Житие св. Франциски Римской

Перевод Константина Чарухина. Впервые на русском языке!

Джорджиана Фуллертон

Пер. с англ. Lady Georgiana Fullerton. The life of St. Frances of Rome, Etc.; London: Burns and Lambert – 1855

СКАЧАТЬ КНИГУ ЦЕЛИКОМ:

PDF * * * FB2

Источники, на которых основывается настоящее жизнеописание св. Франциски Римской, суть следующие:

«Житие», написанное Маттиотти, который был её духовником на протяжении десяти лет. Он предписал святой за послушание рассказывать ему время от времени свои видения в мельчайших подробностях. Человек робкий и подозрительный, он два или три года вёл записи всего, что она ему сообщала, а впоследствии, постепенно уверившись в её святости и здравомыслии, он стал довольствоваться более обобщёнными отчётами о её экстазах, заодно составив и собственно жизнеописание её. После смерти Франциски он написал обычную биографию, которая входит в сборник болландистов (Венецианское издание 1735 года, том II).

В начале шестнадцатого столетия иезуит Урсинус написал житие, весьма высоко оценённое, но так и не напечатанное, а к нынешнему времени – за исключением отдельных фрагментов – утерянное.

В 1641 году иезуит Фулигато написал второе житие, вошедшее в собрание болландистов, которое содержит подробный отчёт о событиях, произошедших после смерти Маттиотти.

С тех пор выходили и другие доброкачественные жития, среди которых стоит особо отметить недавнюю публикацию виконта де Бюсьера, в которой можно найти ряд деталей, опущенных в настоящем очерке по причине их чрезмерного объёма.

ГЛАВА I. О ЖИТИИ СВЯТОЙ В ЦЕЛОМ. ЕЁ ДЕТСТВО И РАННИЕ ПРОЯВЛЕНИЯ НАБОЖНОСТИ

Есть святые, истории которых кажутся поразительно прекрасными, причём не только той красотой, что всегда проистекает из святости, являемой то состарившимся слугой Божиим, на протяжении более шести десятков лет переносившим «тягость дня и зной», то юношей, посвятившим зарю жизни своей Создателю и предавшим её в руки Его до прошествия своего двадцатого лета, то воинствующим королём, вроде св. Людовика, то нищим, наподобие Бенедикта Лабра, то царственной особой, подобной св. Елизавете Венгерской, — но и тем, что, соединяя обстоятельства жизни, места обитания и эпохи своего явления миру, они сами по себе настолько поэтичны и интересны, что будто рассчитаны на привлечение внимания не только историка и литератора, но также теолога и простого боголюбца. К этому разряду святых вполне можно отнести Франциску Римскую, основательницу иноческого ордена Облаток Тор-ди-Спекки. Она была образцом для юных девушек, примером для благочестивых жён, а в итоге – вдовой, как раз в соответствии с образом, вырисованным св. Павлом; она была красива, отважна и исполнена мудрости; родилась в благородной семье и получила утончённое воспитание; Рим был её родиной и местом свершения её трудов; дом её располагался посреди великого города, в глубине Трастевере; её жизнь была полна бед, которых она избегала часто «на волосок от гибели» (Шекспир. Отелло. – прим. пер.), и странных превратностей; её внутренняя жизнь была чудесной и необычайной; все дни её жизни сопровождались видениями, жуткими и прекрасными; ей были пожалованы дары, которых не удостоился ни один святой; перед её взором был постоянно распахнут мир духов; и при этом в повседневности, в отношениях и поступках, подробное описание которых дошло до нас, проявляется простота в сочетании с глубоким смирением, что вызывает благоговение и трогает, учитывая, какие дары и милости были ей ниспосланы свыше.

Жить ей выпало во времена бедственные и бурные, и уж если нужно указать эпоху, в которую католиком лучше было бы не рождаться, в которой проявилось всё, что только может пошатнуть веру и ранить чувства, то это будет конец четырнадцатого века – начало пятнадцатого. В Европе бушевала война; Италию разрывало противоборство между партиями гвельфов и гибеллинов. Эти столкновения происходили с таким лютым ожесточением, что, представлялось, этот прекрасный край готов вновь ввергнуться в пучину варварства, а сама Церковь страдала не только от внешних преследований, которые укрепляли её жизнестойкость, хотя порой могло показаться, что она полностью искалечена, но от недугов куда более глубоких и болезненных. Ересь вырвала из её объятий великое множество её детей, а повторяющиеся схизмы разделяли тех, кто внешне и даже по сердечному устремлению оставался верен Святому престолу. Преемники св. Петра перенесли свою кафедру в Авиньон, а Вечный город представлял собой огромное поле битвы, на котором ежедневно и ежечасно случались столкновения. Семейства Колонна, Орсини, Савелли всякий миг вступали в схватки, заливавшие улицы кровью и губившие жизни множества граждан во цвете лет; чужеземцы тоже постоянно расхищали наследие Церкви и оскверняли Рим побоищами и бесчинствами, по своим плачевным последствиям мало уступающими нашествиям гуннов и вандалов.

В столице христианского мира древние руины соседствовали с развалины недавних дней; многие церкви были разграблены, сожжены и разрушены; отдельные нерушимые базилики стояли почти в полном одиночестве, скорбно возвышаясь над сценами резни и ужаса; и взоры жителей Рима были с тоской обращены на своего властительного защитника, который всегда был для них залогом процветания и мира, и чей отъезд стал знамением войны и бедствий.

Именно в ту пору, во время понтификата Урбана VI, в 1384 году в Риме родилась Франциска, «подобно звезде, взошедшей во мраке ночи» по выражению её старейшего жизнеописателя. Отца её звали Паоло Бусса, мать – Якобелла де’Роффредески; оба они были благородного и даже знатного происхождения, находясь в близком родстве с Орсини, Савелли и Меллини. В тот же день, как она родилась, её отнесли в церковь св. Агнессы на Пьяцца-Навона и крестили. Те богомольцы, что в этот день молились там за своё разорённый и разобщённый город, и представить не могли, в каком облике будет им дарована просимая милость и что это малое дитя, нескольких часов от роду, окажется могущественным орудием в руках Божиих, коим Он истребит схизму, оживит благочестие и возвратит мир.

С младенчества Франциска не походила на прочих детей. Мать, держа её на руках, и отец, баюкая на коленях, всегда испытывали непроизвольное благоговение к своей маленькой дочке, словно бы вверен им был ангел Божий, а не земное дитя; её глаза сияли неземным выражением, и спокойная безмятежность её младенческих черт поражала всякого, кто приближался полюбоваться на неё. Франциска выучилась читать в то же время, когда начала говорить; первые слова, что она сумела произнести, были святые имена Иисуса и Марии; лопоча, она повторяла за матерью, сидя у неё на коленях, Малую службу часов Богородице и в течение всей жизни так и не оставила этого правила.

В два или три года у неё был разум и соображение взрослой, а в словах её и поступках проявлялась необычайная набожность. Она никогда не играла, как прочие дети, а когда её предоставляли самой себе, частенько укрывалась в каком-нибудь тихом уголке отцовского дворца и, преклонив колени, молитвенно складывала ладошки и, вознеся своё младенческое сердце к Богу, читала молитвенник или повторяла гимны к Пресвятой Деве, своей «Матушке», как она Её называла. Тишина, казалось, приносит этому ребёнку счастье, и она исполнена искренней сдержанности и скромности. В шесть лет она уже ознакомилась с обычаями святых. Она прекратила есть мясо, яйца, сласти в любом виде, а питалась просто варёными овощами и хлебом. Сама необходимость есть удручала её, а пить она не пила ничего, кроме чистой воды. Затем ещё последовало её неутомимое изучение житий святых жен, в особенности дев-мучениц, проливших свою кровь из любви к Иисусу Христу. Таинство миропомазания, которое она приняла в той же церкви св. Агнессы, где её крестили, наполнило её пылким желанием выражать свою любовь к Господу всеми вообразимыми способами, включая крайне болезненные для плоти.

Мать её была весьма богомольна и имела обыкновение каждый день посещать какую-нибудь из церквей, особенно тех, где можно было обрести индульгенции (не пресловутый документ, а сам факт отпущения наказания (в земной жизни или в чистилище) за исповеданные грехи. – прим. пер.), а кроме того она часто с ревностным прилежанием ходила «по стациям». Ибо в ту бедственную эпоху, как и в ранней истории Церкви, как и теперь, как и всегда, в определённые дни и определённых местах для почитания верующих выставлялись реликвии апостолов, мучеников и исповедников, часто именно там, где они с радостью заканчивали свой бег, сохранив веру и стяжав венец (ср. 2 Тим. 4:7-8. – пер. еп. Кассиана). <…> Именно на эти «стации» часто отправлялась мать Франциски и брала с собой дочурку. Иногда она ходила в какую-нибудь церковь в сердце города, иногда – в какое-нибудь уединённое святилище за городскими стенами. Тогда, как и ныне, у дверей толпились нищие (о чём будет ещё упомянуто в житии) и громогласно требовали милостыни. Тогда, как и ныне, на алтаре горели огни, а воздух полнился сладким запахом мирра и прелой листвы. Во время проповеди внимание девочки никогда не блуждало, а по возвращении домой она обычно пересказывала слышанное – с воодушевлением и восторгом.

Любимой церковью её матери была Санта-Мария-Нуова, в наши дни чаще именуемая Санта-Франческа-Романа. Она расположена на Римском форуме близ руин античного храма Мира. В ту пору там служили монахи-бенедиктинцы из Монте-Оливето, и одному из них, дому Антонио ди Монте-Савелло, Якобелла доверила духовное руководство своей дочерью. То был муж великой учёности и благочестия; он оставался её духовником на протяжении тридцати пяти лет.

Каждую среду отроковица приходила к нему на исповедь. Он спрашивала его совета относительно своих занятий, молитвенной жизни и учёбы, точно исполняя мельчайшие его указания даже в несущественных делах. Часто она просила разрешения на более суровые подвиги, и рвение её было так велико, а признаки Божия замысла о ней столь явственны, что дом Антонио порой позволял ей покаянные подвиги, которые в обычном случае могли показаться чересчур суровыми для её нежного возраста. Иной раз он воспрещал их вовсе (и девочка охотно повиновалась его приказу без единого слова возражения или ропота) и снова разрешал по своему усмотрению с невозмутимостью человека, хорошо знающего, что дух совершенного послушания угоднее Богу любых трудов благочестия.

«Но поистине ангельской прелестью и красотою
Вся светилась она после исповеди, безмятежно
Возвращаясь домой с благодатью Господнею в сердце.
Словно небесная музыка, мимо она проходила».
(Г. Лонгфелло. Эванджелина)

Повседневная жизнь Франциски была совершенной, по-детски совершенной. Ни одно лживое слово не осквернило её чистых уст, ни единый дурной помысел не поселился в её уме. Смеялась она редко, хотя приветливая улыбка часто появлялась на её устах. К одиннадцатилетнему возрасту жизнь её превратилась в одну непрерывную молитву. Всякую мелочь она совершала во славу Божию. Свои пустяковые проступки она оплакивала с мучительным сокрушением; всякое пятно на чистом зеркале своей совести немедленно смывала слезами – и Бог не замедлил наделить её необычайными дарами благодати. Её раннее и почти подсознательное знакомство с тайнами веры было удивительно. Ежедневно она размышляла о Воплощении и Страстях Иисуса Христа; а её почитание Пресвятой Девы возрастало соразмерно её любви к Господу нашему. Её лицо озарялось восторгом, а глаза лучились серафическим блеском, когда она говорила о страданиях Иисуса и о славе Марии. Из той маленькой моленной, где она втайне общалась с небесами, она выходила в мир с ревностнейшим желанием служить нищим, утешать страждущих, благотворить всем. Чувствования её юного сердца находили выход в многочисленных делах милосердия; и имя Франциски, и нежный голос Франциски, и ясный лик Франциски уже тогда стали для множества страдальцев той мрачной эпохи знаком надежды – залогом того, что Бог всё ещё среди них, как и в былые времена, и что Его Дух действует в людских сердцах.

ГЛАВА II. ФРАНЦИСКА С РАННИХ ЛЕТ СКЛОНЯЕТСЯ К ВСТУПЛЕНИЮ В МОНАСТЫРЬ. ПО ЖЕЛАНИЮ ОТЦА ОНА ВЫХОДИТ ЗАМУЖ ЗА ЛОРЕНЦО ПОНЦИАНО. ЕЁ ЖИЗНЬ В БРАКЕ. БОЛЕЗНЬ И ЧУДЕСНОЕ ИСЦЕЛЕНИЕ

С той поры, как Франциска стала понимать значение слов, величайшим её желанием было вступить в монастырь, но духом смирения и сдержанности, что был ей столь глубоко присущ, она держала это желание сокрытым в сердце и не выказывала никому, кроме Бога и духовника. Дом Антонио поощрял её терпеливо хранить молчание, а в решимости своей удостовериться, тайно соблюдая устав и подвизаясь в самоограничениях, предписываемых членам одного из самых строгих орденов. Она охотно согласилась и определённое время терпеливо исполняла предписанное. С каждым днём углублялась и крепла её склонность оставить мир и пребыть в общении с одним лишь Богом в монастырском уединении; с тем Богом, чья любовь уже изгнала из её сердца всякое попечение об удобствах, об удовольствиях, о самой личности своей. Но жизненному пути её не суждено было стать таким прямым, и уже недолго оставалось ей сидеть в безмолвии у ног Господа своего с единственной мыслью жить словами, исходящими из уст Его.

