Автор: Недавняя презентация моей книги «Очерки по истории христианского искусства» всколыхнула серьезный вопрос о роли художественной культуры в христианской жизни. Вопрос, кажущийся на первый взгляд праздным.
С тем, что общение с великим искусством необходимо для образования и эстетического развития личности, никто не спорит, хотя на практике эта идея далеко не всегда реализуется. Про сакральный художественный образ как Святое Писание для неграмотного и про различные теологические концепции художественного творчества мы тоже хорошо знаем. Но в реальном церковном пространстве часто приходится сталкиваться с тем, что в глазах многих людей искусство и духовная жизнь расположены в разных плоскостях. Вопреки тому, что Церковь во все времена остро нуждалась в художественной культуре, вопреки духовно-эстетическим размышлениям теологов и церковных деятелей, самые странные суждения по поводу роли искусства в жизни христианина приходилось слышать именно из уст верующих.
Заранее скажу: то, что предстоит читать дальше, к счастью, не есть всеобщее мнение. Автору этих срок довелось пережить немало замечательных моментов в ходе музейных или лекционных занятий со слушателями Школы Библии, студентами Института св. Фомы, духовными лицами из разных стран, да и просто с хорошими приходскими знакомыми и многому у них поучиться. Далеко не всем безразлично, что висит на стенах наших храмов, и как понимать духовные шедевры в коллекциях великих музеев. Но наряду с живым интересом в церковной среде всегда было, есть и, боюсь, будет существовать настороженно-недоверчивое, а порой и скептическое отношение ко всякого рода художествам. Точнее, даже не к самому искусству, а к возможности в нем разбираться. Именно способность понимать и оценивать произведения изобразительного искусства или шедевры храмового зодчества далеко не всем представляется важной частью христианского пути. Это своего рода вызов, с которым историку искусства нужно считаться и на который, при всем уважении к разным мнениям, все же необходимо отвечать.
Наиболее распространенные критические суждения по вопросу отношений верующего человека с христианским искусством (и, естественно, с искусством вообще) выглядят примерно так:
— Искусство в Церкви – бесполезная роскошь, ненужная простому человеку, а потраченные на него средства лучше бы отдать нуждающимся (одним словом, «для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим?» (Ин. 12, 5)). Читая лекцию в теологическом учебном заведении бразильского города Белу-Оризонти, я от одного из священников услышала нечто похожее на приговор: «Для Церкви должны быть важнее всего интересы бедных, а бедные не ходят в музеи». Спорить с духовным лицом относительно Церкви как бы не комильфо. Хотя отказывать беднякам в эстетических запросах, однозначно сводя их жизнь к борьбе за физическое выживание, кажется похожим на первое искушение Христа в пустыне. Легко, конечно, успокоить себя тем, что суждение досточтимого padre – не более, чем его личное мнение, к тому же помноженное на специфику латиноамериканской духовной ситуации. Но сколько людей уже не в Бразилии, а в России держат в уме то, что у этого почтенного человека оказалось на языке?
— Где-то рядом с этим тезисом часто оказывается другой, во многом похожий и не менее «бесспорный»: что увлечение искусством – удел горделивых, равнодушных и сытых, и что, чем выше культурные запросы человека, тем меньше в нем сострадания и готовности кормить бездомных и помогать больным. Людей с такой позицией часто особенно раздражает церковная архитектура; художественное убранство готического или барочного храма для них – прежде всего нецелевое денежное вложение. При виде храма у них, как нельзя кстати, возникает классическое резюме о том, что Бог не в роскошных соборах, а в душе. Причем, говорится об этом с таким видом, словно сам Господь громогласно объявил, где Он есть, а где Его нет. Вероятно, в свете этой концепции наиболее адекватная архитектурная модель души – это барак.
