Автор: Антон Чехов говорил: «Человек или должен быть верующим, или ищущим веры, иначе он пустой человек”. Дело не в том, чтобы принять какую-то идеологию или теорию, а в том, что истина (или ее поиск) придают смысл каждому моменту жизни. Без этого смысла все распадается, и жизнь становится пустым и утомительным страданием. И пьесы Чехова показывают, насколько пусто и насколько печально такое существование.
Как и в некоторых других произведениях, в “Дяде Ване” есть персонаж, способный осознать проблему, но не способный ее решить; он формулирует эту проблему весьма конкретно: “Жизнь скучна, глупа, грязна… чувства притупились… затягивает… Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю”.
Почему так происходит? Виноват окружающий мир, климат, правительство? Нет. Виноват ты сам. У тебя есть все для того, чтобы жить, но нет главного — смысла, не теоретически понятого, а реально проживаемого; без этого все обращается в прах.
Разные персонажи по-разному — но одинаково бесплодно — пытаются создать смысл искусственно. Профессор Серебряков читает лекции об искусстве, ничего в нем не понимая. Со стороны это может выглядеть даже забавно: “все пишет… бедная бумага!”; “уже 50 лет говорим и говорим и читаем брошюры, пора уж и кончить”. Но на самом деле ничего забавного нет; тут — подлинная трагедия судорожных и бесплодных поисков.
Другие сотворили себе кумира и “находят” смысл в заботе об этом кумире; когда этот кумир падет, падение его будет великим. Дядя Ваня, сделавший смыслом жизни заботу о благосостоянии профессора, вдруг осознает, насколько искусственным был этот смысл. Ему хочется кричать, стрелять; миф развенчан, а жить иначе уже не получится.
Отсутствие смысла приводит к самому неприятному виду усталости — усталости от безделья. Все выглядят усталыми и спят после обеда; самым усталым кажется профессор — ведь эгоцентризм и бессмысленный труд чрезвычайно утомительны.
“Когда нет настоящей жизни, живут миражами — все-таки лучше, чем ничего”, — говорит один из персонажей; едва ли и сам он верит этим словам, ни миражи, ни бегство в них не помогают. Миражом может быть пьянство, а может быть и наука; так или иначе смысл ищется где-то вовне, в чем-то другом, в процессе побега, — в то время как он должен быть в тебе, пронизывать каждое действие.
Интересно, что персонажи понимают: эти сокровища на земле, будь то псевдонаука, популярность или сотворение кумира, не насыщают их, не дают того, что нужно; но что нужно делать вместо этого — никому не ведомо. Возможно, работать; это слово в пьесах Чехова произнесено бессчетное количество раз, как заклинание, но и это, скорее, уклон от проблемы, а не решение: уйти в работу, быть занятым, забыть обо всем.
Есть, разумеется, и положительный смысл: работать, чтобы изменить мир, а заодно и себя, к лучшему; но, так или иначе, перейти от разговоров о работе к ней самой не удается почти никому. Силы есть, их хочется применить, но как это сделать — никому не известно.
Смысл должен быть, его не может не быть, это чувствует каждый чеховский персонаж. Но обрести его и жить им не получается; в этом трагедия.
Отсутствие смысла рождает безделье, а безделье рождает разрушение: “во всех вас сидит этот бес”, — говорит Елена, бес разрушения: “вам не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга”. Показывая Елене карты уезда (прошлого времени и нынешнего), доктор Астров констатирует: повсюду разруха, упадок, все вырождается, и вместо умершего не появляется ничего. И не только потому, что “холодно, голодно”; у тех, кто сидит в сытом и теплом доме, со смыслами ничуть не лучше.
Это вырождение, разрушение не проявляется ни в каких глобальных событиях, нет ни войн, ни революций; “мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, от вражды, от всех этих мелких дрязг”, — говорит та же Елена. В мире пребывают только те персонажи, которые спокойно и смиренно служат другим, не считая их идолами. Таких немного; у остальных построить нормальные отношения с другими людьми не получается.
Подробнее эта тема развита в “Вишневом саде”; диалоги этой пьесы — образец стиля. Персонажи то и дело говорят словно бы сами с собой, даже когда разговаривают с другими; то и дело повисают паузы, нелепые, неловкие. Сердцу не получается высказать себя, слова не попадают в цель, зависают в воздухе.
“Так хочется поговорить, а не с кем”, — констатирует Шарлотта; вокруг нее полно народу — и никого нет. Хочется общаться, делиться, ведь это так естественно; но высказаться не получается, не получается и услышать. Но говорить все-таки хочется, о чем угодно: произносить нелепые фразы о бильярде, рассказывать о том, что мой род происходит от лошади цезаря; от этих слов, так регулярно повторяющихся, еще грустнее.
“Вишневый сад”, как и “Дядя Ваня”, показывает целый набор разнообразных (но равно бесплодных) способов бегства от бессмысленности. Это может быть детство; как хорошо тогда было! Это может быть прошлое как таковое, в котором, как теперь кажется, все было понятнее и проще: “мужики при господах, господа при мужиках, а теперь все враздробь, не поймешь ничего”. Но и здесь персонажи интуитивно чувствуют, что все это тлен: “Сколько в России людей, которые существуют непонятно для чего!” — констатирует Лопахин.
Персонажи не знают, как приложить силы, делают не то или не делают ничего; внутри нет стержня, который направлял бы. “Если бы энергию, которую вы в течение вашей жизни затратили на уплату процентов, пошла у вас на что-нибудь другое, то вероятно в конце концов вы могли бы перевернуть землю”, — говорит Петя Трофимов. Интеллигенция только «болтает», тем временем народ живет как скот, констатирует тот же персонаж; “все хорошие разговоры у нас для того только, чтобы отвести глаза себе и другим”. Чем это закончится 20 лет спустя, нам всем известно.
Но пока что уставшие от бессмыслицы люди плывут по течению; чем сильнее усталость, тем сильнее инерция. Вот он, родной дом, который будет потерян, если ничего не предпринять; что же делают персонажи? — устраивают ужин, чтобы отвлечься от проблемы (что тоже не получается); этот ужин и завершается известием о конце. Пир во время чумы? — нет, здесь без пафоса; скорее, холодный лимонад во время простуды — но с теми же последствиями.
“Жизнь прошла, словно и не жил”, грустно вздыхает Фирс в финале “Вишневого сада”. “Дядя Ваня” тоже не предлагает никакого счастливого финала по эту сторону смерти, но зато продлевает перспективу. То ли так совпадает, то ли судьба у страны такая, но мучения и страдания много, сил и планов еще больше, но воплотить, реализовать их не получается. Может, слишком высокие задачи ставим; может, дело в лени и неупорядоченности. Спасает, согласно Чехову, только одно: то, что смерть — не конец:
“Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой — и отдохнем. Я верую, дядя, я верую горячо, страстно… (Становится перед ним на колени и кладет голову на его руки; утомленным голосом.) Мы отдохнем!
[Телегин тихо играет на гитаре.]
Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую… (Вытирает ему платком слезы.) бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь… (Сквозь слезы.) Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем… (Обнимает его.) Мы отдохнем!”.
Сергей Гуркин