Автор: 28 ноября исполнилось бы 57 лет Андрею Викторовичу Куличенко (1963-2006) – музыканту, композитору и поэту, наследие которого и поныне очень широко используется в музыкальном обиходе российских католических приходов, а имя практически забыто, автору-составителю первого в постсоветской истории российской Католической Церкви «Сборника церковных песнопений» (Рим — Люблин: Издательство Святого Креста, 1994). В рамках цикла Ольги Хруль «Церковь с человеческим лицом» о его жизни и музыкальных трудах рассказывает Мария Касьяненко.
Когда мы говорим о начале 90-х годов прошлого века, едва ли не каждому – вне зависимости от того, помнит ли он те времена или взрослел позже, вспоминается, в частности, слово «дефицит». Мы все знаем, что одна из примет того времени – что «ничего не было». Но многие ли из нас, даже переживших это лично, помнят сейчас, как именно ничего не было? А между тем, «отсутствие всего» тогда принципиально отличается от положения нынешних неимущих. Сейчас мы живем в мире почти неограниченного числа предложений и возможностей, из которых можем (или вынуждены) выбирать то, что нам больше нравится или что мы можем себе позволить. Конец же 80-х – начало 90-х годов, когда «железный занавес» только-только приподнимался, были ознаменованы еще и острым недостатком фантазии: именно этим временем датируется бесчисленное количество анекдотов о «русских за границей», обыгрывающих шок постсоветского человека от окружающего изобилия и его неспособность понять, как это: первая клубника – в шесть утра (а не в середине июня), почему официант не может принести лимонад и просит непременно сказать, какой именно лимонад клиент хочет (а что непонятного – сок не хочу, колу не хочу, хочу любой лимонад: между двумя существующими в России сортами – «Дюшес» и «Буратино» никакой принципиальной разницы нет) и т. п.
Почему я об этом сейчас рассказываю? Потому что в католической литургической практике тех лет ситуация выглядела очень похоже, причем не столько даже в части «ничего нет», сколько в том, что среднестатистическому прихожанину (а зачастую и духовенству) было трудно даже вообразить набор теоретических возможностей. Красивым, свежим и ярким казалось практически все, приносимое «с Запада». И не только казалось: именно таким оно и было для большинства советских людей, до этого момента знавших лишь весьма примитивную атеистическую пропаганду и довольно унылую повседневную церковную практику, в которой чуть ли не главной задачей клира, не желающего себе проблем, было «не выделяться».
Время, полное надежд на новую жизнь, очаровательных иллюзий и неистощимого энтузиазма. Андрей Куличенко был, как мне кажется, очень созвучен своей эпохе: энтузиаст и бессребреник, открытый всему новому и пытающийся везде успевать «человек-оркестр», неутомимо и отважно ввязывающийся в то, что мудрости века сего показалось бы совершенной авантюрой, и болезненно переживающий каждый эпизод ненужности и невостребованности своей энергии: ровно настолько болезненно, что конец его жизни прошел в сумраке душевной болезни, в значительной степени спровоцированной, по всей видимости, именно неспособностью найти себя в стремительно меняющемся в сторону институализации и бюрократизации постсоветском мире (умер Андрей 18 августа 2006 г. в результате несчастного случая).
В 1987 году Андрею Куличенко было 23 года, и он служил в военном оркестре – недавно встретивший Бога и принявший католичество молодой офицер и музыкант, и его похожая на солнечный зайчик жена – тоже музыкант и тоже католичка. Католический приход в тогдашнем Ленинграде был только один, молодые лица на службах оставались еще редкостью и обращали на себя внимание, поэтому неудивительно, что Андрей и Светлана быстро стали постоянными участниками чуть ли не единственного на тот момент неформального кружка, где российские католики могли встретиться друг с другом, поделиться своим опытом, что-то обсудить, с чем-то справиться, в чем-то вырасти… Другими участниками этого кружка были Надежда и Евгений Мартыновичи (в квартире которых эти встречи и проходили), отец Евгений Гейнрихс ОР (тогда еще служивший лишь подпольно), нынешний отец Юрий Дорогин (в то время – молодой фельдшер), пани Ядвига Шиманская и еще несколько человек.
