Автор: Перевод Константина Чарухина. Впервые на русском языке!
Иоанн Салернский
Пер. с Joannes Italus. Vita S. Odonis / PL T. 133, pp. 43-84 с учётом англ. перевода дома Джерарда Ситуэлла, O.S.B. The Life of St. Odo of Cluny by John of Salerno / St. Odo of Cluny, London, Sheed and Ward Ltd. 1958. Примечания, заимствованные в сокращённом виде у д. Джерарда и ссылки на Св. Писание особо не оговариваются.
СКАЧАТЬ КНИГУ ЦЕЛИКОМ:
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
1. Господам и во Христе братьям в Салерно слуга Христа Иисуса брат Иоанн.
Как только вы побудили меня переписать книгу о житии и добродетелях блаженных пустынных отцов, составленную многоучёным мужем Палладием во времена императора Феодосия (Лавсаик), я не почёл это тяжким трудом, но, спину выпрямив, а пальцы согнув, немедля занялся перепиской, ибо счёл, что ничего полезнее этого и не мог бы сделать для вас. И вот, когда я впопыхах устремился было к завершению начатого труда, поразили меня жестокие желудочные боли. Между тем, навестил меня однажды досточтимый муж господин Адельрад, собрат наш вместе с казначеем священных салернских палат Иоанном. Ради моего утешения в недуге они напомнили мне о досточтимом и несравненном житии святейшего отца нашего Одона, зная, что не было для меня никогда ничего милее и слаще, чем либо другим что-нибудь рассказывать о нём, либо нечто к своему наставлению узнавать. С другой стороны, не забываю я и того, что написано: «О мудрости святых рассказывайте, народы; и хвалу их возвещай, Церковь!» (Вульг. Сир 44:15). Вняв этому речению, поскольку гости мои расспрашивали меня, я повёл рассказ о начале его деяний. Послушав это, они стали внушать мне отложить разговоры и незамедлительно, если я (как заявляю) люблю его, записать всё это наследие на благо потомкам. И вот, всерьёз задумавшись над пылким увещанием сих любящих мужей, я для начала немного помолчал (по монашескому обыкновению), ибо опасался, что, пытаясь рассказать жизнь великого мужа, скорее обесславлю её своим безрассудным словом, чем опишу достойно; и не хватит у меня писательских способностей украсить свою речь посредством грамматического искусства; да и недостойным я казался себе повествовать о жизни сего святейшего мужа, даже если бы имелся у меня словесный дар.
2. И вот, принявшись за труд, я, преисполненный слёз, призываю Творца и Сына Девы, и Им соравного Святого Духа, Даятеля языков и Раздаятеля речей, Кто отверз уста немых и сделал внятными языки младенцев (Прем 10:21), дабы Тот, по Чьему изволению я давно охладел к миру и согрелся любовью столь великого отца, дуновением Своим уделил дар слова мне, напрочь лишённому сочинительского дарования. Посему, возлюбленнейшие, раз уж по вашему настоянию принуждён я отважиться на столь сложный труд, удостойте меня помощи молитв ваших, дабы довёл я его до конца. Но умоляю того, кто вдруг будет читать эту книгу или слушать от читающего, не содрогайтесь, не смейтесь, не дерзайте безрассудно утверждать, что это вымысел, и якобы в нашем совершенно богооставленном мире такового мужа не способна породить даже Церковь, коей Христос издавна обещал: «Се, Я с вами во все дни до скончания века» (Мф 28:20).
А я призываю Иисуса во свидетельство, что куда больше излагаемого здесь мною сказывал мой наставник Арнульф, клятвенно свидетельствуя, что сам при том присутствовал; и Хукберт тоже – епископ Тиволи; а также один из наших братьев по имени Ландрик, однако, я не ничего из сказанного ими не стал записывать. По той лишь причине, что в то время они не следовали его пути ревностно, я не захотел принять их свидетельств, хотя, надо заметить, если бы я пожелал записать их, то, думаю, хватило бы на похвалу любому древнему отцу или мужу апостольскому.
Я же предпочёл написать как бы от третьего лица то, что слышал из его собственных уст и запомнил, да ещё то, что поведал мне и многим другим господин Хильдебранд, муж поистине правдивый, стоящий во главе киновии Клюни, научавший меня уставу монашеского жития.
При всём том очень прошу, о дражайшие, не требуйте от меня имён его предков и прочих галлов, среди которых он вырос, которых я не видал, и не представлялось мне ни малейшей возможности их повидать. Так что не стоит расспрашивать меня о тех местах, где я не мог побывать из-за ограничений монашеского устава, да и, прежде всего, потому что итальянская земля породила меня и вскормила в ограде Церкви.
КНИГА ПЕРВАЯ
3. Итак, блаженнейший муж Одон происходил из франкского рода, но воспитывался при дворе Вильгельма, могущественнейшего герцога Аквитанского (Аквитания в ту пору включала западную часть нынешней Франции между Луарой и Пиренееми и далее до Севенн и была чисто формально связана вассальными узами с французской короной). В восемнадцатилетнем возрасте он принял постриг в обители блаженного Мартина Турского, где на занятиях свободными искусствами изучил грамматику. Затем он учился в Париже диалектике и музыке у Ремигия, учёнейшего мужа, а на тридцатом году своей жизни отправился в Бургундию, где в течение пятнадцати лет вёл монашескую жизнь под руководством аввы Бернона. Потом он сам был избран аввой киновий, находящихся в пределах Франции, Аквитании, Испании, а также в городе Риме, став им главой и вселюбезным отцом.
4. Так вот, в год от Воплощения Господня девятьсот тридцать девятый, будучи шестидесяти лет от роду и на тридцатом году жития в монашеском чине, прибыл он в Рим и встретил там меня, несчастного, запутавшегося в тенета земные. Сжалившись, он уловил меня, как рыбарь, в свои сети и, отведя в киновию святого Петра Павийского, поместил там. Задержавшись там ненадолго у короля Гуго, он передал меня вышеупомянутому мужу, господину Хильдебранду в обучение монашескому уставу. Немного погодя, он приехал в Рим и удостоил меня, убогого, своего общества, а того, кого при отъезде увёл из семьи в должности каноника, вернувшись, привёл уже монахом.
Потом настали дни, когда мы путешествовали, ведя время от времени беседы, и я, отложив робость, даже как бы далеко сойдя со стези монашеской, отважно разговорился и без страха прилежно расспрашивал о его родине, об образе жизни и иноческих трудах, а заодно попросил его объяснять всё попроще. Он, естественно, как всегда, помолчал немного, а затем, побледнев с лица, вздохнул из глубины сердца и начал мне рассказывать о своём происхождении, причём все слова его сопровождались слезами и вздохами.
5. «Отец мой, – начал он, – звался Аббоном, а нравом и поступками он казался разительно иным, нежели представляются ныне современные люди. Он, например, держал в памяти древние истории и «Новеллы» Юстиниана (Упорядоченный сборник римского права, изданный императором Юстинианом I в VI в. – прим. пер.), а при обыденном общении с ним всегда можно было услышать евангельское изречение. Однако, случись вспыхнуть на стороне какой-нибудь распре, он обнаруживал в суждениях своих такую явственную правоту, что все стекались к нему ради того, чтобы он их рассудил, по каковой причине был он любим всеми, а особенное расположение снискал у Вильгельма, могущественнейшего графа, который в то время держал в своей власти Аквитанию и Готию (в то время занимала часть нынешней южной Франции от Роны до Пиренеев). Он вообще был весьма привержен обычаю встречать празднования в честь святых всенощными бдениями, а ту ночь, когда ангелам и людям возвращён был мир (Лк 2:14), а Христос Господь посетил мир, выйдя из лона Девы, как жених из брачного чертога высочайшего (Пс 18:6) он проводил в тишине со слезами и молениями. И вот, когда он прилежно нёс таковую праздничную стражу, пришло ему на ум просить Господа во славу девственного сего Рождения даровать ему сына, и ради таковой его молитвенной настойчивости уже омертвелое материнское чрево вновь зачало (ср. Рим 4:19). Мой отец часто и другим рассказывал об обстоятельствах моего рождения.
