Автор: Сегодня в рамках цикла Ольги Хруль «Церковь с человеческим лицом» мы публикуем беседу с Евгенией Александровой, которая искренне рассказала о своем пути к вере, к Католической Церкви, об опыте монашеской и семейной жизни и о том, что она считает для себя очень важным.
— Евгения, как вы пришли к вере? И почему крестились в Католической Церкви?
— Сложный вопрос. В моём случае вера – чистый дар от Бога. Не знаю, почему именно я, просто неожиданная благодать.
С одной стороны, я не металась и не искала, с другой — у меня нет никаких католических корней, знаю, что моя прабабушка-латышка, была верующая католичка, но поскольку в Тамбове, где она оказалась с мужем после революции, католический приход был довольно быстро ликвидирован, она стала посещать православную церковь.
Меня, как и многих в 1970-е, крестили дома, в Москве. Муж дальней родственницы моей бабушки, православный священник, был настоятелем прихода в Алексине. Остановившись проездом на пути к родственникам, он окрестил меня и ещё несколько человек в бабушкиной «хрущёвке». А мои крестные родители, «восприемники от купели», крестились в тот же день прямо передо мной.
Никакого религиозного воспитания я не получала, Библия дома была, бабушкина родня была похоронена на православном кладбище у церкви на ВДНХ, помню просфорки, которые бабушка приносила после посещения могил.
— Но в Перестройку времена же изменились, появились новые возможности…
— Да. После перестройки стало возможным верить, но никто в моей семье не воцерковился. Крещенская вода, поминальные записочки, крещения, отпевания – да, и на этом всё. У меня был порыв прийти в православную церковь в 14 лет, когда за пару месяцев сгорела от рака бабушка. В больнице перед смертью она сказала, что если ещё отпустят домой, то ей надо обязательно к исповеди. К сожалению, она не успела. Мне её слова врезались в память, после её смерти я купила молитвослов, чтобы читать за неё положенные молитвы, и пошла сама к исповеди. Батюшка попался приветливый, выслушал, наставил, объяснил, что к причастию я не могу, потому что не говела.
В общем, бабушкину смерть и вообще первую смерть в моей жизни я отгоревала, и тема веры и Церкви снова ушла на задний план. Обычные подростковые проблемы, учеба, поступление в университет. Мне очень повезло со временем, я училась на новом факультете социологии, которая – как и психология – была в советское время полузапрещенной буржуазной наукой. Я бы назвала своё студенческое время ельцинской весной. Преподаватели были энтузиасты, мы сидели по библиотекам, многие книги были последний раз изданы до революции ещё с ятями, нас привлекали к переводам нужной литературы с иностранных языков, очень много было «соросовских» хрестоматий (изданных в 1990-е годы Фондом Сороса – прим. ред.) и учебников в мягкой обложке. Один преподаватель привлёк нас на семинаре в своё исследование (уже не помню точно его предмет, но было что-то о РПЦ как о социальном институте). Мне досталась часть о харизматических православных лидерах, было очень интересно работать, но не было импульса после этого зайти в православную церковь и узнать побольше.
— А когда в первый раз вы зашли католический храм?
— Моя однокурсница пела какое-то время в хоре Lupus singers в католическом храме св. Людовика и много рассказывала про это. Однажды я раз зашла в этот храм (был по пути), там совершалась Месса, но хор не пел, наверное, не в тот день попала.
На четвёртом курсе я слушала интересные лекции по истории науки, для меня было откровением, что многие великие ученые ХХ века были верующими, а некоторые, как Пьер Тейяр де Шарден, были даже священниками. В общем, учёба моя приближалась к концу, и несмотря на то, что у нас было огромное количество философских предметов, и многие мыслители были не просто верующими, а католическими богословами, интереса к Западной Церкви и вере у меня не возникло.
Поэтому моё обращение в католическую веру было внезапным даже для меня самой. 5 сентября 1998 года я поехала на главпочтамт, а потом решила пройтись на Кузнецкий мост. Храм св. Людовика был по пути, мне захотелось зайти на минутку, я любила ненадолго заходить в церкви. Там как раз отслужили Мессу, а после неё было краткое выставление Пресвятых Даров. Я понятия не имела, что там в монстранции, да и что такое монстранция не знала, но я ощутила присутствие Живого Бога. Когда всё закончилось, я подошла к органистке-монахине и сказала, что хотела бы больше узнать о католической вере. Сестра Криспина была очень приветлива, сказала, что можно с ней договориться, что она ведёт группу катехуменов, а потом позвала к себе в Кривоколенный переулок, где в этот вечер в монастырской часовне была молитва Taizé. Молодёжь потом осталась на чай, а я сразу ушла домой, полная таких впечатлений. И только войдя в квартиру увидела, что я надела чужие туфли на пару размеров меньше своего. Девушке, чьи туфли я обула, пришлось ехать в обуви сестёр, мои ей были слишком велики. Я позвонила сёстрам и договорилась вернуть туфли в воскресенье после суммы.
