дела, даже те, о которых ты знаешь, что они богоугодны, совершай с живым намерением угодить Ему и прославить Его. Наконец, так себя веди, словно ты не видишь, не слышишь, не ешь, не чувствуешь, не обоняешь, не вкушаешь и не осязаешь, но во всём ищи Бога, так, чтобы всё, что ты делаешь, происходило с Его позволения и по Его велению, а не иначе (ср. 1 Кор. 10:31)».
Так говорил брат, и как говорил, так и поступал. А благодаря этому радению о совершенствовании в повседневных и обыденных делах он и стал святым, и притом великим святым, не прибегая к иным, чрезвычайным и особым путям, которыми шли другие.
На каждый час и даже на каждую четверть часа у него были установлены особые молитвенные правила и упражнения. Начинал он их с первым ударом колокола к подъёму и не оставлял до самой ночи, продолжая во время послушаний, выпадавших ему в течение дня, и используя всякий промежуток между делами, дабы не потерять ни единого мгновения.
Помнится, я много раз замечал, что, когда нам давали знак закончить какое-либо обязательное общинное занятие — будь то час отдыха, беседа или иное подобное, — в то самое мгновение, как мы поднимались со своих мест, он тотчас принимался за свои молитвенные упражнения. То же самое он делал, входя в трапезную и выходя из неё, разворачивая салфетку, — словом, при всяком действии, когда силы его души не сосредотачивались на какой-либо работе по послушанию, он направлял их на молитву, размышление или иное душеполезное упражнение, которое было у него установлено на это время.
В конце каждого часа он уединялся, дабы, испытав свою совесть, утвердиться в чувстве Божия присутствия и возобновить подвиг в той добродетели, над которой трудился, для чего с усугубленным рвением призывал на помощь того святого, которому, согласно составленному им распределению, был посвящён этот час суток. Иноки же, чьи кельи какое-то время находилась по соседству, доподлинно свидетельствовали: всякий раз, пробуждаясь ночью, они слышали его молитву, особенно когда часы били очередной час.
Из того, что произошло с одним отцом более чем за тридцать лет до блаженной кончины брата Алонсо, станет ясно, сколь заняты были все силы его души в течение дня и сколь мало давал он им вольности отвлекаться на внешние предметы. Сей отец (который был жизни весьма примерной) на одном духовном собеседовании задал вопрос, возможно ли всегда ходить в присутствии Божием и как этого достичь. Настоятель, председательствовавший на собеседовании, отвечал, что если понимать вопрос со всей строгостью, то непрестанно пребывать в присутствии Божием — дело скорее ангелов или блаженных душ, никогда не теряющих Его из вида, нежели людей, изгнанных в сию юдоль слёз. Здесь же, на земле, возможно лишь всё совершать ради Бога, часто возобновляя это намерение и вознося сердце к Господу, ради Которого всё делается. И это можно было бы назвать постоянным хождением в божественном присутствии, не потому, что даже у созерцателей не проходит и мгновения без сознательного памятования о Боге, но потому, что трудиться ради Него с таким намерением и есть навычное памятование и чувствование Его божественного Величия.
Отец, однако, не удовлетворился этим ответом. Желая узнать, что думает об этом Алонсо, он на следующий день спросил его об этом. И поскольку то был человек, с которым брат делился делами своей души, он дружески ответил ему:
— Говорить, что невозможно всегда ходить в присутствии Божием, — значит взирать лишь на силы и немощь человеческую. Но с Божией помощью и благодатью, говорю вам, это не только возможно, но и легко, и сладостно.
«Обратимся же к опыту,» — сказал отец. «Скажите мне, ради самой жизни, всегда ли вы ходите в присутствии Божием? Надолго ли отвлекаетесь в течение дня?»
Здесь брат на мгновение задумался. Поразмыслив немного и рассудив, что ответ послужит к славе Божией, он с улыбкой на устах произнёс: «Пожалуй, на время, что требуется, дабы прочесть «Верую».
Ответ поверг отца в изумление, ибо он был твёрдо убеждён в невозможности подобного. Недаром один из древних духовных наставников в пустыне заметил, что для верного решения этого вопроса пригодны не столько умозрения богословских школ, сколько практика или опытное ведение молитвы и непрестанного предстояния Богу в пустынях (Кассиан, Собеседования, X). А потому созерцателям (как здесь Алонсо) легко даётся то, что умозрительным богословам и схоластам кажется трудным и даже по-человечески невозможным¹.
Среди записок брата была найдена одна, помеченная на полях значком в виде указующей руки. В ней говорилось:
«Вот неустанное упражнение, в котором тебе надлежит подвизаться пред Богом. Всегда помни и глубоко уразумей, сколь важно для тебя то, что Бог и Матерь Его, Дева Мария, неусыпно взирают на все твои помыслы, слова и дела. Ощущая их присутствие, ты будешь действовать, мыслить и говорить с той правотой и совершенством, какие подобают тому, на кого взирают столь великие Владыки. Поступай так, словно ты уже оставил эту жизнь и стоишь на суде Божием; совершай дела свои с тем совершенством, с каким желал бы явить их там, дабы премного утешить Иисуса и Марию, всегда пребывая в живой и деятельной любви к ним».
Из сих слов явствует, как стремился он совершенству, занимаясь работой, и как полно силы души его были поглощены Божественным присутствием. Вначале он прибегал к нему как бы по памяти, вспоминая, что Бог взирает на него, и так утвердился в этом, что уже не мог забыть, черпая из сего памятования забвение всего, что не было Богом или не приближало к Нему.
Затем он перешёл ко второй ступени присутствия Божия, которая есть путь разумения. Сам брат объясняет её, говоря, что это — ясное и простое ведение, коим душа познаёт, что Бог обитает и действует внутри неё. И ведение это обретается не столько путём размышления или воображаемого представления, сколько через ощутимую уверенность, которую душа испытывает в себе, — уверенность в том, что Бог пребывает в ней и повсюду. Он называет это интеллектуальным присутствием Божиим; оно обыкновенно длится долго, и чем более душа преуспевает в служении Богу, тем отчётливее ощущает Его в себе. И если порой, когда силы души сосредоточены на какой-либо работе, случается ей несколько отвлечься от Бога, то, говорит брат, происходит дивная вещь: она, сама не зная как, тотчас ощущает перед собой присутствие Бога, Который восполняет её недостаток ликованием, подобно тому как, когда перед нами внезапно предстаёт друг, которого мы нежно любим, это доставляет нам необычайную радость.