6. А во времена моего младенчества зашёл он как-то в мою спальню и застал там колыбель без присмотра. Оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что никто не видит, он поднял меня на руки и, вознеся сердце (corde sursum, – аллюзия на призыв в чине Мессы, точным аналогом чего в восточной литургии служит «горе имеим сердца»; Аббон, уподобляясь священнику, возносит ребёнка как св. Дары – прим. пер.), воззрел и молвил: «Прими сие дитя, о Мартин, украшение священства!» И положив меня в ту же кроватку, из которой поднял, вышел прочь; а что совершил, того никому сообщить не пожелал.
7. Когда я был отнят от груди, он передал меня некоему пресвитеру, жившему в отдалённой местности, на воспитание и обучение грамоте. Пресвитер этот признался потом, что видел в те дни такое видение.
«Я видел: вот, князи Церкви потребовали у меня этого мальчика, причём настоятельно. Когда ж я осведомился, что они намерены с ним делать: не домой ли к отцу свести? отвечали, что не для того пришли, а чтобы отвести его в края Востока». Но пресвитер и отпускать его не хотел, и противостоять им не имел возможности, поэтому, не зная, что ещё сделать, он простёрся на земле и обратился к молитве, прося их лучше на него навести кары, чем забирать ребёнка. То говорил он, что падёт на него месть отца, то говорил, что родители назовут его предателем дитяти. На это один из них молвил в ответ: «Дабы вдруг не отомстил отец мальчика пресвитеру, отпустим его до поры». Умудрённый этим видением, пресвитер вернул меня родителям.
А всё, о чём ты меня спрашиваешь, сын мой, я услышал от отца моего.
8. Когда ж я подрос, тот, кого ты сейчас видишь безобразным старикашкой, стал, как говорили, резвым и видным юношей; и отец мой со временем вывел меня из среды клира и определил к военной службе, ради такого дела отправив меня ко двору Вильгельма графским оруженосцем. Оставив, наконец, свои книжные занятия, я предался охоте и птицеловле. Но Всемогущий Бог, Который являет спасение нежелающим и называет несуществующее, как существующее (Рим 4:17), начал стращать меня снами и показывать, как жизнь моя склоняется ко злу, а сверх того ко всем этим охотам привил мне неохоту. Ибо чем чаще я принуждал себя к такого рода забавам, тем чаще возвращался с них унылым, совершенно разочарованным и изнурённым.
9. А в эти дни отец мой посоветовал мне встречать праздники в бдениях, как сам он обычно делал. По прошествии нескольких лет приготовился я к праздничному бдению в канун Рождества Господня, и когда уже часть ночи прободрствовал, вдруг зародилось в душе моей желание воззвать к Родительнице Господа Иисуса, дабы управила Она жизнь мою. Тогда взмолился я такими словами: «О Владычица, Матерь милосердия, Ты этой ночью произвела на свет Спасителя; смилостивись, будь за меня молитвенницей! Прибегаю к Твоему славному и несравненному материнству, вселюбезная, а ты к молитвам моим милостиво склони Свой слух! Крепко страшусь, как бы не оказалась жизнь моя неугодна Сыну Твоему, и поскольку, Владычица, чрез Тебя явился Он миру, ради Тебя молю Его беспромедлительно смилостивиться надо мной!»
В таких молитвах прошла ночь, завершившись песнопениями утрени, а новый день воссиял торжествами Месс. И вот, как принято, собрался хор каноников в белых ризах, и пока они спевались, чтобы восславить сие великое торжество, я, будучи нетерпеливым юнцом, кинулся в их толпу и вместе с ними восславил новорождённого Царя миря. (Я знаю, что неправильно поступил, и каюсь, однако ж, памятуя из Писания слова Давидовы, полагаю, что не зря так получилось: «Хвалите Господа, все народы, прославляйте Его, все племена» (Пс. 116:1)). Но тут же в голову мне вступила безмерная боль, которая помучила меня немного и миновала. И вот, по окончании евангельского чтения снова меня проняла эта головная боль, и если бы я, вытянув руку, не схватился за церковную решётку, то немедленно рухнул бы со своего высокого места, точно мёртвый. И так мучительна была для меня боль та, что когда она приходила, я думал, что вот-вот и не переживу. Шестнадцать лет мне было, когда это случилось, и три года подряд бороздил меня этот плуг. Из-за этого я был возвращён в родительский дом и в течение двух лет ко мне применяли все виды лечения, но чем многочисленнее и разнообразнее были принимаемые мною лекарства, тем дальше от меня отступало исцеление.
В те дни мой отец, тяжко горюя и протяжно вздыхая, поведал мне обстоятельства моего рождения и добавил к тому же: «Вот, блаженный Мартин, что я охотно предложил, именно того ты и требуешь. Воистину, ты, как и подобает, внимателен к просьбам, но взыскателен к долгу».
Отчаявшись, наконец, во всех средствах исцеления, я подумал, что получить облегчение смогу только от него одного, если прибегну к нему со всей поспешностью: так, чтобы, обрив волосы на темени, уже сознательно служить тому, кому был посвящён без моего ведома.
Вот, сын мой, ты и узнал историю моего рождения, а также как обратился я к монашескому житию. Заметь, что ничего хорошего я не сделал по собственному побуждению. Но, осуждая, как сочтёшь нужным, мой скверный нрав, поминай, однако, и прославляй при этом Милосердие, которое заботилось обо мне, ниспосылая один дар за другим».
10. Ибо в дальнейшем Одон был нескрываемо привержен блаженному Мартину, любя его паче прочих святых, ежедневно вверялся его защите и, где бы ни находился, хранил его в сердце, поминал устами и подражал ему в делах. И вот, не более шести лет назад, когда священство разнообразного сана служило всенощную перед мощами святого, довелось при этом присутствовать и ему. Но поскольку антифоны в службе св. Мартину, как всем известно, коротки, а ночи в пору его праздника долги, то, желая растянуть службу до зари, клирики пели псалмы, повторяя по антифону после каждого стиха. Труд этот был для них нестерпимым, и, подойдя, наконец, к нему, они как бы едиными устами взмолились, сказав: «Давно мы ожидали твоего прихода, отче, чтобы ты облегчил нам этот труд. Ныне ж, поскольку ты здесь, пожалуйста, составь для нас другие антифоны о жизни блаженного Мартина, господина твоего, – достойной длины вместо этих, утомляющих нас своей краткостью». Он же ответил, что не только написать их не может, но по старости лет ему даже не хватит времени выучить новые, если кто-либо их составит. И между прочим похвалил антифоны краткие, а к длинным, вроде тех, что у него просили, выказал отвращение. А они со своей стороны привели довод, что, если он поступит иначе, то оскорбит Мартина, и добавили, что таковой отказ означает прикровенную гордыню. Убеждённый этими упрёками вперемешку с просьбами, отец наш Одон сразу после службы принялся за сию многотрудную задачу. Хотя он сложил три гимна во славу святого Мартина, я решил в качестве образца привести в этой книге только один:
Rex Christe, Martini decus;
Hic laus tua, tu illius;
Tu nos in hunc te colere,
Quin ipsum in te tribue.
«Царю Христе, краса Мартина; хвала Твоя он, Ты – его; дай нам Тебя почтить в нём, но и его – в Тебе».
Составил он и двенадцать антифонов, каждый с тремя дифференциями (окончания псалмового тона – прим. пер.), в которых слова и распев были так ладно созвучны, что, казалось, нельзя ничего ни отнять от их смысла, ни прибавить, и невозможно найти ничего прекраснее стройного их звучания. Они и доныне исполняются в Беневенто.