Хотя она изо всех сил скрывала свой образ жизни, его необычайные черты не смогли полностью укрыться от внимания родителей; и вскоре они потребовали объяснений. Когда она сообщила им о желании принять монашество, отец предпочёл усмотреть в её призвании ребяческую фантазию и сообщил в ответ, что уже просватал её за Лоренцо Поциано, юного дворянина знатного рода, славного добродетелями и дарованиями в не меньшей степени, чем богатством и положением. Он числил среди своих предков святого Паулина, папу и мученика; его мать принадлежала семейству Меллини; а старший брат Палуццо женился на Ваннуцце, девице из славного дома Санта-Кроче. При этом известии у Франциски упало сердце, и она, бросившись на колени, молила отца переменить решение и позволить ей следовать тем путём, что, как она считала, соответствовал Божией воле о ней. Она дошла даже до заявлений, что ничто не принудит её к согласию на этот брак; потоки слёз изливались из её глаз, когда она расточала мольбы и настаивала на своём требовании. Но тщетны были все её причитания и просьбы: Паоло Бусса был глух к её уговорам; он заявил, что дал слово, что ничто и никогда не убедит его нарушить его, и настойчиво утверждал, что как послушная долгу дочь она должна подчиниться отцовской воле. Видя, насколько он неумолим, Франциска встала с колен, безмолвно ушла с его глаз и, уединившись в своей маленькой моленной, простёрлась перед распятьем и просила совета у Того, у чьих ног желала жить и умереть; и умоляла Его, коли то будет благоугодно Ему, явить Своё всемогущество и поставить препоны сему уговорному браку. Затем, укреплённая молитвой, она вдохновилась на то, чтобы искать указаний у того, кто был для неё устами Божией воли, и, поспешив в Санта-Мария-Нуова, попросила о встрече с домом Антонио Савелло.

Благодушно и кротко заговорил добрый пастырь с несчастным своим духовным чадом. Он пообещал испросить в молитве у Господа наставления для неё и посоветовал подходящие в её случае богоугодные упражнения. Потом, видя, что лицо её приобрело более спокойное выражение, он попытался подготовить её дух к тому, в чём, как он уже бессомнительно знал, состояла воля Божия и истинное, несмотря на иные устремления, и неповторимое призвание Франциски. «Если родители настаивают на своём решении, – сказал он, – прими это, чадо моё, как знак того, что Бог ожидает от тебя этой жертвы. Значит, вознеси Ему в дар своё искреннее желание иноческого жития. Он намерение примет как деяние, и ты разом получишь и воздаяние за устремление это, и особую благодать, сопровождающую таинство брака. Божии пути не наши пути, Франциска (ср. Ис. 55:8). Когда святая Мария позвала Господа Иисуса Христа прийти и исцелить её брата, для неё, несомненно, суровым испытанием стало то, что Он не пришёл; что долго тянулись чередой часы дня и ночи, а Он всё мешкал в пути и не посылал ни весточки, ни какого-нибудь знака любви Своей. Но когда брат её воскрес из мёртвых, когда пелены спали с его тела, и он предстал ей полный жизни и крепости, она уразумела тайну и преклонилась перед божественной мудростью того промедления. Бог поистине просит твоего сердца, Франциска, но Он также требует в приношение тебя всецело, а значит, и воли твоей, дабы полностью сообразовать её со Своей собственной волей. Ведь дела могут быть многочисленны и благи, дочь моя, и благочестие ревностно, и добродетели высоки, а всё ж малейшая закваска себялюбия или своеволия может всё разрушить. Почему ты плачешь, Франциска? Потому что Божия воля не исполнена, или из-за того, что твоей воспротивились? Первой ничего не помешает, кроме греха, и в том теперь твоё испытание, чтобы не допустить и тени греха. Что же до твоей собственной воли, то гни, ломай, изничтожай её, дитя моё, и мужайся. Держись одной мысли – как благоугодить Богу, как исполнить чудную волю Его; и покорись Его Промыслу. Возложи намерения свои как жертву на Его алтарь; откажись от того высокого положения, коего справедливо добивалась, и прими положение низкое, указанное Им тебе ныне; и, коль уж не можешь стать Его невестой, будь Его любящей и верной служанкой».

Франциска пошла домой и стала безмолвно ждать дальнейших отцовских распоряжений. Она была очень бледна, ибо внутренняя борьба доставляла ей мучение. День и ночь она пребывала в молитве, бдении и посте. Когда Паоло Бусса повторил своё воспрещение, она кротко выразила согласие, попросила прощения за прежнее упрямство и с тех пор не выказывала наружно признаков своего глубинного страдания, даже более того, выражала его в виде радости, дабы прочим казалось, что она счастлива от того, что на самом деле стоило ей неисчислимых тайных слёз.

Предстоящий брак преисполнил радостью семейство Понциано, ведь невеста была так богата, так красива, так добродетельна! Во всём Риме не было молодого человека, что не глядел бы с завистью на Лоренцо и не желал бы оказаться на его месте. Не было конца пирам, празднествам, гуляньям, проводимым в связи с радостным событием, а посреди этих увеселений Франциска покинула отцовские палаты и переехала во дворец Понциано. Он стоял в сердце Трастевере, поблизости от Жёлтой реки (Тибр. – прим. пер.), хотя и не совсем на берегу, недалеко от Понте-Ротто, на улице, параллельной Тибру. <…>

Её встречали с нежным радушием и радостью – сам Лоренцо, его отец Андреа, мать Чечилия и Ваноцца, жена старшего брата. Франциска приветливо улыбалась в ответ на их ласки, но шум, и суета, и толчея, каковыми в те времена сопровождались праздничные торжества, тяжко угнетали её дух; и хотя она совсем не жаловалась, Ваноцца догадалась, что её сердечко омрачено некоей тайной печалью, и ласково попыталась выяснить, в чём дело. Франциска не смогла противостоять кроткой просьбе и открыла любезной сестрице свои горести, поведав, что мир никогда не доставлял ей утехи, что устремления её далеко отсюда, что жаждет она жить ради одного лишь Бога, а потому ей, несмотря на все потраченные усилия, грустно от суматохи и рассеяния, каковые теперь будут её уделом. «Коль таковы ваши чувства, возлюбленная сестрица, – воскликнула Ваноцца, – пускай вас утешит моё сострадание, ведь и я не нахожу никакой радости в мирской тщете, но лишь в молитве и размышлении. Будемте подругами, Франциска; я помогу вам вести жизнь, какую вы желаете, и вместе мы достигнем загаданной цели».

Добрые эти слова наполнили сердце Франциски радостью; и с того дня расцвела дружба между двумя молодыми женщинами, которая длилась восемьдесят три года и была источником утешения для них во всех испытаниях, с каковыми им пришлось столкнуться, и назидала всех, кто наблюдал эту нежную привязанность.

Дома Франциска вела такой же образ жизни, какого придерживалась в отцовском доме, однако ревность её настолько умерялась мудростью и благоразумием, что она никому не досаждала и умудрилась снискать расположение всех родственников. Всех их покорило её здравомыслие, мягкий нрав, искреннее благочестие; и они были поражены тем, что столь юная девушка может сразу принять роль верной жены и благородной матроны и исполнять связанные с этим обязанности. Стараясь всячески угодить Лоренцо, она принимала в гостях высокородных дам, равных ей по знатности и возрасту, и пунктуально совершала ответные визиты. Она подчинилась необходимости являться на публике, в точности как подобало её положению, и принимала дорогие платья да великолепные каменья, каковыми муж щедро одаривал её, но под этими роскошными шелками и прекрасной парчой скрывалась власяница. Всегда готовая исполнить любую обязанность, требуемую долгом или приличиями, она в то же время неизменно воздерживалась даже от невинных утех, какие все себе позволяют; никогда не танцевала и не играла в карты, не засиживалась допоздна. С людьми она обращалась так мягко и любезно, что внушала любовь всем, кто пытался завязать с ней дружбу; притом, однако, в выражении лица её и поведении чувствовалась глубокая и внушающая благоговение чистота, что напрочь отбивало охоту вести в её присутствии легкомысленные или непристойные речи. Верная своим прежним благочестивым обыкновениям, она продолжала каждую среду посещать церковь Санта-Мария-Нуова, а после исповеди перед доном Антонио она шла к причастию с таким пылким благоговением, что те, кто видел её у алтаря, полностью погружённую в молитвенное созерцание, предвкушали, что Бог вскоре наделит её душу необычайными дарами благодати. Вставая рано утром, Франциска благоговейно произносила молитвы, размышляла и внимательно читала отрывок из какой-нибудь духовной книги. В течение дня, как только ей удавалось улучить малость свободного времени, когда от неё не требовалось исполнять никаких обязанностей, связанных с её положением, она удалялась в церковь или к себе в комнату и предавалась молитве. Каждую субботу она беседовала с фра Микеле, монахом-доминиканцем, приором обители св. Климента и близким другом её свёкра. То был учёный богослов, да притом муж великого благочестия и добродетели; он со тщанием наставлял её во всех разделах вероучения.

В то же время, то, что столь строгую и благочестивую жизнь ведёт юное создание двенадцати лет от роду, не могло не привлечь внимания и не вызвать осуждения со стороны людей суетных. Многие из таковых начали смеяться над Франциской и обращать её набожность в предмет шуток. Они навязывались с советами к Лоренцо Поциано и побуждали его положить конец тому, что именовали чудачествами его жены. Но к счастью для Франциски, он был не из тех людей, что легко поддаются чужому мнению. Он составил собственное суждение и следовал своей линии поведения, не обращая внимания на замечания и порицания от самозваных советников. Слишком драгоценна была для него юная жена, слишком совершенна в глазах его (ведь всё в её жизни слишком явственно несло отпечаток богообщения), чтобы хоть в мечтах помешать ей двигаться по избранному пути. Напротив, он смотрел на неё с тем нежным благоговением, каковое всегда пробуждает истинная святость в благородной и набожной душе. Его отец с матерью были с ним того же образа мыслей и едва не боготворили праведное дитя, что явилось среди них, подобно ангелу мира. Они взирали на неё как на благословение для дома и утешение в старости. Палуццо, брат Лоренцо, с радостью поощрял душевную близость, возникшую между его женой Ваноццей и юной невесткой. Все взирали с обожанием на Франциску в этом благородном семействе: и члены его, и друзья, и прислуга. Была она радостью для всякого сердца, ласковой утешительницей всякой печали, звеном, соединяющим их всех в священных узах любви. День за днём всё более ощущалось её воздействие – нежное, бесшумное, кроткое воздействие, которое смиряло их всех, покоряло и влекло к Богу.

Счастье, которым наслаждалось семейство Понциано со дня свадьбы Лоренцо, было прервано внезапной и опасной болезнью его жены, что поставила в тупик всякую медицинскую науку и вскоре подвела её к краю гибели. Горе мужа и всей семьи было безмерно. Вот-вот, казалось, заберут у них эту многоценную жемчужину. Никакие средства не доставляли ни малейшего облегчения её страданий; она не могла ни забыться сном, ни удержать в себе принятую пищу; и силы её убывали с каждым днём. Ужас её друзей не знал пределов; её отец был безутешен. Втайне он корил себя за то, что воспротивился её склонностям, и взирал на её болезнь как на кару Божию. Одна лишь Франциска оставалась безмятежна среди общего сетования. Она предала свою жизнь в руки Божии и ожидала исхода с совершенной покорностью. Не в силах молвить слова и даже двинуться, она лишь искренним дружелюбным взглядом могла высказать благодарность тем, кто ухаживал за нею и оплакивал её муки – и тут же её взгляд с несказанным доверием и любовью останавливался на распятии. Только однажды она взволновалась, и негодование придало ей сил возразить против предосудительного предложения кого-то из друзей семьи, кто, согласно тогдашним воззрениям, пребывал в уверенности, что девушку сглазили, и советовал прибегнуть к помощи одной из тех живущих в Риме особ, что знакомы (или делали вид, что знакомы) с колдовскими ухищрениями. Франциска заявила, что скорее умрёт, нежели даст согласие на столь нечестивое действо. После того, как все медицинские средства были исчерпаны, а отчаяние потеснило надежду, Всемогущий Бог на какое-то время вернул ей здоровье, и новость о её выздоровлении была встречена восторженным ликованием как во дворце, так и за его стенами.

Её страдания, однако, возобновились с удвоенной яростью; она претерпевала мучительные боли; и вновь все сочли, что она на пороге смерти. В течение целого года Франциска оставалась как бы на границе вечности; её душа была готова упорхнуть, а она, постоянно укрепляемая таинствами Церкви, тревожилась одной лишь мыслью, как унять душевную муку мужа и родителей. И теперь те, что прежде предлагали прибегнуть к колдовским ухищрениям, смогли протащить в её комнату под каким-то предлогом женщину, по-своему знаменитую в этом деле. Франциска, умудрённая Божиим вдохновением, вмиг распознала обман и, присев в постели, голосом, мощь которого потрясла присутствовавших, воскликнула: «Прочь, служительница сатаны! И даже не пытайся вновь вступить в эти стены!» Обессиленная напряжением, она откинулась назад в обмороке без кровинки в лице; и на какой-то миг все подумали, что дух покинул её. Но в тот же самый день Бог уготовал свершиться чуду в честь её, и, поскольку она наотрез отказалась иметь общение с лукавым, Он тут же направил к своей юной служительнице небесного посланника с даром облегчения и исцеления. Случилось это в канун памяти св. Алексия (Человека Божия, пам. 17 июля) – того опростившегося ради покаяния римского патриция, что провёл много лет у порога собственного дворца, и никто из родных, входивших и выходивших через врата, не пожалел, не узнал его, никто не остановился, чтобы расспросить безмолвного, одинокого, терпеливого нищего, что лежал, спрятав лицо в убогую накидку, взыскуя покоя посреди горестей.

Все члены семьи Понциано отошли передохнуть пару часов, а женщины, ухаживавшие за умирающей Франциской, заснули. Она лежала на одре страданий бездвижно. Её муки были и прежде сильны, а этой ночью даже сильнее прежнего. Она претерпевала их силою креста, от которого не уклонялись ни взоры её, ни помыслы. Весь дом и город, явно тоже был погружён в дремоту, ибо ни единый звук не нарушал тишины позднего часа – тишины, столь мучительной для тех, кто бодрствует и страдает. Внезапно во мраке тихой горницы вспыхнул свет, ясный, как день. Посреди него стоял сияющий муж, величественный статью и прекрасный ликом. Он был облачён в одеяние странника, но оно сверкало, как полированное золото. Подступив к ложу Франциски, муж молвил: «Я Алексий, и я послан от Бога с вопросом: выбираешь ли ты исцеление?» Дважды повторил он эти слова, прежде чем умирающая обессилено пробормотала: «Нет у меня другого выбора, кроме как благоугодить Богу. Да будет мне по Его воле. Что до меня, то я предпочла бы умереть, чтобы душа моя сразу воспарила к Нему, но из Его рук я принимаю всё, будь то жизнь или же смерть». «Тогда да будет жизнь, – ответил святой Алексий, – ибо Его выбор в том, чтобы ты осталась на земле, дабы прославить имя Его». С этими словами он простёр свой плащ над Франциской и исчез, оставив её совершенно здоровой.