Этими средствами поставления себя в присутствие Божие брат Алонсо пользовался в то время, о котором мы говорим, то есть в пору своего служения привратником. Позже, в последние годы своей старости, он достиг иного уровня пребывания в присутствии Божием — в единении и поистине непрестанной сердечной устремлённости, ибо даже на время прочтения «Верую» не отступал от своего Возлюбленного, да и не мог бы, пускай бы и захотел, как мы увидим в своём месте.
Теперь же мы перейдём к дивным примерам добродетелей, которые он явил нам в ту же самую пору, и поговорим о каждой из главных добродетелей в отдельности, дабы всякому было легче найти то, чему он захочет подражать.
¹ В оригинале — moralmente impoſſible. В схоластической теологии это выражение является термином, который означает не «безнравственно», а «практически невозможно для человеческой природы в её обычном состоянии, без особой божественной благодати».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. О САМООБУЗДАНИИ И ВЛАДЕНИИ ЧУВСТВАМИ
Первое место мы отведём самообузданию, ибо в Законе Благодати ему по праву принадлежит то же место, что и обрезанию в Ветхом Завете. И начнём с обуздания внешних чувств и способностей, а среди них — со зрения, ибо от доброго или дурного управления им зависит и скромность или распущенность всех прочих.
Скажу, однако, вдобавок к тому, о чём упоминалось в предыдущих главах, что брат Алонсо отличался столь великой сдержанностью взора и скромностью, что за сорок лет в послушании привратника он ни разу не взглянул в лицо женщине. И это при том, что к вратам обители и церкви (а и те, и другие были на его попечении) в Майоркской коллегии приходит множество женщин, ибо велика там нужда в духовном окормлении. Кроме того, ему случалось порой на неделе сопровождать кого-либо из отцов, шедших со служением в гости к мирянам, а на мессе, после причастия, он подавал воду для омовения уст и мужчинам, и женщинам. И при всём этом, после тщательного расследования, допросов со стороны настоятелей и по наблюдениям тех, кто жил с ним, выяснилось, что за всё это время он не взглянул в лицо ни одной женщине.
По праву прославляет Кассиан (Установления, V, 25) другого монаха с берегов Нила, по имени Архебий, за то, что тот за пятьдесят лет не видел женского лица, даже своей родной матери, хотя та и приходила искать его в пустыне. Но тот, в конце концов, был отшельник и жил в безлюдной и дикой песчаной пустыне, а наш Алонсо совершает то же самое посреди многолюдного города, неся послушание привратника, столь располагающее к общению. Редкая скромность и исключительное доказательство той постоянной осмотрительности, с какой он действовал, и того присутствия Божия, в котором он пребывал!
Помогло ему в этом наставление, которое он получил от Девы, нашей Владычицы. Случилось брату сопровождать одного из отцов-проповедников, и, проходя по улице, он случайно поднял взор к окну мезонина, в котором стояла женщина. Это не было действие намеренное, связанное с любопытством или с желанием рассмотреть, что там в окне; то был лишь невольный взгляд, брошенный вверх, так что он увидел лишь неясный силуэт, не разобрав ни лица, ни чего-либо иного — поэтому, когда настало время испытания совести, которое мы совершаем дважды в день, Алонсо не счёл этот поступок греховным. Но ему явилась Дева и спросила, как мог он не обратить на это внимания. Она велела ему впредь не давать глазам больше воли, чем требуется, чтобы видеть, куда он идёт, и что так он избежит опасности увидеть то, что ему не подобает.
Брат уразумел свою провинность, которая состояла в том, что он без нужды поднял взор, не соблюл осмотрительность и потерял деятельное памятование о Боге, с которым обыкновенно исполнял свою работу. И, горько оплакав сие, он так пишет об этом случае в одной из своих записок для испытания совести: «Да уразумеют рабы Божии, с каким внимательным попечением должны они бодрствовать над собой, дабы не прогневать Господа». Подобный случай можно найти и в житии св. Екатерины Сиенской, где рассказывается, как Дева и святой Павел сделали ей выговор за то, что она однажды слегка приподняла взор.
Сохранить же эту великую скромность брату помогали строгость и суровость, с какими он обращался с собой, немедля наказывая себя за малейший намёк на вину или оплошность. Однажды, нечаянно бросив взгляд на окно дома, стоявшего на другой стороне, он, как ему показалось, увидел женский силуэт; окно было так далеко, что разглядеть что-либо он не мог. Но эту оплошность, показавшуюся ему достойной величайшей кары, он искупал многолетним покаянием: всякий раз, проходя мимо того места, он подходил к стоявшему поблизости Распятию, с силой рвал на себе волосы и истязал себя, осыпая бранью. С такой заботой наказывал он мятежную плоть свою и с таким упорством держался раз принятого решения.
И он воздерживался не только от взгляда на женщин, как от самого опасного, но и от созерцания прочих любопытных или суетных вещей, которых порой достаточно, как говорит св. Дорофей (Поучение 21), чтобы похитить у души её сокровища. За всё то долгое время, что он провёл в Майоркской коллегии, хотя и представлялось множество случаев увидеть нечто зрелищное и необычное, на что обыкновенно все стекаются, не известно примера, чтобы он по своей воле пошёл хоть раз на что-либо из этого взглянуть или хотя бы выказал такое желание.
Устраивались различные смотры и парады городских рот и кавалерии, охранявшей королевство; на поле выходило по шесть и по восемь тысяч человек из-за угрозы от турецкого флота. В порт входили блистательные эскадры и даже королевские армады всевозможных судов, на одной из которых самолично прибыл сеньор дон Хуан Австрийский. Со смотровых площадок или террас нашей коллегии можно было созерцать немалую часть всего того, что происходит при подобных событиях. Прочие иноки выходили туда, Алонсо же не покидал своего уголка у ворот, и никто не знает, чтобы он хоть шаг сделал или поднялся по лестнице ради такого зрелища.
Наши студенты представляли множество комедий на священные сюжеты, с великолепными декорациями, в разнообразных живописных костюмах. На площади перед нашей церковью устраивались захватывающие дух фейерверки, ночные шествия с факелами, танцы и прочие праздничные увеселения. И хотя привратнику было бы легко и вполне дозволительно насладиться всем этим, ибо все сии действа предназначалось к служению Божию и к чести святых, никто не помнит, чтобы он хоть на что-нибудь из этого обратил свой взор.
Новые городские укрепления были постройкой весьма примечательной, начатой в его время, и трудилось на ней изрядное множество мастеров и подёнщиков, сносивших старые здания и возводивших новые стены, бастионы и великолепные ворота, — на что с любопытством взирали и местные жители, и чужестранцы, — но Алонсо никогда не останавливался, чтобы посмотреть на них, и не обращал на них большего внимания, чем если бы ничего и не происходило.