Утром ли, ввечеру ли, поминал он святого сердцем и устами (ср. Рим 10:10): «О, Мартин, о, блаженный, как блаженно радоваться о тебе, о, Мартин», и проч.
Между тем, хотя здесь мне представился подходящий момент, чтобы разорвать повествование этой вставкой, я, с Божией помощью, расскажу о деяниях блаженного Мартина через Одона тогда, когда полнее изложу его житие. Теперь же вернёмся к тому месту, где мы сделали отступление.
11. Итак, блаженнейший муж Одон, найдя убежище в обители блаженного Мартина, девятнадцати лет принял там обязанности клирика. Чтобы не оскорблять той бедности, в которой он потом добровольно жил, я, скорее, предпочту умолчать, нежели поведать о том, какие толпы знатных особ и в каком пышном сопровождении стекались туда. Однако среди них был граф Фулькон, который его поддерживал: он немедленно даровал ему келью при церкви блаженного Мартина и оплатил сообществу каноников его ежедневное пропитание. Но блаженный муж, презрев мирскую славу, возлюбил бедность и заботился только о том, чтобы угодить Богу. Целые дни напролёт он корпел над книгами, а ночи проводил в молитве, памятуя, что написано: «Кто не знает, его не знает Бог (1 Кор 14:38 – пер. еп. Кассиана).
12. Кроме того, в эти дни многоопытный наш мореплаватель, под руководством которого мы учились проходить водовороты сего мира, пересекал на всех парусах безмерное Присцианическое море (Присциан Цезарейский, живший ок 500 г. п. Р.Х., автор 18-томного руководства по латинскому языку, самого распространённого с Средние века, – прим. пер.). Но когда он захотел прочитать песни Вергилия, явился ему в видении некий сосуд, снаружи прекраснейший, но внутри полный змей, которые его немедля окружили, но кусать не смели. Проснувшись, он уразумел, что змеи суть учение поэтов (языческая мифология – прим. пер.), сосуд, в коем они укрывались, – книга Вергилия; но путь, по которому он шествовал с величайшей охотою – Христос.
13. Между тем вкратце опишу, какая в нём потом просияла добродетель терпения. Ведь, наученный советом свыше, он оставил песни поэтов, а всё своё внимание отдал толковникам евангелий и пророков. Между тем почти все каноники накинулись на него с бешеной бранью: «Что ты такое удумал?! – негодовали они. – Зачем затеял эдакую невидаль? Столько сил положил, молодость губишь… Побереги себя, кинь эту неразбериху и айда за псалмы!» Но тот же Дух, что учил его некогда молчать о добром (Пс 38:3), теперь не давал безмолвствовать о злом. Склонив голову, заткнув уши и потупив взор долу, он повторял в сердце слова Давидовы: «Я сказал: буду я наблюдать за путями моими, чтобы не согрешать мне языком моим; буду обуздывать уста мои» (Пс 38:2). Однако не забывал он и Господне обетование: «Терпением вашим вы приобретёте души ваши» (Лк 21:19, – пер. еп. Кассиана). Что ещё осталось сказать о его терпении, я, с Господней помощью, опишу далее.
14. Теперь я перескочу на презрение к миру. Пускай кто хочет восхваляет изгонятелей бесов, исцелителей трупов и прочих пресловутых кудесников. Я же, среди всех ничтожнейший, Одонову прежде всего восхвалю добродетель терпения, затем презрение к миру, потом жажду спасения душ, возрождение киновий, пищу и питие монахов, мир церквей, согласие между королями и князьями, сохранение всех путей, усердие в заповедях, постоянство в бдениях и молитвах, призрение бедных, наставление юных, чествование старцев, исправление нравов, любовь к девству, поддержка целомудренных, милость к несчастным, безукоризненное соблюдение уставов и, в конце концов, зерцало всех добродетелей.
Насадил тогда в малом местечке благой Иисус рай, среди разных рощ монашеских, дабы орошать из него сердца верных. Ибо заключившись в маленькой келье, удалившись от взоров всех, он стремился угождать только Богу. Он роздал нищим всё, что принёс собой для временных нужд, ибо, по евангельскому предписанию, совсем не думал о завтрашнем дне.
А ночью, избавившись от людского внимания, он в одиночестве ходил помолиться у гробницы блаженного Мартина, находившейся от его кельи примерно в двух милях, без сопровождения собрата и не опираясь на трость, только с парой писчих табличек в руках, искусно соединённых так, что могут открываться, но не разъединяться – вроде тех, что школяры обычно носят на правом бедре. Однако враг всего доброго начал его стращать. Ибо отовсюду с обочин дороги вышли лисы, которые сначала шли сзади и наблюдали, а затем стали выскакивать навстречу. Но видя, что он упрямейше идёт прямо и сбить его с выбранного пути нельзя, затявкали и кинулись на него с разинутыми пастями, грозя удушить. Но он не убежал, не отступил, но присел и, втянув голову, только закрылся руками, и, наконец, подставив их зубам всё тело, защищал лишь горло от смертельного укуса. Тут вдруг стремительнейшей побежкой в их стаю вторгся волк и избавил его от их натиска. Потом он стал его спутником и даже приручился.
Но если это покажется кому неправдоподобным или несерьёзным, то пускай почитает житие блаженного Павла, написанное блаженным Иеронимом, и там найдёт, как львы выкопали могилу сему мужу. А если этого единственного примера покажется недостаточно, пускай перейдёт к житию блаженного Аммония и найдёт там, как его келью стерегли от разбойников двое драконов. Затем направим его к самому вышеупомянутому Иерониму, а далее к нашему Флоренцию Нурсийскому, чьё житие в одном из своих «Диалогов» изложил блаженный Папа Григорий: в книгах о них ты найдёшь, что ради заслуг этих мужей лев стерёг ослов Иеронима, а дикий медведь – скот Флоренция.
С тех пор его путь стал безопаснее, и он всегда, благой Иисусе, свидетельства Твои сердцем памятуя и о Тебе ликуя, устами пел: «Ибо воистину верен ты, Господи, словам Своим и свят во всех делах Своих. Поднимаешь всех падающих и восставляешь всех низверженных» (Вульг. Пс 144:13-14). Ибо волк того, кого обычно пожирает, наоборот, охранял от пожирания и отпугивал лис, которые, как обычно, его пугались.
Какие ж ещё и невидимые искушения предпринимал против него диавол, будьте добры меня никто не спрашивать. Однако, думаю, что описанной видимой брани всякому читателю может быть достаточно для представления в том, какие он мог перенести и вытерпеть невидимые внушения.
А по ночам, когда он выходил на молитву из той своей келейки, где жил, так дверцу за собой не затворял, не опасаясь ничего лишиться: ведь всё что у него было – это циновка на голой земле да одежда на нём самом.
15. Случилось между тем так, что, читая различные книжные сочинения, добрался он до «Устава» блаженного Бенедикта и, желая было его быстро пробежать, споткнулся в одном месте, где монахам предписывается спать одетыми (Устав св. Бенедикта, гл. 22), и не вполне, однако, уразумев смысла указания, он три года ложился одетым и, ещё не будучи монахом, кротко нёс монашеское ярмо. Он то старался повиноваться предписаниям одного святого, то жаждал подражать жизни другого. Так Господь Иисус бросал простое семя на каменистую землю, от которой Он предвидел плод сторичный.
16. Но то ещё удивительно, что белизна его тела не загрязнялась чернотою земли, на которой он спал, и умственные силы не убавлялись от длительного поста.