У храма св. Людовика я купила большой синий «Катехизис Католической Церкви», серый молитвенник и газету «Свет Евангелия». Возвращая обувь, я сказала сестре, что я точно буду ходить на катехизацию. Сестра мне дала расписание группы, но с сожалением сказала, что с катехизисом я поторопилась, книжка дорогая, и молитвенника бы хватило. После случая с ботинками я ей показалась не слишком адекватной, мягко говоря, и она была вовсе не уверена, что я останусь долго при своём намерении. Но я осталась, и на Благовещение 1999 года исповедовала католическую веру и приступила к таинствам.
Катехизация была замечательным временем. Сестра Криспина часто приглашала священников, именно тогда я познакомилась с отцом Октавио, который спустя несколько лет стал моим духовником, последние занятия вёл о. Игорь Ковалевский.
— А как сочеталось постижение христианства с университетским образованием?
— Как ни странно, но интеллектуальное осмысление католической веры как-то очень гармонично укладывалось на университетский курс философии. Мне поэтому близка история Эдит Штайн, которая случайно наткнулась у своих друзей на католический катехизис, начала читать его от скуки, но с каждой страницей убеждалась, что написанное правда. Так и у меня, кусочки льда, наконец, сложились в живое слово. Неполная картина мира с осознанием Божьего присутствия стала законченной и осмысленной.
При этом и тогда, и до сих пор я не верю «головой», мне созвучно credo Яна Твардовского «wierzę bo jesteś». Мистика – тоже не мой путь, никогда не тянуло в Меджугорье, да даже и в Лурд не тянет. Вначале, как у практически каждого неофита, был период воодушевления, эмоций, активизма.
Сегодня, оглядываясь на двадцать лет назад, все больше и больше убеждаюсь, что моя история в Церкви – это история моего спасения. Я благодарна Божиему провидению за свой путь, который я никогда бы не смогла придумать и запланировать сама, а уж тем более такие радикальные и неожиданные повороты в нём.
— После перехода в католичество вы просто ходили на Мессы или попали в какую-то общину?
— Сестра Криспина изначально прилагала усилия, чтобы в будущем её катехумены не потерялись в толпе прихожан и не отошли от Церкви. Она старалась нас сдружить между собой.
Кроме плановых занятий они с сестрой Ниной организовывали для нас встречи-знакомства с разными общинами. Приходили и салезианцы, и францисканцы, и иезуиты, и кто-то ещё, рассказывали про свою харизму, говорили, какие у них есть группы, встречи. Я ещё во время катехизации стала ходить волонтером в детский центр св. Семейства на ул. Подбельского, это был тоже замечательный и счастливый опыт.
А зимой 1999 года опять же сестра Криспина пригласила меня на первую встречу молодёжи прихода: осенью был назначен новый викарий о. Ежи Дуда, и настоятель поручил ему пастырство молодёжи. На эту же встречу пришла Галина Александровна Кобякова, директор приходского «Каритас». Она привела с собой молодых ребят, которые работали в Каритас, католиками там были далеко не все, но эта группка очень хорошо влилась в нашу общину. И вот с нового 2000 года мы начали регулярно встречаться и собираться по субботам в квартире священников в Милютинском переулке.
Это было очень интенсивное время, в начале февраля мы были в «Родничке» на интеграционных реколлекциях, и сразу после них дон Бернардо, который тогда последний месяц жил на Милютинском, позвал нас помогать ему в оргкомитете Евхаристического конгресса – ведь это был Юбилейный год.
В мае был сам конгресс, а потом – неожиданный подарок дона Бернардо участвовавшим в его подготовке и проведении: поездка в Рим на Всемирный день молодежи. Дон Бернардо очень любил свою родину и хотел, чтобы мы увидели как можно больше. Мы приехали на пару дней раньше, он нас водил с утра до ночи по городу, непрестанно напоминая пить воду, а обратно мы ехали через Флоренцию, ночевали в Ассизи, а потом ещё был Милан.
Перед Римом мы ещё успели общиной съездить на море в Сочи. Какого-то тематического плана встреч у нас не было. Ну, может, что-то отец Ежи держал в голове, но мы заранее не знали. Конечно, во многом мы собрались вокруг лидера, отец Ежи был молод, энергичен, а главное – любил людей. Это был человек на своём месте, да он и сам часто повторял: «Святость – это счастье». Он навещал больных и пожилых прихожан, служил Мессу для детей, занимался министрантами. Хотя со стороны он мог казаться этаким «комсомольцем-добровольцем», сила его была в верности. Помню его с бревиарием в автобусе, в плацкартном вагоне.
Среди нас уже были и дети верующих, для них, конечно, общение с харизматическим священником не было в новинку, а многие уже и были свидетелями не самых достойных историй или слышали о них дома от родителей. Но для меня и для таких же, как я неофитов посвящённая Богу жизнь была чем-то незнакомым и удивительным, достойным восхищения. Почему-то в Церкви считается хорошим тоном высмеивать такое «обожание» священников и сестёр, а на мой взгляд, в этом нет ничего страшного. Наверное, кто-то и был просто влюблён, но для большинства из нас это была привязанность к авторитету, другу.
