Автор: О своих духовных поисках и становлении веры в непростые советские времена через пространство культуры и искусства, а также о своей жизни в Церкви, в рамках цикла «Церковь с человеческим лицом» рассказала историк искусства и музыкант, кандидат искусствоведения, заслуженный учитель России, мирянка посвященной жизни общины Verbum Dei Наталья Боровская.
— Наталья Фёдоровна, в вашем даровании успешно сочетаются и светское и духовное богатство. Расскажите, пожалуйста, откуда забил этот источник?
— Я родилась в Иркутске. С семи лет живу в Москве. Мама с бабушкой, распознав в раннем детстве мои музыкальные способности, привезли меня поступать в Центральную музыкальную школу при консерватории – знаменитую ЦМШ. По музыкальной специальности я альтистка. После ЦМШ закончила консерваторию, работала в Московском государственном симфоническом оркестре и преподавала в родной школе. В 1987 году, не прерывая педагогической работы, поступила в МГУ на отделение истории искусства. Для многих людей в моём музыкантском окружении это была шокирующая неожиданность, но для меня такой шаг был совершенно закономерен. Я внучка художника. Мой дед, Александр Прокопьевич Антропов, — талантливейший, универсально одаренный мастер, живописец-пейзажист, архитектор, реставратор, резчик по дереву, владеющий и другими видами прикладного искусства – жертва сталинских репрессий. В 1939 году он выиграл конкурс на должность художника-постановщика одного из спектаклей Иркутского драматического театра. Проигравший ему живописец написал донос. После 14 лет лагерей с диагнозом «рак желудка в последней стадии» он был отправлен в ссылку в село Казачинское Красноярского края. Бабушка с мамой (родившейся через 2 месяца после его ареста) приехали к нему, переплыв Енисей на барже. Он работал до последнего дня и умер на операционном столе: операцию делал его друг – хирург, такой же ссыльный. У нас хранится его осенний пейзаж, законченный за неделю до смерти.
После его смерти вернуться домой было не на что: все 14 лет бабушка жила без паспорта (его у неё отобрали как у жены «врага народа») и без работы – ей был выдан «волчий билет», по которому не принимали никуда. Она зарабатывала стиркой и мытьём полов в «благополучных» домах местной номенклатуры, и ей платили, в основном едой. От нищеты и постоянного недоедания мама перенесла туберкулез. Само собой, была конфискация имущества; а у них с дедом дом был настоящим музеем, потому что всё в нем было сделано его золотыми руками. Деньги на обратный путь собирало всё село, где жили, в основном, такие же «поселенцы», сосланные в таёжную глушь после лагерного ада.
Любовь к искусству – великий дар дедушки, который передался его дочери. И потому, став матерью, она положила все силы на эстетическое развитие своего ребёнка. Я росла под классическую музыку среди книг о великих художниках и композиторах. Потому и учиться на музыканта было естественно, как дышать.
— Возможно, пережив такую сложную судьбу своей семьи, вы стали искать путь к Богу? Что помогло вам в этом поиске?
— Путь к Богу не был прямо связан с семейной историей, тем более, что дедушка был светским художником. Я даже не могу сказать, что сознательно искала какие-то духовные пути – наоборот, Бог Сам меня нашел. А мои искания начались уже после обретения веры, когда встал вопрос о выстраивании отношений с уже распознанной личностью Христа. К вере я пришла через пространство культуры, прежде всего – через музей, куда меня тоже привела мама. Первый наш совместный визит совпал с великим событием художественной жизни – в Москву привезли Джоконду. С неё и начались мои по-настоящему взрослые отношения с искусством живописи, хотя я была тогда только в пятом классе. Мы часто в те годы ходили и в Третьяковку, и в ГМИИ им. Пушкина. И не просто ходили – мама учила меня видеть особенности живописной техники, колорит, творческий почерк художника. С седьмого класса она стала покупать мне абонементы на искусствоведческие лекции в Политехнический музей, которые читали ведущие сотрудники музеев и преподаватели МГУ. Это были совсем недетские мероприятия, но я уже всё понимала, и в результате через год могла распознавать и угадывать наиболее известных старых мастеров на знаменитых выставках тех лет из музея Метрополитен, итальянских собраний или Дрезденской галереи. А в старшей школе начала ходить в музеи самостоятельно.