Придя в замешательство от столь необычайной благодати, более восхищённая сознанием чудесной милости Божией, нежели внезапным исчезновение боли, Франциска поспешно поднялась, простёрлась на полу и безмолвно воздала пылкое благодарение; затем выскользнула из комнаты, не разбудив сиделок, и поспешила в спальню к своей подруге и сестрице. Обвив руками её шею и прижавшись щекой к щеке, Франциска воскликнула: «Vannozza cara! Vannozza mia!» (Ваноцца милая! Ваноцца моя!). А сбитая с толку Ваноцца, которая, внезапно пробудившись ото сна, не верила своим глазам, всё повторяла: «Кто зовёт меня? Кто ты? Я сплю? Как будто голос моей Чечолеллы…» (итал. уменьш. от «Франциска») «Да, это твоя Чечолелла, сестрёнка твоя говорит с тобой!» – «Моя Франциска, которую я оставила час назад на грани смерти?» – «Да, та самая Франциска, которая теперь прижимает тебя к груди; тебя, тебя, любимая моя подружка, что день и ночь утешала и успокаивала меня во время долгой болезни, а ныне должна помочь мне поблагодарить Бога за Его чудесную милость!» Затем, усевшись в кровати подруги (та крепко сжала её ладони в своих), Франциска поведала о своём видении и мгновенном выздоровлении, что последовало за ним; а потом, когда в покои уже проник утренний свет, добавила с горячностью: «Вот день и настал, настал! Не замедлим же более, а поспешим со мной в Санта-Мария-Нуова, а затем – в церковь святого Алексия. Мне должно почтить его мощи и воздать благодарность, прежде чем прочие узнают, что Бог совершил для меня».

Исполнив это благочестивое намерение, они возвратились домой, где на Франциску воззрились, как на восставшую из мёртвых. Нежность, которую она вызывала, была смешана со священным ужасом; каждый счёл её избранницей милосердия Божия – и обращался с соответствующим почтением. И с куда большим ликованием, чем в день свадьбы, Лоренцо принял её ныне, когда в его объятия её возвратило чудесное вмешательство милостивого Бога.

ГЛАВА III. ФРАНЦИСКА ВОЗОБНОВЛЯЕТ СВОИ ПОДВИГИ И ДЕЛА МИЛОСЕРДИЯ. СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННЫЕ ИСКУШЕНИЯ ЕЁ И УТЕШЕНИЯ

Не вотще Франциска так приблизилась к смерти и столь чудесно обрела полное выздоровление. Милость, подобная той, что была ей оказана, не могла оставить без знаменательных плодов душу, так живо отзывавшуюся на всякий прилив благодати, уделяемой ей. Последнее проявление милосердия Божия расположило её к глубоким и усердным размышлениям о замыслах Провидения на её счёт. Ей показалось, что она уразумела ясным и не подлежащим сомнению образом природу того частного суда (iudicium particulare – над каждой душой в миг смерти в отличие от всеобщего Страшного суда. – прим. пер.), которому должна была подвергнуться; величину ответственности, каковую каждый дар благодати возложил на её душу; строгость отчёта, что был бы потребован за каждый вверенный в её распоряжение талант. При виде всего этого она содрогнулась, как человек, что отшатывается в ужасе, ясно рассмотрев пропасть, по краю которой он прошёл ночью, либо озирающийся на волны, разъярённо бьющиеся о берег, на который он благополучно высадился. В ту пору её размышления приобрели торжественный лад: всякий высвободившийся миг она проводила в соседней церкви св. Цецилии либо в своей моленной, подробно пересматривала былую жизнь и вырабатывала для себя героически-твёрдые постановления на будущее.

Усмирение языка – одна из труднейших и сложнейших задач в духовной жизни. Отныне Франциска избегала ненужных разговоров и завела обычай безмолвствовать. В её молчании не было никакого угрюмства; оно нисколько не мешало ей оставаться любезной и обходительной, но как в детстве она ярко проявляла эти черты, так и в замужестве отличалась ими – особенно после болезни и чудесного исцеления. Ваноцца как-то однажды спросила Франциску, что ж такое приучило её к постоянному молчанию, на что та ответила: «Бог ожидает от нас больше того, что было прежде», а затем предложила принять более строгий образ жизни, нежели тот, что они уже усвоили себе. Ваноцца охотно согласилась, и они договорились напрочь отказаться от бестолковых забав, пышных выездов и увеселений, а высвободившиеся таким образом от служения миру часы посвятить молитве и благим деяниям. Они постановили себе соблюдать с предельной точностью все законы Божии и все церковные предписания: подчиняться мужьям с внимательнейшей и христоподобной покорностью; быть неизменно послушными духовному отцу и сообщать ему о своих поступках, словах и даже помыслах, защищая таким образом себя от обманов лукавого. Затем они занялись подготовкой для себя места уединения, куда можно было бы удалиться на молитву в любой час дня и ночи. Это нелегко было обеспечить во дворце, где обитало многочисленное семейство и ещё большее множество прислуги, но в некоем подобии пещеры на краю сада и в комнатушке под крышей дома, что оказалась незанятой, им удалось обустроить две моленных, где они разместили распятья, образа Пресвятой Богородицы и иконки святых, а также прочие священные предметы и орудия покаяния. Две эти келейки стали для них местами умиротворения и радости; как только домашние обязанности да выходы по богомольным делам позволяли им, они обыкновенно удалялись в садовую моленную, а по ночам они нередко целые часы проводили на молитве в своей горнице. Первые лучи зари часто заставали их в молении. Часы, что не были посвящены молитве или повседневным обязанностям, они проводили в делах милосердия. Почти ежедневно они ходили в приют св. Духа и с нежнейшей внимательностью ухаживали за больными, утешая их кроткими речами и ласковым обращением, уделяя милостыню наиболее нуждающимся, а паче всего ревностно обслуживая тех, кто страдал наиболее отталкивающими заболеваниями и недугами. В течение всей жизни они никогда не прекращали этого занятия. Служить Христу в Его страждущих братьях – то было почётное право, от которого они ни за что не отказались бы.

Франциска в то время всячески стремилась отказаться от всех знаков богатства и знатности, а одеться, как бедняки, которых она столь крепко любила; но, неизменно послушливая, не смела пойти на это без позволения духовника. Дон Антонио Савелло не давал ей разрешения отказаться от роскошных одеяний, носимых в те времена особами её положения; он опасался, что это может раздосадовать её мужа, да и в чём угодно, привлекающем общественное внимание, может таиться опасность; но позволил обеим сестрицам надевать грубые шерстяные облачения под свои великолепные платья и тайно упражняться в нескольких иных суровых подвигах. Их посты (полностью от пищи. – прим. пер.) и воздержания (от мясных, молочных и ряда иных блюд. – прим. пер.) были суровее, чем когда либо; но придерживались они их с такой внешней простотой, что даже их постоянные сотрапезники едва замечали таковое самоограничение либо же приписывали его вкусовым предпочтениям или врачебным указаниям. Самобичевание и прочие телесные покаянные подвиги весьма сурового рода были в то время для Франциски уже обычны, и она не оставляла их до конца жизни. Но с каким бы тщанием подруги ни скрывали всё это, невозможно было, чтобы Рим не проведал об их благочестии и великодушии к бедным. Простые люди смотрели на Франциску и Ваноццу, как на двух святых, а пример их начал благотворно воздействовать на женщин их собственного сословия. Несколько благородных дам прониклись желанием пойти по их стопам и подражать их добродетелям. Но непредставимо, чтобы сатана оставил без внимания то, как благодать всё глубже воздействует на сердца двух юных служительниц Божиих, а через них – на многих других. При виде этого взяла его досада, и начал он долгую вереницу нападений, сражений и ухищрений, которыми пытался воспрепятствовать славному восхождению этих героических душ. Похоже, Всемогущий Бог пожаловал князю тьмы в случае со святой Франциской позволение, подобное тому, что Он дал ему в отношении Иова, слуги Своего. Врагу было разрешено разбрасывать искушения на её пути, причинять ей невиданные муки, преследовать её жуткими явлениями своего видимого присутствия, угнетать её многоразличными наваждениями, одни из которых были прельстительны наружностью, другие отвратительны и ужасающи видом, но не дозволено ему было (как, благодарение Богу, никогда и не дозволялось) обмануть верную служительницу Божию или навредить ей, за каждое испытание упомянутого рода обретавшей какой-нибудь божественный дар в воздаяние, а за каждое видение дьявольских ужасов ей позволялось заглянуть в мир славы; причём в позднейшее время ей назначен был небесный хранитель, дабы защищать её от угроз её адского неприятеля.

Впервые, когда сатана предстал в видимом облике взору Франциски, Бог даровал ей залог Своей защиты в предстоящей схватке с древним змием, чудесным образом открыв ей существо её посетителя. Ведь он вступил во дворец Понциано под обличием почтенного отшельника, истощённого постами и бдениями: намерение его заключалось в том, чтобы теми или иными словесными ухищрениями внушить Франциске отвращение к уединённому житию и одновременно к житию сокровенному, которое она столь ревностно вела посреди мира. Он явился в просторную светлицу, где сидела вся семья в сборе, ведя общую беседу. Как только Франциска бросила взгляд на него, как свыше обрела разумение его подлинного существа и, внезапно изменившись в лице, поднялась и покинула помещение. Ваноцца последовала за нею (испуганная поспешностью её ухода) и обнаружила подругу в моленной на коленях перед распятьем, бледную как смерть. Она принялась спрашивать Франциску о причине её испуга, но та Ваноццу просила об одном: вернуться в гостиную и попросить Лоренцо выпроводить отшельника. Едва тот ушёл, она вновь появилась среди родных спокойная и тихая, как обычно, а о случившемся не сказала ни слова никому, кроме духовника. До крайности жуток был тот миг, миг её первого знакомства со сверхъестественным миром, первого столкновения с силами тьмы, начало зримой войны между нею и великим врагом. Не удивительно, что она, как правило, хранила молчание: её душа, должно быть, жила в теснейшем общении с невидимым миром, и присутствие Божие должно было ощущаться ею, обладательницей на диво тонкого дара духовного различения, с чрезвычайной явственностью.

Более заурядной уловкой искусителя была следующая: он избирал себе орудием какую-нибудь богобоязненную и добродетельную особу, чьи страхи и привязанности, однако, оказывались сильнее веры. Так, он внушил Чечилии, тёще обеих святых, которая весьма тепло относилась к ним и по-матерински заботливо пеклась об их здоровье, что аскетическая жизнь, которую они ведут, всенепременно навредит им; что увеселения жизненно необходимы юным особам; и что странность их поведения навлечёт бесчестие на семью. Под воздействием такового представления она все средства, что были в её власти, пустила на то, чтобы противодействовать замыслам невесток, препятствовать их молитвенным и благотворительным занятиям и понуждать отдавать большую часть времени и внимания миру. Таким образом она предоставила им возможность поупражняться в терпении особого рода и стяжать больше заслуг в очах Божиих благодаря тому, что каждый день им приходилось сталкиваться с сопротивлением, чрезвычайно мучительным для душ юных и пылких. Рассказывают, что как-то раз, кротко, но решительно отказавшись нанести визит, который, далеко не относясь к их прямым обязанностям, служил лишь поводом к пересудам да фривольнейшим беседам, Франциска и Ваноцца удалились в садовую моленную и, проведя некоторое время в молитве, завели беседу о житии, какое древние отцы когда-то вели в пустыне, да о том, какое, должно быть, блаженство – жить, целиком посвятив себя служению Богу и общению с Вышним, вдали от суетных помыслов и забот мирских. Продолжая рисовать мысленные картины того, как бы они сами распределяли время и устраивали свои дела при подобных обстоятельствах, подруги выработали полноценный устав совместной жизни.

Совершенно увлекшись, Ваноцца воскликнула с детской непосредственностью: «Но что бы мы ели, сестрица?», а Франциска ответила: «Мы бы искали плоды в пустыне, дражайшая, и Бог наверняка не позволил бы поискам нашим оказаться тщетными». Как она молвила эти слова, обе поднялись, чтобы вернуться домой, и с одного дерева, выросшего из разрушенной стены на краю сада, к её ногам упала айва огромного размера и ярчайшей окраски, а другая такая же – лежала на пути Ваноццы. Сестрицы переглянулись в безмолвном изумлении, ведь на дворе стоял апрель, и ничто, кроме чуда, не могло заставить вызреть эти яблоки в неподобающую для них пору. Вкус у плодов оказался в той же мере превосходным, как их окраска – восхитительной. Подруги поделились находкой с членами семейства, которые лишний раз подивились тому, что чудеса случаются с Франциской чуть ли не на каждом шагу. Она была глубоко признательна за эти милости, но, вероятно, менее прочих удивлялась, когда они проявлялись. Её молодость, простота её веры, полная отрешённость от мирских помышлений, постоянное вдумчивое чтение Священного Писания и житий святых непременно должно было приучить её ум к такого рода представлениям. Для ней не могло быть ничего невероятного в том, что Бог, Который в менее благоприятные времена и при более суровых обстоятельствах так часто останавливал действие законов природы, чтобы поддержать, направить и наставить народ Свой, Спаситель, обративший воду в вино единым словом и иссушивший бесплодную смоковницу одним взглядом, волен всякий раз проявить то же могущество на благо Своих чад способом ничуть не менее чудесным и таинственным.