— Искусство – всего лишь «развлечение», красивое, но пустое украшение пространства, не влияющее ни на богослужение, ни на духовное развитие христианина. Внимание к художественным шедеврам в знаменитых храмах – удел туристов-атеистов, ну а визит в музей — уж совсем «светское», то есть «бесполезное» мероприятие, вместо которого лучше Розарий почитать. Надеюсь, понятно, что против Розария автор ничего не имеет, более того – предлагает подумать, почему бы его не почитать в музее. Также понятно, что у каждого свои взгляды и свои отношения с Богом, и никто не собирается заниматься перевоспитанием. Но все же апология эстетического невежества в церковном пространстве не может не настораживать, особенно, если с ней выходят к людям духовные лица и монашествующие. Опять же, не пытаясь никому ничего навязать, все же зададимся вопросом, правомерно ли, занимаясь миссионерской работой, считать нормой полную некомпетентность в сфере христианской культуры и искусства, прикрываясь дежурной отсылкой на то, что апостолы были простыми рыбаками. Особенно в нашем, российском обществе, в котором год от года растут религиозная индифферентность и отторжение прямой проповеди Евангелия, и где трансляция христианских ценностей через изучение искусства часто оказывается единственным методом, вызывающим уважение аудитории.
За 27 лет церковной жизни я слышала много подобных высказываний и не смогла к ним привыкнуть. Не только в силу своей профессии, а прежде всего потому, что пришла к Богу через музей. Еще будучи секулярным подростком советских времен, я ходила в будние дни по полупустым залам нашего музея изящных искусств имени Пушкина, по маленькой, но такой теплой экспозиции эпохи Возрождения, по пространству искусства XVII века, смотрела на Мадонн с младенцами, «Благовещение» Боттичелли, «Снятие с креста» Чимы де Конельяно, Иоанна Крестителя кисти Эль Греко, и на многое другое — и не могла насмотреться. Мне было 14, 15, потом 16 лет, я была убеждена, что ни в какого Бога не верю, и что мне просто очень нравятся эти картины. Церковь, Библия, верующие люди представлялись другой планетой, мрачной и пугающей, и не было ни малейшего желания туда попасть даже из любопытства. Но Иисус, Мария, святые, живущие в прекрасной живописи – это было совсем другое, мой мир, где всё и все оказывались родными, понятными и понимающими. Я не читала ни строчки из Евангелия – в моем окружении ни у кого даже мысли об этом не возникало: цитаты про воскрешение Лазаря у Достоевского с комментариями Раскольникова — вот и все Писание. Или – поскольку я училась на музыканта – «откровение» из учебника по музлитературе о том, что Бах в оратории «Страсти по Матфею» «под прикрытием религиозной легенды изобразил страдания угнетенного народа» (помню, как педагог, спокойная, добродушная дама, с криком выгнала с урока одноклассницу за вопрос о том, что это был за народ, и кто его угнетал). Но примерно к десятому классу я знала почти все евангельские сюжеты – из картин, икон, копий со статуй Микеланджело и потрясающих выставок из зарубежных музеев, ради которых выстоять зимой 5 часов в очереди реально казалось пустяком. Я знала, что распятие Христа на кресте было чудовищным, страшным событием, потому что в картине Эль Греко «Распятие со святыми» с одной из таких выставок действие происходило в кромешной тьме, и резкие вспышки света оставляли ощущение того, что мир обезумел, так как в нем нет больше этого человека. Я знала по картинам, что красивое произведение Перголези Stabat Mater dolorosa, которое мы пели в школьном хоре – о страданиях Марии, видевшей Его смерть, минуту за минутой (и каково было после музея слышать, как учитель пения в ответ на вопросы младших детей о содержании того, что мы поем, говорил: «Да какая вам разница! Думайте о весне, о первых подснежниках, о солнышке!»).
Конечно, было еще немало работ светского плана, которые также очень нравились, и ходить по залам живописи импрессионистов или в Третьяковке по экспозиции Серова и Левитана было огромным удовольствием. Но все же больше всего хотелось «туда», к картинам про Него и Его близких, потому что эта живопись казалась прекрасней всего. Конечно, если бы в те годы понять, что красота живописи – знак присутствия в ней Того, Кто прекрасней сынов человеческих! Но дойти до этого своим умом в 15 лет я не смогла, а люди, рассуждавшие о подснежниках и угнетенном народе, в таком деле не помощники.