Я была «нормальным» секулярным подростком советских времен из невоцерковленной семьи, но, гуляя в будние дни после уроков по полупустым залам музея изящных искусств имени Пушкина, по маленькой, но такой теплой экспозиции эпохи Возрождения или по пространству искусства XVII века, смотрела на Мадонн с младенцами, «Благовещение» Боттичелли, «Снятие с креста» Чимы де Конельяно, Иоанна Крестителя кисти Эль Греко, и на многое другое – и не могла насмотреться. Мне было 14, 15, потом 16 лет, я была убеждена, что ни в какого Бога не верю, и что мне просто очень нравятся эти картины. Церковь и верующие люди представлялись другой планетой, мрачной и пугающей, и не было ни малейшего желания туда попасть, даже из любопытства. В православном храме, куда я время от времени попадала с бабушкой, мне было настолько не по себе, что, не успев зайти, я уже хотела выйти. Православное богослужение перестало меня раздражать только после университетских курсов по византийскому и древнерусскому искусству, а было мне тогда без малого 26 лет. Но Иисус, Мария, святые, живущие в произведениях искусства в музейных залах – это было совсем другое, мой мир, где всё и все оказывались родными и прекрасными. Я не читала ни строчки из Евангелия – в моём окружении ни у кого даже мысли об этом не возникало. Цитаты про воскрешение Лазаря в романе «Преступление и наказание» с комментариями Раскольникова – вот и всё Писание. Но примерно к десятому классу я знала все евангельские сюжеты – из картин, икон, копий со статуй Микеланджело и потрясающих выставок из зарубежных музеев, ради которых выстоять зимой 5 часов в очереди казалось пустяком. Я знала, что распятие Христа на кресте было чудовищным, страшным событием, потому что в картине Эль Греко «Распятие со святыми» с одной из таких выставок действие происходило в кромешной тьме, и резкие вспышки света оставляли ощущение того, что мир обезумел, так как в нём нет больше этого человека. Через картины я поняла, что красивое произведение ПерголезиStabat Mater dolorosa, которое мы пели в школьном хоре, – о страданиях Марии, видевшей Его смерть, минуту за минутой. И каково было после музея слышать, как учитель пения в ответ на наши вопросы о переводе непонятных нам латинских слов говорил: «Да какая вам разница! Думайте о весне, о первых подснежниках, о солнышке!»
Конечно, было ещё немало работ светского плана, которые также очень нравились. Ходить по залам импрессионистов или в Третьяковке по экспозиции Серова и Левитана было огромным удовольствием. Уже став верующей, я с годами поняла, что у этой живописи тоже есть огромный духовный потенциал. Красота цвета, гениальное умение художников передавать игру света в природе, атмосфера радости, наслаждения от любой мелочи в этом мире, заключенная почти в каждой картине – тоже часть Благой Вести. Перефразируя слова святого доктора Москати о море, сказанные им в прекрасном художественном фильме «Джузеппе Москати. Милосердная любовь», Бог создал импрессионизм для утешения души. Поэтому мне очень важно, чтобы нашу коллекцию импрессионистов видели мои ученики. Когда, получив задание, они по одному или по двое стоят и молча рассматривают эти картины, я абсолютно убеждена, что их души в эти минуты укрепляются и утешаются Святым Духом.
Но все же в юности в музейных залах больше всего хотелось «туда», к картинам про Него и Его близких, потому что эта живопись была самой близкой. Конечно, если бы в те годы понять, что красота искусства – знак присутствия в ней Того, Кто прекрасней сынов человеческих! Но дойти до этого своим умом в 15 лет я не смогла, а люди, рассуждавшие о весне и первых подснежниках, в таком деле не помощники.
— Когда состоялась личная встреча с Ним? Кто кого нащупывал? Он вас или вы его?