Кроме того, мало кто из нас встречался с пониманием и принятием веры дома, чтобы остаться христианином без поддержки семьи и нужно было плечо общины, просто общение с братьями, разделяющими твои ценности и идущими тем же путём, а как раз у священников и монахинь опыт христианской жизни был больше, и мы могли им довериться со своими проблемами, сомнениями не только в рамках исповеди.
В общем, отец Ежи благополучно остался священником, через три года вернулся в Польшу и сейчас преподаёт патристику в семинарии и в католическом университете.
— А кто-то из общины стал священником, монахом или монахиней?
— Из нашей общины вышли епархиальный священник Ваня Колесников – нынешний секретарь архиепископа, Паша Тиняков поступил к монахам – августинцам Успения. Лена Вычугжанина на наших сочинских каникулах с Богом познакомилась с сёстрами-лоретанками и в 2002 году начала свой путь в их конгрегации. Сейчас сестра Лена служит в Туапсинском приходе.
Конечно, нас было гораздо больше, думавших о посвящённой Богу жизни и пробовавших его, но большинство закономерно осталось в миру, и, что важно, многие нашли себя в семейном призвании, и наш путь в Церкви продолжается.
Среди размышлявших о духовном призвании была и я. Присоединение к Католической Церкви совпало с окончанием университета, мне надо было делать много жизненных выборов. У меня был красный диплом, и по настоянию родителей я поступила в аспирантуру, которую бросила после сдачи кандидатского минимума (и не жалею, занятие наукой совсем не моё, я практик).
Мыслей о монастыре у меня изначально не было, я пришла в Церковь как раз в момент перерыва от каких-либо романтических отношений, и в первое время я была так ошеломлена свалившейся мне на голову истиной, которую я не искала, что мне надо было просто привыкнуть к жизни в новой действительности.
Если мои дедушки и бабушки ещё были воспитаны в христианских ценностях, хотя им уже не говорили о Боге, то мои родители были уже воспитаны по-советски. Мои родители, как и их поколение в целом – циники поневоле. Поясню, какой смысл я вкладываю в это слово. Они ни во что не верили, ни в пионерию-комсомол, ни, тем более, в строительство коммунизма, но продолжали существовать в этом абсурде, слушали вражьи голоса по ночам, читали самиздат и вели бесконечные разговоры на кухнях. И вроде бы меня ничему плохому не учили, наоборот, учили прилежно заниматься в школе и университете, работать, быть порядочным человеком, но как-то всё это было пусто, как политинформация в школе.
В перестройку стало в этом смысле только хуже, потому что даже социалистическое обоснование этики рухнуло, и в школе и дома нас внезапно перестали воспитывать вообще. Если в СССР интеллигенция не интересовалась материальным, потому что к материальному не было доступа, то 1990-е, несмотря на нищету, открыли пути и возможности к благополучию и другому уровню жизни, что раньше в принципе не представлялось возможным. Вот на такой период и пришлось моё взросление. Первые три года наш университетский курс социологии состоял на 70% из философских дисциплин. Было много блестящих преподавателей, интеллектуалов, но большинство из них уже были интеллектуалами, которым тоталитаризм «вынул душу».
И когда я начала слушать примитивное адаптированное изложение катехизиса (катехуменат в мое время длился один год, там было не до богословской глубины), то, можно сказать, получила ключ к тем знаниям, которые были у меня в голове зашифрованы. Выросшая в атмосфере релятивизма, который социологи называют социальной аномией, я вдруг обрела нравственный стержень. Я переосмысляла всю свою жизнь, свои цели и приоритеты. Я никуда не торопилась, но мне как неофиту, конечно, хотелось делиться верой со всеми и обратить в католичество каждого встречного. Ничего нового, всё описано в Евангелии. Я читала много богословской и христианской литературы, посещала вольнослушателем лекции в Институте св. Фомы Аквинского и думала, что со временем так или иначе послужу Церкви в России своими знаниями, умениями, способностями, например, как катехизатор.
Но в то время наш архиепископ постоянно говорил в проповедях о том, что Церкви в России нужны местные священники и монахини. Плюс, конечно, в нашем приходе тогда работали молодые священники отец Игорь Ковалевский, отец Ежи Дуда, отец Вадим Шайкевич, и молодые сёстры-миссионерки святого Семейства, сестра Нина, сестра Нунэ, наездами харизматическая сестра Павла. Они вызывали у меня огромное уважение и восхищение тем, что можно вот так радостно и осмысленно проживать каждодневную жизнь. У меня никогда не было иллюзий, к счастью, что они идеальные люди, потому что я их видела и в обычных бытовых ситуациях, но это и дало мне позже смелость попробовать этот путь, несмотря на свои собственные слабости и недостатки.
— И вы ушли в монастырь?