Если же настоятели порой посылали его за город, в поле или в сад коллегии, то и такой день становился для его глаз не отдыхом и развлечением, но непрестанным упражнением в самообуздании, ибо он с великим рвением старался лишить их того, что им было всего приятнее. И столь мало жаждал он подобных выходов, что за сорок лет, как помнят, он лишь единожды попросил отпустить его за город, и то, как выяснилось, ради духовной пользы одного брата, который поверял ему тайны души своей.
Что же до слуха, то не с меньшим тщанием он обуздывал и его. В дни главных праздников, во время октавы Тела Христова, на Карнавале и в прочих случаях, когда в нашей церкви звучала изысканная музыка, он мысленно уносился к хвалам, которые святые возносят Богу в небесной славе, и так погружался в сие созерцание, что, как он сам признавался, от здешней музыки до него доносился лишь слабый звук, словно издалека. И если он столь совершенным образом обуздывал свой слух при этом, то легко можно представить, как он поступал в отношении вещей безразличных или непозволительных и сколь мало внимания уделял любопытным новостям и суетным мирским слухам, и уж тем более лести или пересудам.
Он ни за что не допускал, чтобы в его присутствии говорили о чьих-либо нравственных или телесных недостатках; и если говоривший был человеком менее значительным, он прямо увещевал его. В беседах же своих он говорил лишь о вещах духовных и святых; если же собеседники заводили иной разговор, он тотчас засыпал. Это было замечено всеми, особенно же новициями и молодёжью, во время «отдыха» (так мы в Обществе называем отдохновение после трапезы), на котором он долгое время председательствовал. Братья, видя, что председатель дремлет, обыкновенно начинали рассказывать какой-нибудь назидательный пример или говорить о какой-либо добродетели, и он тотчас пробуждался. Стоило же им, желая его испытать, переменить тему и завести разговор о вещах безразличных, как он снова засыпал, в точности как Кассиан рассказывает о святом авве Махеcии (Кассиан, Установления, V, 39).
Самой привычной и излюбленной темой его бесед были «последние вещи»¹, о которых он говорил с особым вниманием и чувством. Однажды, в день Обрезания Господня, нас почтил своим присутствием в трапезной светлейший сеньор дон Карлос Колома, бывший в ту пору вице-королём Майорки. После трапезы он оказал нам честь, оставшись на час отдыха. Брат Алонсо сидел почти последним (ибо это было его обычное место) с видом человека, погружённого в глубокое созерцание, в каком он пребывал почти всегда. Вице-король не сводил с него глаз и, видя, что прошло уже много времени, а он не проронил ни слова, попросил его сказать что-нибудь и обратился к настоятелю, чтобы тот отдал ему соответствующее распоряжение.
Настоятель так и сделал, и Алонсо, повинуясь, начал говорить о «последних вещах» с таким рвением, так красноречиво и веско, что мы, переглядываясь, не знали, что и думать. Речь его длилась довольно долго, а когда он закончил, вице-король, до того сидевший словно в оцепенении, обернулся к нам и со свойственным ему изяществом и остроумием произнёс: «Так вот какой десерт вы приберегли для меня, отцы?»
Он намекал на то, что беседа, будучи послетрапезной, зашла о «последних вещах»². Ибо древние египтяне, как повествует Геродот (История, II, 78), на пирах своих носили перед гостями изображение мертвеца. А император Домициан, как свидетельствует Дион Кассий, на погребальных пирах, звавшихся silicernia, приказал, чтобы гостей, возлежащих в отдельных саркофагах, разносили по домам (Дион Кассий у Радера; Марциал, Эпиграммы, II, 78). В любое время весьма важно помнить об этом, и потому сей раб Божий обыкновенно говорил на эту тему с любым человеком, в любое время, но особенно — во время часов отдыха.
За слухом следуют обыкновения при трапезе, где примечательны примеры обуздания вкуса, которые явил нам брат Алонсо. Он установил для себя, ради вящей осторожности, несколько предписаний, или правил, касающихся еды, которые и соблюдал нерушимо всю свою жизнь. Вот они:
«Первое. Если у тебя отнимают то, что тебе по вкусу, воля Божия в том, чтобы ты, превозмогая себя, смолчал из любви к Нему и не подал вида. Если же тебе дают то, чего ты не желаешь, то снова же воля Господня в том, чтобы ты, не подавая вида, молча принял это.
Второе. Соблюдай величайшую скромность, как тот, кто предстоит Самому Богу и вкушает пищу перед лицом Его, стараясь, скорее услужить Ему [нежели самому насытиться].
Третье. Если тебе чего-нибудь недостаёт, молчи и будь как немой. Но если недостаёт чего-то твоему соседу, тотчас сообщи прислуживающему, ибо так велит Устав.
Четвёртое. Не разворачивай салфетки, пока этого не сделает твой сосед, и не будь первым ни в еде, ни в питье.
Пятое. Ешь спокойно, маленькими кусочками, неспешно, занимая ум более Богом, нежели пищею.
Шестое. Из того, что подадут тебе за столом, всегда оставляй немного, и притом самое лучшее, отборное и то, что доставляет тебе наибольшее удовольствие.
Седьмое. Ни в какое блюдо не добавляй соли, ибо она служит лишь для услаждения вкуса, а это не имеет значения.
Восьмое. Прекращай есть, как только кто-нибудь сложит свою салфетку. Никогда не будь последним, сколько бы еды ни оставалось — ограничивай себя».
Соблюдать сии правила ему помогали особые молитвословия и самопринуждения к добродетели, коими он предварял каждую трапезу; благодаря им он обрёл лёгкость в этом делании и достиг совершенного обуздания вкуса, равно как и прочих чувств.
Когда он состарился и занемог, ему обыкновенно давали на ужин несколько яиц. Как то водится в общинах, при этом порой случались оплошности, которыми ревностный брат пользовался для упражнения в самообуздании. Однажды вечером ему принесли яйца сырыми. Повар, спохватившись, поспешил в трапезную, дабы помешать аскетическому упражнению, на которое, как он знал, пойдёт Алонсо. Но когда он прибежал, одно яйцо уже было проглочено, а второе вот-вот могла постичь та же участь. Повар выхватил его из рук брата, оставив тому лишь заслугу доброго намерения.
В другой раз один брат взялся самолично проследить, чтобы яйца были свежими. Он сам пошёл в курятник и принёс несколько штук. Их подали Алонсо, но они оказались столь испорчены, что когда он разбил первое, зловоние распространилось по всей трапезной. Святой брат поспешил проглотить его и сделал бы то же со вторым, но милосердие сидевших рядом оказалось сильнее: они поспешно отняли у него яйцо.
Но в другом случае он всех опередил, как то видно из примера с тыквами, подобными диким колоквинтам сынов пророческих (Вульг. 4 Цар. 4:39-41).