— Конечно, Он – меня. Иисус всегда выходит первым, это, можно сказать, прописная истина, но ее сложно сразу понять. Первое осознанное ощущение Его присутствия возникло на втором курсе университета при чтении Евангелия дома, когда я «работала с текстом» из списка литературы к экзамену по курсу искусства Византии. Я читала Нагорную проповедь от Матфея, когда ясно почувствовала, что не одна в комнате. Кстати, нечто подобное рассказал в мемуарах о своей первой встрече с Иисусом митрополит Антоний Сурожский. Только он читал Евангелие от Марка. В своем свидетельстве для газеты «Свет Евангелия» (кажется, 2006 года, в номере к первой годовщине смерти Иоанна Павла II) я этот момент подробно описала и сейчас, если позволите, распространяться о нём не буду – с годами он ушёл в сферу глубоко личного опыта, о котором становится сложно говорить. Но, кому интересно, может обратиться к той статье – там многое объяснено.
Сейчас хотелось бы сказать о другом. Спустя годы, после обретения своего места в Церкви, истинного профессионального и духовного призвания (которые невозможно друг от друга отделить), пришло понимание того, что в подростковые годы именно в музейных залах, через огромную тягу к искусству Бог впервые дал Себя узнать. Знакомство с искусством действительно может оказаться началом диалога души с Ним. Причём с искусством не только христианским. Прогулки по музейным залам, экскурсии в храмы, как в памятники архитектуры – все это в духовной жизни очень важно. Последнее в церковной среде часто вызывает нескрываемое раздражение. «Храм не музей!» — для зашедшего на службу туриста это почти приговор. А зря. У секулярного человека от туристических визитов в храмы очень многое зависит в последующем «эмбриональном» развитии веры. Я до сих пор не могу забыть непереводимое на слова ощущение от посещения католического собора св. Иакова в Риге. Службы не было, но в главном нефе несколько человек сосредоточенно молились, стоя на коленях. Я раньше такое только в западных фильмах видела и потому с глазами в пол-лица бестактно разглядывала этих людей, как картину в музее. Но я не ожидала, что, насладившись «киношным зрелищем», выйду из храма с неизвестной мне за всю 26- летнюю жизнь светлой тишиной в душе. Я шла по улице, видела автомобили, автобусы, людей, но какое-то время ничего не слышала, потому что была переполнена тишиной храма, наполненной молитвой. Если бы кто-то из этих молящихся заявил мне тогда, что храм не музей, он бы правильно поступил?
Своих учеников я часто вожу в храмы во время каникулярных поездок. Мы видели и Владимир, и Великий Новгород, все знаменитые храмы Рима, Флоренции, Венеции и других русских и европейских городов. В них, к счастью, созданы условия для экскурсий, и я могу вести себя там как заправский светский гид – рассказывать, отвечать на вопросы. А потом обязательно пускаю детей в «свободное плавание» по храмовому пространству. Пусть все смотрят, пусть наблюдают за молящимися и близко подходят к алтарю или конфессионалу. Пусть не стесняются и ничего не боятся. Человек, далекий от Церкви, должен находиться в храме с открытым сердцем, не опасаясь замечаний и не думая про дресс-код, чтобы душа смогла свободно воспринять Благодать, идущую через красоту и дающую новые силы. И он должен выйти из храма с ощущением, что там ему было хорошо, а не с воспоминаниями о том, как его одернули или сообщили, что храм не музей. Только тогда обретенная Благодать сможет расти, как зернышко, о котором говорил Иисус, прорастающее незаметно для человека.
Музей оказался главным, но не единственным духовным феноменом на пути к вере. Была еще литература и музыка. Ария Erbarme dich из оратории Баха «Страсти по Матфею и рассказ Чехова «Студент» привели в мою жизнь апостола Петра. Сегодня мои ученики изучают и то, и другое. А я в их годы даже заикнуться в школе не могла об интересе к евангельскому сюжету. В учебнике по музлитературе о «Страстях» Баха было написано, что «под прикрытием религиозной легенды композитор правдиво изобразил страдания угнетенного народа», и точка.
