Автор: Во время войны Анна Степановна Карпова каждый день и в мороз, и в дождь, и под бомбежкой ходила из дома на улице Шкапина на работу на 2-ю Советскую в Институт переливания крови, где она работала медсестрой. Сейчас она передвигается лишь по своей однокомнатной квартирке в Пушкине. Ни за что не скажешь, что ей уже за 92. Жизнерадостная, гостеприимная. О войне рассказывает не охотно. Начинаем беседу еще с довоенных времен.
— В каком храме Вас крестили?
— Меня, крестили в православной церкви, у Варшавского вокзала. Потому что у меня отец был русский, православный, а мать полька, католичка. Она всех детей в своей вере воспитывала, а потом отец взбунтовался, и меня крестили в православной церкви. А вот первое причастие я принимала уже в католической церкви святой Екатерины. Для меня этот храм очень дорог.
— Ваша семья ходила в храм святой Екатерины?
— Нет, вся семья ходила на Ушаковскую. Был такой храм св. Казимира. Это был наш приходской храм. Впрочем, мы во все храмы ходили: и в Станислава, и на Первую Роту – мы везде бывали. Когда участвовали в Процессии, то в разные храмы ездили. И на кладбище, где церковь Посещения Матери Божией Елизаветы — там тоже были.
— Помните тогдашний храм св. Екатерины?
— Он был шикарный! А самым впечатляющим был огромный крест у алтаря. Как золотой! Были сделаны кресла с большими спинками. Шикарный был трон епископский.
— Сейчас храм похож на довоенный?
— Похож, конечно, но многого из того, что было, нет. Росписей шикарных нет, пол не тот. Было кресло по правую сторону от входа в ризницу, и на нем сидел святой с ореолом, но какой – я не помню. Из бронзы был, прямо в человеческий рост. Рядом была исповедальня. Мне запомнилось, что однажды я рядом была, а там какая-то женщина исповедовалась, и вдруг священник выходит из конфессионала и во весь голос говорит: “Ты мне сплетни не рассказывай! Ты мне давай грехи говори!”
— Помните свое Первое причастие?
— Ну как же не помнить! Это было в ноябре 1930-го года. Тогда было все очень скромно. Удивляюсь, что фотография оказалась. Просто удивительно! Никаких торжеств… Холодно было, да храм вообще был очень холодным, так как в нем было много мрамора. Помню, мама одела мне под белые чулки шерстяные, а под платье — пуховый платок.
— А кто был из священников?
Этого я не помню. По-моему, отец Амудрю, француз. Его тайно произвели в епископы. Миропомазание он мне давал, это я хорошо помню. И Причастие, наверное, он. Другого не было…
— Помните отца Мишеля Флорана?
— Конечно! Он на Ковенском был. У моего мужа был приятель, который ремонтировал часы, и ему приходилось чинить часы отца Флорана, так как тогда мастерских не было, а часы отца Мишеля были заграничные. И мой муж организовывал ремонт.
— А ещё что-нибудь помните об о. Мишеле?
— Особенно ничего не могу. Помню, как девчонки бегали вокруг него, крутились. Но я там не вхожа была, мне это было неинтересно, я уже замужем была.
— Муж тоже был католиком?
— Да, поляк и католик.
— Наверное, его сразу на фронт забрали?
— Нет, он был на военном положении, на заводе. Посадили их всех на казарменное положение, а у него был непорядок с желудком, и он быстренько умер… Вот так… Отправили домой и уже дома он умер. В 42-ом году зимой – в самое страшное время.
— Где его похоронили?
— Его оставили в морге, не было сил хоронить.
— Получается, Вы одна во время блокады жили?
— Я жила с мамой, отец рано умер – тоже в 42-ом году и тоже в феврале месяце. У нас еще были католики, которые жили в другом флигеле. Две женщины тогда пришли к нам, и все мы сидели в одной комнате. Буржуйка была, окно было завешано одеялом, и все сидели на своих постелях. Я приходила спать рядом с мамой и сестрой, а утром уходила. Вторая сестра была эвакуирована. У нее ребенок был маленький. Она с заводом, где был её муж, была эвакуирована под Москву.
— Вы с самого первого дня до последнего были в городе?
— Да.