Чечилия предприняла ещё одну попытку сдержать то, что она считала крайностями в образе жизни невесток. Она подговаривала вмешаться их мужей, дабы мужниной властью принудить подруг к более тесному общению с миром. Но Палуццо и Лоренцо питали слишком глубокое уважение к своим жёнам и слишком хорошо понимали, какие блага происходят от их необычайных добродетелей, чтобы дать себя убедить в необходимости обуздывать их деяния. С тех пор, как эти женщины вошли в семью и объединили свои благочестивые усилия ради собственного и ближних усовершения, домашние споры и ссоры уступили место самому что ни на есть назидательному единодушию. Слуги, вдохновлённые их примером, исполняли свои обязанности с образцовым рвением, исправно посещали церковь и принимали таинства, воздерживались от грубых и праздных слов. Соответственно, они уговаривали мать оставить бесплодные попытки, дать молодым женщинам волю следовать принятому ими уставу и положить конец благонамеренным, но мучительным преследованиям, через которые им уже пришлось пройти.

Вскоре после того диавол, посрамлённый в своих затеях, но всегда остающийся начеку, дал выход своей злобе на Франциску и её невестку тем путём, к которому он часто прибегал прежде и который, хоть и впечатляет мгновенным проявлением его власти над их телами, но в итоге лишь подтверждает, что «сильнейший его» (Лк. 11:22) всегда рядом, дабы сокрушить его злоумышления и отнять у него добычу. В 1399 году, чрезвычайно жарким июльским днём Франциска с Ваноццей отправились в собор св. Петра. Погрузившись в молитву, они почти не замечали хода времени и двинулись домой, лишь когда пробило двенадцать. С тем, чтобы избежать общего внимания и знаков почтения, которые люди щедро оказывали им, едва святые (как их всегда величали) попадались им на глаза, подруги выбирали самые безлюдные улицы, какие могли найти. Зной стал нестерпим. Душный воздух, казалось, пылал, и ни единое дуновение ветра не колыхало его. Дорога лишила подруг сил, во рту у них пересохло, и, добравшись до церкви св. Леонарда, они, держась за руки, спустились к реке, чтобы хоть малость остудить водой пылающие губы и унять стук в висках. Когда они с этой целью склонились к потоку, могучий удар невидимой руки поразил Франциску и метнул её в Тибр. Ваноцца свалилась вместе с нею, и стремительное течение подхватило их, сцепившихся в объятиях, без надежды спастись. «Согласные в жизни своей, не разлучились и в смерти своей», (2 Цар. 1:23) – вполне можно было бы сказать о них, если бы в тот день водная могила поглотила двух невест Понциано. Но не было Божией воли на то, чтобы они погибли. Человеческая помощь отсутствовала, поток был стремителен, течение глубоко, и водовороты вились вокруг них, но они едиными устами (ср. Рим. 15:6) воззвали к Богу, и в миг воды, словно бы наделённые жизнью и послушные небесному повелению, мягко подтолкнули их к суше и невредимо вынесли на зелёный речной берег.

Примерно в ту же пору Франциске была пожалован сверхъестественный дар совершенно необычайного свойства. Ангел-хранитель, приставленный к ней однажды не просто невидимым образом, как ко всем христианам, но в видимом облике, и оставшийся навсегда доступным её духовному взору, начал открывать своё присутствие во внимательном присмотре за её поведением. В любое время и во всяком месте, денно и нощно этот незримый, но теперь уже явно неотлучный от неё наблюдатель примечал ничтожнейшие её проступки и наказывал. При самомалейшем отклонении от совершенства в поведении она, ещё сама не успев обвинить и осудить себя, получала невесть откуда оплеуху – предостережение от неусыпного ангела, причём звук этого таинственного удара другим тоже был слышен. Велико было изумление тех, кому таким образом довелось засвидетельствовать Божии деяния для этой избранной души. Однажды, когда она из чисто человеческой вежливости воздержалась от того, чтобы прервать весьма фривольный и пустой разговор, предупреждение было нанесено с такой суровостью, что след от удара она носила на себе несколько последующих дней.

Такое стремительное восхождение к святости, такие невиданные и постоянно возрастающие добродетели последовали от этого сверхъестественного воспитания, что на этот раз сатана попытался прельстить Франциску наиковарнейшим из своих ухищрений, шедевром своего искусства, любимейшим из грехов – «гордыней, притворяющейся смирением» (С. Кольридж. Мысли дьявола). Такое великое множество сотворённых ради неё чудес и столь дивные проявления особой Божией любви к её душе, пробудили в уме Франциски (вернее же, диавол внушил ей) мысль, что, наверно, лучше было бы скрыть их от духовника или ознакомить его лишь с толикой всех чудес, совершённых для неё; и вот, придя в очередной раз на исповедь, она воздержалась от упоминания о знаменательной милости, пожалованной ей. В тот же миг она была повержена ниц наземь и опознала руку небесного наблюдателя по тому удару, который предупредил её о тяжкой ошибке, в которую она вот-вот могла впасть. Того краткого мига ей хватило, чтобы осознать и признать свой проступок, так что с глубоким сокрушением исповедалась она перед духовником в ложном смирении, которое привело её к опасному умолчанию, и совершенно откровенно поведала ему всё, что прежде и доселе Бог творил для её души, и объяснила ему смысл свершившегося только что. Дон Антонио выслушал исповедь с изумлением и признательностью, а ей сказал следующее: «Ты только что избежала великой беды, дочь моя, ибо те, кто устремляется к совершенству, не могут скрыть ничего от духовного руководителя без опасности впасть в прелесть. Своим неправым молчанием ты последовала наущению сатаны, который под видимостью смирения стремился пробудить в тебе тайную и пагубную гордыню. Постепенно он подвёл бы тебя к тому, что ты стала бы переоценивать эти сверхъестественные милости, считать их не просто средствами благодати, но воздаянием за твои заслуги; презирать тех, кому Бог не уделяет их; предалась бы причудливым и недозволенным подвигам, дабы добиться новых чудес и величия в собственных и чужих глазах. Я бы стал запрещать тебе эти подвиги, у тебя возник бы соблазн отказаться от моего руководства; ты стала бы менять духовников одного за другим, пока не нашла бы достаточно слабого или недальновидного, чтобы одобрить твоё своеволие; а затем архивраг рода человеческого в облачении ангела света (ср. 2 Кор. 11:14) стал бы вовлекать бы в свои бесовские прелести, пока ты, впадая в одну ошибку за другой, не потерпела бы окончательного крушения веры. Таков был путь падения многих душ, и начинался он с уступки ложному смирению – отпрыску гордыни, – а привёл ко греху и погибели».

С той поры и впредь Франциска была настороже против всякого проблеска гордыни и самонадеянности, в каком бы прикровенном и утончённом облике они не выступали. О своих проступках и искушениях, о полученных милостях и обретённой благодати она сообщала с равной откровенностью и простотой, подобно дитяти. От роду ей было всего шестнадцать лет, а она уже так преуспела в науке святых, и день ото дня её добродетели и благочестие возрастали.

ГЛАВА IV. РОЖДЕНИЕ ПЕРВОГО РЕБЁНКА. ЗАБОТЫ ФРАНЦИСКИ О ЕГО ВОСПИТАНИИ. НА НЕЁ ЛОЖИТСЯ УПРАВЛЕНИЕ ХОЗЯЙСТВОМ СВЁКРА. ГОЛОД И МОР В РИМЕ. ФРАНЦИСКА ПОМОГАЕТ БОЛЬНЫМ И НИЩИМ. ЧУДЕСА, СОТВОРЁННЫЕ БОГОМ ДЛЯ НЕЁ.

Год 1400 начался с мрачных предвестий. Бонифаций IX, занимавший в ту пору папский престол, объявил юбилей (регулярное празднование которого в конце каждого пятидесятилетия было установлено в 1350 году указом Климента VI), но Рим уже тогда находился в плачевном состоянии, и не было недостатка в предзнаменованиях ещё более бедственных времён. Всю Италию сотрясали войны за наследство Неаполитанского королевства между Людовиком Анжуйским (Людовик II Анжуйский (1377 — 1417) — герцог Анжу, граф Мэна и Прованса, титулярный король Неаполя) и Владиславом Дураццо (Владислав I Дураццо (1377 –1414) – король Неаполя с 1386 года, последний мужской представитель Анжуйской династии), а столица христианского мира подвергалась яростным нападениям обеих враждующих сторон. Сторонники могущественного рода Колонна, выступив против папы, во главе многочисленной толпы пеших и конных повстанцев вторглись на Капитолий, и воздух зазвенел от кликов: «Да здравствует народ! Смерть тирану Бонифацию IX!» Тот день положил начало разделению партий, что вскоре затем привело к жуткой трагедии: знать Вечного города лишилась каждого десятого, а улицы были залиты кровью.

Лоренцо Понциано, благодаря своему положению и большому богатству, а также благодаря верности Церкви и Верховному Понтифику был особенно ненавидим неприятельской группировкой. Но пока на обеих сторонах копились грозовые тучи, а дела государства день ото дня представлялись всё мрачнее, ему было даровано благословение, коего он горячо желал на протяжении последних пяти лет. Надежда на обретение наследника семейства Понциано исполнила его вместе с родителями невыразимой радости. Франциска, между тем, была поглощена непрестанными мольбами о Божием заступничестве для ребёнка, которого вот-вот должна была родить, и приносила в жертву за него всякое, сколь угодно даже малое своё благочестивое деяние, с надеждой стяжать Божие благословение на его грядущую судьбу. В упомянутом году она благополучно произвела на свет сына, которого безотлагательно крестили в траставерской церкви св. Цецилии, дав ему имя Джованни-Баттиста. Не в тогдашних обычаях было, чтобы высокопоставленные дамы нянчили своих детей, но Франциска отринула таковые соображения и так и не согласилась уступить кому-либо своё священное материнское право. Она ни на миг не вверила своё дитя чужой заботе, опасаясь даже малейшего зла, что в её отсутствие грозило бы запятнать сердце и душу её сына через проявления недостойных чувств, дурных манер и привычек, каковые с младенчества могут оставить по себе трудноискоренимые впечатления. <…>

Из послушания духовнику, а также повинуясь собственному чувству долга, Франциска переменила на время обычный для себя образ жизни и занималась ребёнком прежде всех прочих дел, благотворительных или благочестивых. Она не жаловалась и не сожалела, что ей пришлось оставить свойственные ей прежде духовные подвиги ради того, чтобы заботиться о малыше и нянчить его, ведь она смотрела на него как на дар Божий, отблагодарить за который она не могла лучше, кроме как заботливо взрастив его. Радость, испытанная ею от рождения младенца, была омрачена смертью её отца. Когда ему положили на руки внука, он воскликнул словами Симеона Богоприимца: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка, по слову Твоему, с миром», и слова эти оказались пророческими, ибо он почти сразу после того умер и был похоронен в крипте церкви св. Агнессы на Пьяцца-Нуова. В позднейшие времена, когда церковь перестраивали, его останки перенесли в обитель Тор-ди-Спекки, где до сего дня сохранилась простая надпись: «Здесь покоится Паоло Бусса». Франциска во исполнение своего стремления не только устранить зло, но и как можно раньше внушить душе своего ребёнка расположение к добру, не упускала ни единой возможности сообщить ему первые представления о вероучении. Ещё до того, как мальчик научился говорить, она ежедневно повторяла ему «Отче наш» и «Радуйся, Мария», сложив ему ладошки, направляя его взгляд на небеса да на образы Иисуса и Марии, и эти имена, естественно, стали первыми словами, которые малыш научился выговаривать. Она сдерживала суровым взглядом и лёгким, подобающим возрасту наказанием всякую его вспышку своеволия, упрямства и злобы, а позднее – обмана, зависти и заносчивости. Хотя у неё было нежнейшее материнское сердце, она редко позволяла себе бурные ласки, никогда не оставляла без взыскания ни один из проступков мальчика и ни в коем случае не уступала его слезам и капризам. Когда прочие возражали, указывая, что нелепо ожидать самообладания от существа с ещё неразвившимся мышлением, она настаивала на том, что навык владеть собой должно прививать в раннем возрасте, а благие черты, приобретённые таким образом, влияют на всю дальнейшую жизнь. Воспитанный в таком духе ребёнок в дальнейшем подтвердил на себе мудрость её взглядов и в сложные времена стал опорой семейства и прославил родовое имя.

Примерно через год после рождения Джованни-Баттиста умерла Чечилия, мать Лоренцо. Андреаццо Понциано и двое его сыновей, прекрасно зная благоразумие и добродетель Франциски, решили поставить её во главе дома, передать ей в единоличное ведение надзор за бытовыми делами и безраздельное руководство домохозяйством. Смущённая таковым предложением, она, ссылаясь на молодость и неопытность, настаивала на том, что на эту роль само собой разумеется подобает назначить Ваноццу как жену старшего брата. Ваноцца же оправдывалась, что ей до крайности не по душе таковая ответственность и что единственное её устремление – быть ученицей и помощницей Франциски, причём утверждала она это с таким пылом, что Франциска, превозмогаемая общей настойчивостью, сочла долгом повиноваться. И тогда-то достоинства её просияли с полной очевидностью. Стоя во главе состоятельнейшего римского дома, она ни в наружности, ни в повадках ни разу не проявила ни малейших признаков гордости, высокомерия или самодовольства. От неё никогда не слыхали грубого или сердитого слова. Неколебимая, когда требовалось добиться от кого-либо в доме подобающего исполнения обязанностей, она достигала этого самым мягким образом. Будучи всегда учтива со слугами, она побуждала их служить Богу прилежно да блюсти свои души, искупленные бесценной кровью Его. Речи её были столь милы и убедительны, что редко не достигали цели. Она умудрилась распределить их рабочие часы в таком разумном порядке, что у каждого было достаточно досуга, чтобы слушать мессу, ходить на приходские занятия по воскресеньям и праздникам, часто приступать к таинствам и ежедневно участвовать в семейной молитве, выполняя полный круг христианских обязательств. Если вдруг (а в доме, управляемом ею, это случалось редко) между кем-то из слуг возникала ссора, Франциска всегда готова была вмешаться, утихомирить злые страсти и уладить противоречия. Если при этом ей случалось высказаться с неподобающей, как она считала, резкостью в отношении одной из сторон, она немедленно извинялась со слезами на глазах и смиреннейшим образом просила прощения. При столь крайней мягкости обращения она, однако, никогда не доходила до слабости, а могла выразить величайшее неудовольствие и с чувством попенять виновнику, если дело шло об оскорблении Бога. Она не могла стерпеть, чтобы Божественное Величество хулили под её кровом, и, оставаясь кротчайшей и самой непритязательной из женщин, могла проявить в таких случаях величайшую твёрдость.