Сегодня я ясно вижу: слова Христа о том, что Дух дышит, где хочет, которые мы часто воспринимаем, как фигуру речи – великая истина! Он может говорить с человеком даже там, где Его не должно быть по определению. Неизвестно, какой бы я была церковной принадлежности, если бы в 13 лет не прочла… роман «Овод», хотя он был написан совсем не ради «скромного обаяния католицизма». Но именно это произведение впервые показало мне церковную перспективу и моё будущее место в христианском мире.
На пути к обращению я поняла несколько важных вещей. Во-первых, что Бог удивительно терпелив, деликатен и осторожен в Своих действиях с душой неверующего. Его уважение к нашей свободе и к нашему опыту безгранично. Он сохраняет в сердце любые крупицы интереса к Нему и Его миру, включая туристическое любопытство и посещения храмов только ради концертов органной музыки. Он оставляет человека наедине с тем или иным знаком Своего присутствия, как говорится, «без комментариев»: главное – это наш выбор, а не казарменное повиновение. Начав читать Библию, я вдруг обнаружила, что Иисус Евангелия и Иисус искусства – одна и та же личность, Бог-любовь, с которым возможны близкие, нежные и доверительные отношения. И первые впечатления от текста Евангелия поражали именно тем, что я читаю про кого-то очень знакомого, кого я уже понимаю и теперь, через книгу, только узнаю новые подробности. Но сразу признаться себе в том, что ощущения от великого искусства – это уже вера, я долго не решалась и даже категорически это отрицала. А Он ни на чём не настаивал. Без малейшего недовольства тихо и терпеливо ждал, когда я сама Его выберу.
— А во-вторых? Духовные искания может пробудить некая мелочь? Или незначительная деталь?
— Да, я увидела, что в деле обращения традиционные миссионерские технологии далеко не всегда срабатывают в нужном направлении. В случае со мной прямые разговоры о вере, о Боге и уж тем более о необходимости ходить в церковь производили обратный эффект – и до сих пор я терпеть не могу агитпроп на все эти темы. Художник, работающий с христианским материалом, хорош именно тем, что не агитирует, а переживает, как умеет. Мне до сих пор кажется, что проповедь как жанр хороша для уже уверовавшего человека, которому нужна помощь в освоении конкретных духовных реалий его новой жизни. В атеистической жизни ключиком Бога, точно подобранным к железной двери души, часто может оказаться короткая фраза, сказанная без всяких духовных претензий. Помню одно предложение из консерваторской лекции по истории музыки на первом курсе о том, что все произведения Баха, включая те, что написаны как упражнения для его детей – про распятого Иисуса. Профессор Людмила Михайловна Кокорева сказала об этом быстро и без эмоций, словно констатировала научный факт, и тут же пошла дальше – анализировать форму, голосоведение и прочие музыкантские премудрости творчества композитора. А у меня внутри вдруг на мгновение что-то вздрогнуло. Лекция шла две пары (т.е. три часа), но я помню только эту одну фразу и вызванное ею секундное ощущение. Другой профессор, уже в МГУ, Ольга Сигизмундовна Попова – классик отечественной византинистики, показывает на лекции мозаику со сценой Распятия из монастыря Успения в Дафни 12 века и, разбирая образ Богоматери у креста, вдруг произносит: «М-да-а-а… А красавица какая!» Лекция идет дальше: композиции, иконографии, датировки… а я не могу забыть про «красавицу». 25 лет спустя, помню даже голосовую интонацию этих слов, потому что вдруг прорвалась настоящая вера-любовь, которой не нужно много слов. Вот такие драгоценные мелочи способны пробудить душу для духовных исканий. И уже став педагогом, я точно знаю, что в неизбежных разговорах о религиозной составляющей искусства главное – не говорить лишнего. Богу нельзя мешать миссионерской ревностью не по уму. Особенно в государственном светском учебном заведении. Главное – достойно решать профессиональные проблемы, а самое главное Он скажет Сам, взяв из темы занятия то, что сочтёт нужным; возможно – только одно предложение.