Ибо в те два года, когда мы вместе с ним навещали с молитвами гробницы святых в самом Риме и за его стенами, мы, будучи юны, были не в силах не только обогнать этого почтенного шестидесятилетнего старца, но даже и поспевать за ним. Когда мы, утомившись, попросили его пощадить себя и нас, он сказал: «Вы наверняка увидели, что я совершенно лишился сил. Затяжная старость превратила меня в старую развалину. А ведь я уже тридцать лет такой, каким вы меня теперь видите». И хотя он в таком духе жаловался нам на свою немощность, мы, крайне поражённые, дивились его крепости. И не зря. Ведь поскольку он не дал себя одолеть испорченности внутренней, то и внешняя порча не могла его одолеть. При этом он ни во что не ставил силы и добродетели, какие замечал в себе, а в других, если что замечал, ценил весьма высоко.
В те свои юные годы он подкреплялся полуфунтовым куском хлеба (Римский фунт – 327 г. – прим. пер.) и пригоршней бобов, при этом (что не присуще франкам) крайне мало пил.
Итак, он отбросил всякое тленное бремя и, с чистым сердцем, как препоясанный воин Христов, выступил в бой, обнажив оружие. Всем он казался неотёсанным новобранцем, но он опережал полки старцев и с упованием на Христа умудрялся захватывать у врага славную добычу. А происходило всё это при церкви блаженного Мартина Турского. Место сие обилует всевозможными знамениями, замечательно чудесами, богато убранством, блистает всяческим благочестием. Однако и подобает ему быть замечательным, коли удостоилось оно такого обитателя. Ибо ведь в нём не только мученик или преславный исповедник, но свет мира и украшение священства: туда поспешают короли, во множестве стекаются князья разнообразных народов с дарами и приношениями.
17. Между тем многие из них заходили его навестить: знавшие его, чтобы проведать знакомого; не знавшие, чтобы познакомиться. А он, как преизобильный источник, каждому подавал наижеланнейший кубок и, словно из открытой библиотеки, всякому представлял сообразные примеры: этому показывал целомудрие, тому предписывал умеренность, одного учил презирать мир, другого увещевал не желать ничего чужого. И каждого он щедро потчевал именно тем, что тому необходимо. Он оплакивал сей несчастнейший мир и сообщал друзьям своим, что тот скоро рухнет. И всех он увещевал жить скромно, не привязываться безрассудно к желанным предметам, обуздывать ненасытность чрева, приговаривая: «Кто брюхо набивает, тот похоть прибавляет». Сладострастникам он показывал драконью бездну, говоря: «Увы этим несчастным, ибо третью часть звёзд дракон увлёк за собой» (Отк 12:4). Пьяницам и обжорам говорил: «Навузардан, князь поваров, разрушил стены Иерусалима». Разнеженным и мужеложникам он показывал Иродово человекоубийство и изгнание Писца (4 Цар 19-20). «Насколько, – молвил он, – душа лучше тела, настолько творящий такое хуже Ирода. Тот тела уничтожал, а души отправлял на небо; этот тела отлучает от Бога, а души погубляет смертью вечной. Писец же, что испытывал новобранцев, был пленником отправлен в Египет, а кто творит сие, после смерти отправляется в ад. И оплакивал учитель низвержение людское: «Воззри, Господи, как опустел град, полный богатств! (ср. Ис 64:10)» и ещё молвил: «Горе тебе, Бегемот, никогда не прекращающий нечестие! Золото попираешь, как грязь, и лучи солнечные под тобою» (Вульг. Иов 41:21).
Слушая его, иные устрашались, сознавая провинности свои; иные же, невиновные, радовались, находя в его словах утешение; и как бы из одной кладовой разные люди получали разные яства. Свидетель мне Иисус, что из уст человеческих я никогда не слыхал столь сладостных речей. На нём исполнилось то, что Господь сказал в Евангелии: «Царство Небесное подобно хозяину, который выносит из сокровищницы своей новое и старое» (ср. Мф 13:52). Итак, все, божественной солью приправленные и небесным кушаньем насыщенные, поблагодарив его, возвращались к себе.
18. Кроме того, ему часто предлагали дары и подношения, из которых он ничего не желал принять, ибо, щедро раздав своё, не представлял, каким образом может взять чужое. Однажды по настоянию вышеупомянутого своего покровителя (Фулькона), он волей-неволей принял от него сотню солидов (см. примечание к Житию св. Геральда – прим. пер.). Но воин Христов ни на миг не дал им задержаться у себя, а, как прежде, немедленно растратил их на неимущих. Между тем ученик начал опережать полки наставников и подавать пример идущим следом.
19. В это время он отбыл в Париж, где изучал диалектику по книге, которую святой Августин посвятил своему сыну Деодату («Десять категорий»; в наст. время авторство св. Августина оспаривается), и с прилежным вниманием читал работу Марциана о свободных искусствах (Марциан Капелла – латинский энциклопедист V в.; автор девятитомного руководства «О бракосочетании Филологии и Меркурия»), причём наставником его во всём был Ремигий (Ремигий Осерский, 841-908; плодовитейший писатель, просветитель, грамматик). Завершив обучение, он возвратился в Тур.
20. В то же время почитавшие его братия попросили его сделать для них изложение «Моралий» блаженного Папы Григория, сокращённое до одного тома. Он же заявил, что отнюдь не может этого исполнить, добавив, что, даже если бы у него имелись способности для таковой работы, делать этого не следовало бы, чтобы не исказить смысла столь великой книги столь великого мужа и не выставить её менее ценной. Они же со своей стороны возражали ему, что предпочитают сразу сдаться, нежели предпринимать такой труд, и что они уж лучше совсем откажутся от изучения его и перейдут к другим писаниям, чем погибнут под этой неподъёмной глыбой. При этом они каждый день немало препирались с ним об этом. Я же, зная, что по этому поводу многие возмутятся, хотел бы для их успокоения привести здесь один рассказ отца нашего Одона, ведь сделал он это не из самомнения, а по устроению Божию, дабы поместить на гору тот светильник, что был укрыт под сосудом (ср. Мф 5: 14-15). Однако из нижеследующего случая станет яснее, о чём мы толкуем.
Итак, они всё настаивали на своей просьбе, а господин Одон однажды ночью по своему обыкновению стоял на молитве в церкви господина Мартина. Тут вдруг подкрался к нему сон, и узрел он в видении сонм святых, с вышних прямо в эту церковь нисходящий. Восславив прежде всего Господа, они затем в должном порядке расселись по скамьям, но вскоре один из них выступил на середину и вопросил: «Чего же мы здесь медлим?» Прочие же ответили, что ждут Папу Григория. Сие услышав, отец наш Одон, точно алчный охотник, начал оглядываться по сторонам, пытаясь приметить, откуда он появится. Затем, посмотрев вверх, он узрел блаженного Григория – тот словно бы спускался с небес, причём тех, кто явился до него, он далеко превосходил сиятельнейшим ликом и статью, и красотой одеяния. Едва он вошёл, все тут же встали и, склонив головы, испросили благословения. Он же не сошёл к ним, но стал на церковном амвоне и позвал блаженного Одона, в ужасе простёршегося на полу: «Встань, брат Одон, не бойся!» Поднявшись, он увидел, что у святого за ухо заложено перо, как у писца, тщательно очиненное как бы искусным умельцем, направленное вверх. Взяв это перо, блаженный Григорий передал его господину Одону, молвив: «Ступай же и безбоязненно выполни труд, предназначенный тебе. Книга же, которую ты составишь, не пропадёт, но станет моею навеки». Немедля пробудившись, он вполне уразумел значение увиденного. Поэтому, взяв это объёмистое произведение, прилежно прочёл его и, выделив в нём самое существенное, составил из этого один том, умиротворив таким образом ворчунов.
