Автор: Ирина Оболонская — о том, как появился первый в новейшей истории храма св. Людовика Французского хор, и о поездке хора в Ченстохову в 91 году.
Осенью 90-го года я зашла в храм, куда любила приходить с конца 80-х годов. В храме два человека музицировали на блокфлейтах, Борис Королев и Константин Шишкин. Мне выдали флейту, и я стала «третьим». Играли, как сейчас помню, органные канцоны Д. Циполи. И как-то между делом у Бориса родилась идея создать хор в храме.
Насколько помню, написали объявление, повесили снаружи, и народ стал приходить. Среди первых были Настя Сивицкая, которую я и раньше неоднократно видала в храме, запомнился ее ярко-зеленый шарф, Ира Орлеанская, Галина Яновна Козлякова, Шарлотта, Рита Левченкова, недавно ушедшая от нас, я со своими мужем Андреем Миловым. Стали разучивать репертуар, пели на Суммах по воскресеньям.
Сами Мессы служились в основном по-русски, а песнопения мы пели на латыни. Первое, что мы начали разучивать, был ординарий Мессы композитора F.de la Tombelle, с примечанием, что это произведение написано «в духе » Motu Proprio» Св. Папы Пия X от 22 ноября 1903 года. Пели также несложные мотеты Палестрины, Виктории, Лотти, музыку более позднюю — Ave verum Моцарта. Особенно полюбили мы мотет Михаэля Гайдна Tenebrae facte sunt. Пели также ординарий Мессы св. Людовика.
Довольно скоро Борис сообщил, что уезжает в Польшу па ПМЖ, и возложил на меня свои полномочия руководителя хора. Хор наш начал быстро разрастаться, я сейчас уже не вспомню точно, кто когда пришел, народу приходило много, кто-то ненадолго, но вскоре сложился основной состав хора, куда входили, помимо тех, кого я уже назвала, Оля Русинова (теперь Хруль), Марина Кравцова, Вилия Плиопайте, Оля Ковалева, Женя Скороходова. Из мужчин запомнились тенор Михаил и бас Василий. Приходили попеть и знакомые консерваторцы – Оля Стефанская, Лена Красуцкая со своим мужем, латиноамериканцем Эрманом. Именно таким, усиленным составом, пели на Пасху 91-года.
Вспоминаются и бытовые подробности той интересной эпохи. После Суммы мы обычно ходили в кафетерий 40-го гастронома на Лубянке пить «кофе». Это была некая бурая жидкость в чане, которую буфетчица разливала по граненым стаканам. Но самым примечательным была алюминиевая ложечка для размешивания сахара. Она была в единственном числе на весь кафетерий, в черенке её была просверлена дырка, в которую была продета веревка, чтобы не украли. Этой единственной ложечкой на верёвочке и полагалось размешивать сахар в «кофе». Уже тогда к нам начинали активно приезжать зарубежные священники, их тоже водили пить «кофе» после Мессы в этот кафетерий, ибо больше некуда было, и помню, их особенно потрясала эта ложечка.
Тогда же повсеместно в большом количестве стала приходить гуманитарная помощь из-за рубежа. Нам в приход гуманитарка тоже присылалась, и её периодически раздавали хористам. Помню, однажды я репетировала на хорах на электрооргане «Прелюдия», ко мне подошел настоятель о. Франциск Рачюнас, и, смущаясь, протянул мне запечатанную упаковку женских колготок с довольно откровенной картинкой, как это и положено для колготок, сказав: «Вот вам, я в этом ничего не понимаю, а вам пригодится». Он был невероятно скромный, жил в крошечной каморке в храме за хорами. Чуть позже в журнале «Столица» появилась большая статья о нем, откуда я узнала, что он много лет отсидел в сталинских лагерях.
Но конечно, самые яркие воспоминания связаны с поездкой нашего хора в Ченстохову в 91 году. Это была совершенно фантастическая, невероятная поездка. На нашем храме появилось объявление о паломничестве всех желающих в Ченстохову.
Почти все из нашего хора решили поехать, и для многих это была первая зарубежная поездка. Стали подбирать репертуар, полагая, что по мере пути будет возможность петь в костёлах. Состав хора заметно увеличился, многие привели друзей — некатоликов, и просто неверующих, и даже не умеющих петь. Мужской состав заметно усилился благодаря моим друзьям тенорам Олегу Марченко и Коле Носову и баритону Володе Орехову. С нами ехали также друзья Иры Орлеанской, рок-музыканты, среди которых был юный Кирилл Горбунов.
Мы ехали на поезде до Варшавы. Сейчас это кажется диким, но у нас не было ни виз, ни загранпаспортов, ни денег. Разрешалось иметь с собой 50 рублей (еще советских). Когда мы приехали в Варшаву и поменяли их на злотые, оказалось, что на них можно купить большую бутылку воды. Подразумевалось, что организаторы паломничества будут обеспечивать нас всем необходимым в пути.
Наша группа по плану должна была доехать до г. Радом и оттуда идти пешком до Ченстоховы около недели. Но вышло все иначе. Мы погуляли по Варшаве и вернулись на вокзал. И тут кто-то увидел отправляющийся поезд до Ченстоховы, и мгновенно возникла идея сесть в поезд и прямо туда и поехать. Без денег и билетов, разумеется. Сели и поехали. Некоторые все же не поехали, оставшись ждать поезд до Радома, среди них, помню, были Галина Яновна и тенор Михаил, они честно потом прошли весь маршрут. Мы были не одни такие в поезде, следовавшем до Ченстоховы. Поезд битком был набит «паломниками» из тогда ещё СССР, тоже без денег и билетов. Пошли контролёры, пытаясь действовать по правилам, на что «паломники» отвечали в таком духе: «Ты что, мужик, какие билеты, мы к Папе Римскому едем! Ты понимаешь, к Папе Римскому!», так что контролёры уже просто пробегали по вагонам.