Ну и, наконец, нужно быть очень внимательным к своим мечтам: именно в них, как в зеркале, может отразиться уже родившееся, но еще не распознанное разумом Призвание, и поэтому Господь относится к любой мечте в высшей степени серьезно. Скажи мне кто-нибудь лет в 14-15, что я буду каждый год идти в Евхаристической процессии в праздник Corpus Christi и видеть впереди Святые Дары, разве я бы поверила?
Но это случилось, потому что за подростковыми фантазиями стояла жажда отношений с Богом, на которую Он откликнулся. В восьмом классе нас повели на плановую экскурсию в Третьяковку и, слушая рассказ гида о древнерусской иконописи, я вдруг поймала себя на том, что тоже хочу разбираться в этих прекрасных иконах и, как она, водить людей по залам и рассказывать. У меня было чётко определенное будущее: школа, консерватория, оркестр. Мне нравились эти планы, я много и увлеченно занималась, старалась, любила музыку. Но мечты, о которых я никому не рассказывала, уводили меня не в оркестр, а в музей или в лекционный зал, где я говорю, говорю, говорю с людьми об иконах и картинах. Кто догадается, чем я уже почти 30 лет занимаюсь? И это не вопрос правильного или неправильного профессионального выбора. Профессия музыканта соответствовала всем моим способностям и потребностям. Но есть дело, которое нравится, а есть Призвание, делающее тебя одним целым с Богом и позволяющее Ему через тебя выйти навстречу этому миру. Профессий, позволяющих добиться успеха, может быть несколько, Призвание – только одно. И случается, что впервые ты прикасаешься к нему через мечту. Католическая Церковь тоже много лет была в моей жизни пространством мечты. Помню, как за час до начала обряда Присоединения, сидя в безлюдном на тот момент храме св. Людовика, я вдруг испугалась: а вдруг все это ненастоящее? Неужели правда, что всего через час я буду «Там»? У меня будет исповедь, как в мечтах над любимой книжкой детства? Разве может романтическая фантазия стать реальностью? Так по определению не бывает! Оказывается, в руках Бога – может! Более того, в духовном измерении именно фантазия и оказалась высшей реальностью, рядом с которой все остальные события в жизни – следствие, а не причина.
— Итак, мечта осуществилась. Какой путь реализации как музыканта был найден?
— Войдя в пространство Церкви, я первое время не стремилась в нём работать. Приходской активист, на мой взгляд, весьма неоднозначная фигура, и мне не хотелось (и до сих пор не хочется) быть человеком такого типа. Но настоятель прихода св. Людовика отец Бернар Ле Леаннек – мой первый исповедник – узнав, что я альтистка, попросил сыграть на французской Мессе «маленький пьес». На этой службе он крестил ребенка у сотрудника посольства и хотел придать литургическому обряду особо торжественный характер. «Пьес» я сыграла, ему очень понравилось, и он решил, что это надо продолжить. Разве можно отказаться от музицирования для Бога? Я стала регулярно играть на воскресных Мессах, а потом пришла в хор. Сначала – только для пения. Но обстоятельства сложились так, что 12 лет им пришлось руководить.
— Жизнь хора, органиста, музыканта в пространстве храма необычна. Она всегда между земным и небесным. Насколько эта жизнь безоблачна или тяжела? Церковный хор – что это за структура и каковы её особенности? Какой была история французского хора?
— Хор французского прихода возник в начале 90-х. Его основатель – филолог и дипломат Франсуа Лоран – обладал хорошей музыкальной подготовкой и тонким вкусом. За основу репертуара он взял лурдские песнопения из специального сборника – красивые, одухотворенные и в то же время несложные, хорошо известные прихожанам. Соединение музыкальной грамотности с искренним благочестием и чисто французским мужским обаянием (могучий фактор для коллектива, на две трети состоявшего из русских женщин!) сделало своё дело: люди не только с удовольствием пели, но и нередко проводили время вместе по воскресеньям и праздникам после службы.
Сменившая уехавшего из России Франсуа Лорана Ирина Орлеанская стала постепенно вводить в репертуар классику – песнопения эпохи Возрождения, и эту тенденцию, поддержанную всеми хористами, мне на ее месте предстояло сохранить и развить. Но захотеть петь такие вещи – только начало: их еще нужно было выучить и исполнять на соответствующем уровне. А для этого необходимо работать.