— Не сразу. Постепенно я начала разговаривать с ними о призвании, меня никто не зазывал и тем более не торопил, да я и сама понимала, что в Церкви совсем недолго. Я часто слышу от людей, которые как я, были какое-то время в монастыре или семинарии, что их «охмурили», «не предупредили». Может быть. Но это не мой случай. Я благодарна Божьему Провидению и сегодня уверена, что восемь лет в монастырской общине были на самом деле не ошибкой, а частью моей истории спасения.
Замуж я не торопилась, хотя мои школьные и университетские подруги начали обзаводиться уже не только мужьями, но и детьми. Я выросла в полной семье, и мои родители по сей день вместе, однако их версия супружеского счастья не пробудила во мне желания к семейной жизни, а вот о призвании к монашеству я начала задумываться. Затворнические ордена были чем-то прекрасным, но непонятным, тем более я понимала свои обязанности как единственного ребёнка по отношению к родителям. Ближе всего мне были сёстры святого Семейства, но у меня почему-то никогда не возникало ни малейшего желания носить хабит, хотя их облачением я любовалась.
Я задумывалась какое-то время о институте мирян, но и сёстры, и священники меня отговаривали от этой мысли, обращали внимание на ценность и необходимость жизни в общине. И вот как-то я зашла на встречу движения «фоколяры» и познакомилась там с сестрой Софьей и с сестрой Натальей. Они были без облачения, одеты совершенно обычно для девушек своего возраста, но я сразу поняла, что они монахини. Одна представилась скрипачкой и дирижером, вторая юристом. Сказали, что работают в недавно освящённом кафедральном соборе.
В общем, тогда у меня что-то щелкнуло, и когда они собрались уходить, я пошла с ними, и по дороге разговорила их. Они принадлежали к конгрегации «сестёр от Ангелов», где не было никаких облачений, сёстры работали по своей профессии, а их основатель создал такой вид монашества для того, чтобы сёстры могли прийти с Евангелием туда, куда священнику путь закрыт.
Меня никто не торопил, скорее даже тормозили. Первый год я была кандидаткой, ходила раз в неделю к сёстрам на общинный день, а так жила своей обычной жизнью, работала и помогала, как могла, новому священнику, который приехал на место вернувшегося в Польшу о. Ежи.
Именно тогда я близко познакомилась и подружилась со своим будущим мужем. Его привёл в нашу общину осенью 2002 года Ваня Колесников. Аркадия он знал по реколлекциям для министрантов, Аркадий был из прихода кафедрального собора, последний год провёл послушником у францисканцев на Шмитовском, но в итоге готовился к поступлению в епархиальную семинарию, его тормозил вопрос со службой в армии. Ваня тоже уже говорил о своих намерениях, но он ещё позже пришёл в Церковь, чем я, и ему надо было ещё закончить образование. Четвёртой в нашей душевной компании была Юля Сёмина, она была умница-разумница, никуда никогда не собиралась, в общем очень мудрый и в юности человек. Мы гуляли по Москве после общинных встреч и воскресных Месс, а ещё сразу выяснилось, что мы с Аркадием живём на одной конечной станции метро, и хотя ему было потом совсем в другую сторону, он часто провожал меня до дверей. Иногда с ним ехал Ваня, мы ужинали у меня, а потом они шли к Аркадию, Ваня оставался у него. В общем, такая хорошая дружба была у нас. Ровно через год я уехала уже послушницей на год в Барановичи, а Аркадия тогда же епископ отправил в словацкую семинарию в Спишском Подгради, и увиделись мы снова только спустя семь лет.
— Как прошли твои годы в монашеской общине?
— Кратко описать восемь лет в конгрегации трудно. Первый год в общине был эмоционально очень сложный по причине протеста моих родителей, но я очень полюбила Белоруссию и её удивительных людей, открытых, красивых, трудолюбивых.
Конечно, не всё шло гладко, я была новым человеком и москвичкой, а там люди общались более непосредственно. Вот иду я, например, по незнакомой улице, а из окна выглядывает прихожанка и зазывает: «Сестра Женя, здравствуйте! Заходите, посмотрите, как мы живём».
Двухгодичный новициат проходил в главном доме под Варшавой, там были свои трудности: новая страна, новая культура, затвор. В апостольских конгрегациях очень строгая первичная формация, поскольку потом сестёр не хранит клаузура, хабит, незыблемый распорядок дня в апостольском доме. В новициате мы с нашей наставницей и её помощницей жили отдельно от других сестёр, а с остальными обитательницами дома мы сходились только на праздники или какие-то свои внутренние события.
Была физическая работа, в доме был гостевой отсек, где принимали группы, и на эти деньги содержался огромный дом. Мы, новиции, работали как горничные и помогали на кухне, исполняли и другие мелкие обязанности. А так — полный круг бревиария, размышление, Месса, чтение Святого Писания, Розарий, а ещё в будни и занятия.