Однажды, согласно записям, с Лоренцо обедали несколько знатных господ; и один из них после обеда извлёк из поясной сумочки книгу, содержавшую трактат по магии. Лоренцо взял её и стал с долей любопытства листать, когда позади к нему бесшумно подобралась жена, выхватила книгу у него из рук и швырнула в огонь. Раздражённый этой выходкой, муж стал распекать её в довольно жёстких выражениях за непочтительность к его гостям, но она, обычно покорная всякому его слову, лишь возразила, что не может сожалеть об уничтожении предмета, способного оказаться причиной множества грехов. Она неуклонно таким же образом предавала пламени всякую скверную книгу, что ей попадалась.

Её нежная любовь к ближнему с ясностью проявлялась, если кто-нибудь во дворце заболевал. Тогда она становилась заботливой сиделкой при страдальце и проводила у его постели дни и ночи. Её не удручало и не утомляло вообще ничего: за последней служанкой доме она ухаживала так, словно бы то была её мать или сестра. Причём о здравии душ Франциска пеклась ещё более, чем о телесном: известно, что она выходила ночью одна, чтобы сыскать священника, когда под её кровом кому-то внезапно грозила кончина. Её любовь к ближним была однажды чудесно вознаграждена прямым вмешательством Провидения – в мелочи, казалось бы, от которой, однако, по-человечески говоря, явно зависела жизнь Ваноццы. Она была больна и уже несколько дней не могла проглотить ни кусочка еды, сам вид её вызывал у неё нестерпимую тошноту; и от полного истощения жизненных сил в ней настолько убыло, что приходилось ожидать худшего. На вопрос Франциски, не может ли она придумать что-нибудь, как ей кажется, удобоваримое для себя, Ваноцца назвала определённого вида рыбу, которая в ту пору была не в сезоне. Слуги обошли все рынки, но, естественно, вотще; к Франциске они вернулись с пустыми руками, и она в угнетённых чувствах, склонив колени у ложа подруги, с пламенной верой и детским простодушием прибегла к молитве. Когда она подняла голову, этот столь вожделенный продукт лежал перед ней, и от первого же его кусочка Ваноцца пошла на поправку.

Она уже год стояла во главе свёкрова дома, когда на Рим обрушилось двойное бедствие: голод и мор. Семейство Понциано обладало несметным богатством, и дворец был обеспечен всякого рода продовольствием. Франциска не позволила прислуге прогнать ни одного нищего, не облегчив его нужды, и, не довольствуясь одним этим, она сама разыскивала их, приглашала зайти и постоянно одаривала зерном, вином, маслом и одеждой. Она увещевала их переносить страдания с терпением, дабы воздать долг Богу и исполнить духовную обязанность, стараясь пламенными молитвами умиротворить Божественный гнев, вызванный преступлениями человечества. Вместе с Ваноццей они неутомимо навещали больницы и отдалённые закоулки города.

Андреаццо Понциано был человек хороший, но не святой, и его встревожила непомерная щедрость невестки и напугало то, что это кончится голодом в его собственном доме. Он начал с того, что предусмотрительно изъял у неё ключи от амбара; а затем, для вящего спокойствия, боясь уступить её уговорам, которым он не привык сопротивляться, он стал распродавать всё имевшееся зерно помимо необходимого для ежедневного пропитания семейства. По итогам в зернохранилище не осталось ничего, кроме огромной кучи соломы. Бережливый старик тем же образом занялся и погребом, продав всё содержавшееся там вино за исключением одного бочонка, который приберёг для самого себя и детей.

Меж тем нехватка продовольствия в городе всё усиливалась, а соответственно росло число голодающих. Франциска, не имея возможности ответить на их просьбы и вместе с тем будучи не в силах оставить их погибать, отбросила, наконец, всякий ложный стыд и отвращение и решила вместе с Ваноццей пойти на улицу побираться ради нищих. И вот две эти знатные и миловидные женщины на виду у всех стояли на паперти, стучались в двери дворцов, ходили в общественных местах за богачами, слёзно просили за страдальцев, охотно принимали щедрые милостыни, что изредка подавали им, и не менее охотно – поношения, отказы, оскорбительные слова, что часто обрушивались на них во время этих благотворительных паломничеств. Наконец голод достиг своего апогея. Повсюду – на мостовой, на углах улиц – во множестве лежали люди, едва прикрытые скудными лохмотьями, истощённые голодом, изможденные горячкой и призывающие смерть, дабы она прекратила их страдания. Это было мучительное, жуткое зрелище – оно едва не разбило сердце нашей святой. Стоны умирающих стояли в ее ушах; вид их мертвенно-бледных лиц преследовал её день и ночь. Она охотно пролила бы за них свою кровь и напитала бы их своей жизнью. Однажды её постигло внезапное озарение: «Пойдёмте в зернохранилище, – воскликнула она, обращаясь к Ванноцце и к Кларе, их любимой и благочестивой служанке. – Пойдёмте со мною в зернохранилище да поглядим, не удастся ли сыскать среди соломы хоть несколько зёрнышек для нищих». И на коленях в течение нескольких часов эти терпеливые, сострадательные женщины просеивали солому – и с изрядным трудом собрали около меры зерна. А когда они, торжествуя, выносили его наружу, Бог, Который не дал истощиться маслу у вдовы и сотворил так, что муки у неё в кадке хватило пережить чуть ли не более даже тяжкий голод (ср.3 Цар. 17:16), уготовал им воздаяние. Лоренцо вошел в амбар как раз в тот миг, когда женщины выносили свое с трудом добытое сокровище, и, оглядевшись, увидел на месте соломы, которая только что лежала там, сорок мер ярко-желтого зерна, такого блестящего да наливного, что казалось, как выражается первейший жизнеописатель Франциски, будто она была выращена в раю и пожата там ангелами. В немом изумлении он указал женщинам на сие чудесное приумножение и, должно быть, тут же уразумел, что только добродетели его жены и сестры могли прямо в сем мире снискать такую милость от рук Божиих. Но зерна было недостаточно; больным требовалось вино. Вот пришли они, несчастные бледные призраки, только-только поднявшиеся с одра страданий, чтобы просить о том Франциску; ветхие мужи и хрупкие дети; матери с грудными младенцами; бедные измученные священники, едва стоящие на ногах от истощения, но готовые помогать другим – они просили у неё самую малость вина, чтобы укрепиться для продолжения дел милосердия, а ей было неоткуда его взять для них, разве что из того единственного бочонка, что хранился в погребе. Тем не менее она дала им вина; и день за днём черпала из бочонка, пока там не осталось ни капли. Андреаццо, уязвленный этим, воспылал великим гневом. Никогда раньше он не сердился на Франциску, а теперь бушевал и ревел на неё после того, как побывав в погребе, чтобы проследить, как отольют вина на день, обнаружил, что в бочонке нет ни капли. «Вот уж милосердие! – воскликнул он. – Милосердие начинается с домашних; а это что за добродетель такая, когда под предлогом помощи чужакам свою собственную семью повергают в нужду и лишения?!». Он изливал свою злость в горьких упреках; Лоренцо и Палуццо также были склонны принять его сторону и вместе с ним сурово распекали Франциску. Она ж тогда тихо и с кротким видом (прошептав, вероятно, втайне молитву к Той, Которая на брачном пире в Кане обратилась к Своему Сыну и молвила: «Вина нет у них» (Ин. 2:3)), но, несомненно, и с внутренней убеждённостью, что Бог поддержит её необыкновенным, хотя и не беспримерным для неё образом, так отвечала им: «Не сердитесь; пойдёмте в подвал; может быть, по милости Божией, к этому времени бочонок наполнился». Они последовали за ней с невольной покорностью; и, придя на место, стали смотреть, как она поворачивает кран бочонка, а из него тут же хлынуло изысканнейшее вино, каковое, по признанию Андреаццо, оказалось лучше всех вин, что он когда-либо пробовал. Почтенный старец повернулся к невестке и со слезами на глазах воскликнул: «О, дорогое дитя моё, распоряжайся впредь всем, чем я владею, и умножай без конца сии подаяния, что снискали тебе такую милость в очах Божиих».

Весть об этом чуде распространилась повсюду; и, несмотря на свое смирение, Франциска не возражала против его разглашения, поскольку сие, засвидетельствовав чудотворную силу милостыни, побуждало богатых расщедриться и обильнее помогать страждущим членам Христа.

Своего рода благоговейный трепет, по-видимому, овладел душою Лоренцо при виде стольких чудес, творимых в его доме. Великое уважение, с которым он всегда относился к своей жене, теперь приняло форму глубокого почтения. Он позволил ей во всём следовать обретаемым ею божественным вдохновениям и предоставил полную свободу распоряжаться своей жизнью и располагать своим временем так, как она считает нужным. Франциска, посоветовавшись с духовником, воспользовалась этим разрешением, чтобы осуществить давнишнее своё желание. Продав все свои богатые платья, драгоценности и украшения, она раздала деньги нескольким бедным семьям и с тех пор никогда не носила никакого иного платья, кроме как пошитого из грубого темно-зеленого сукна. Её подвиги стали такими длительными и суровыми, ее посты –столь строгими, что трудно представить, как её здоровье выдерживало их без поддержки свыше, как ей удавалось изыскивать время для всех своих обязанностей при том невероятном множестве добрых дел, которые она ежедневно творила. Если ж учесть, что она была неизменно внимательна к своим детям, ни разу не была замечена в недостаточном прилежании к присмотру за домашними делами, постоянно посещала приюты и дома больных бедняков, что по утрам и вечерам она ходила в церкви, где можно было обрести индульгенции, вычитывала многочисленные устные молитвы, часто проводила целые часы в созерцании и пребывала в садовой моленной, где вместе с Ванноццей, Кларой и Ритой Челли, набожной молодой особой, принятой в их тесный круг, читала духовные книги или беседовала на благочестивые темы, — наше изумление возрастёт до предела; ведь таковое рвение и крепкая воля могли творить чудеса, почти непостижимые для тех, кто не готов трудиться не покладая рук или не научился бесконечно ценить каждую минуту сей краткой жизни.

ГЛАВА V. РОЖДЕНИЕ ВТОРОГО СЫНА ФРАНЦИСКИ. ЕГО СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННЫЕ ДАРЫ. РОЖДЕНИЕ ДОЧЕРИ. САТАНИНСКИЕ НАПАДЕНИЯ НА ФРАНЦИСКУ. НЕСТРОЕНИЯ В РИМЕ. МУЖ ФРАНЦИСКИ ТЯЖЕЛО РАНЕН. ЕЁ СТАРШИЙ СЫН, ОТДАННЫЙ В ЗАЛОЖНИКИ НЕАПОЛИТАНЦАМ, ЧУДЕСНЫМ ОБРАЗОМ ВОЗВРАЩАЕТСЯ К НЕЙ

Франциске едва исполнилось двадцать лет, как у неё родился второй сын. Он был крещён в день своего рождения и получил имя Джованни-Эванджелиста. Жизнеописатель-современник, некоторые высказывания которого уже приводились, упоминая об этом ребенке, говорит, что он был наделен чудесными дарами благодати, а любовь Божия проявилась в нём ещё до того, как он научился говорить. В своей причудливой старинной манере он так описывает его: «Эванджелиста был стар разумением, мал телом, велик душой, ослепителен красотой, ангелоподобн во всех поступках своих». На привычном нам языке вполне можно было бы сказать, что он весь пошёл в маму; ведь с самого младенчества его единственной утехой было ходить по церквам да подавать милостыню нуждающимся, особенно нищим инокам, к которым он питал особое пристрастие. Восторг Франциски от этого прелестного младенца был неописуем. Он был для неё словно бы некий ангел, посланный от Бога, и слезы радости наполняли её глаза, когда она размышляла о необыкновенных признаках благодати, которые он ежедневно являл. Сверхъестественными были добродетели матери, сверхъестественными оказались и свойства ребёнка; в возрасте трёх лет он был наделён даром пророчества и способностью читать невысказанные помыслы в сердцах человеческих.

Сохранились записи о нескольких случаях проявления этой силы. Однажды он был на руках у матери, когда два нищенствующих монаха подошли ко дворцу Понциано. Тут же, выпростав ручонки, Эванджелиста взял у Франциски милостыню, которую она обычно подавала таким посетителям, и протянул им; но при этом, пристально глядя на одного из монахов, молвил ему: «Почто ты вознамерился совлечь сей святой хабит? Ты облачишься в более мягкий; но горе тебе, позабывшему обет бедности».

Монах покраснел и отвернулся; но вскоре стало очевидно, что слова те были пророческими, ибо в течение краткого времени – после обретения епископства посредством симонии – сей несчастный умер злой смертью. В том же году Эванджелиста однажды оказался у родителей в комнате; и отец, подняв его себе на колени, играл с ним и осыпал поцелуями. В разгар потехи ребёнок вдруг побледнел и, схватив кинжал, лежавший на столе, приставил его остриё к боку Лоренцо и сказал, глядя отцу в лицо со странной грустной улыбкой: «Вот что они сделают с тобой, отец мой». И так случилось, что во время вторжения в Рим войск Владислава Дураццо сеньор Понциано был опасно ранен именно в том месте и тем способом, каковой указал его сынишка.