Далеко не всё из периода своего «регентства» я хотела бы вспоминать, хотя представить без него свою жизнь сейчас уже невозможно. И я ни о чём не жалею. Но было действительно нелегко, особенно в первые годы. Кроме меня, в хоре не было профессионалов, а это значит, что репетиционный процесс понимался большинством его членов как приятное времяпрепровождение, в ходе которого между делом можно и попеть. К необходимости дисциплины, кропотливой работы над чистотой интонации и культурой звука мы привыкали долго и трудно, с неприятностями и прочими «спецэффектами». Приходилось и требовать, и проявлять жесткость, и идти на конфликты. В первые годы хористы так много говорили об отсутствии у меня христианской любви, что на это словосочетание у меня возникло что-то вроде аллергии – любовь ассоциировалась с фальшивыми нотами, болтовней на репетициях и хамскими истериками. Нелегко было и сестрам-ассумпционисткам, тоже певшим в хоре. Одна из них открыто обвинила меня в том, что я превратила богослужение в концерт и не даю людям молиться, потому что требую, чтобы они во время Мессы следили за моей рукой и слушали своих соседей, находясь с ними в едином интонационном поле.
Одним словом, «как я выжил, будем знать только мы с тобой». Но все это трудное время Бог нас не оставлял, и в конечном счёте мы научились и работать, и понимать друг друга. Рядом всегда был отец Бернар. Он знал, что я взялась за это дело, чтобы помочь ему, и в свою очередь, всеми силами поддерживал каждого из нас. Он и сам очень хорошо пел. Как-то на Великий Пост, когда мы вместе разучили бретонскую евхаристическую молитву, в которой от Офферториума до «Отче наш» священник не читает, а поет весь текст под аккордовый аккомпанемент хора a capella с закрытым ртом. Это была такая прекрасная музыкальная молитва, что даже у мужчин-прихожан слёзы в глазах стояли.
Помимо большого песенного французского репертуара, мы исполняли Баха и Моцарта, Палестрину, Викторию и Орландо Лассо, Брукнера и Пуленка. Мы не просто научились работать, как профессионалы – мы смогли эту работу полюбить и в итоге поняли: чем точнее и ответственней подходишь к решению узко профессиональных задач – чистым нотам, пению точно по руке дирижера, звуковым нюансам, знанию своих партий и пресловутой дисциплине на репетициях, – тем глубже и острее проявляется молитвенная составляющая хоровой музыки. Наше пение стало помогать людям устремиться душой к Богу. Я даже слышала, что прихожане из других общин специально посещали французскую Мессу (хотя не знали языка), чтобы послушать хор и заранее настроиться на молитву перед своей службой. Постепенно работа сплотила нас и по-человечески, и мы стали реально дороги друг другу.
Наш хор в силу разных обстоятельств закончил свою работу 10 лет назад. Коллективы, как люди – рождаются, когда они нужны, проживают свою жизнь и уходят. За то время, что нам было отпущено, мы немало сделали и очень много от Бога получили. Более того, глядя на прекрасную работу замечательного коллектива прихода свв. Петра и Павла, я не могу отделаться от ощущения, что они подхватили эстафету от нас, хотя это совсем другой коллектив, работающий в иное время и в иных условиях. Они поют ещё больше классических песнопений и многое – из нашего репертуара. Как и мы, они делают обработки общеизвестных песен, облагораживая их музыкальное содержание. Они создали свой стиль. И что самое для меня приятное, я вижу, как их пение и репертуар очень ценят и настоятель, и прихожане. Люди гордятся своим хором, и это очень здорово.
— Этот этап завершился. Что теперь в Вашей жизни имеет приоритетное значение? Какой стала «жизнь после хора»?