Только меньшая часть тех, кто начинал вместе со мной, пришёл к вечным обетам, но думаю, каждая из нас проделала огромную внутреннюю работу. Когда я говорю своим мирским далеким от Церкви знакомым о своём монастырском опыте, то иногда использую и такую аналогию: «Вот ты ходишь к психологу на терапию, а я была два года в новициате католического монастыря». И я благодарна Богу, что эту внутреннюю работу я делала с Его помощью.
Наставники у меня были замечательные. Магистра новициата сестра Мария вернулась в Польшу после многих лет миссии в Руанде, она «гуралька» (в Польше это особая порода людей, которые живут в горах), человек глубокой веры и миссионерка, открытая каждой культуре. Исповедником новициата был священник-паллотин Андрей Бафелтовский. После рукоположения его послали на Украину, где всего два года спустя он попал в аварию и остался прикованным к инвалидному креслу. При этом он служил как исповедник в двух или трёх новициатах, помогал неокатехуменальной общине, с которой он был связан со студенческих времён, был капелланом в детской ортопедической больнице по соседству, водил автомобиль и ещё на каникулах замещал миссионеров в Украине, чтобы они могли поехать в отпуск.
По пятницам до обеда мы помогали с уборкой в комнатах старым немощным сёстрам, с некоторыми из них я сблизилась и с разрешения наставницы навещала их в свободное время. Среди них были сестры из Вильнюса, некоторые из них прошли ГУЛАГ. Одной монахине удалось пробраться из присоединённой к СССР Литвы в Польшу, знакомый священник дал ей паспорт своей умершей в конце войны сестры. Под новым именем она прожила долгую интересную жизнь, выучилась на психолога, работала в системе образования, успела посидеть и в польской тюрьме за укрывательство беженцев из Чехословакии. Вот специально сейчас о ней справилась, ей сто три года, живёт, здравствует, ест своими зубами и вовсю пользуется планшетом, который ей подарили на столетие! В её келье я часто встречала двух других «вильнянок», учительниц пани Марию и пани Лёню (старшее поколение прожило монашеское призвание в скрытом служении, и никто из них так и не привык к обращению «сестра»).
Ещё одна девяностопятилетняя «вильнянка» пани Стеня была одиночка и чудачка, меня она полюбила, хотя после войны всю жизнь испытывала сильную неприязнь к русским и немцам, и эта неприязнь была столько сильная, что когда после смерти Иоанна Павла II избрали немца Йозефа Ратцингера, она слегла на несколько дней, но потом вновь объявилась на своём месте в часовне с громогласным заявлением, что приняла волю Церкви и будет послушна новому Папе.
Я её буду помнить всегда, как-то она поздно вечером зашла в часовню, где я сидела и плакала. Пани Стеня села как обычно впереди, а потом обернулась ко мне и сказала громко, шёпотом она говорить вообще не умела: «Не плачь, Женя! Покажи фигу сатане!» и эту самую фигу сложила и показала. Я уже не вспомню, что со мной тогда стряслось, но когда мне очень плохо, вспоминаю и применяю совет пани Стени.
Ну и, конечно, пани Зося Каневска, медсестра, скаутка, участница Варшавского восстания и подруга поэта Яна Твардовского.
— Как сложилась ваша жизнь после новициата в Польше?
— После первых обетов я вернулась в Москву и начала работу в кафедральном соборе, где сёстры от Ангелов отвечали и отвечают за музыкальную часть. Я человек не музыкальный, и была «около искусства», но работать было интересно.
Сестра Валентина, человек-пассионарий, способна осуществить невозможное. При мне начинались такие проекты, как «Школа духовной музыки», «Рождественский фестиваль», «Конкурс молодых органистов», схола под руководством Васи Прусакова. Незабываемой была подготовка и само событие, когда в 2008 году в соборе звучали «Страсти по Иоанну» Баха. Работа в соборе подарила мне двух старших подруг, которые оказали на меня сильное влияние. Ларису Господникову я знала ещё по нашему приходу свв. апп. Петра и Павла, а когда вернулась в Москву, она была директором центра катехизации. Настоятельница меня с удовольствием отпускала на школу катехизаторов, на сессии в петербуржских Коломягах и на реколлекции, которые обычно проводились в Адвент.
Второй подругой стала фотохудожница Галина Москалева: которая пришла в католичество после смерти Иоанна Павла II. Она и её муж Володя стали для меня, наверное, первым примером счастливого супружества. Не сусального, но очень гармоничного. Общение с ними очень меня изменило, и я благодарна им за время, проведённое вместе.
Потом, конечно, Вася Прусаков. Ему было чуть за двадцать, когда он пришёл со своими идеями к сестре Валентине. Вася отличался редкостным терпением, порядочностью и добротой. Если мы касались в разговоре трудностей, моих или его, он часто повторял “venite ad me omnes debilis”, напоминая мне, что все мы, пришедшие в Церковь, нуждаемся в прощении и в принятии, так что не стоит обижаться или роптать на «не то» окружение.