Эванджелисте не исполнилось ещё и трёх лет, когда родилась его младшая сестра Аньезе, которая по красоте, небесной мягкости нрава и не по годам развитой набожности оказалась точным подобием своего брата. Вскоре после родов Франциске было видение, убедившее её в том, что однажды Бог потребует это дитя Себе. Она увидела, что в комнату запорхнула голубка ослепительной белизны, державшая в клюве крошечную зажженную свечу; сделав в воздухе два-три круга, птица присела на колыбель к Аньезе, коснулась свечой её лба и членов, тихонько взмахнула крыльями и улетела прочь. Узрев здесь знамение того, что девочка призвана к монашеской жизни, Франциска воспитывала её так, словно бы та была драгоценным залогом, который ей передали лишь на время и который нужно будет вернуть в неотдалённый срок. Она ухаживала за дочкой с еще большей (если это возможно представить) заботой, чем за её братом; ни на мгновение не оставляя её и исполняя по отношению к ней обязанности служанки наряду с материнскими. Она держала её в полном уединении, никогда не выводя на улицу, кроме как в церковь; учила любить Иисуса безмерно — даже больше, чем родителей, — и занимала её описаниями восхитительных совершенств драгоценного сего Спасителя. Она поощряла дочь соблюдать безмолвие, работать руками в установленное время, учила читать по книгам житий святых дев и мучеников. Характер и склад ума Аньезе в точности соответствовал чаяниям её матери, а поведение было столь совершенно, что все знакомые обычно называли её маленькой святой или ангелочком.

На младенческие годы Эванджелисты и Аньезе пришлась самая бедственная пора для несчастных жителей Рима. Раздоры, возникшие вследствие раскола и интриг Владислава Неаполитанского, полностью лишили город покоя и превратили его в поле битвы, где ежедневно происходили кровавые столкновения. Мир, казалось, лишился самих начал единства. Народы и государи Европы, предавшись самым себялюбивым расчётам, перестали признавать главного пастыря Церкви, а Вечный город, как никакое другое место, стал ареной беспощадных столкновений и кровавых заговоров. Когда 1406 год принёс временное подобие мира, Франциска и Ванноцца воспользовались этой передышкой, чтобы еще раз посетить некоторые из отдаленных церквей и, как прежде, навестить бедняков. Они ходили туда пешком на рассвете в сопровождении Риты Челли, уже упомянутой молодой особы, и Лючии дельи Аспалли, набожной замужней женщины, что была близкой родственницей семьи Понциано. По пути они пели псалмы и литании либо же предавались благочестивым размышлениям, а после нескольких часов молитвы перед алтарями, которые они поочерёдно посещали, подруги старались оказаться дома к тому времени, когда там требовалось их присутствие. В ту неспокойную эпоху слову проповедника редко внимали, однако проповеди порой звучали – францисканцы и доминиканцы читали их в церквях Арачели (Ara Coeli – «Алтарь небесный», базилика Санта-Мария-ин-Арачели. – прим. пер.) и Санта-Мария-сопра-Минерва, где наши святые по такому случаю обязательно присутствовали. Их духовник дал им позволение причащаться несколько раз в неделю. То было право, которое редко давали и редко просили в те рассеянные времена. Благословенным обычаем ежедневного общения, повсеместно господствовавшим среди первых христиан, — действом, что землю превращает в небо, а юдоль плача преображает в райский сад мира и радости, — почти полностью пренебрегали или соблюдали его только в каких-то немногочисленных монастырях. Обе сестрицы обычно причащались в церкви св. Цецилии, ближайшей к их дому. Один из священников этого прихода был возмущен частотой их причащений и убедил себя в том, что женщины столь молодых лет и такого высокого общественного положения никак не могут обладать необходимым для того душевным расположением. Однажды этот несчастный дерзнул дать Франциске неосвященную облатку, но Бог тотчас же открыл грех священника святой, а она сообщила о том своему духовнику. Когда дон Антонио открыл изумленному обидчику тайну, которую тот хранил глубоко внутри, незадачливый священник с глубочайшим сокрушением исповедал свою вину, просил прощения у Бога, принёс извинения святой и воспринял это унижение как урок, предостерегающий от необдуманных суждений.

Брань, которую сатане было попущено вести против Франциски, стала в ту пору её жизни ещё ожесточённее. Враждебность злого духа выражалась в нападениях наяву и призрачных устрашениях, в мистических, но при этом ощутимых страданиях, поражавших все чувства и истязавших все нервы; но Всемогущий Бог попустил это, ибо святая относилась к числу избранных восходить через многие скорби по крутой тропе, усеянной терниями и объятой тьмой, на которую, однако же, временами пробивается луч неземного сияния. <…>

Как-то раз, уже стоявшая на пороге и готовая направиться в базилику Святого Петра, Ванноцца силой злого духа была сброшена вниз по дворцовой лестнице и упала к ногам сестрицы своей, которая в тот же миг услышала в ушах чей-то шёпот: «А ведь я мог бы убить твою сестру и довести бы тебя до отчаяния», но в то же мгновение внутреннее озарение повелело Франциске поднять распростертое тело подруги и нанести на ушибленные члены мазь, которая мгновенно облегчила боль от падения. В другой раз наша святая была поднята за волосы и на несколько минут повисла в некоей пустоте, но с совершенным спокойствием воззвала к Иисусу и через мгновение благополучно оказалась в своей комнате. Первое, что она сделала, – отрезала свои прекрасные волосы и принесла их в жертву благодарения Тому, кто спас её от рук адского врага. Это лишь несколько примеров такого рода искушений – Франциска так или иначе подвергалась им всю свою жизнь, но, за исключением отдельных случаев, упоминать их в дальнейшем нет нужды.

В 1409 году, когда ей было около двадцати семи лет, на неё навалились земные невзгоды. После того, как Владислав Неаполитанский воспользовался поддержкой врагов папы и в 1408 году обманным путем завладел Римом, он оставил после себя губернатором города графа Пьетро Трайа, грубого и свирепого вояку, прекрасно умевшего потрафить буйным страстям своего господина. Он постоянно искал повода к преследованию тех римских дворян, что оставались верны делу Церкви. В этом ему содействовали приверженцы семейства Колонна и некоторых других могущественных родов, которые поддерживали притязания антипап Григория XII и Бенедикта XIII против законного понтифика Александра V, недавно избранного на Пизанском соборе. Войска Людовика Анжуйского, соперничавшего с Владиславом за власть в Неаполитанском королевстве, тем временем вошли в ту часть Рима, что носила название Леонинской стены, овладев Ватиканом и замком Святого Ангела. Произошло несколько стычек между силами узурпатора и войсками Папы и Людовика Анжуйского. Лоренцо Понциано, являясь по своему рождению и дарованиям самым выдающимся человеком в своей партии и ярым сторонником законного дела, командовал папской армией при одном из таких столкновений и лично участвовал в битве с воинами графа Трайи. В разгар боя он был узнан с противной стороны и стал главной целью ударов. Сражаясь с героической отвагой, он уже рассеял было нападавших, когда вдруг, как и предсказывал Эванджелиста за год до того, чей-то кинжал предательски вонзился ему в бок и нанес такую глубокую рану, что он пал наземь и был сочтён мёртвым. Страшную новость доставили во дворец Понциано и объявили Франциске. Мука, отразившаяся на её лице, исполнила присутствующих сострадания; но замерла она, как бы скованная и подавленная горем, лишь на мгновение.

Сдержав усилием воли взрыв рыданий и рвущийся из сердца крик, она тут же возвела пристальный взор на небеса, простила убийцу, предала Богу жизнь Лоренцо и свою собственную, пробормотав слова Иова: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!» (Иов. 1:21). Затем, спокойная, собранная, готовая вынести всё, она отважно вышла навстречу медленно приближавшейся кучке людей, несших к дому её убиенного мужа. Когда его положили в приёмном зале дворца, она опустилась рядом с ним на колени и, приблизив свое лицо к его лицу, уловила в чертах, на первый взгляд безжизненных, слабые признаки сохранившейся жизни. Внезапный всплеск надежды не лишил её самообладания. Она немедля попросила окружающих послать за священником и врачом; а затем, склонившись над Лоренцо, стала уговаривать его словами, внятными разумению умирающего – самыми ласковыми и пламенными из тех, каковые в такую минуту могла подсказывать ей нежность и благочестие, – приготовить душу к последнему восхождению; простить врагов, а особенно своих убийц; твердо уповать на Бога и соединить свои страдания со Страстями Господними.

Во дворце царила дикая неразбериха. Туда-сюда сновали вооруженные люди; лязг оружия смешивался с причитаниями слуг; со всех сторон доносились рыдания женщин и вопли детей, клятвы мести, тяжкие и громкие проклятия, безумные стенания. Одна только Франциска оставалась ангелом мира посреди буйства страстей и скорбных излияний. Именно её горе было самым острым, но, сдерживаемое силою многоопытной веры, оно не мешало исполнению долга и не вызывало колебаний ни перед каким испытанием. День и ночь святая бодрствовала у ложа Лоренцо. Её опыт в уходе за больными и в перевязке ран позволил ей оказать ему самую обстоятельную и действенную помощь. Её неусыпная любовь, её нежное усердие были вознаграждены: ради неё Бог сохранил жизнь, гораздо более ей дорогую, чем собственная. Вопреки всем ожиданиям Лоренцо постепенно выздоравливал, хотя ещё долгое время оставался в опасном состоянии.

Тем временем граф Трайа, теснимый со всех сторон, почувствовал, что придётся оставить Рим; но в озлоблении решил сначала отомстить наиболее преданным папе семьям, прежде же всего – семье Понциано, к которой питал особую неприязнь. Таким образом, он пленил Палуццо, мужа Ванноццы, и держал в заточении, а узнав, что у Лоренцо есть сын восьми-девяти лет, приказал отдать этого мальчика в качестве заложника и поклялся, что в случае отказа предаст Палуццо смерти. Вот теперь испытания Франциски почти непосильны, теперь чаша мук её полна до краёв. Ей не у кого спросить совета; с Лоренцо она советоваться не смеет: страшная правда может убить его. Легко другим говорить: «Отдай ребёнка», а она смотрит на его ясное лицо, в его невинные глаза, на безупречно чистое его чело… Она не может, не хочет, не должна его отдавать! О, кто бы дал ей крылья, как голубки, чтобы улететь (ср. Пс. 54:7) и унести его отсюда! Она берёт его за руку и, как вторая Агарь, уходит, не ведая куда. Это какой-то позыв, порыв, наитие. Просто материнское сердце велит ей бежать от ужасной неразрешимой задачи, спасать своё дитя от супостата, ведь он ищет большего, чем его жизнь, — он желает погубить его душу. По глухим улочкам, в безлюдные уголки города она идёт, стиснув руку мальчика судорожной хваткой, с одной лишь мыслью – спрятать его ото всех взоров. Внезапно она останавливается; перед ней стоит дон Антонио, её давний наставник, который вёл её по злачным пажитям, где покоилась душа её (ср. Пс. 22:2). Он расспрашивает её и слышит бессвязный рассказ о её страхах, муках и бегстве. В сверхъестественном прозрении он видит смысл этого испытания и подвергает её веру испытанию. «Франциска, — сказал он, — ты бежишь, спасая ребенка; Бог же повелевает мне сказать, что тебе должно отвести его на Капитолий — только там он будет в безопасности; а ты иди в церковь Арачели». Ожесточенная борьба вспыхнула в сердце Франциски — никогда его не сотрясала буря сильнее этой. «На Капитолий?! – готова закричать она – Как раз на Капитолии его и ждёт супостат!» Но ещё и не вымолвленные слова замирают на ее губах. Благодать возобладала; вера святой явила свою мощь. Безумное выражение пропадает из её глаз; в молчании она склоняет голову и твердым шагом возвращается назад, повинуясь рекшему от имени Божия. Между тем молва об этом событии распространилась по Риму, и на более людных улицах, по которым ей пришлось пройти, поднялся крик жалости и ужаса. Толпы теснятся вокруг неё и молят её повернуть назад; ей говорят, что она сошла с ума, раз отдает ребёнка, пытаются отобрать его у неё и насилу воротить в отцовский дворец; но вотще. Она отмахивается от них и продолжает свой путь, пока не достигает Капитолия. Тут же она прямиком подошла к стоянке неаполитанского супостата и отдала ему мальчика; а затем, ни разу не оглянувшись, поспешила в церковь Арачели, пала ниц к стопам Матери Милосердия и перед этим священным образом, дорогим и по сей день всякому родителю-католику, молитвенно принесла в жертву своё дитя, свою жизнь, свою душу, всё то, что в тот час была готова отдать. Тогда в первый раз поток слёз облегчил её стеснённое сердце; и, вглядевшись в изображение, она увидела, как голубиные глаза Пресвятой Богородицы приняли нежнейшее и ободряющее выражение, а до ушей донёсся шёпот слов, желанных, как роса для жаждущей земли, сладостных, подобно пению птиц после ухода бури: «Не бойся; Я тут, Я помогу».

Покой снизошёл на Франциску; она почувствовала уверенность, что сын её в безопасности, и на коленях, в безмолвной молитве, стала ждать, что случится. И ожидание её не было долгим. Когда она скрылась с глаз графа Трайа, он приказал одному из офицеров посадить маленького Баттисту к себе на коня и увезти его в указанное им место; но с того мгновения, как ребенка посадили в седло, никакими усилиями не удавалось заставить животное тронуться с места. Напрасно всадник подгонял его шпорами и кнутом: ни сильнейшие удары, ни знакомый хозяйский голос не помогли сдвинуть коня ни на пядь с того места, где он стоял неподвижно, как статуя. Четверо неаполитанских рыцарей повторили попытку, перепробовали по очереди четырёх скакунов, и всякий раз с одним и тем же итогом. Есть в мире сила посильнее человеческой воли; есть мощь превыше злоумышления людского. Охваченный глубинным ужасом и смятением при виде очевидного знамения, граф Трайа отказался от непосильного состязания и приказал вернуть дитя матери. И вот, перед алтарём Арачели, у подножия того самого образа, где Франциска поверглась в смятении и обрела надежду, когда надежда, казалось, уже иссякала, она вновь обняла сына своего возлюбленного и благословила Бога, наделившего её силами пройти через самое суровое из своих испытаний.

ГЛАВА VI. ВОЙСКА ВЛАДИСЛАВА РАЗОРЯЮТ РИМ. СМЕРТЬ ЕВАНДЖЕЛИСТЫ. ГОЛОД И ЧУМА В РИМЕ. ФРАНЦИСКА ПОМОГАЕТ ГОЛОДАЮЩИМ И БОЛЬНЫМ. ЧУДЕСА ЕЁ.