Но все пришло в свое время. И когда состоялась первая личная встреча с живым Богом, а потом обретение своего места в Церкви, истинного профессионального и духовного призвания (которые невозможно друг от друга отделить), тогда пришло понимание того, что в подростковые годы именно в музейных залах Бог поверил в меня, и через огромную тягу к связанному с Ним искусству дал Себя узнать. Оказывается, в то время я Его уже понимала и с Ним разговаривала, просто до рационального сознания этот факт дошел только через 20 лет. Душа намного глубже и мудрее разума, она раньше и точнее распознает Бога и задолго до разумного познания вступает с Ним в диалог. А мы часто понимаем это задним числом, словно ученики в Эммаусе, вспоминая о том, как горели их сердца, потому что они говорили с Воскресшим. И часто началом серьезных отношений души с Богом оказывается знакомство с христианским искусством, прогулки по музейным залам, экскурсии в храмы, как в памятники архитектуры, к чему мы часто относимся с нескрываемым раздражением («Как можно! Храм же не музей!»).
Искусство не просто принесло мне Христа. Начав читать Библию, я вдруг обнаружила, что Иисус Евангелия и Иисус искусства – одна и та же личность, Бог-любовь, с которым возможны близкие, нежные и доверительные отношения. Сегодня в глазах многих людей, как в Церкви, так и вне ее, Он кто угодно, только не тот, кто он есть в Евангелии — царь небесный, похожий на генерального прокурора, всегда готового покарать за грехи. Или директор сервисного центра, перед которым надо совершать некие ритуальные телодвижения, заставляющие Его оказывать нам услуги. Сегодня я абсолютно уверена, что истинного Христа Евангелия – Друга и, как потом выяснилось, Жениха, Того Единственного, Кто до конца может принять и понять, я не смогла бы узнать без искусства. И первые впечатления от текста Евангелия поражали именно тем, что я читаю про кого-то очень знакомого, кого я уже понимаю и теперь, через книгу, только узнаю новые подробности.
В пространстве искусства постоянно видишь Божественное милосердие. Прежде всего – в диалоге Бога с художником, который в повседневной жизни далеко не святой. Часто сталкиваешься с тем, как тяжело верующему человеку сопрягать вместе духовный шедевр, перед которым хочется встать на колени, и грешного, пьющего, живущего беспорядочной сексуальной жизнью автора. Великий Караваджо убил человека — не специально, в силу нелепой случайности, но от этого не легче. И судя по его биографии, эта трагедия — во многом следствие его образа жизни. Но когда, будучи ученицей 7-го класса, я увидела на выставке в ГМИИ его картину «Бичевание Христа», у меня был шок от светящегося, озаряющего все пространство зала обнаженного тела Спасителя. Я была девочкой 13-ти годов и толком ни в чем еще не разбиралась, но у меня возникло тогда желание провести хулиганский эксперимент и выключить в зале свет. Я серьезно шарила глазами по стенам, пытаясь найти выключатель, потому что о-о-чень хотелось посмотреть, будет ли в темноте тело Христа также светиться, как при электричестве. Столько света в этих красках, столько любви к Нему, и молитвенного трепета, от которого у советского ребенка без преувеличения сердце в пятки ушло! В 2011 году эту картину снова привозили в Москву из неаполитанского музея Каподимонте, и я снова пережила такое же потрясение, только уже на взрослом уровне, видя во всей этой ситуации великую Божью любовь. Ведь, согласно здравому смыслу, такой духовный шедевр не должен появиться в жизни художника – пьяной, беспутной, нравственно распущенной. И с таинственным опытом Милосердия искусство постоянно нас сталкивает. Пространство жизни художника очень часто становится для Христа Голгофой, где мастер своими поступками его мучает и распинает. Но потом он берет в руки кисть, и гроб Господень — его жизнь превращается в пространство Воскресения. В великом произведении христианского искусства, Христос всегда воскресший, даже если это картина «Положение во гроб». Потому что, в общении с ней воскресает к жизни во Христе душа человека.
Наталья Боровская lmcVD
Фото: Ольга Хруль