Заведовал кухней в коллегии один брат, более набожный, нежели опытный в своём деле. Было лето, и поскольку в монастырском саду уродилось множество тыкв, он обыкновенно тушил их с мясом. Случается порой, что среди хороших плодов попадаются и горькие, как полынь. Наш повар однажды наткнулся на несколько таких и, не заметив, приготовил из них похлёбку. Он не попробовал её, как следовало бы, и так она попала на стол. Брат Алонсо, который из скромности и по старости лет обыкновенно не притрагивался к еде раньше других, в тот день отложил в сторону фрукт, что лежал перед ним, и, взяв свою миску, принялся есть тыкву, не выказывая ни малейшего неудовольствия, но, напротив, с особым рвением и усердием.
«Я ел, — пишет отец Матео Маримон, духовник Алонсо, в составленном им жизнеописании, — в тот день рядом с настоятелем и ,едва поднёс ко рту первую ложку тыквы, как вынужден был выплюнуть её и с великим отвращением произнёс: Mors est in olla (Смерть в котле)!»
Настоятель, поняв в чём дело, первым делом велел забрать у брата Алонсо тыквенное кушанье. Поспешили исполнить, но поздно, ибо в миске его оставалось всего несколько ложек. Прочие же иноки не могли съесть ни кусочка ни тыквы, ни мяса, что было с нею сварено, хотя благочестивый повар и приложил немало усилий, чтобы спасти кушанье. В конце концов, всё оказалось на помойке, ибо даже кошка и собака не осмелились притронуться к тому, что Алонсо съел с таким рвением.
Дорого же обошёлся ему этот подвиг: едва он вышел из трапезной, как его начало рвать, а затем вспыхнула лихорадка с сильными болями в желудке, которые мучили его много дней. И ещё долгие годы один лишь запах тыквы вызывал у него тошноту, но он, тем не менее, ел её и радовался, когда ему её подавали, пока, наконец, от привычки не прошла та естественная неприязнь, что осталась у него, и он стал есть тыкву если не с удовольствием, то по крайней мере без отвращения.
Не довольствуясь обузданием вкуса горькими яствами, сей истинный гонитель чревоугодия изыскал способ не наслаждаться и сладким. Для сего, когда ему случалось по послушанию вкушать какое-либо лакомство, он представлял себе нечто отвратное, покуда то не вызывало в нем омерзения, и он переставал ощущать вкус того, что ел. При иных же обстоятельствах, и так бывало чаще всего в старости, он старался всецело погрузиться в размышление о божественном, доколе чувства его не замирали, и он уже не воспринимал вкуса того, что жевал. Сей способ, как пишет Кассиан в своей книге об обуздании гортани, и есть самое действенное средство для победы над её усладами.
Из обычных блюд он всегда оставлял лучшее, не употреблял никаких соусов или приправ, даже соли и уксуса, если только их не добавляли в кушанье на кухне. Первое время по прибытии на Майорку он ел апельсины, коих в том краю много, и весьма изысканных, а потому их в изобилии подают к столу. Однажды некий отец сказал ему, что они могут ему повредить. Брат же, восприняв это наставление в ином смысле, рассудил, что ему повредит потакать своему вкусу, и воспринял это так близко к сердцу, что на всю оставшуюся жизнь отказался от них.
Сию столь непрестанную и жестокую войну, которую он вёл со своим вкусом, Господь наш вознаградил особыми милостями, явленными ему за трапезой. Он сам признаётся в этом в одной из записок, в которых давал отчёт о своей совести, следующими словами:
«Столь велики дары и посещения, которые эта душа обретает за трапезой от Бога и Его Матери, что их и невозможно как следует описать. Часто ей приходится прерывать еду. За трапезой она почти уподобилась человеку, отрешённому от себя и всецело пребывающему в Боге. Она забыла о вкусах и пристрастиях к яствам. Ест лишь по необходимости, а не ради удовольствия, и т.д.»
Все мы, жившие рядом с ним, свидетели тому, что много раз во время еды слёзы текли у него ручьями, хотя он и старался скрыть их, часто утираясь платком. А прерывал он трапезу столь явно, что много раз настоятелю приходилось через прислуживающих передавать ему повеление есть.
Однажды, когда он ел гроздь винограда, ему в горло попала плохо разжёванная ягода, перекрыв дыхание. Как он ни силился, он не мог её вытолкнуть. Он оказался в той же опасности, что и Софокл с Анакреонтом, о которых говорят, что они умерли от подобного несчастного случая (Лукиан о Софокле; Валерий Максим об Анакреонте). Осознав опасность, он всем сердцем воззвал к небесной помощи, умоляя о заступничестве Деву, нашу Владычицу. И Она столь скоро пришла ему на помощь, что в то же мгновение он не только избавился от опасности для телесного своего существования, но и исполнился великой сладости и духовных даров, что помогло ему понять: чего бы он ни попросил у сей державной Владычицы, всё ему будет даровано.
В другой раз, также за трапезой, с нежностью беседуя с Ней, он с пламенным чувством произнёс: — О Владычица! Кто бы сподобил меня узреть тебя там, на небесах! — и он услышал в ответ глас, омывший его светом и утешением: «Увидишь меня, не сомневайся».
Так Господь наш чрез Матерь Свою одарял сего раба Своего в награду за те услады, которых он лишал себя за трапезой.
¹ Las postrimerías (исп.) — богословский термин, обозначающий четыре «последние вещи»: смерть, суд, ад и рай.
² Игра слов, построенная на созвучии испанских слов postre («десерт», «последнее блюдо») и postrimerías («последние вещи»).
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. О ДРУГИХ ЕГО СПОСОБАХ САМООБУЗДАНИЯ, СУРОВЫХ ПОДВИГАХ И О ЕГО ВЕЛИКОМ ТЕРПЕНИИ.
Тысячами других способов обуздывал и укрощал себя ревностный Алонсо. Велико было отвращение, которое он питал к себе, и равно было тому старание, с коим он себя мучил. В начале своего обращения он, побуждаемый рвением, предавался некоторым излишествам, нося власяницу, бичуя себя, постясь и совершая иные внешние покаянные подвиги. После вступления в орден настоятели положили тому предел, повелев ему не совершать покаянных подвигов без их позволения. В соответствии с этим он каждый первый день месяца приходил к настоятелю со списком публичных и тайных покаяний, которые намеревался совершить в течение месяца. И просил он о стольких, что если бы ему дозволили все, он, без сомнения, прожил бы очень недолго. Настоятели умеряли их, сообразуясь с правилами доброго руководства и благоразумия, а брат распределял дозволенное ему так, что ни один день не проходил у него без особого покаянного подвига. За сорок шесть лет он ни на один месяц не оставил этого усердия.