И, конечно, важным человеком стал для меня в тот период о. Октавио Вильчес. Я была с ним знакома давно, и бывала у него на исповеди до начала формации. Ещё на катехизации сёстры научили нас игнатианскому испытанию совести, известные пять пунктов, по их же совету я начала путь духовных упражнений у о. Алоиза Парга. Позже, в новициате, я была на первой неделе в Гдыне, да и наш исповедник Андрей Бафелтовски во многом руководствовался принципами св. Игнатия, в своё время он не смог поступить в Общество Иисуса из-за препятствий со стороны служб безопасности, и иезуиты же послали его к паллотинам.
И когда я вернулась в Москву, то моим духовником стал о. Октавио. И после его отъезда и после моего отъезда из России я продолжаю окормляться у иезуитов, но отец Октавио незаменим. Есть фокусники, а есть чудотворцы. Фокус производит впечатление, а чудо производит действие. Отец Октавио был настоящим чудотворцем. Он не предзнал мои грехи, не читал в моём сердце, говорил мало и просто. Но его наставления – иногда сразу, а иногда спустя месяцы и даже годы – приносили плод обращения. Он помогал мне всё больше становиться собой. Однажды я говорила с ним о ситуации, которая сложилась в моей жизни и сказала, что собираюсь сделать. Он отреагировал молниеносно и живо: «Вы, конечно, можете так поступить. Но вы не такая». Я становилась всё больше собой и всё больше осознавала, что несмотря на весь мой активизм, не я даю Церкви, а Церковь даёт мне, и что я не пришла в монастырь, чтобы кого-то спасти, а что это меня таким путём спасает Бог.
— А когда монашеская жизнь закончилась?
— Долгое время у меня не было никаких сомнений в правильности и конечности своего жизненного выбора, хотя я, конечно, за эти годы познакомилась близко с «тёмным двойником Церкви».
Поворотного момента не было. Были трудности, но трудности – неотъемлемая часть человеческой жизни. В марте 2010 года я поехала в Закопане на вторую неделю игнатианских упражнений. 10 марта я села в обратный поезд и включила молчавший 8 дней телефон, а там было сообщение от с. Валентины: «Женя, помолись, сегодня умер отец Октавио».
Вот, наверное, после тех реколлекций началась обратная точка отсчета. Хотя в сами упражнения я не заметила никаких движений в сторону изменений, когда я вернулась, это движение во мне начало работать. Мне оставался последний год в Москве, а потом ждала подготовка к окончательным обетам, я списывала появлявшиеся мысли и сомнения на усталость, в сентябре съездила в отпуск в сочинский приход, в октябре была замечательная поездка с хором в Рим, усталость прошла, а сомнения остались, и я вновь обратилась к помощи св. Игнатия. Один из иезуитов, служивших тогда в Москве, сопровождал меня в распознавании и принятии окончательного решения.
Решение было тяжелым (я даже перестановку мебели с трудом переношу), но поскольку оно было правильным, я ему последовала. Конечно, вначале я была сосредоточена на негативной аргументации своего решения, но довольно быстро я смогла снова смотреть объективно и видеть, что это не несчастное стечение обстоятельств, а просто у меня дальше другой путь.
15 августа 2011 года мои обеты истекли.
— И как сложилась жизнь потом?
— Хотя мы с моим будущим мужем были знакомы давным-давно, я до последнего не могла представить, что мы однажды станем семьей. И не только потому что я была почти десять лет уверена, что у меня другое призвание. У нас с Аркадием изначально сложилась крепкая дружба, родство душ, а мне казалось, что супружество – это что-то более спонтанное, интуитивное что ли.
Но мое отношение к браку вообще сильно поменял монастырский опыт и опыт в Церкви. Многие мои сёстры были из верующих семей, в новициате полек иногда навещали родители, и мне открывался какой-то другой образ семьи и супружества, хотя, конечно, не идеальный. Я не идеализирую верующие семьи, но мне близок тот идеал, к которому они стремятся.
Кроме того, меня сильно изменила жизнь в общине, хотя мне она давалась нелегко, я росла единственным ребёнком, и в монастыре мне было проще слушаться настоятельниц, чем практиковать сестринскую любовь. И, наконец, то, что говорили нам во время формации о любви как служении, в полном мере можно отнести к супружеской любви и к христианскому браку.
Когда я вернулась в Москву после первых обетов, я сблизилась с Ларисой Господниковой, которая тогда была директором центра катехизации, и с Галиной и Владимиром, фотохудожниками, которые пришли в Церковь после смерти Иоанна Павла II. Благодаря им я увидела красоту зрелого христианского брака. И если Лариса с Андреем уже много лет проживали свое супружество в Церкви, то Галя с Володей пришли в храм, имея за плечами двадцатилетний опыт совместной жизни.
Когда я уезжала в Беларусь в монастырь, провожали меня Ваня Колесников и Аркадий, который сам через пару недель начинал учебу в словацкой семинарии, куда его послал архиепископ Тадеуш Кондрусевич.
Но Аркадия из семинарии выгнали уже на Пасху, и когда я собиралась летом уже дальше, в новициат, он неожиданно написал мне имейл с предложением руки и сердца. Я это не приняла всерьёз, я думала, что это просто у него был такой срыв, я знала, что он тогда искал семинарию и епископа, который его примет. Ну и поехала в новициат, где у нас был очень ограниченный контакт со внешним миром.