Глубокой ночью мы приехали в Ченстохову. У всех с собой были палатки, спальники, одеяла, так что решили устроить ночлег прямо в привокзальном скверике, совершенно не обращая внимание на то, что там уже разбили свой лагерь цыгане. Пока в темноте ставили палатки, у некоторых наших украли рюкзаки, сумки, а у кого-то – и сами палатки. Пришлось уплотнится и в нашу двухместную палатку пустить еще одну девушку, не помню ее имени, из числа «примкнувших» к нашему хору. Только начали засыпать, как снаружи раздался крик, кричала цыганка, что кого-то из цыган порезали ножом. Мы с этой девушкой побежали в полицию на вокзал, вызывать»скорую», после чего вернулись в палатку и преспокойно уснули. Остаток ночи прошёл спокойно. Осторожность, здравый смысл, инстинкт самосохранения, похоже, тогда у нас полностью отсутствовали. С нами ничего плохого не может случится — ведь мы едем к Папе Римскому! И действительно, началась просто какая-то непрерывная череда чудес.
Разумеется, в Ченстохове нас никто не ждал — ведь мы должны были прийти только через неделю. Организаторы паломничества, к которым мы свалились, как снег на голову, отправили нас на окраину города, на поле возле частного сектора, и мы там обосновались на неделю. Не помню, чем мы питались, вроде бы подвозили какие-то продукты, а по вечерам ходили к местным жителям, с которыми подружились, пели с ними песни, и они кормили нас ужином. Вообще, местные жители принимали нас с каким-то невероятным, фантастическим гостеприимством, и эти простые люди из деревенских домов, и позже, в городе, когда мы уже разместились на квартирах. Конечно, каждый день мы ходили в монастырь на Ясной Горе, знакомились там с разными людьми, радостно сообщая, что мы — хор из Москвы. Нас принимали с радостью, водили по монастырю, все показывали, рассказывали. Несколько раз нам выпала честь петь непосредственно возле Ченстоховской иконы. Пели и в других храмах города, на Мессах, и везде нас очень тепло принимали. Один раз, помню, репетировали в какой-то подворотне. Нас случайно услышали сотрудники с главного на тот момент радиоканала Польши, пришли в восторг от нашего пения и тут же пригласили в студию, благо она оказалась рядом, и предложили спеть в прямом эфире!
А потом была встреча с Папой на Ясной Горе. Нам выдали привилегированные места совсем близко от Папы, но, когда мы подошли к главной аллее города, полностью запруженной паломниками, стало понятно, что до того сектора, который был указан на приглашении, просто физически невозможно будет добраться. Стояли в отдалении, в гигантской толпе, но радость от встречи с Папой была выше всех мелких неудобств.
Вернуться в Москву мы должны были утром 19 августа 91-го года. Те, кто вернулся в этот день, выйдя с Белорусского вокзала, увидели танки в центре города. Но многие, и я в том числе, поддавшись уговорам гостеприимных хозяев, решили еще остаться в Польше, и вернулись домой через неделю, после подавления путча. Вернулись мы уже в другую страну — полную эйфории, радостных надежд. Вместо угрюмой зашоренности, мрачной настороженности ко всему иностранному, началось время открытости, стремления к познанию. Пробудился интерес, в том числе, и к Католической Церкви в России (хотя формально тогда еще был СССР).
В конце 91-го года в наш храм на хоры поднялась девушка и предложила спеть благотворительный концерт в пользу детей-сирот в подмосковной Купавне и рассказать о российских католиках в прошлом и настоящем. Нас отвезли на заказном автобусе, приняли очень тепло, дружелюбно, люди были очень открыты и заинтересованы. На память об этом событии осталась грамота.
Это были последние дни Советского Союза, который был расформирован как раз на Рождество 91-го года. Помню, на ночную службу рождественского Сочельника нас приехала снимать съёмочная группа телевидения, а вечером 25-го декабря в одной и той же новостной программе показали наш хор — из серии «Как католики празднуют Рождество», и сообщили о конце СССР.
В стране начались бурные перемены, перемены происходили и в церковной среде. В конце 91-го года у нас в храме появилась с. Валентина, которая сообщила, что теперь она будет главной по всем музыкальным вопросам. Менялась и генеральная установка в отношении служения Месс – полный переход на русский язык. Предлагалось петь Мессу Павляка. Честно говоря, для меня это был тогда культурный шок – после утонченной католической классической полифонии петь по-русски, в унисон, крайне простую мелодию Павляка? (Кстати, сейчас Месса Павляка мне даже очень нравится, особенно в переложении на 4 голоса). Но тогда казалось, что весь привычный мир рушится. Это было, безусловно, связано с моей тогдашней духовной незрелостью, «книжно-историко-искусствоведческими» представлениями о Католической Церкви, впрочем, откуда тогда было взяться другим.
Тогда же после Суммы стали служиться французские Мессы, помню, мы пели и на них, поначалу пытались петь григорианику, стоя внизу, возле фисгармонии у алтарной преграды справа. Но на французских Мессах все же требовалось петь французские песнопения, и это тоже было непривычно – вместо «Глория» петь «Глуар», вместо «Агнус Деи» — «Аньё де Дьё» и т.д. И я на некоторое время ушла из храма, возложив руководство хором на Иру Орлеанскую, тем более что вот-вот должна была родить.
Вернулась я в конце 90-х, когда уже был французский хор под руководством Наташи Боровской, где было немало хористов из нашего первого хора, но добавилось и много новых людей. Но это уже другая история.
Ирина Оболонская
Фото: Ольга Хруль