21. Позже случилось так, что упомянутый граф Фулькон невесть каким образом взял из сокровищницы блаженного Мартина два золотых сосудца (Фулькон был казначеем при церкви св. Мартина), а поскольку, взнузданный удилами алчности, он не желал их возвращать, то понёс тяжкое наказание. Дойдя до предсмертного состояния, он велел отнести себя ко гробнице блаженного Мартина, обещал там великое множество даров, но и так не получил дара исцеления. Потом он от продолжительнейшего недуга до такой степени обессилел, что уже ждал смерти как избавления. Господин Одон, придя навестить его, сказал: «Верни, несчастный, сосудцы блаженного Мартина, которые ты на беду себе унёс, и сразу же выздоровеешь!» Он же клятвенно обещал и их вернуть, и другие преподнести, если обещанное подтвердится на деле. Немедля его подняли и на руках отца нашего и слуг перенесли к мощам блаженного Мартина, где ему, простёршемуся на земле, не пришлось долго ожидать обещанной помощи, но то, кто прибыл лёжа на чужих руках, словно на носилках, вновь обретя телесные силы, пошёл назад своим ходом. После того, что случилось, он исправился и не совершал больше ничего подобного, а что обещал, исправно выполнил.
Между тем отец Одон стал было его увещевать оставить мир и заботиться только о том, чтобы одному лишь Богу угождать. Но отвечал ему: «Меня ты таким образом не убедишь. Однако есть у меня преданнейший воин, Адегрин по имени, крепкий в бою и осмотрительный в суждениях, который, если тебя послушает, тут же твоей воли послушается». Что со временем и произошло.
Полностью восстановив силы в течение нескольких дней, Фулькон возвратился домой. К нему отовсюду стекались гости и поздравляли с выздоровлением, а он, взяв слово, изложил им при каких обстоятельствах он столько всякого претерпел и сообщил под конец, как по словам господина Одона обрёл мгновенное исцеление.
22. Одним же из гостей и внимательным слушателем его был упомянутый Адегрин, который вдруг в сокрушении сердечном роздал всё чем владел и поспешно отправился к господину Одону. И вот, отказавшись от волос на темени, а вместе с ними и от военной службы, стал он с той поры подвижником Христовым. Отец наш, принял то, что Адегрин принёс ему ради земных нужд, и по сумам нищих распределил, как некогда поступил с тем, что сам имел. Придворные воины (Возможно двоякое понимание: бывшие воины земных владык либо воины Царя Небесного, – прим. пер.), поселились вместе и довольствуясь крохотной хижиной. Видя же, что мир во зле лежит (1Ин 5:19), а любители его держатся преисполненного соблазнов пути, ведущего в пропасть, они день изо дня продвигались к вершине – монашеству. Между тем не было в пределах Франции такого места, куда бы они сами не отправились или наблюдателей не послали, услыхав, что там имеется монастырь, но не находя среди них такой обители, в которой они могли бы обрести покой, возвращались в свою хижину с великой печалью. По таковой причине пришло Адегрину в голову отправиться в Рим. Тронувшись, наконец, в путь, он въехал в пределы Бургундские и добрался до некоей деревни под названием Бом. А в том месте был монастырь, недавно построенный аввой Берноном. Адегрин завернул туда и был принят аввой в гостевом доме с превеликой любезностью, согласно правилам блаженного Бенедикта. Там он и решил пожить некоторое время в качестве гостя, не потому, однако, что нуждался в чём-то от них, но чтобы ознакомиться с нравами насельников и правилами обители. Учредители ж обители подражали некоему отцу Евтихию (св. Бенедикту Анианскому, 745/750-821). Описывать в этой книге высоту его жизни и каков был его подвиг, я, пожалуй, не стану, но какой он удостоился кончины – это постараюсь вам для памятования сообщить.
23. Муж сей жил во времена Людовика, великого императора (Людовик I Благочестивый, 814-840, – прим. пер.). Он был дорог королю да и всем достолюбезен. Ибо, когда он был ещё мирянином, то что только не изучил, но потом оставил то, чем гордится бренная человеческая природа, и целиком отдался изучению уставов и наставлений блаженных отцов и, собрав по книгам этих учителей различные правила, он составил из них один том. Потом, немного позже он сделался монахом и такую снискал любовь короля, что тот построил ему монастырь прямо во дворце. Окончив же поприще земной жизни, он в окружении братии легко предал дух.
Между тем, пока ученики подготавливали похороны дорогого своего отца, вдруг тот, кто был мёртв, вернулся к жизни. Они замерли в изумлении, а отец Евтихий сказал им: «Благодарение Богу! Вы помните, что в течение этих сорока лет не было ни единого дня, чтобы я вкушал пищу, не восплакав сначала, однако, знайте, что сегодня, отогнав скорби, утешил меня Господь, и среди хоров ангельских даровал мне место успокоения». Сказав это, он почил навеки. Этот-то отец Евтихий и был учредителем тех правил, которых доныне придерживаются в наших монастырях, и присмотревшись к которым, досточтимый муж Адегрин как можно скорее постарался известить отца нашего Одона. А тот, захватив с собой сотню томов из своих книг, немедля переехал в этот монастырь. Получилось так, что следовавший прежде в заднем ряду, стал затем знаменосцем. Ибо господин Адегрин затворился один в тесной келье и с позволения аввы Бернона провёл там три года. На отца ж Одона, как на человека образованного, было наложено трудное послушание преподавать в школе (в школах при монастырях учились мальчики, в большинстве становившиеся потом послушниками). А было ему тогда тридцать лет.
24. Признаюсь, я думал пробежаться по жизни святейшего отца нашего просто и быстро, но мелкий наш гений, словно воинственный противник (Возможная аллюзия на «маленького демона» Сократа, побуждавшего его спорить, – прим. пер.), желает заодно с его житием поведать о мужах, бывших его, как он разумеет, сподвижниками. Сего ради горячо молюсь, дабы и я не изнемог под этим потогонным трудом, и вам он не показался при чтении обременительным и тяжёлым. Ибо представляется справедливым и богоугодным украсить его жизнеописание примерами тех, кто из сего земного странствия через счастливое его пристанище отправился в небесное отечество.
25. Так вот, после того, как досточтимый Адегрин, чью историю мы изложили выше, получил позволение, он отправился в пустынь, где затворился в маленькой пещере. Случилось однажды, когда чрезвычайно утесняла его тоска и никого не было рядом, кто мог бы или сказать утешительное слово, или привести пример из отцов, как глаголет Писание: «Горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его» (Еккл 4:10); тогда, словно скользя в пучину, он едва не дошёл до отчаяния, как вдруг предстал ему сиятельнейший муж и ласково спросил его, как он себя чувствует и что такое с ним произошло, что он будто вот-вот бросится в пропасть. Отвечал ему Адегрин: «Вот уже сколько времени я непрестанно служу Богу, а всё не заслужил никакого утешения от Него, сего ради скорблю я крепко, ибо не знаю, угодно ли Ему моё служение и удостоюсь ли я когда-нибудь награды за столь тяжкий труд». Тот же немедля бросился ему на шею и сказал, лобызая его: «Верь, что благ Господних ты ни за что не лишишься!» И, утешив его этими словами, отступил и скрылся.
26. В другой раз искусителю снова представился случай и он овладел Адегрином вне кельи, где тот жил: набросился на него и, возведя на огромнейший утёс над пропастью, изо всех сил пытался его оттуда низвергнуть. Что ж было делать воину Христову, когда он прямиком шёл туда не в силах остановиться и совершенно не знал, как воспротивиться этому? Но когда он оказался на самом краю погибели, рядом вдруг появился блаженный Мартин, схватил его за руку и спросил: «Что такое?! Как ты сюда попал?» А тот отвечал: «Не знаю, господин». Тогда, ободрив его, блаженный Мартин вернул его на место.