Вот как вспоминает об этом вдова Андрея Светлана Майская («Мы пели песни по-русски»: текст написан для сборника воспоминаний «Ченстохова 91: Строматы», который, к сожалению, так и не вышел):
С 1987 года я вместе с мужем посещала молитвенные собрания, проходившие раз в неделю по пятницам в гостеприимной квартире Надежды и Евгения Мартыновичей. Конфессиональная принадлежность гостей не имела значения: приходили и католики латинского обряда, и греко-католики, и православные, и невоцерковленные, но ищущие дорогу к Богу и истину люди. Мы читали Библию, размышляли над священными текстами, молились, общались, пили чай, пели… Интересное было время. Перестройка. Свобода!?!
В России, в ее Католической Церкви, наконец-то стали возможны «новшества», которые в остальном мире после Второго Ватиканского собора уже успели стать привычными: в частности, пение во время службы на родном (национальном) языке. Конечно, сразу же очень остро встал вопрос об отсутствии церковных песнопений на русском.
Однажды на нашем молитвенном собрании появился Мариан Радван – священник, профессор Люблинского университета, представитель фонда Иоанна Павла II, обаятельнейший человек, прекрасно владеющий, наряду с несколькими другими, русским языком. Поскольку мы с мужем были единственными профессиональными музыкантами в нашей «команде», отец Мариан предложил Андрею заняться составлением русскоязычного сборника церковных песнопений для католиков латинского обряда. Муж, как он сам это впоследствии вспоминал, «с ужасом отказался». – С чего начать и чем кончить? – Нет никакого материала, нет традиции, ничего нет… Отец Мариан приободрил Андрея: «Это не страшно. Попробуйте для начала съездить в Польшу и сходить там в паломничество. Познакомитесь с польской традицией, польскими сборниками, поймете, насколько разнообразна и интересна может быть церковная музыка. Испросите Божьего благословения и помощи. Попросите заступничества Пресвятой Богородицы в Ченстохове у Ее Чудотворной иконы». – На том и порешили.
И вот август 1990 года! Десять человек из Санкт-Петербурга (в том числе и я с Андреем) отправляются в Польшу. Для нас открывается неизвестный, неведомый нам мир: люди в свое свободное время не отдыхают, лежа на пляже, не услаждают свои чувства и ум красотами природы и произведениями искусства, а преодолевая трудности и неудобства, идут и идут вперед, каждый день проходя по 25‑30 км. Некоторые идут с грудными детьми, других везут на инвалидных колясках… Все идут с благоговением, в радости, духовно и душевно поднимаясь над обыденностью и над самими собой. Ежедневная литургия то в роскошном Варшавском соборе, то в сельской церквушке или под открытым небом – все равно где; молитвы, духовные беседы, размышления, песнопения, общение… Мы шли в Ченстохову из Варшавы. Помимо десяти советских граждан, нашу группу составляли поляки и немцы из обеих Германий (1990 год – берлинская стена еще стоит).
То, первое, паломничество значило очень многое в нашей жизни […] Именно тогда – в 1990 году – мы с мужем привезли из Польши богатый нотный материал: что-то купили, какие-то сборники нам подарили, что-то мы записали «с голоса». И самое главное: как и обещал отец Мариан, мы поняли, насколько разнообразна и интересна церковная музыка. И сама собою определилась схема будущего российского сборника: мессы, гимны, песни на различные церковные праздники, песни для детей и молодежи. Андрей принял предложение отца Радвана.