Когда же, будучи болен, он не мог прийти лично, то посылал брата-больничника, чтобы тот испросил для него покаяний, и исполнял их в постели с таким упорством, что за несколько месяцев до смерти, будучи восьмидесяти шести лет от роду и пребывая в такой немощи и слабости, что едва мог сесть на постели, чтобы причаститься, он совершал по три самобичевания в неделю, да при этом просил настоятеля заменить его бич на другой, пожёстче, и жаловался на руки, что не слушались его и не давали ему бичевать себя с той силой, с какой он желал. Брат-больничник свидетельствовал, что много раз слышал его в это время и что бичевал он себя с такой жестокостью, что тот счёл себя обязанным доложить о том настоятелю, дабы тот это прекратил.
То же самое касалось и постов, ибо не было ни одного кануна праздника Пресвятой Девы, нашей Владычицы, ни одной установленной Церковью вигилии, на которую он не послал бы испросить позволения поститься. А если он мог прийти лично и изложить свою просьбу, то приводил в её защиту такие доводы, что настоятели часто бывали обезоружены и не находили в себе сил отказать ему.
Будучи здоров, он весьма часто спал на доске. Когда же в старости и немощи ему запретили этот подвиг, он несколько раз вымолил это право у Господа нашего, как то видно из двух случаев, которые я здесь приведу.
Однажды в нашу церковь пришёл проповедовать преосвященный владыка Алонсо Ласо Седеньо, бывший архиепископ Кальяри, а в ту пору епископ Майорки. Дабы обустроить ему уголок для отдыха, где он мог бы снять облачение, взяли тюфячок брата (ибо, хотя гость и был столь высокого сана, лучшего убранства в коллегии не нашлось). Ночью брату забыли вернуть тюфяк, и он, весьма довольный, лёг на голые доски с куда большим удовольствием, чем если бы у него была самая роскошная перина. Случилось это в то время, когда он сильно страдал от простуды. Озабоченный этим, министр¹ коллегии пришёл навестить его уже много позднее, после отбоя, и спросил его, отчего он так улёгся? Тот отвечал: «Очень хорошо, отче, слава Господу, это неважно, мне так весьма по нраву». И он, конечно, так бы и остался, если бы отец по своему милосердию не исправил эту оплошность.
В другой раз, когда он также был нездоров, ему велели не стелить себе постель самому. Тот, кто должен был о нём позаботиться, забыл это сделать, и послушный брат, дабы не нарушить послушания, не стал стелить тюфяк и, ухватившись за желанный случай, лёг на доски. Он провёл на них всю ночь, которая была весьма холодной, а наутро его нашли почти окоченевшим, но в таком светлом расположении духа, что он сам подбадривал брата-больничника, который сокрушался, видя его в таком состоянии.
Можно полагать, что и другие подобные случаи происходили в течение долгих лет его старости и немощей, ведь при всей заботливости братии, когда недуги длятся долго, подобные упущения неизбежны. И Бог попускает это Своим избранным для упражнения, а Алонсо попускал — в утешение ему, ибо блаженный радовался возможности восполнять таким образом свои покаянные подвиги.
К добровольным и записанным покаянным подвигам он добавлял и другие, не требующие дозволения, но не менее дивные, трудные и похвальные, как то увидит всякий, кто сам их испытывал. Он не отгонял от себя ни мух, ни комаров, ни блох, ни прочую нечисть, сотворённую Богом человеку на упражнение, если только благопристойность и иноческое достоинство не обязывали его к тому. Из двух путей, ведущих в трапезную, он всегда выбирал тот, что не был укрыт от непогоды. Когда у источника перед трапезной из двух водостоков один был исправен, а другой подавал воду с трудом, было замечено, что он всегда выбирал неисправный.
В холодное время он не прятал в рукава рук, хотя они постоянно у него трескались от стужи, не подходил к очагу и не отогревался на солнце, а в летнее время не обнажался, чтобы охладиться. Он никогда не говорил о погоде, чтобы на неё пожаловаться. Если его спрашивали: «Как вам, брат, в такой-то холод или в такую-то жару?», он отвечал: «Это ничто. Вот в чистилище — поистине жара, а в аду — нестерпимые стужа и лёд. Да избавит нас от них Господь».
Сидя, он находил способы умерщвлять плоть; стоя — то же самое. Сидя на стуле, он изыскивал, чем бы себя удручить, и устраивался так, что казалось, будто сжался для самоистязания, а не сидит для отдыха; никогда не прислонялся к спинке стула, никогда не опирался на подлокотники. Я сам видел несколько раз, как он (полагая, что делает это достаточно незаметно) держал одну ногу на весу, опираясь на другую. А следует заметить, что обе ноги у него сильно опухали и были покрыты язвами; недуг этот мучил его много лет и причинял ему тяжкие страдания, и неизвестно, отчего он произошёл, впрочем, скорее, следует считать его особой милостью, которую явил ему Господь наш, дабы дать ему возможность стяжать заслуги на его послушании привратника, требовавшем много ходить. И порой он чувствовал такую боль, словно ему в ступни впивались шипы.
Столь много способов удручать себя находил он в еде, одежде, жилище и обыденных делах, что, казалось, ни о чём ином он не думал и не помышлял, подобно тому как человек, люто ненавидящий врага своего, не думает ни о чём, кроме как досадить ему. Так и он поступал со своей плотью, что следует из примечательных слов, которые он оставил в одной из своих исповедей, или, точнее, письменных откровений помыслов [перед духовником].
«Одно из моих величайших тайных покаянных деланий, — пишет он, — заключается в том, что, когда Бог дарует мне познать себя самого, я вижу себя зловонным, порочным и мерзким и как такового ненавижу себя, так что от чистой ненависти и отвращения, которые к себе питаю, аж не хотел бы ни видеть, ни слышать себя. И если бы я мог убежать от плоти моей, этого злейшего врага, и удалиться от неё в дальние земли, я бы сделал это, чтобы не видеть и не знать её, и это было бы для меня великим утешением. В миру, если у кого есть враг, который его преследует, он старается оставить его и уехать в чужие края, и тогда обретает покой и уверенность, что не потерпит вреда. Я же не могу так поступить и оставить этого смертельного врага — плоть мою, и потому страдания, которые она мне причиняет, весьма велики».
Слова поистине дивные, которые достаточно свидетельствуют о святой ненависти, какую питал к себе сей раб Божий, и о том, как он был вечным палачом самому себе.