27. Около пяти лет тому назад, когда отец Одон отправился в Рим, дабы по настоянию господина Папы и всего клира Апостольского престола отстроить монастырь при церкви блаженнейшего апостола Павла (разрушенный сарацинами в 846 г. при наступлении на Рим), возникло у него желание навестить вышесказанного мужа и посоветоваться с ним об этом деле, поступая согласно Писанию: «Всё делай с советом, и сделав, не раскаешься» (Вульг. Сир 32:24). Между тем, когда они вдвоём обсуждали это дело и долго беседовали о многих духовных предметах, стал упрашивать его отец Одон ради дружбы поведать о каких-нибудь божественных откровениях, являемых ему в нынешнее время. Вспомнилась тут господину Адегрину давняя дружба и, вмиг воспламенившись огнём любви, отвечал он: «Как-то на днях, в тот час, когда я закончил своё псалмопение, вдруг рядом оказался блаженный Мартин, чей преясный лик и как бы дружеское расположение, с каким он благословил меня, ободрили меня, и после краткой беседы я осведомился, куда он идёт и откуда. Отвечал он так: «Я из Рима иду, а направляюсь во Францию, и, поскольку путь мой лежал рядом, я свернул к тебе повидаться». Тогда, поблагодарив, я стал его упрашивать, раз уж он удостоил грешника своего посещения, соизволить отдохнуть немного под его кровом. А он молвил: «Сегодня коронация Людовика, короля франков (Людовик IV Заморский, 920-954), а я поторапливаюсь на его помазание, и поэтому нисколько не могу задерживаться». На это я ответил: «Если уж желаешь уйти, то, молю, прежде удостой меня своего благословения!» А он мне: «Нет нужды, – мол, – тебе в моём благословении. Ведь Тот, Кто некогда благословил меня, также и тебя благословил. Когда ж я продолжил настаивать на его благословении, он, наоборот, поклонился, чтобы это я благословил его, да ещё и заверив вдобавок, что ни за что не даст мне покоя, если я не отплачу ему ответным благословением, из-за чего между нами возникло немалое дружеское препирательство. Он отказывался, потому что не желал, я ж – потому что не дерзал. В итоге вышло так, что мы сообща благословили друг друга, а затем он сразу отбыл, оставив меня в великой печали».
Истинность события этого подтверждается наивернейшим свидетелем – отцом Одоном, ведь он повелел записать его день и час и, прилежно разузнав потом обо всём, выяснил, что предсказание Адегрина исполнилось.
28. С тех пор, как он поселился в своей пустыни, прошло, если я не ошибаюсь, около тридцати лет. Обычно только по воскресным дням и великим праздникам он спускался в монастырь святого Петра, называемый Клюни, который находился рядом, примерно в двух милях, и, взяв немного муки, из которой приучился печь себе хлеб, да малость бобов, немедля возвращался в пустынь. Вино он никогда не употреблял; ни жир, ни масло не сдабривали пищу его. Во всякое время года он терпел жару и холод: жарко было плечам, а мёрзли ладони и руки.
Однако, не переставая описывать житие сего мужа, возвратимся как можно скорее к главному нашему предмету, от которого мы так далеко отступили. Помню, прежде я обещал поведать для начала о терпении отца Одона, что разжигает все добродетели, а затем со временем прилежно рассказать об остальных его добродетелях. Ввиду этого с Господней помощью я поспешу, насколько достанет сил, исполнить своё обещание.
29. В вышеупомянутой киновии обитали несколько братьев, о жизни и нравах которых вы узнаете из следующего рассказа.
Они, услыхав, что господин Одон приехал сюда, дабы начать иноческий подвиг, пришли к нему, притворяясь неведающими, и лицемерно спрашивали о причине его прибытия. И вот, получив ответ на свои расспросы, они заговорили: «Мы все стремимся убежать из этой общины, чтобы хоть как-то спасти наши души, а ты наоборот – пришёл сюда погубить свою?» Когда он спросил их, почему они так говорят, они присовокупили: «Тебе уже знакомы повадки аввы Бернона?» – «Отнюдь», – он в ответ. А они: «Ой-ой-ой! Знали б вы, какой он мастер помучить монахов! За его выговором следуют побои, а затем, кого выпорол, он заключает в колодки, держит под запором, морит голодом; и даже претерпев всё это, несчастный ещё не может добиться его милости». Наслушавшись такого, отец Одон немного заколебался, стоит ли поступать в такую обитель. Заметив это, упомянутый Адегрин вмешался и сказал ему: «Одон, отче! Не пугайся; то были слова не обличителя, а пособника. Рассмотри, и увидишь, что устами их вещал диавол». Смущённые, они немедля отошли. А отец Одон с Адегрином, товарищем своим, подставили выи свои под вселюбезное иго Христово.
Именно к такому случаю относится правило из Устава блаженного Бенедикта, который заранее знал, что так может случиться, предписывающее разговаривать с гостем только тому, кого благословит на то настоятель (Устав, гл. 53). Сколькие же, обманутые таким образом, отвратились от вступления на иноческий путь и, лишившись внутреннего запала, опять увязли в дурных страстях! И хотя Писание говорит: «Испытывайте духов, от Бога ли они» (1Ин 4:1), всё же так испытывать верных и ищущих Бога не должно, ибо вот что через пророка предписывает Господь тем, кто зажжён пламенем Святого Духа: «Вы, кто на юге, поспешайте с хлебами навстречу приходящим с севера» (Вульг. Ис 21:14).
Однако воин Христов ни лести не поддался, ни устрашениям не уступил. Верно сказал о таковых блаженный Иов: «Да проклянут её (ночь) проклинающие день, способные разбудить левиафана!» (Иов 3:8).
30. Между тем я, пожалуй, отложу ненадолго житие отца нашего Одона и позволю себе немного задержаться на обычаях той обители, из чего дальнейшее изложение наверняка станет яснее. В правилах той обители было, что школьный наставник не должен был никуда ходить один на один с мальчиком, даже для оправления естественных нужд; также и ни один мальчик не должен был разговаривать с ним наедине, но во избежание дурных толков всегда брать с собой одного из мальчиков или братьев сопроводителем или собеседником. Если мальчику надобилось выйти посреди ночи, то он без зажжённого светильника и сопровождающего инока не должен был и шагу ступить из спальни.
Во время трапез обязательным было чтение – при обоих столах (Братья, прислуживавшие при основной трапезе остальным, перекусывали до неё, а по окончании садились есть сами; это и называлось вторым столом), а крошки, что просыпались при нарезке хлеба, каждый прилежно собирал и с благодарением потреблял прежде завершения чтения. Когда же чтение завершалось, ни их, ни какой другой пищи принимать не смели. Об этих крошках говорили, что они священнее прочей пищи и даже рассказывали о таком вот чуде, просиявшем от них в те годы.
31. Был в том монастыре один превосходный, всеми любимый брат. Когда он был при смерти и обступили его братия, пришедшие помолиться о благополучном исходе духа его ко Господу, вдруг закричал он громким голосом: «Помогите! Господа мои, ради Бога, умоляю! Только что был я восхищен на суд, и там обвинитель рода человеческого предъявил против меня улику: мешочек, полный хлебных крошек, которые я не пожелал съесть, несмотря на обычай, и они попадали со стола». И спустя мгновение вновь ужасно воскликнул и сказал: «Вот он! Я же говорил вам! Диавол здесь, и мешочек тот принёс!» Поскольку перепуганные братия только дивились, он продолжил, добавив: «Он там, не видите что ли?!» Затем он всего себя оградил крестным знамением и с молитвой на устах предал дух.
32. Был и другой у них обычай – молчальничество. Ибо в неурочные часы никто в стенах того монастыря не смел ни говорить, ни как-то иначе общаться с другим братом. Когда же служились двенадцать чтений, никто в обители не смел говорить до капитула следующего дня. А в октавы Рождества Господня и Его Воскресения у них день и ночь соблюдалась полнейшая тишина. Хоть и крайне недолга она, говорили они, а знаменует тишину вечную. Для выражения всяческих необходимых просьб у них имелось множество различных знаков, которые, думаю, филологи могли бы назвать тайнописью пальцев и глаз. Эта система была у них разработана настолько, что, думаю, лишись они дара речи, этих знаков могло бы хватить бы для выражения любых нужд.