— Хватало блокадной пайки хлеба?
— Ну как хватало?! Конечно, нет. Но у каждого была семья, каждый делился. Из-за того-то и выжили многие. Булочка, которую донорам давали с 43-го года, была такая белая, пушистая! За один присест можно было ее съесть, до чего была вкусная! А хлеб был ужасный! Даже не знаю, что там было! Это кошмар! Еще и обвешивали. Я один раз сама видела. В нашем доме как раз была булочная, я небольшого роста была, а прилавок был довольно высокий. Так вот на весах был кусок хлеба прилеплен, там где гиря! Лучше не вспоминать. Это такое тяжелое время…
— Как удалось выжить?
— Во-первых, потому что у нас всю жизнь был огород. Поэтому у нас всегда были овощи – не очень много, но запас какой-то был. В доме были подвалы. Правда, из заливало здорово, но всё-таки… В этих подвалах все хорошо сохранялось. Благодаря этим овощам мы протянули какое-то время. Во-вторых, мама была очень экономная. У нее всегда было дома сало. Когда покупалось мясо, кусок жира она отрезала и засаливала в горшочке. Всегда были засушены травы, которые тоже помогли. Но потом она слегла, не вставала, опухоль прямо к животу подходила. И тут начались донорские пайки. Это нас очень поддержало, так мы маму и спасли. Она умерла лишь в 52-ом году. Всю войну прожила!
— А Вы жили где?
— На улице Шкапина жила. Ходила на работу пешком. Зато вот теперь ходить не могу. Но конечно, это все вместе взятое, да и голод, конечно, подействовал. А потом, когда я уже работала, то все время была на внутривенном переливании крови, так вот надо было подставки таскать, а они килограмм 5 весом. И все это тащишь на себе из подвала в палату к больному.
— Тяжело было ходить? Сколько дорога до работы занимала времени?
— Наверное, больше часа. Но ходили тогда через дворы, чтобы сократить путь. Как сейчас помню, со Шкапина выходила на Обводный, по Обводному шла, не помню уже до какой улицы, но был мостик, проходила его, потом выходила на улицу Глазова, выходила на Лиговку и по ней уже и до института.
— Откуда появлялись добровольцы, которые отдавали свою кровь?
— Я такого не знаю. Наверное, были какие-нибудь рекламы. А потом, уже в 43-м году появились пайки донорам. Так вот из-за пайков много людей стало приходить. Наша заведующая многим жизнь спасла. Например певица Преображенская. Она было “звездой” в те довоенные годы. Вельтер – тоже певица, художник Пахомов, он очень много блокадных зарисовок сделал.
— Вера помогала пережить блокаду?
— Да, конечно, конечно! Я когда окончила медшколу, нужно было вставать на учет, а я не встала в свое время. Долго не вставала и даже когда началась война. А потом, думаю: “Как же! Надо! А то тут будешь дезертиром и потом будет неизвестно что!” Пошла зарегистрировалась. И тут же на наш институт наложили бронь и никого больше не трогали в военкомате. Это было, я считаю, Божье благословение. Ходила под снарядами каждый день туда и обратно! Ходили укутанные, только глаза одни было видно — морозы же были сильные. Светильники на себя вешали – брошки фосфорные – чтобы друг на друга не налететь. Фонарики были, у меня он сохранился с военных лет.
— В церковь Вы во время войны ходили?
— В блокаду я ходила в храм каждое воскресенье, где-то с 1943 года, как только трамвай пустили, так как пешком было ходить далеко. Ходила круглый год. Зимой не было такого, как сейчас. Несмотря на то, что была война. Трамвай ходил по Лиговке, выходили у Московского вокзала и сворачивали на улицу Восстания и там от площади до церкви недалеко.
— Помните ли Вы Розу Ивановну Сушаль? Как рассказывают, у неё были ключи от храма, и она его открывала.
— Этого я не знаю. Я помню, что храм открывали, и в воскресенье собирался народ.
— А много людей приходило?
— Много, трудно сказать сколько, но, во всяком случае, лавки все были заняты. Тогда, кстати, стулья были, а не лавки как сейчас.
— Мужчин, наверное, в церкви не было — одни женщины?