Публичные покаяния в трапезной были у него ежедневными. Покуда он был здоров, не проходило и дня, чтобы он не совершил какого-либо из них. Уже в глубокой старости, будучи столь измождён недугами, что едва держался на ногах, он испрашивал у настоятелей как великой милости позволения спуститься в трапезную, дабы объявить о своих проступках, облобызать ноги отцам и братьям и совершить другие подвиги смирения, но ему повелели целовать ноги лишь одному брату за каждой трапезой, ибо ему с великим трудом давалось это движение, а когда он простирался на полу крестом, то лежать ему так дозволялось лишь недолгое время — и с глубоким благоговением взирали братья на слёзы, с которыми он совершал это, пока кто-нибудь от имени настоятеля не подходил поднять его, ибо сам он подняться уже не мог. Он горячо желал, чтобы в Обществе сохранялся в полной силе тот дух ревностного покаяния, который он в нём застал, и потому с такой точностью исполнял эти подвиги.
Не меньшее доказательство христианского самообуздания — принимать с терпением и радостью, как покаянный труд, те невзгоды, что приходят к нам от чужой руки, нежели возлагать их на себя по своей воле; и даже большее, ибо требует оно величайшего смирения, терпения и кротости. Так вот нашему брату как мужу, ясно просиявшему этими добродетелями, не недоставало случаев, при которых он мог бы явить нам тому пример. Некоторые из них уже были приведены, некоторых черёд придёт при подобающем поводе. Здесь же я расскажу об одном случае, достойном особого упоминания.
Среди прочих цирюльников, приходивших потрудиться в Майоркскую коллегию, был один юнец, развязный и беспокойный. Когда ему впервые довелось брить Алонсо, он, заметив его скромность и глубокую молитвенную сосредоточенность, возымел желание испытать, не выкажет ли тот хоть малейшего нетерпения или досады. С этой целью он несколько раз уколол его и дёрнул за волосы, но, как ни старался, не смог тогда добиться своего.
С тех пор всякий раз, когда наступал день бритья, этот юнец во исполнение своего диавольского помысла старался, чтобы святой старец достался именно ему, прося товарищей уступить. Чего он только не вытворял с бедным братом! Товарищи замечали это, и один из них, надо полагать, более сострадательный, укорял его, но тот оправдывался, говоря, что страдалец, верно, ничего не чувствует, ибо не выказывает большей досады, чем если бы был мёртв.
И хотя один из цирюльников, что был более благочестив, горел желанием услужить Алонсо, дабы избавить его от рук жестокого товарища, по дивному попущению Господню всегда выходило так, что, когда подходила очередь святого, мучитель его неизменно оказывался свободен. И Алонсо вверял себя в его руки с великой радостью и духовным веселием, с непобедимым терпением сносил муки всё то время, что безрассудный юноша испытывал его, издеваясь над его головой и лицом. А когда тот заканчивал, Алонсо с глубоким поклоном и улыбкой на устах прощался с ним и шёл почтить Св. Дары.
Так продолжалось долгое время, и никто в обители не замечал подвоха, чтобы положить тому конец, ибо хотя и видели доброго Алонсо всего в царапинах, но думали, что бритва цепляется за многочисленные морщины, которыми от старости и худобы было изрезано его лицо. Прекратил же это Сам Бог, попустив, чтобы в одной драке этому юнцу так ранили правую руку, которой он уязвлял святого, что она осталась изувеченной. А позже, когда он перебрался в Италию, не чувствуя себя в безопасности на Майорке, то ввязался в другую ссору, в которой и был, несчастный, заколот кинжалами, в наказание, без сомнения, за свою безрассудную дерзость.
Не недоставало ему и случаев для упражнения в самообуздании и терпении при общении с братьями по обители; это одно из тех благ общинной жизни, которым наслаждаются даже те, кто по своему смирению и кротости не даёт никому повода для упрёка. Поскольку наш брат исполнял свои обязанности и правила с величайшей точностью и пунктуальностью, не допуская ни придирок, ни лицеприятия, некоторые, кто менее навык к сдержанности, порой находили здесь повод, чтобы его испытать. Он же принимал это не только терпеливо, но с радостью и веселием.
И Господь наш вознаградил его за это совершенно особой милостью. Однажды он, предстоя Богу, самоотверженно, как истинно обуздавший себя подвижник, молил Его даровать ему радость в страданиях и великую любовь к человеку, который в ту пору — по доброй, надо полагать, ревности — его унижал и преследовал. И вот, когда молитва его достигла предельного напряжения, на него внезапно низвергся луч света, подобный огненной комете, какие порой видны ночью падающими с неба. Луч этот пронзил ему сердце, и с той поры он воспылал такой жалостью и любовью к ближнему, что ему казалось невозможным желать зла кому-либо, какие бы обиды тот ему ни причинял. Более того, ему ясно представлялось, что если бы кто-нибудь и лишил его жизни позорнейшим образом, а он потом воскрес, то не смог бы питать к нему злобы, но, напротив, желал бы ему всяческих благодеяний и с искренним усердием старался бы их оказать.
Вот верный знак его незыблемого, всесовершенного самообуздания и благодать, вполне его достойная.
¹ Министр — в иезуитских коллегиях того времени — должность, соответствующая помощнику ректора по хозяйственным и административным вопросам.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. О ЕГО СМИРЕНИИ.
Смиреннейший Алонсо, наставленный Божественным Учителем, Который в Евангелии Своём говорит: «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем» (Мф. 11:29), различает в одной из своих рукописей два рода смирения: смирение познания и смирение сердца, или чувства. Последнее, говорит он, заключается в воле и в делах, а первое — в разуме, и есть та высокая премудрость, коей святые познают собственную малость, как в порядке естественном, так и в нравственном, и умеют отличать то, что принадлежит им самим, от того, что даровано Богом.
Начнём же с первого, которое есть основание второго. Брат наш обладал им в высочайшей степени. Послушаем, что он сам говорит о себе:
«Главное моё упражнение — это ходить, всецело погружённым и затворённым в чертоге самопознания, откуда я и черпаю знание о себе, почитая и видя себя тем, что я есмь — совершенно ничтожным и порочным. Я так погружён в самопознание, как если бы кто выплыл в открытое море или оказался посреди залива, окружённый на много лиг водою, не видя ничего иного вокруг, и не мог бы объять её, ибо она безмерна. Так и я вижу себя в глубине сего моря самопознания, погружённым без всякого рассуждения в бездну моих низостей и грехов».
Отсюда и проистекало то, что он видел себя как труп, кишащий червями, и как злокачественную язву. А дабы оживить это размышление, Господь наш, возводя его от смирения познания к смирению сердца и дел, за десять лет до его кончины, во время долгой простуды, попустил ему на протяжении многих дней явственно ощущать от себя тлетворный дух, из-за которого он сам себя сносить не мог. И дивился Алонсо, как кто-либо находит силы приближаться к нему, и ходил в великом смущении пред Богом и людьми, хотя один лишь он и ощущал это зловоние. Напротив, один весьма почтенный человек, общавшийся с ним несколько лет спустя и имевший обыкновение порой брать его руку для поцелуя, свидетельствовал, что от него исходило некое сладостное благоухание, подобное дыханию малого дитяти.