А в будние дни и прочие праздничные октавы они держались следующего порядка. Так, в будни они пели в течение дня и ночи 138 псалмов (из которых исключили 14 ради немощных душ), не считая тех особых молитв, которые наши братья часто читали – они явно превосходили объём псалтыри. К тому же ещё две Мессы и множество литаний. Во время чтения каждого канонического часа они дважды преклоняли колени. В дни упомянутых октав они пели только 74 псалма в течение дня и ночи, единожды преклоняли колени и дважды почивали. И хотя есть много ещё чего, я, пожалуй, не стану приводить это в книге, дабы не утомлять читателей (По замечанию дома Джерарда, бенедиктинский Устав предусматривает чтение 40 псалмов по будням и меньшим праздникам, а клюнийские Конституции 980 года – 175. Правила монастыря Бом, таким образом, где-то посередине).
33. Когда Одон принял начальствование над школой, ему немедля представился ряд удобных случаев испытать своё терпение. Ночь – и вот кто-то из мальчиков знаком просится выйти по природной нужде. А соответствующая комната так примыкало к спальне, что светильник, который там горел по предписанию устава, освещал её целиком. Итак, отец Одон встаёт, будит одного из мальчиков и, довольствуясь только тем светом, выходит с ним. Однако на следующий день, когда братия по обычаю собрались на капитул, то, свершив урочное чтение мартиролога и Устава, они стали его сурово укорять за то, что он ночью сопровождал мальчика без свечи. Поскольку ж никто без извинений с его стороны не мог ни рассматривать его дело, ни защищать его затем, он тут же, рухнув наземь, просит прощения и говорит, что ему было довольно того света, что горел в спальне. Однако они не только не приняли его оправдания, но, наоборот, приписали ему тяжкий грех. В итоге блаженнейший муж, подвизавшийся узким путём (ср. Лк 13:24) вслед за Тем, кто страдая, не угрожал (1Пет 2:23), не негодуя, не ропща, не выставляя ответных укоров, через считанные мгновения простёрся на земле и испросил прощения. Авва же его, желая испытать терпение инока, притворился разгневанным, произнёс отлучение и объявил, чтобы больше в течение дня он прощения просить не пытался. А отец Одон повторял в сердце Давидовы слова: «Как скот был я пред Тобою, но я всегда с Тобою» (Пс 72:22-23) и ещё: «Ты возложил скорбь на хребет наш, посадил людей на главы наши» (Вульг. Пс 65:11-12). Отправившись к братиям, он пал им в ноги и умолял их пойти попросить у аввы прощения вместо него, что они и сделали. Наконец, авва Бернон, дивясь таковому терпению у юноши, немедля его призвал и исцелил его печаль по обычаю устава – благословением, и с тех пор Одон стал ему ещё дороже.
34. Были в той общине и братия, рассуждавшие и ведшие себя по-мальчишески – мы упоминали их выше. Там, где другой извлёк бы пользу, они нарывались на беду. Ибо во всякое время и при каждом подвернувшемся случае они его обижали или возводили напраслину на него. А Одон, муж миролюбивый, отводил их в сторону и, будучи ни в чём не виноват, падал им в ноги, прося прощения, будто провинившись. Делал он это не из страха человеческого, но по братской любви, дабы терпением своим вразумить тех, кто, как он видел, может подвергнуться Божией каре. Порой его терпение наконец-то обуздывало их, но они тут же устремлялись, подобно текучей воде, к своим порокам и вместо того, чтобы подражать ему, преследовали его. Заправилу ж бедокуров этих звали Гвидоном. Однако всё чаще, когда один другого подстрекал поиздеваться над Одоном, тот, кого посылали, возражал: «Каждый день одно и то же, а что толку? Ни выжить нам его не удалось, ни до ругани довести. Ты ж убедился уже, что он поучёней нас будет. Ведь до сих пор, чему бы я ни пожелал у него поучиться, он всё мне охотно объяснял. Что-то я опасаюсь, как бы он, расстроенный столькими обидами, не отказал мне в том, чем пока добровольно и щедро делится». На что получил ответ: «Нет, не то ты говоришь. Ведь брат Одон таков, что вытерпит не только это, но и похуже, а затем ещё и охотно даст тебе что пожелаешь».
Так что немного спустя поразила их Божия кара: поскольку не смогло их обуздать братское вразумление, то вступил в силу справедливый суд Божий. Ибо когда упокоился Бернон, бывший в то время отцом-настоятелем того монастыря, они сразу же, сложив монашеское одеяние, возвратились в мир и прескверно кончили.
35. А вот ещё о каком чуде, что свершилось тогда там, не раз рассказывал отец наш. В той общине был один брат, имевший такую особенность, что, когда он сидел за трапезой, внимание его было полностью поглощено чтением. Однажды получилось так, что едва он собрал по обычаю крошки, чтобы съесть их, как авва положил конец чтению. И он совершенно не знал, что делать, ибо не смел ни съесть их по окончании чтения, ни выпустить из рук, после чего они попадали бы и потерялись. Тогда, зажав их в горсти, он рассудил за лучшее при возвращении назад предъявить их отцу-настоятелю монастыря. И вот, когда они выходили из часовни, он немедля пал в ноги отцу. Когда тот спросил, за что он просит прощения, а инок, чтобы показать, что случилось, раскрыл ладонь, все крошки обратились в жемчужины. Все поразились чуду и восславили Господа, а жемчужины затем по предписанию отца вставили в одно из украшений для той церкви. Историю эту господин Одон рассказывал будто бы о ком-то другом, но произошла-то она с ним.
С тех самых пор он загорелся желанием спасти родителей своих и задумался, каким образом можно было бы их исторгнуть из тенет сего мира. Итак, немного погодя, получив дозволение, он поехал к отцу своему, привёл его в монастырь и постриг в монахи; также и мать убедил принять священное покрывало, но если бы мне довелось описывать её житие, то явно получилось бы, скорее, целое повествование, чем очерк.
36. В те дни случилось так, что однажды вечером он заехал на ночлег в дом некоего презнатного мужа. Господа отсутствовали, а дома с домочадцами оставалась их дочь, уже взрослая девица. Она чрезвычайно пытливо расспрашивала о его делах и внимательно слушала историю его жизни. Позже она тайно прибежала к нему через какую-то заднюю дверь, в сокрушении сердечном бросилась ему в ноги и, поведав, что её скоро должны выдать замуж, молила его ради Бога, Которому он по собственному признанию служит, нынче же ночью освободить её. Выслушав просьбу её, воин Христов не знал, что делать, каким образом удовлетворить желание (которому он весьма горячо сочувствовал) девушки такого положения. Неизменно преданный Богу и испытывая сострадание к слезам девицы, он представлял себе с одной стороны суд Божий и погибель души её, а с другой – возмущение, какое поднимут против него родители и народ из-за того, что он, монах, дерзнул на такое. Но побеждённый любовью к Богу и рыданиями девицы, он дал, наконец, согласие помочь ей спастись бегством.
Итак, ночью, когда все слуги в доме почивали, он с другим монахом, который путешествовал с ним вместе, сели на коней и поехали вперёд, а сопровождавшим их слугам велели захватить с собою девицу и следовать за ними. На другой день они прибыли в монастырь. А близ того монастыря была выстроена часовня, где принимали прибывавших на богомолье знатных дам – там он распорядился ей оставаться, а сам направился в монастырь.