— Нет, были, но мало, очень мало. Мы между собой каждого звали по прозвищам. Одного звали “Кожаный”, потому что он ходил в кожаном пальто. Другого звали “Синий”, потому что у него было пальто из драпа синего цвета. Этот “Синий”, когда после войны появился священник, прислуживал во время мессы. А “Кожаного” я видела в последний раз где-то в году 1988, он еще был жив. Во время войны он уже был солидный – лет 50 ему было.
— Как выглядели богослужения без священника?
— Приходили, каждый занимал место, потом давали звонок на начало богослужение и все вместе, все кто был, начинали петь: Kyrie, Gloria, Credo, Sanctus, Benedictus… Потом пели песню, соответственно времени года, из песенников, да и так на память уже знали. Ну и потом расходились быстро.
— А на богослужениях пели на польском или на латыни?
— Только на латыни! Только.
— А орган играл?
— Нет, никакого органа не было, что вы!
— То есть, получается, католиков, которые добирались до службы, было не мало?
— Да, было не мало. А потом уже стали убывать, убывать… Вот такая наша жизнь прошла тяжелая…
— А когда был Великий Пост или Рождество, кроме воскресных служб ещё какие-нибудь богослужения проходили?
— Не могу сказать. Может быть, что-то и было, но я редко участвовала в этом, потому что далеко было ездить, и оттого я не могла часто бывать в храме. Я старалась хотя бы по воскресеньям приезжать. Во время Поста приезжала и по пятницам, когда был Крестный путь. Не каждый раз приезжать удавалось. Я в то время работала медсестрой на посту, у меня были дежурства, и оттого не всегда была свободна. По субботам Великим постом пели “Gorzkie zale”. Вот их пели на польском языке. Я мало что могу сказать. Некоторые потом уже стали участвовать в жизни храма, но я не касалась ничего: пришла, помолилась и ушла.
— Вас не преследовали за веру, за то, что вы ходите в храм, и во время, и до блокады, и после?
— Со мной не было, а как у других – не знаю.
— Вы отца Павла Хомича, который служил по квартирам во время блокады, знали?
— Отец Павел подготавливал моего старшего брата и сестер к Первому причастию. Но это было задолго до войны. У меня с ними большая разница в возрасте. Когда они учились, меня еще и не было. Я в 1921 году родилась, а брат в 1911, сестры в 1906 и 1908. Я отца Хомича даже не видела. Его очень быстро арестовали.
— А как Вы узнали, что его арестовали?
— Ну, как говорится, “сарафанное радио” все знает. То того арестовали, то того арестовали. Все это на “большой дом”. Все беды там начинались.
— Дома молились во время войны?
— Ну конечно! У нас в то время был комод, а на нем маленький комодик, подаренный маме какой-то родственницей. Этот комодик был сделан как настоящий комод — с ящичками, кантиками. На нем стоял крест, висел этот образ Христа, рядом стояли две свечки. Висел образ Божией Матери Ченстоховской, привезенный из Польши, как и образ Христа. Вот у этого алтарика и молились. Образ Христа у меня до сих пор хранится. Мама была из Вильнюса, оттуда она и привезла образ. Он несколько войн пережил: с Польшей, с Финляндией, Великую Отечественную. Он все время был с нами.
— Какое у Вас самое яркое впечатление о войне, о блокаде?
— Осталось такое сумасшествие радости, когда объявили, что закончилась война! Мы в это время работали, у нас в это время доноры были, мы брали кровь. Некоторые наши девчонки бились в судорогах от радости. Все это запомнилось. А так, что? Мы, девчонками, ходили, ломали дома на Охте, у нас было печное отопление, надо было топить, воду десцилированную делать, посуду перемывать. Мы, девчонки двадцатилетние, таскали огромные бревна, грузили на машину, потом сбивали лед на улицах, улицы чистили. Работала в шоковой бригаде – людей выводили из шокового состояния после бомбежки. Раненных после бомбежки близ нашего района мы спасали.
Поскольку я старый и больной человек, уже многое из памяти стирается, а еще несколько лет назад, когда вспомнишь, сразу слезы текут. Не хочется этого вспоминать. Хотя это живет во мне, но высказывать совсем не хочется.
Беседовал Михаил Фатеев