Папа Александр V умер в Болонье в 1410 году. Шестнадцать кардиналов собрались в этом городе и избрали его преемником Бальтазара Коссу, принявшего имя Иоанна XXIII (антипапу, папа с таким именем (до интронизации — Анджело Джузеппе Ронкалли) занимал престол св. Петра с 1958 по 1963 гг. – прим. пер.). Пока длился конклав, Владислав воспользовался удобным случаем, каковой представило междуцарствие, чтобы ещё раз двинуться на Рим; и, войдя в Велетри, грозил городу вторым вторжением. Когда новый папа возобновил союз с Людовиком Анжуйским, они объединили силы против Владислава и попытались отбросить его с занимаемой позиции. В первом сражении их оружию сопутствовала удача, но, когда сразу после победы Людовик отвёл свои войска, Владислав, обманув Святого Отца притворным миролюбием, завладел Римом и отдал его на разграбление. Ужасное это вторжение и последовавшее за ним разорение по свирепости превзошли почти все бедствия, что прежде постигали столицу христианского мира. Многие дворцы и дома были разрушены, базилики лишились сокровищ и были осквернены гнуснейшими оргиями, храмы превращены в конюшни, а многие из верных приверженцев Церкви подверглись пыткам или были варварски умерщвлены.

Братья Понциано были среди первейших сторонников Папы; и Лоренцо, едва оправившийся от долгой болезни, внял уговорам друзей бежать от ярости завоевателя и скрыться в отдалённой провинции. Вывезти жену и детей было невозможно; и Франциска осталась, подвергнувшись череде тяжелейших бедствий. Богатство семьи состояло главным образом из загородных владений и огромного поголовья скота, разводимого на этих обширных угодьях; и вот, день за днём поступали известия, что то или иное хозяйство сожжено или разграблено, стада разогнаны или истреблены, а пастухи убиты безжалостной солдатнёй. Перепуганные крестьяне бежали в город и пугали обитателей дворца страшными рассказами о смерти своих товарищей и о непрерывном истреблении имущества. Вопль отчаяния пролетал от горы Соракта до Альбанского холма, достигал берегов Средиземного моря и отзывался во дворцах Рима, внося смятение в сердца его разорённой и сломленной духом знати.

Франциска принимала эти вести с болью в сердце, ведь сочувствие к страданиям других не позволяло ей оставаться равнодушной среди столь жутких несчастий. При этом, когда её единственным занятием стало утешать скорбящих, она ни на миг не теряла своего обычного душевного равновесия: когда она узнавала об очередной беде, её побуждением было благословить Бога и принять из Его рук всё, что предначертано Провидением. Хорошо, что она была смиренна и усвоила урок отваги у подножия Креста; ибо, подобно разливу вешних вод, несчастья прибывали с каждым днём, угрожая затопить всё помимо вершин непоколебимой веры. В одно роковое утро во дворец ворвалась толпа свирепых головорезов, опьянённых яростью и выкрикивающих богохульства; они требовали Лоренцо и грозили слугам истязаниями, если те немедля не выдадут его убежища; а закончили тем, что унесли Баттисту, который напрасно цеплялся за шею матери и силой был разлучен с нею. Когда им удалось вырвать ребёнка из её объятий, они приступили к грабежу и едва не разрушили освящённое веками родовое гнездо Понциано. За несколько часов великолепное жилище превратилось в груду развалин. Лишившись мужа, сына и всех средств к жизни, Франциска с двумя младшими детьми осталась одинока и беззащитна, ибо её зять Палуццо, который мог бы поддержать её в тот страшный миг, всё ещё оставался пленником в руках супостата; теперь и её невинного мальчика постигла та же участь. Точно неизвестно, как долго длилось пленение Баттисты; но можно предположить, что нашёлся способ освободить мальчика и отправки его к Лоренцо; ибо есть упоминание, что в ту пору, когда бедствия прекратились и в Риме восстановился мир, отец и сын вернулись в город вместе.

Тем временем Франциска укрывалась в закутке своего разорённого обиталища; и там вместе с Эванджелистой и Аньезе ей удавалось жить в полнейшем уединении. Эти двое детей были теперь единственным утешением матери, так как основным занятием её стало их воспитание. Эванджелиста, повзрослев, никоим образом не обманул обещаний, кои внушал во младенчестве. Он жил, уподобившись ангелам и святым, более, казалось, подходя для их общества, чем для какого-либо земного товарищества. «Быть с Богом» – лишь это было его блаженной мечтою. Хотя ему едва исполнилось девять лет, он уже помогал матери во всех трудах, коих требовало воспитание Аньезе.

Однако час новой жертвы был близок. Беда не заставила себя долго ждать: второе вторжение в Рим привело к страшному голоду, за которым, в свою очередь, последовало лютое моровое поветрие. После того, как один или два случая повальной заразы обнаружились во дворце Понциано, заразился и Эванджелиста; а однажды утром Франциске сказали, что сын её возлюбленный умирает. Едва мальчик приметил первые симптомы чумы, он попросил духовника. Он нисколько не сомневался, что это его последний час; и Франциска тоже так считала. Дон Антонио поспешил к постели мальчика, который, исповедовавшись, послал за своей матерью и, взяв её руку в свою, обратился к ней со следующими словами:

«Маменька, я часто говорил тебе, что Бог не оставит меня надолго с тобою; что Он возьмёт меня обитать со Своими ангелами. Иисус — моё сокровище, моя надежда и радость. Я всегда жил с Ним в мыслях, в желаниях, в невыразимых стремлениях. Каждый день я говорил: «Да приидет Царствие Твое», и ныне Он призывает меня туда. Готов венец для меня, мама моя любимая! Господь вот-вот вручит его мне, и мы должны будем ненадолго расстаться. Но благослови имя Его, матушка! Восхвали Его вместе со мной; ибо Он избавляет меня от всего, что грозило мне на земле, чего ты по любви своей опасалась. Там, куда Я иду, нет ни греха, ни печали, ни болезни. Ничего, кроме мира, и радости, и богосозерцания нет в том лучшем краю, где меня ожидают блаженные. Негоже мне видеть, как ты плачешь. Я не позволю тебе горевать. Возрадуйся вместе со своим ребёнком, ибо я уже вижу их, моих небесных заступников: святого Антония и святого Валерия. Они идут забрать меня. Дорогая мамочка, я буду молиться за тебя. Эванджелиста будет любить тебя на небе так же, как он любил тебя на земле, и вы свидитесь там».

Умирающий мальчик некоторое время молчал. Затем внезапный свет озарил лицо ребёнка, и его черты, казалось, преобразились. Подняв глаза с восторженным выражением, он воскликнул: «Вот ангелы пришли, чтобы забрать меня. Дай мне благословение, матушка. Не бойся. Я никогда не забуду тебя. Да благословит Бог тебя и папеньку, и всех в этом доме. Да будет имя Господне благословенно!» Потом, скрестив на груди ручонки, он склонил голову; последняя улыбка скользнула по его лицу… И юный дух его преставился в царство бескрайнего блаженства.

Трогательное знамение, как раз чтобы ободрить сердце нашей святой, произошло в тот же день в соседнем доме. Маленькая девочка, уже давно опасно больная и совершенно потерявшая дар речи, в ту самую минуту, когда скончался сын Франциски, вдруг приподнялась в постели и несколько раз воскликнула громким голосом, явно в состоянии исступления духа: «Смотрите, смотрите! как красиво! Эванджелиста Понциано возносится на небеса, а с ним два ангела!» Останки мальчика были помещены в семейный склеп в церкви св. Цецилии в Трастевере. Там был возведён памятник с простой надписью: «Здесь покоится Эванджелиста Понциано», и на камне вырезана фигура, облачённая в длинную одежду.

Франциска оплакивала потерю своего горячо любимого ребенка, но не скорбела о нем. Да и как бы она могла? Ведь он пребывал в раю и всего лишь опередил её на пути к небесам, куда она день за днем готовилась отправиться. Да и недосуг было предаваться печали. Голод и мор обратили Рим в склеп. Дикие вопли о хлебе доносились со всех сторон. Улицы были заполнены жертвами заразной болезни; безумные крики и жалобные стоны несчастных эхом отдавались на каждой площади и под каждым портиком. Старики умирали среди трупов своих детей; матери прижимали к лишённым молока грудям изголодавшихся младенцев. Иные бродили кругами, лишившись всех родных, и, словно бледные призраки, вновь и вновь возвращались в места, где были некогда счастливы. Не гремели повозки по большим дорогам, на запустелых улицах прорастала трава; и одна лишь мрачная телега медленно двигалась по обреченному городу, собирая мертвецов у каждой двери, и, наполнившись жутким грузом, отвозила его на переполненное кладбище. Разорение хозяйств, всеобщее обнищание, вызванная свирепствами Владислава, разграбление Рима его солдатами пресекли почти все источники частной благотворительности. Тревога за себя и боязнь заразиться так глубоко сказались на нравах большинства, что многие бросали даже близких родственников и друзей, когда тех поражала чума. Лишь милосердие божественного, а не естественного происхождения, могло в какой-то мере справиться с ужасными страданиями тех дней. Франциска, лишившись всего, кроме единственной своей девочки, живя вместе с Ванноццей и Ритой в закутке разорённого дома, больше не располагала прежними средствами на помощь нищим. Этим одиноким женщинам время от времени поступало немного еды из их разоренных поместий; но сами они почти не вкушали её, стараясь отдавать большую часть больным и нищим. В нижней части дворца находился большой зал, пострадавший меньше, чем все прочие части здания; там, по крайней мере, можно было укрыться от непогоды. Сёстры превратили его во временную больницу; из остатков обстановки, разбросанных по всему дому, они ухитрились соорудить кровати и одеяла, а также нашить одежды для несчастных, которых собирались принять к себе. Когда все было готово, они отправились на поиски страдальцев. Если кто-нибудь оказывался слишком слаб, чтобы ходить, они переносили их в свой приют; там омывали и перевязывали зловонные язвы, и способами, которые часто применяли святые и сама мысль о которых едва переносима для нас, одолели в себе всякую брезгливость к зрелищу, против которого восстают чувства, и занятиям, вызывающим природное отвращение. Они готовили как лекарства, так и пищу; присматривали за больными денно и нощно; непрестанно трудились ради их тел, но и ещё – для душ. Много людей выздоровело благодаря заботе Франциски, но ещё больше исцелилось от самой страшной болезни души – ожесточенной нераскаянности пред справедливым судом Божиим. Она владела искусством пробуждать в людях страх Божий, не доводя их до отчаяния; помогала взглянуть на страдания как на средство искупления (великий католический секрет утешения) и умела постепенно подвести их к покаянию, к исповеди, к готовности выполнять давно забытые обязанности и следовать тем христианским добродетелям, пример которых их сердца созерцали в ней самой.

Пример, поданный разорёнными и беззащитными невестками Понциано, воспламенил благую ревность в душах доселе остававшихся безразличными жителей Рима. Городские магистраты, пораженные видом таких беспримерных усилий при столь скудных средствах, пробудились от бездействия, и вот, в некоторых частях города, особенно в приходах св. Цецилии и Санта-Мария-ин-Трастевере, были открыты больницы и приюты для множества погибающих. Всё чаще и чаще Франциска и Ванноцца встречали рассвет, не имея ни крошки еды ни для себя, ни для своих подопечных. Тогда они снова, как прежде, выходили просить милостыню, но уже не просто ради смирения, не сообразно своему положению одетые, не только в те места, где имя их вызывало почтение и наверняка встретило бы благоприятный ответ. Теперь они стояли в нищенском одеянии там, где обычно собирались побирушки, а состоятельные особы раздавали милостыню; стояли и с благодарностью принимали крохи, падавшие со столов богачей.

Каждый объедок, каждый обрывок одежды они с радостью приносили домой; причём себе откладывали самый заплесневелый кусок хлеба из сумы, а что получше уделяли гостям своим. <…>

В жизнеописаниях нашей святой рассказывается, что в одном из упомянутых выше случаев, когда, чтобы обеспечить своих больных подопечных, ей оставалось лишь просить милостыню, она направилась в базилику Сан-Лоренцо-фуори-ле-Мура («Св. Лаврентия, что за городскими стенами»), где в тот день проходила «стация», и расположилась среди толпы попрошаек, которые там по обычаю собрались. От восхода солнца до звона вечернего колокола она сидела рядом с калеками, уродцами и слепцами. Подобно им, она протягивала руку, радостно перенося не видимое, а по-настоящему глубокое унижение. Получив достаточно, чтобы накормить бедняков у себя дома, она встала и, подав знак спутникам, вступила в старую базилику, поклонилась Святым Тайнам, а затем пошла долгим и утомительным путём домой, всё время благословляя Бога и радуясь, что удостоилась пострадать за имя Его дорогое (ср. Деян. 5:41). <…>

У Франциски был небольшой виноградник возле церкви Св. Павла, что за городскими стенами; и в то голодное время, когда даже самомалейшие достояния должно было обращать на помощь ближним, она ходила туда и собирала в тюки и вязанки высокую траву и сухие ветки виноградной лозы. Набрав некоторое количество этих связок, она возлагала их на осла и шла по городу, останавливаясь то у одного, то у другого бедняцкого жилища, чтобы поделиться плодами своих трудов. В один из таких походов осел споткнулся и упал, а дрова, которые он нёс, откатились на значительное расстояние. Не в силах снова поднять вязанку, Франциска в изрядном смущении оглядывалась по сторонам, и как раз тогда мимо случайно прошёл римский дворянин Паоло Лелли Петруччи, друг ее мужа. Удивленный тем, что застал её в столь неловком положении, он поспешил на помощь; и она приняла её с таким безмятежным спокойствием, будто занятие это было самым естественным делом в мире.