Однажды, читая в духовной книге о самопрезрении и самопознании, он пришёл в исступление. Внешние чувства его замерли, тогда как чувства души, напротив, были весьма живы и бодрствовали, вбирая милости, которые явил ему свыше Бог. Милости эти, по его словам, были столь велики, что если бы Сам Дарующий не укреплял его Своей могучей дланью, он бы лишился чувств от радости и блаженства. Он воспламенился великой любовью к Богу, а с любовью возросло и смирение, и от этого небесного посещения в нём осталось глубокое познание себя и к себе самому презрение, как то видно из пояснений, которые он добавляет к повествованию об этом случае, написанному для настоятеля:
«Эта совершенная любовь, — говорит он, — совершает в душе то, что она приходит к подлинному познанию себя в истине, и живёт в нём как бы мёртвая для мира, и для всех вещей, и для себя самой вместе с ними. Тогда она зрит себя ничтожеством, источающим зловоние; ей мнится, будто смрад её наполняет весь мир, а все видят в ней лишь сосуд беззаконий и греха. Если кто-то оказывает ей честь, она почитает это за истинное бесчестие и насмешку над собой. Так истинная любовь Божия, обитающая в душе, даёт ей видеть её недостатки (как солнце — пылинки в воздухе) и познавать Бога и себя самое единым взором».
А в другом месте он добавляет:
«Душа ходит в таком омерзении к себе, что с великим трудом едва может сносить себя от отвращения, видя себя столь дурной и зловонной. Она хотела бы быть в подчинении у самого дурного человека в мире, лишь бы ему повиноваться. Она словно изумлена, что её почитают за добрую. Она стыдиться показываться на люди из-за того, что столь порочна. Сие недовольство собой приводит к тому, что всё в мире вызывает в ней отвращение, и, утратив охоту есть, она презирает все [кушанья и пития], а потому ни в чём не находит ни удовольствия, ни отдохновения. Единственная её услада и радость — это Иисус и Мария и общение с Ними во всех свершениях».
Он считал себя худшим грешником в мире и, хотя получил откровение о своём спасении и о том, что не войдёт в чистилище, постоянно и с великой горечью оплакивал свои грехи, не постигая умом, как может кто-либо желать его общества — общества создания столь нечистого и низкого.
Он обыкновенно говорил, что когда переворачивают сосуд, полный испорченного и протухшего вина, он издаёт зловоние, невыносимое для всех, кто оказывается рядом. Так же, по его словам, происходит и с рабами Божиими, которые, получив свыше свет, познают себя и видят, чего они стоят на самом деле. Созерцая свои низости, они не отводят от них взора, почитая себя нечистыми сосудами, полными осадка своих грехов и немощей, и смрад этот терзает их. Если же случается, что кто-либо их хвалит, это подобно тому, как если бы снова взболтали осадок, и те, кто и прежде дурно пах, теперь становятся вовсе невыносимы. Оттого-то и сгорают они от стыда, ибо хорошо знают, кто они, и что Бог, от Которого ничто не сокрыто, знает, чего они заслуживают. А потому сама хвала, которая, казалось бы, должна вызывать радость, причиняет им скорбь и страдание, и чувство это, не вмещаясь внутри, проступает на лице и выдаёт себя движениями и жестами.
Он считал себя недостойным любого посещения свыше и небесной милости, а потому избегал их, словно то были искушения или козни диавольские. Если в молитве он замечал, что его сладчайшая Любовь желает сообщить ему нечто через явление, видение, откровение или внутренний голос, он старался уклониться от этого, с благоговейным трепетом убегая от Бога ради Бога. Это и породило тот дивный поединок, о котором мы уже говорили в другом месте: Алонсо бежал от посещений и даров, а Христос являл ему ещё большие. Дошло до того, что он возненавидел эти милости, а когда они нисходили на него, то сколь бы верные признаки благого духа ни несли они в себе, он видел в них скорее повод к терпению и смирению, нежели предмет для радости — из-за страха впасть в заблуждение.
И хотя может показаться, что, раз уж дело дошло до того, что он обращал божественные восхищения и дары в повод для смирения и труда, то ему нечего было бояться, однако для вящей уверенности он долгое время желал, чтобы на него обрушилась какая-нибудь буря и гонение и чтобы его публично наказали как обманутого мечтателя. Алонсо много раз просил об этом Господа нашего, полагая, что тогда дух его совершенно освободится от боязни преткнуться, с которой он принимал дары Божии, и хотя не стяжал просимого, всё же навлёк на себя некоторое уничижение в соответствии со своим желанием.
Когда один настоятель Арагонской провинции прибыл с визитом в Майоркскую коллегию, он счёл, что некоторые, излишне увлекаясь благочестием, почитают вещи Алонсо за реликвии ещё при его жизни, причём говорил он об этом с общиной в отсутствие блаженного брата, после чего отдал необходимые распоряжения. Затем он позвал Алонсо и в присутствии всех велел укоротить его сутану, которую, хоть тот и противился изо всех сил, незадолго до того велел ему носить другой настоятель. Он потребовал у него все его бумаги и приказал впредь ничего не писать и не брать в руки пера ни для чего, кроме того, что он укажет ректору коллегии.
На всё это смиренный брат взирал с удивительным спокойствием, более того, с радостным и светлым лицом, что ясно говорило о том утешении, которое он чувствовал в душе от этого испытания. Могу лично свидетельствовать, что старания провинциала воспрепятствовать почитанию вещей Алонсо как реликвий оказались тщетны, ибо не успел он отдать приказ, как уже нашлись те, кто украдкой подобрал обрезки сутаны.
Не только почестей небесных считал он себя недостойным, но и малейшей тени уважения и почёта на земле. Некоторые кавалеры и знатные особы, наслышанные о его святости, просили у него руку для поцелуя. Он заметно огорчался, отказывал, а если настаивали, причиняли тем ему великую скорбь. Когда же он не мог более противиться, то становился на колени перед тем, кто просил у него руку, приводя его в совершенное замешательство.
Случилось так, что светлейшая сеньора донья Маргарита Лиенкерке, ныне правительница Камбре, а в ту пору вице-королева Майорки, собираясь отъезжать в Испанию, пожелала проститься с Алонсо, который уже не вставал с одра болезни. Дабы снизойти к её благочестивому желанию, настоятель велел снести его на руках на нижние хоры церкви, где её светлость и ожидала его. Она вверила себя и свою семью его молитвам и на прощание захотела поцеловать ему руку или хотя бы край одежды. Святой старец заметно смутился и пал на пол, где и лежал ниц, пока его не подняли. Светлейшая дама весьма огорчилась, что причинила ему такую скорбь, хотя и не удивилась, ибо была наслышана о его необычайном смирении.