— «После хора» начался другой этап. Сегодня я не связана ни с одним из приходов, но продолжаю работать в церковном пространстве – только уже как историк искусства. Еще в период активной деятельности хора на моем горизонте появилась община Verbum Dei, давшая новое дыхание моему призванию к посвященной жизни в миру. Именно туда меня звал Бог, чтобы это призвание углублять и развивать ради главного дела моей жизни – искусствоведческой педагогики. Замечательная духовность общины, возникшей в Испании в 1963 году, сочетает активную миссионерскую проповедь и созерцательную молитву. И соединение одного с другим мне очень близко. В Москве община делает очень много: организует духовные упражнения, занятия по Библии, лагеря для студентов и подростков, окормляет испаноговорящий приход.
А ещё выпускает на русском языке буклет «Живое Слово» с размышлениями над ежедневными чтениями, и я вхожу в его редколлегию. Я преподаю в Институте св. Фомы и время от времени читаю лекции в Школе катехизации (она занимается онлайн) и в Школе Библии при Кафедральном соборе. Всё это для меня очень важно и дорого.
Приходя в Церковь, человек попадает в художественную среду, направленную на его отношения с Богом. Поэтому искусствоведческое просветительство, на мой взгляд, для Церкви не роскошь и не излишество, а такая же необходимая сфера духовной жизни, как изучение теологии и практика Lectio divina. Я очень рада, что растёт число наших прихожан, желающих разбираться в шедеврах сакральной живописи и скульптуры и в творчестве их великих авторов – всё это не должно быть предметом интереса исключительно ученых или туристов, т.к. произведения были созданы для молитвы и духовного размышления, а художники были верующими людьми.
Но всё же самое главное в моей жизни происходит «там» — за стенами храмов, где у меня есть Красносельский Лицей (официально «Школа № 1525») и Российская академия живописи, ваяния и зодчества, находящаяся, кстати, в двух шагах от храма св. Людовика. В этих учебных заведениях я преподаю МХК (Мировую художественную культуру) и историю искусства. Но это тема отдельного разговора, требующего времени и сил. К тому же я думаю, что великая духовная составляющая такого преподавания понятна и без слов. Для меня это особенно очевидно в связи с появлением в прошлом году в нашем Лицее группы «Московское долголетие – лекторий по искусству». Хотя бы потому, что часть участников этого проекта – наши прихожане. И среди них – Евгения Федоровна Пищулина, удивительный человек, у которого в 92 года энергия и жажда новых знаний и впечатлений такая, что ее можно некоторым моим ученикам и студентам в пример поставить (дай ей Бог все это сохранить еще много лет!).
— Не могли бы вы сказать несколько слов о книге «Очерки по истории христианского искусства»? Чем вызвано ее появление? Желанием поделиться знаниями в печатном издании?
— Это очень радостное событие в личной профессиональной и духовной жизни, подарок, за который я очень благодарна Богу. Не побоюсь показаться нескромной и скажу: книга – это важный знак того, что человеку есть, что сказать. Особенно, если она посвящена искусству.
Материал я собирала на основе вопросов, которые мне задавали и ученики в Лицее, и студенты, и слушатели всех программ в церковной среде. Строго говоря, это научно-популярное издание по иконографии, т.е. по традициям и канонам изображения тех или иных христианских сюжетов и образов, а также размышления о путях трактовки конкретных произведений и тем в разные эпохи, в творчестве художников с разным церковным и профессиональным воспитанием. Оно предназначено любому человеку, и его сверхзадача – показать возможные пути духовного диалога с произведением искусства христианского содержания. Такой диалог можно вести в любой ситуации – для этого даже необязательно быть верующим. Сакральный образ часто неожиданно открывает свои глубины тому, кто этого не ждет. Я мечтаю, чтобы после этой книги читателю захотелось стать зрителем и пойти в музей. Музей, конечно, не храм, но это также великое сакральное пространство – пространство веры Бога в человека. Я это точно знаю – много лет назад именно в музейном зале Он поверил в меня и сделал христианским историком искусства. Я глубоко убеждена в том, что искусствовед – не профессия, а духовная идентичность человека. И история искусства – одна из редчайших наук, которая может жить и развиваться только в пространстве Духа.
Беседовала Ольга Хруль
Фото обложки: Ольга Хруль