Так началась музыкальный «роман» Андрея Куличенко с Католической Церковью. Когда спустя год в аналогичное паломничество по приглашению Папы Иоанна Павла II из Петербурга отправилось уже не 10 человек, а две с половиной тысячи, именно на плечи Андрея и Светланы легла вся «музыкальная часть» подготовки питерской группы. Вернемся к рассказу Светланы:
В течение всего сезона (с осени до начала лета) раз в неделю после вечерней службы потенциальные паломники готовились к предстоящему событию: лекции, беседы, песни. Мы с мужем оказались «специалистами» по части песен, поэтому музыкальное руководство этих встреч было возложено на нас. Чуть ли не ежедневно мы переводили все новые тексты песен (в этом нам помогало множество людей), приспосабливали стихи к мелодиям, у Андрея рождались свои собственные, оригинальные, песни и молитвы. На встречах мы прослушивали выражавших желание помогать с пением молодых людей, разделяли их на голоса, учили с будущими паломниками песни. Андрей аккомпанировал на гитаре. На единственно публично доступном ксероксе в библиотеке им. Маяковского был размножен составленный нами же «Нотный сборник паломника»: небольшая брошюрка (примерно 10х15 см), скрепленная тетрадными скрепками, где ноты и тексты под ними были написаны Андреем от руки.
Таким впервые увидела Андрея и я: внимательно прислушивающимся к пению церкви, неутомимо перебегающим от одной группы к другой, подбадривающим одних, стесняющихся петь и лишь открывающих рот, и «вытаскивающим» в солисты тех, кто петь умел… И сейчас порой с грустью вспоминаю те дни, слушая жалобы руководителей хоров или духовенства на то, что прихожане не поют – то ли ленятся, то ли стесняются, то ли просто не считают это своим делом… Вынуждена признаться: я не пою совсем, мне не только «медведь наступил на ухо» в глубоком детстве, но и значимые взрослые тогда же весьма эффективно «вбили в голову», что лучше бы мне из милосердия к окружающим никогда не петь публично. Под руководством Андрея не петь было невозможно: если из какой-то части церкви звук был, с его точки зрения, «недостаточно полон», он мог подойти ближе, находил ваши глаза и, продолжая петь, слушал до тех пор, пока не начать подпевать становилось стыдно: как если бы к тебе обратились с вопросом, а ты молча отвернулся.
Следующий, 1992, год ознаменовался возвращением Церкви храма святой Екатерины Александрийской. Вместе с отцами-доминиканцами в него из Ковенского переулка перебралась и большая часть тех, кто был с ними так или иначе связан. Андрей и Светлана продолжали активно участвовать в молодежных встречах, помогали с организацией приходского лагеря, Андрей активно гармонизировал уже имеющиеся песни, переводил новые и писал свои… Большинство же, будучи неофитами, думаю, даже не понимало, что из этого вторично, а что – оригинально: новым и казалось, и было все.
Помимо молодежных встреч и воскресной школы начала формироваться и община доминиканцев-мирян, костяк которой положили как раз участники домашних встреч у Надежды и Евгения Мартыновичей. Отец Людвик Вишневский ОР, окормлявший доминиканское братство, настаивал, что эти встречи непременно должны начинаться с молитвы и что это должна быть Литургия Часов. А как, если русских переводов нет? Польский знают не все, латынь – тем более… Так, для «доминиканских вторников», возникли переводы первых текстов Вечерен и, соответственно, первых гимнов, – а в моей жизни появился Андрей Куличенко: теперь он чуть ли не ежедневно приходил ко мне с новыми текстами и просил перевести, или хотя бы сделать подстрочник, или что-то просмотреть и проверить… Для меня это был последний курс Университета, я много работала и совсем не воспринимала всерьез ни этого невысокого, полноватого и всегда немного возбужденного молодого человека, ни тем более его разговоры о каком-то сборнике, возможной публикации и важности этой работы… Но отказать Андрею было невозможно: как невозможно было не петь под его руководством.
Он был готов не спать сам и не давать спать другим, он пытался платить за те работы, которые убеждал сделать (явно из своего кармана), и главное – он не готов был слышать слово «нет» никогда, если сам был убежден в важности и необходимости какого-то дела.
Таким мне его и не хватает сегодня, в нашем постаревшем и образумившемся мире.
Мария Касьяненко
(М. Линькова, чьи переводы можно найти в «Сборнике церковных песнопений», – это и есть Мария Касьяненко, — прим. ред.).
Благодарим Петра Дмитриевича Сахарова за содействие в публикации этого материала.