Такое же чувство испытывал он, когда получал письма от некоторых знатных особ из других королевств. Он стыдился, что его общение и наставления так ценят, и, дабы об этом не стало известно другим, тотчас отрывал подпись, а бумагу пускал в дело. И на самом деле, позднее нашли множество его записей, сделанных на обороте полученных им писем, ибо, как мы скажем далее, бедность он любил не меньше, чем смирения.
Ему было невыносимо, когда его хвалили, предлагали ему лучшее место или, входя в какую-либо дверь, из учтивости уступали ему дорогу. Сам же он, напротив, всем оказывал почтение и был столь предупредителен, что, по собственному признанию, почитал для себя великим стыдом, если кто-нибудь опережал его в поклоне.
Удивительно почтение, которое он питал к священникам: он снимал перед ними свой головной убор ещё издали, не желал покрывать голову в их присутствии и не садился рядом с ними. Я много раз наблюдал, как он, моя руки, тут же снимал свой головной убор мокрыми руками, если рядом с ним случалось оказаться священнику.
Он весьма уважал братьев-студентов, даже если то были новиции, и никогда, как бы они ни настаивали, не соглашался занять почётное место по правую руку, которое братья обыкновенно уступали ему из почтения к его сединам. Крайнюю учтивость он проявлял и к другим братьям-коадъюторам, выказывая им внешнее почтение, насколько позволяло его положение, и почитая их в душе как своих настоятелей.
Ибо истинно смиренный не только бежит почестей, но и радуется поношениям и презрению. И в этом Алонсо также явил нам пример.
На первом листе одной из книжиц, которой он пользовался чаще всего, были найдены написанные его рукой слова: «Сказал один отец некоему брату: ты ничего не делаешь, а только мешаешь». Эта фраза заставила задуматься, и, подозревая, что за ней кроется некая тайна, выяснили следующее. Однажды, когда отцы и братья во время часа отдохновения занимались ручным трудом, один отец, видя, что Алонсо по причине старости и слабого зрения работает очень медленно, желая его подбодрить и как бы в шутку, сказал ему: «Ну же, брате, вы ничего не делаете, а только мешаете». Он же воспринял это со всей серьёзностью и, сочтя эту фразу весьма важной для своего преуспеяния, поставил её во главу своей книги.
Если случалось, что кто-нибудь, видя его недуги и годы, говорил ему, что он уже ни на что не годен, он весьма радовался и сам подтверждал это, приводя всё новые доводы к собственному уничижению. Он говорил, что ни на что не способен, что ест хлеб даром и занимает место другого, кто лучше служил бы Богу и ордену. Если какой-нибудь настоятель случаем говорил ему: «Ну как же так вышло, брате?», он не приводил иного оправдания, кроме признания в своём неразумии. «Говорю вам, отче, — отвечал он, — я поступил как дурачок, и нет мне иного извинения, кроме как признаться, что я придурок и осёл». Если кто-либо поверял ему свои искушения, дабы он дал совет, как их побороть, он с лёгкостью открывал свои собственные, выказывая равное желание и смирить себя, и утешить ближнего.
Следствие смирения, основанного на познании, есть недоверие к себе. Именно им, а также признанием своей малости и неведения, и побеждал сей раб Божий тягчайшие искушения. Одно из них, искушение тщеславием и высоким мнением о себе, было весьма тонким. Поскольку диавол видел, что не может склонить его к тому, чтобы он гордился своими делами при жизни, он решил использовать его участь по смерти. Он внушал ему, что тогда все будут его почитать, что добродетели его прославятся по всему миру, что по его заступничеству совершатся многие чудеса, и в этом прославится Бог, а добродетель восторжествует.
Алонсо тотчас распознал обман и хотел, по обыкновению, погрузиться в бездну своего ничтожества, но диавол хитроумно усилил искушение, возражая, что именно этим-то он и стяжал великие заслуги, а потому и превознесут его, ведь Богу свойственно возвышать смиренных. А радоваться этому — дело весьма справедливое, и не подобает чуждаться сего под предлогом смирения, ибо ни оно, ни иная добродетель не имеют никакой цены, если не служат к славе Божией.
Эти доводы, облечённые в коварное диавольское красноречие, повергли брата в великое смятение. Тогда, отвергнув всякую надежду на себя, он обратился с упованием к сладчайшим своим заступникам, Иисусу и Марии, и взыскал у них защиты, как дитя в объятиях матери (этот образ он обыкновенно советовал и другим, ибо на опыте познал его пользу). Иисус и Мария услышали его, избавили от этой напасти и повелели бесам впредь не искушать его подобным образом.
Впоследствии Алонсо говорил, что самое опасное искушение, постигающее рабов Божиих, кроется именно в подобном тщеславии и самопочитании, и что единственное средство против него — не доверять себе, а бросаться в объятия образцов смирения, Христа и Его Матери.
Этим же оружием он побеждал и другие искушения, касавшиеся веры, судов Божиих и предопределения. Враг многократно нападал на него, внушая по этому поводу тягчайшие сомнения, смиренный же брат каждый раз уклонялся, повторяя за Апостолом: Non plus sapere, quam opportet sapere («…не думать о себе более, нежели должно думать» — Рим. 12:3). «Не хочу знать более того, что мой Бог есть сама благость, святость и справедливость. Этого мне достаточно».
И когда однажды при помысле о сих тайнах его постигло необычайно сильное искушение, он победил его героическим подвигом недоверия к себе и упования на Бога и тотчас был восхищён духом, а душа его озарилась столь ясным светом небесным, что с тех пор он обрёл дар легко сокрушать любые козни и злохитрые измышления сатаны. Так что теперь он не только сам наслаждался покоем, но и своими рассуждениями приносил его тем, кто, терпя подобные искушения, приходил к нему за помощью. Custodiens parvulos Dominus, humiliatus sum, et liberavit me («Хранит Господь простодушных: я изнемог, и Он помог мне». — Пс. 114:6).
Главы 11-34 доступны в файле для скачивания в начале страницы
Перевод: Константин Чарухин
Корректор: Ольга Самойлова
ПОДДЕРЖАТЬ ПЕРЕВОДЧИКА:
PayPal.Me/ConstantinCharukhin
или
Счёт в евро: PL44102043910000660202252468
Счёт в долл. США: PL49102043910000640202252476
Получатель: CONSTANTIN CHARUKHIN
Банк: BPKOPLPW