Аркадий написал мне одно бумажное письмо, и наша переписка прекратилась. О его жизни я слышала от наших общих друзей Вани и Юли, которые навещали его в Чехии, где он осел и проходил адвокатскую практику, а снова общаться мы начали в интернете через несколько лет и опять – как закадычные друзья. И уж я никак не ожидала, что он, узнав, что я не буду приносить вечные обеты, снова сделает мне предложение, хотя мы не виделись больше семи лет.
— И вы поженились?
— Да. И даже повенчались.
Ко времени нашей свадьбы Аркадий уже несколько лет практически не ходил в церковь, но он не был против венчания, и теперь шутит, что он на мне женился дважды, первый раз в ратуше, а потом в церкви. На подготовке к венчанию он был прямолинеен и искренен, так что я временами боялась, что священник просто нас «развернёт». Но священник его внимательно слушал, и лишь однажды просто заметил, что у каждого свой путь к Богу.
Венчание состоялось, Аркадий был не против, что я хожу на Мессы, но ходил со мной очень редко. И так прошли первые четыре года нашего брака. Я не настаивала и не давила, с одной стороны, с другой – старалась не увлекаться сама, потому что из прошлого опыта видела, что когда только один супруг пропадает днями и ночами в церкви, это идёт не на пользу, а во вред.
Аркадий тогда мечтал о идеальной общине, интересовался другими церквями, но на уровне разговоров, и хотя он оставался верующим, у него не было потребности в церкви, его идея была читать Евангелие и молиться дома и стараться жить по заповедям.
— Как дальше складывалась семейная жизнь?
— Когда родился первый сын, предложил не крестить его сразу, а чтобы потом «сам решил». Все начало меняться не сразу, но постепенно, когда мы потеряли второго ребёнка. Когда старшему исполнился годик, мы узнали, что я снова беременна. Казалось, что все складывается наилучшим образом, Аркадий говорил о благословении Божьем. Но вдруг на первом скрининге мне сказали, что у ребенка, скорее всего, синдром Дауна. Мне предложили сделать аборт, но мы с мужем выбрали жизнь.
Для нас обоих это был удар, конечно, хотя Аркадий ещё с первым ребёнком мне говорил: зачем ходить на генетические тесты, какой родится такого воспитаем. Но, естественно, каждый хочет, чтобы его ребёнок был здоров. Вскоре предположение подтвердилось, и мы стали готовиться к рождению особенного ребёнка. И хотя я столкнулась с непониманием моих родителей и с давлением врачей, мне повезло, что мы абсолютно одинаково видели вещи с мужем, и я смогла негатив преодолеть, врача же просто поменяла. И вот стресс прошёл, я уже начала снова радоваться новой жизни, стала подбирать коляску и сортировать оставшуюся от первенца младенческую одежку.
Но наш второй сын родился, хотя ничто этого не предвещало, глубоко недоношенным и не выжил. Тогда я ясно поняла, что только Бог может решать, кому жить, а кому нет.
Эта короткая жизнь второго ребёнка изменила нас обоих. Через полгода Аркадий решил покрестить Радю, он этим благодарил Бога за сына. Тогда же один из его чешских приятелей уверовал во Христа, крестился у харизматиков и женился на дочери проповедника. Они начали ездить к нам в гости и звать нас на свои собрания, знакомить с разными пасторами и миссионерами. В какой-то момент они стали настойчивыми, а я себя стала чувствовать несвободно, хотя им много раз повторяла, что для меня мать – Католическая Церковь, и никуда переходить не собираюсь.
И вот однажды я услышала, как он в разговоре с этим Мартином-протестантом сказал, что хотел бы, чтобы все было в Церкви как у первых христиан и что ему важно размышлением над словом Божьим. Тогда я вспомнила про неокатехуменальные общины, некоторые мои московские и варшавские друзья были связаны с Неокатехуменатом, и я сказала Аркадию, что все, к чему он стремится, можно найти и в Католической Церкви. Я нашла общину в Праге, у них как раз были катехезы, и нас пригласили, но Аркадий пошел только на последнюю, как он говорил, для «галочки», чтобы я от него отстала.
В итоге он неожиданно даже для меня решил попробовать. Первые месяцы я была очень счастлива, что наконец, мы ходим вместе в церковь, что вместе приступаем к таинствам, что с нами ходит наш сын. Я снова ждала ребёнка, и меньше всего мы могли предположить, что с нами во второй раз приключится то же самое.
Я снова родила на том же с точностью до дня сроке глубоко недоношенного ребёнка, в этот раз здоровенькую девочку, которая, конечно же, не выжила. Последние дни, когда было уже ясно, что дела плохи, за меня молилось очень много людей, наша община, мои старые друзья, сестры из моей конгрегации. Но чуда не произошло. Я думала, что это невозможно пережить и освоиться с этой мыслью, что Бог не автомат с чудесами, и вера не гарантия того, что не будет больно.