К этому времени ее добродетелям суждено было получить дивное вознаграждение: Бог в чудесной степени наделил её даром исцеления. Многие больные, от которых оказались врачи, выздоравливали от одного лишь прикосновения её рук или по молитвам, которые она возносила за них. На момент её канонизации были хорошо засвидетельствованы более шестидесяти случаев такого рода. Франциска вполне осознавала, каким благословением был этот дар, и была благодарна за даваемую им возможность облегчать страдания других; но в то же время смирение побуждало её, насколько возможно, скрывать его. Она попыталась сделать это, приготовив мазь из масла и воска, которую наносила на больных при любом недуге в надежде, что их выздоровление всегда будет приписываться действию этой мази. Но эта святая уловка не всегда увенчивалась успехом. Врачи изучили мазь и заявили, что она сама по себе не обладает никакими целебными свойствами. Однажды, войдя в госпиталь Трастевере, Франциска обнаружила там бедного погонщика мулов, которого только что внесли туда; его нога была изувечена косой и находилась в таком ужасном и безнадежном состоянии, что хирурги собирались ампутировать конечность. Франциска, услышав крики несчастного, склонилась над ним и стала увещать его к терпению, а затем, обещав скорое облегчение, нанесла немного своей мази на его искалеченную ногу. Раны мгновенно закрылись, боль пропала, и вскоре после этого погонщик мулов вернулся к своим обычным занятиям.

Несколько дней спустя обе сестрицы возвращались домой из базилики св. Иоанна Латеранского и, проходя мимо моста Санта-Мария (ныне Понте-Ротто, где напротив Храма Весты стоит очень древняя церквушка), они увидели распростертого на мостовой человека, рука которого была перерублена мечом; не имея средств на врачебную помощь, бедолага после ранения так и лежал там в страшных муках, которые довели его чуть не до последней черты. Франциска, исполнившись сострадания к его жалкой участи, отнесла его с помощью Ванноццы в свой дом, положила в теплую ванну, промыла рану с величайшим тщанием и умастила своей мазью. В краткий срок и без какой-либо врачебной помощи перерубленная конечность пришла в обычное состояние, и наступило полное выздоровление.

Чаша, в которой св. Франциска готовила это чудесное лекарство, хранится в монастыре Тор-ди-Спекки. Во время новенны святой, когда двери распахиваются перед толпами боголюбцев, она выставляется на столе в притворе, и монахини ежедневно наполняет её свежими благоухающими цветами – фиалками, первоцветами, анемонами и подобными им. <…>

Примерно в это же время произошло ещё более дивное чудо. Франциска с верной своей спутницей Ванноццей ходили по церквам в той части Рима, которая носит название Рионе-де-Монти. Проходя мимо невзрачного на вид жилища, они услышали душераздирающие рыдания и крики. Остановившись, чтобы разузнать о причине такого отчаяния, они обнаружили мать, неистово плачущую над телом ребенка, умершего через несколько часов после рождения без крещения. Франциска мягко попеняла женщине за промедление, поставившее под угрозу спасение её сына; затем, взяв трупик на руки, произнесла горячую молитву и через мгновение вернула младенца матери, живого и совершенно здорового. Она настояла, чтобы та немедленно крестила дитя, а затем обратилась в бегство, надеясь остаться неузнанной; и на самом деле женщина, чьего ребёнка она спасла, ни разу её не видела и какое-то время гадала, не посетил ли её ангел в ином обличии; однако описание платья и сотворенное чудо убедили всех, кто слышал об этом, что гостья была не кем иным, как женой Лоренцо Понциано.

Сострадательная к другим, Франциска была безжалостно сурова к себе; её подвиги шли в ногу с возрастанием святости. Ей были даны силы вести образ жизни, который непременно разрушил бы её здоровье, если бы не поддержка свыше. Она спала всего два часа, да и то на узкой доске, покрытой лишь грубой циновкой. Постоянная война, которую она вела с телом, способствовала всё более полному подчинению его духу; чувствами же она владела в столь совершенной мере, что естественное отвращение пропало, а высшая часть души господствовала над более низкими позывами и наклонностями плоти. Такова была её духовная опытность в возрасте двадцати девяти лет.

ГЛАВА VII. ЯВЛЕНИЕ ЭВАНДЖЕЛИСТЫ. АРХАНГЕЛ В ЗРИМОМ ОБЛИКЕ НАЗНАЧЕН ФРАНЦИСКЕ ХРАНИТЕЛЕМ НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Эванджелиста умер около года назад. Его образ всегда присутствовал в сердце матери; в духе она видела его у ног Господа. Никогда, даже в глубине души, не чувствовала она желания вернуть его с обретённых им небес в земной дом, который он оставил пуст (ср. Мф. 23:38); но и забыть ни на миг не могла возлюбленное дитя своё, не могла перестать взывать к нему как к небесному хранителю, сродни тем, что так долго осеняли её путь. Её вера и покорность были щедро вознаграждены. Бог даровал Франциске видение её чада на небесах, и послал Эванджелисту возвестить матери об одной из самых необычайных милостей, которые когда-либо были оказаны дочери Адама. Однажды утром Франциска молилась в своей моленной, и вдруг заметила, что комнатка сверхъестественно озарилась: таинственный свет струился со всех сторон, и его сияние, казалось, проникало не только в её внешние чувства, но и в самые сокровенные глубины её существа и будило в душе дивное ощущение радости. Она подняла глаза, и вот – перед нею Эванджелиста. Привычный облик его не изменился, но черты преобразились и лучились ныне неизреченным великолепием.

Подле него стоял некто такой же стати и роста, как он сам, но ещё прекраснее. Губы Франциски шевелятся, но тщетно она силится что-то сказать; радость и ужас мгновения слишком сильны. Её сын приближается к ней и с ангельским выражением любви и уважения склоняет голову и приветствует её. Тогда уж материнские чувства берут своё; она забывает обо всём, кроме того, что тут рядом её ребёнок, и раскрывает ему объятия; но нет той земной оболочки, которую она могла бы заключить в них, а прославленное тело ускользает из её рук. И вот она набирается смелости и обращается к нему – правда, сбивчиво, но с трепетным пылом.

«Это правда ты? – с плачем вопрошает она. – О сын моего сердца! Откуда ты? Кто твои спутники? Где обитель твоя? Ангел Божий, думал ли ты о своей матери, о своем бедном отце? Вспоминал ли среди радостей райских землю и её страдания?»

Эванджелиста взглянул на небеса с невыразимым выражением мира и радости; а затем, устремив взгляд на мать, молвил: «Обитель моя у Бога; мои спутники — ангелы; наше единственное занятие — созерцание Божественных совершенств, — бесконечный источник всяческого счастья. Навеки соединённые с Богом, мы не имеем иной воли, кроме Его; и наш покой настолько же полон, как бесконечно Его Бытие. Сам Он наша радость, и радость эта не знает границ. На небе девять ангельских сонмов, и высшие чины ангельских духов наставляют в Божественных тайнах менее возвышенные умы. Если хочешь знать моё место среди них, матушка, да будет тебе ведомо, что Бог по Своей великой благости назначил оное во втором сонме ангелов и в первой иерархии архангелов. Сей спутник мой выше меня по ступени настолько же, насколько разумнее и красивее обликом. Божественное Величие назначило его тебе хранителем на оставшуюся часть земного странствия. День и ночь пребывая рядом, он будет помогать тебе во всём. И среди радостей райских я ни на миг не забывал тебя или кого-либо из моих близких на земле. Я знал, что ты покорилась судьбам Божиим, но также знал, что сердце твоё возрадуется, если ты увидишь меня еще раз, и Бог попустил, чтобы я так порадовал взор твой. Но у меня есть для тебя известие, матушка. Бог призывает Аньезе: она больше не сможет пребыть у вас; место ей уготовано в Новом Иерусалиме. Утешьтесь, нет, скорее, возрадуйтесь тому, что дети ваши обрели безопасное жительство на небесах». Эванджелиста еще немного побеседовал с матерью, а затем, нежно простившись с нею, исчез; архангел же остался и до дня смерти Франциски всегда находился перед её взором.

Теперь-то она поняла смысл видения, что было ниспослано ей после рождения Аньезе. Не в монастырь, а прямо на небеса звал Бог её юную дочь; и в течение нескольких оставшихся дней её земной жизни Франциска ухаживала за девочкой с нежностью, смешанной с благоговением; глядя на неё как на человека, что уже почти и не принадлежит к суровому миру, ведь ей предстояло его совсем скоро покинуть. И избранное дитя Божие, маленькая дева, на коей почила от полёта таинственная голубка, вскоре увяла, как цветок в затхлом воздухе, вскоре подарила любящей матери последний поцелуй и последнюю улыбку, и её кроткий дух отправился на поиски родимой братниной души. Они были похоронены вместе; и вот настал для Франциски тот день, когда вовсе исчезло земное счастье, когда жизнь, оставив ей обязанности, утратила всякую радость; и отныне – вот ведь, какой урок в этой истории! – Ангел Божий зримо стоял рядом с нею и никогда не покидал её.

Когда Эванджелиста простился с матерью, она пала ниц наземь и благословила Бога за Его великую милость к ней, ничтожнейшей из грешниц, за каковую она считала себя; а затем, обратившись к стоявшему рядом ангелу, умоляла его быть ей руководителем и наставником; указывать путь, по которому должно идти; сражаться вместе с нею против сатаны и служителей его; и учить её каждый день становиться всё более похожей по духу на его и её Господа. Когда она вышла из моленной, архангел последовал за нею и, окутанный ореолом света, навсегда остался видим для неё, хотя и незаметен для других. Сияние, окружавшее его, было так ослепительно, что редко она могла воззреть на него неподвижным взором: ночью и даже в кромешной тьме она всегда могла писать и читать при свете этого сверхъестественного блистания. Однако порой, когда она молилась или беседовала со своим наставником или вступала в борьбу с лукавым, она могла видеть его облик совершенно отчетливо и, по приказу дона Антонио, описывала его так: «Ростом он, — говорила она, — с ребенка лет девяти; облик его исполнен благости и величия; очи его обычно обращены к небесам, и словами не описать божественной чистоты сего взгляда. Лик его всегда безмятежен, а взоры зажигают в душе пламя ревностного благоговения. Взирая на него, я понимаю славу ангельской природы и униженное состояние нашей собственной. Облачён он в длинный сияющий хитон, а поверх – мантия; то белая, как полевые лилии, то цвета красной розы, то оттенка глубочайшей небесной синевы. Когда он ступает рядом со мной, ноги его никогда не пачкаются ни уличной грязью, ни дорожной пылью».

Поведение Франциски стало теперь совершенно безупречным. Ведь по особой милости Божией ей был назначен спутник из лика чинов небесных; и если бы она совершила какой-нибудь проступок, ошибка уже не могла бы послужить ей оправданием. Её деяния, слова и помыслы всегда должны были теперь равняться на безгрешное Существо, которому предстояло руководить ею на протяжении всего её земного странствования. То была жуткая ответственность, устрашающий дар; но, уповая на благодать Божию, хотя и вполне сознавая свою немощь, она не уклонилась от этой задачи. Её сильнейшим желанием всегда было достичь совершенного соответствия Божественной воле, а ныне благодаря таинственному наставлению она обрела средство досконального понимания этой Воли. В борьбе с лукавым архангел стал ей щитом ограждающим; лучи света, исходившие от лика его, обращали бесов в отчаянное бегство. Под такой защитой святая не боялась ни козней, ни ярости сатаны.

Лик небесного наставника являлся для Франциски также и зеркалом, в котором она могла видеть отражение всех несовершенств своей падшей, хотя и в значительной степени обновленной природы. Несмотря на то, что она – даже с самого раннего детства – сознавала врожденную испорченность своего сердца, тем не менее, как она часто говорила духовнику, только оказавшись в постоянном присутствии ангельского спутника, она осознала всю меру этой порчи. Так что эта божественная милость не только не превозносила её в собственных глазах, но укрепляла в глубочайшем смирении. Стоило Франциске совершить хоть малейший проступок, ангел словно бы исчезал; и только после того, как она, тщательно исследовав свою совесть, обнаруживала прегрешение, оплакивала и смиренно исповедовалась в нём, он возвращался. С другой стороны, когда её беспокоили только сомнения или навязчивые угрызения, он обычно одаривал её ласковым взглядом, тотчас рассеивавшим все её тревоги. Когда он говорил, она видела, как шевелятся его уста; и голос неописуемой сладости, доносившийся, правда, словно бы издалека, достигал её слуха. Его наставления дали ей уразуметь, главным образом, смысл тягот, которые она испытывала, занимаясь теми или иными хлопотами и обязанностями, сопряжёнными с её положением хозяйки и главы семейства. Она чуть было не вообразила, что проведённые таким образом часы потеряны в очах Божиих; но небесный хранитель исправил её суждение на этот счёт и научил различать Божественную волю не только в великих испытаниях и важных событиях, но равно и во всяком маленьком докучливом житейском деле, в каждом пустяковом затруднении. Свет ангельского присутствия наделил её также чудесной способностью проникновения в помыслы других людей. Их грехи, заблуждения, дурные наклонности открывались ей сверхъестественным образом и часто доставляли острейшую скорбь. Благодаря этому дару она смогла обратить к Богу множество заблудших душ, расстраивала злые замыслы и мирила самых заклятых врагов. Порой, когда дон Антонио не решался дать Франциске разрешение на тот или иной дополнительный подвиг, она говорила: «Не бойтесь, отче; архангел не позволит мне зайти слишком далеко. Он всегда сдерживает меня, когда я испытываю искушение преступить границы благоразумия». И дон Антонио верил этому, потому что его духовное чадо всегда говорило сущую истину; и в том, как она дивным образом вновь и вновь читала его самые сокровенные мысли и открывала их ему, он видел залог её правдивости, а также необычайной святости.

Главы VIII-XV доступны в полном файле для скачивания в начале страницы

Перевод: Константин Чарухин

Корректор: Ольга Самойлова

ПОДДЕРЖАТЬ ПЕРЕВОДЧИКА:

PayPal.Me/ConstantinCharukhin
или
Счёт в евро: PL44102043910000660202252468
Счёт в долл. США: PL49102043910000640202252476
Получатель: CONSTANTIN CHARUKHIN
Банк: BPKOPLPW