Но вдруг все начало складываться неожиданным образом. Ещё после первой потери я попала в группу взаимопомощи «пустая колыбель», и одна женщина оттуда подсказала мне врача. Я пришла к ему всего месяц спустя после рождения и смерти малышки, которую мы назвали Марушкой, а он мне сказал буквально следующее: «Случиться может что угодно с кем угодно, но это не значит, что не надо пытаться. Не бойтесь. Я попытаюсь вам помочь».
Это было в середине февраля 2017 года, а 9 марта 2018 родилась младшая сестричка Марии Марта. Все было и в этот раз непросто и на грани, я два раза лежала в отделении у своего доктора на капельницах, и это были, наверное, самые интенсивные реколлекции в моей жизни. Когда ты живешь здесь и сейчас и не знаешь, что будет завтра, когда просто благодаришь за ещё один день и каждую секунду осознаёшь хрупкость бытия.
— Почему вы назвали дочь Мартой?
— Марушка должна была родиться весной 2017 года, но тогда бы наверняка не было бы Марфушки, которая пришла к нам год спустя. Поэтому мы ее так назвали, не потому, что она родилась в марте, а в честь библейской Марфы, сестры Марии.
Без Марии не было бы Марты, я не могу понять и до конца принять, что Марушки нет, но она дала жизнь своей младшей сестре, это для меня тайна. Терять ребенка, даже если он жил всего несколько минут, невероятно больно, я не хочу даже думать, что переживают родители, теряющие детей в более позднем возрасте, и, наверное, моя самая большая христианская мечта и надежда – увидеть однажды и взять на руки двух моих детей, которые сейчас по ту сторону бытия.
— А что самое важное в семейной жизни?
— Семья – это особое мироощущение. Наши трудности, потери детей изменили не только наши представления о родительстве, но и мироощущение в целом. Когда родился старший сын, мы считали это само собой разумеющимся, вот мы поженились, захотели ребенка и вот он у нас есть. Но когда умер его младший брат, мы осознали, что и Радя – это дар, что его могло не быть, но он есть, и что мы просто передаем жизнь, творец и податель которой Бог.
Через несколько дней после венчания я говорила по скайпу с иезуитом Жаном-Мари Глорье, который много лет служил в России и знал меня как монахиню. К моему удивлению, он очень живо и радостно прореагировал на новость. Он сказал мне: «Вы ещё сами не понимаете, но брак – это очень глубоко, брак – это же таинство».
Прошло восемь лет, мы многое пережили вместе, конечно, уже давно не пытаемся скрыть свои недостатки, но наша связь стала глубже, любовь стала другой, но тоже глубже. Не знаю, что бы сказал муж, но больше всего мне помогает евангельский совет мириться каждый вечер, не оставлять обиду до завтрашнего утра.
И хотя этим жестом не разрешается автоматически какое-то серьезное разногласие, не остывают мгновенно эмоции, но тем не менее эта выраженная воля к общению и примирению приносит помощь от Бога, и мы идём вместе дальше. Этому меня тоже учила и учит жизнь в Церкви.
То, что светский брак изначально предполагает возможность его расторжения, способствует отступлению в трудных ситуациях, как мне кажется. А в молодежной общине на Милютинском, и в монастыре, и в нашей неокатехуменальной общине конфликты было принято решать в диалоге.
Вторая вещь, которая помогает в браке конкретно мне, — это осознание того, что вот, я была в монастыре и хотела всю себя посвятить служению Богу, но теперь у меня семья, и я стараюсь служить в семье своим родным. Не делаю что-то великое, так, мелочи. А часто не делаю, к большому сожалению, потому что в этих мелочах и есть любовь, как верно подметила маленькая Тереза.
Когда родилась младшая, я написала друзьям в социальной сети: «Девушки, тюльпаны на 8 марта – это фигня! ))) Любовь — это когда я с конца октября лежала, изредка вставая, а Аркадий не только добывал мамонта, а стал фактически матерью-одиночкой, на нем был и заработок, и Конрад, и дом. Без его любви Марта бы не пришла на свет».
Ну и наконец третья вещь, которую мне сформулировал не так давно один священник Неокатехуменального пути, что семья – это послание, семья – это миссия. Каждая миссия временна, но мое послание здесь и сейчас и есть воля Бога обо мне, и поэтому нет ничего важнее этой миссии. Слова кажутся возвышенными, но они описывают прозу жизни и позволяют определять приоритеты. Что, например, пока дети маленькие, то моя первоочередная естественная задача заботиться о них и довести до самостоятельности, пусть сначала относительной, а когда они вырастут, моя материнская миссия будет закончена, и на повестке дня будет другое.
На протяжении всей жизни – и монашеской, и семейной – я вспоминаю слова пожилой пани Стени из Вильнюса: «Не плачь, Женя! Покажи фигу сатане!»
Беседовала Ольга Хруль
Фото обложки: Галина Москалёва