На другой же день он, как положено, добросовестно доложил отцу-настоятелю обо всём, что совершил. Который, услыхав, как он поступил в отношении девушки, с грозным ликом стал его сурово распекать за то, что дерзнул на это без позволения. Тот немедля, пав наземь, припал к стопам его и просил прощения. Затем, по отцову приказу поднявшись, услышал тот же вопрос и ответил: «Господин и отец мой, с тех пор, как ты меня несчастного удостоил принять, я много раз имел возможность убедиться, что никакая другая забота тебя не занимает, кроме жажды спасения душ. Ибо прочие настоятели пекутся о накоплении имущества и угождении людям, а ты, полагаясь на милость и милосердие, одному лишь Богу стремишься угодить ради спасения душ. Вот и я возжелал подражать тебе в этом, а потому решил помочь спастись этой девице к славе имени твоего. Ведь уступив, хоть и не сразу, её слезам, я не забывал о твоём порицании, которого ни в коем случае не рассчитывал избежать, но предпочёл подвергнуться отеческому наказанию, нежели понести вину за душу её. О, если бы всех жен, проживающих в этой провинции, что повязаны узами плоти, я мог бы спасти, то пускай бы ты и наказывал меня за каждую по святому обычаю своему!» Такими и подобными словами он унял возмущение отца, который, однако, немедля дал ему такое послушание: «Иди и, как ты умудрился вырвать её из мирской жизни, так умудрись и кормить её каждый день, а также наставлять в святом учении, чтобы она как-нибудь не раскаялась в своём выборе и не вернулась по дьявольскому наущению в мир».
И начал после этого отец Одон ежедневно носить ей пищу и наставлять её примерами отцов прошлого, пока через несколько дней не отвёл её в некий монастырь и ввёл в общину освящённых дев. Причём всё это во избежание дурных толков делалось на виду у братии.
Невдолге пришла ей пора почить в Господе. Когда ж сёстры окружили её, дабы оградить дух её молитвами, и когда сочти её уже почти мёртвой, вдруг она изо всех сил воскликнула: «Пожалуйста, помогите мне подняться!», а на вопрос, зачем она это просит, молвила: «Вот, вижу, идёт блаженнейший Павел апостол – я хочу его встретить». Ещё не договорив, она протянула руки, чтобы её поскорее подняли, и повторила те же слова. Прочие подумали, что она бредит. Между тем, она, как могла, стала на колени и, склонив голову, испросила у пришедшего благословения, сказав «Благословите», и тут же почила навеки. По этой причине никто уже не сомневался, что душа её была принята тем, кто посетил её.
37. И вот отец Бернон, провидя, что выйдет из этого всечестного мужа в будущем, решил возвысить его и, когда приехал приглашённый епископ, Одона посвятили, без его на то воли, в священный сан. Кстати, об этом епископе отец Одон сказывал, что стоило тому благословить пищу, как никакая собака не смела её тронуть, а посмей она вдруг съесть её, мгновенно бы издохла, будто бы вкусив яду вместо пищи. Однако, умоляю, не вините меня никто за сообщение о том, что он был посвящён не по своей воле; я сказал это, дабы не показалось вдруг, что те, кто решился на это, из разряда тех, кто смеет продавать или покупать дары Святого Духа.
А наутро после дня своего рукоположения, едва проснувшись и обнаружив на шее (по известному обычаю) столу, возложенную на него епископом, он вспомнил, что был посвящён, и тут же разразился рыданиями, словно с ним приключилась какая-то великая беда, да ещё долгое время после этого чрезвычайно стыдился, боясь даже выглянуть за пределы монастыря. Затем отцу Бернону удалось, изыскав некий повод, отправить его к тому самому епископу. Сначала епископ, всячески стараясь утешить его, повёл перед ним долгую речь о высоте священнического служения, затем же между ними состоялась беседа о церковных делах. Тогда отец Одон произнёс слово на пророчество Иеремии о плачевном состоянии священства, а когда закончил его, епископ стал упрашивать его, чтобы он эту проповедь записал, составив что-то вроде книжечки. Возражая ему, отец Одон привёл правило из устава, согласно которому монаху не подобает ничего делать без позволения настоятеля. И вот ради такого случая епископ направился в монастырь, а поскольку он был близким другом отца-настоятеля, то враз добился от него желаемого: в итоге господин Одон согласно предписанию составил три книжки проповедей на пророчество Иеремии, списки которых, надо заметить, тут же были переданы в разные церкви.
38. Как раз в это время отец Бернон слёг, смертельно заболев. Немедля вызвав ближайшего епископа, он сложил с себя все полномочия да к тому же и заявил жалостным голосом, что такой грешник как он не достоин столь высокой должности. Ведя такие речи, он просил братию избрать себе в отцы того, кого пожелают. Тогда схватили они отца нашего Одона и, как бы насильственно скрутив, под общие крики, что хотят назначить его, приволокли к своему авве. А когда он и тут не желал уступить и принять место пастыря, епископ наконец пригрозил отлучением и вынудил его согласиться. И после того, как он был посвящён на должность, отец Бернон в скором времени преселился ко Господу.
КНИГА ВТОРАЯ
1. Среди многих невзгод и частых недугов мне удалось чуть-чуть рассказать об отце нашем Одоне и знаменательных его деяниях под началом его аввы, из чего внимательный читатель легко может увидеть, с какого уровня совершенства он начал исполнение своих обязанностей. Но поскольку начало блаженной его жизни сопровождалось скорбями и тяготами, а конец воинствования – славой и хвалой, я как можно скорей поспешу пробежаться по его благому и мирному житию (ср. 1Тим 2:2), словно по прямой стезе, к его отшествию.
Итак, едва отец Одон был избран и посвящён в аввы, против него восстали вышеупомянутые его давние преследователи. Он же, предпочтя уступить и сохранить добрый мир, нежели проводить жизнь в прениях, оставил тот монастырь, а также всё, что было подготовлено и по-отечески передано ему господином Берноном, ушёл в Клюни и достроил этот давно заложенный монастырь. Причём старейшие насельники обители Бом последовали за ним.
2. В то время закончились все средства, что он привёз с собой на обустройство монастырского хозяйства. А происходило это всё под канун памяти блаженного Мартина. Притом у нас есть такой обычай праздновать его на протяжении восьми дней. И вот, отслужив утреню восьмого дня, ещё до того, как взошла заря, все возвратились на ложа свои (ср. Мк 16:2), скорее, чтобы передохнуть, чем поспать, и тогда одному старичку, как рассказывал отец наш, было такое видение.
Видел он: вот, почтенный муж, украшенный сединою, облачённый в белоснежную столу, поверх которой была надета мантия, с посохом, похожим на епископский, в руке. Подойдя поближе, сей муж стал осматривать постройки монастыря. Когда старичок спросил его, кто он и почему оглядывает здания, тот молвил: «Я тот, чью память братия праздновала восемь дней, из-за чего я пришёл навестить их. Скажи им, чтобы не сдавались, но упорно продолжали начатый труд». Когда ж тайновидец тот возразил, что все средства, что он привёз с собой, закончились, то получил ответ: «Пускай не боятся. Вот, ныне я иду из Рима в Турень. Путь же мой пролегает через Готию и Аквитанию, и с тех краёв я стребую такой оброк, что им сполна хватит на нынешнее время и надолго ещё останется». Возвеселились братия, узнав об этом, и, ободрённые обещанием столь святого мужа, со всяческой радостью возблагодарили Бога. Что ж то был за тайновидец, я прямо сказать не вправе, ибо у отца нашего в обычае было в разговорах никогда ничего не относить на свой счёт, но удостаивался ли он какого-нибудь великого видения, или малого, говорил о себе таким образом, что, мол, видел это один из братьев, либо некий-де старичок видел то-сё. Но сколько бы он ни рассказывал это, всякий раз подтверждал, что через несколько дней после того откровения из пределов Готии передали сюда более трёх тысяч солидов.
Так вот, от такого условного лица он часто рассказывал мне всякие разные случаи, происходившие в киновии святого Бенедикта, называемой Флёри, равно как и в Клюни, но я не решусь предать их записи во всей полноте, ибо книга такой величины далеко превосходит скромные способности диктующего. Но вот пока я попроще рассказываю, как исполнилось вернейшее обещание блаженного Мартина, тут же мне приходит на ум отнюдь не малая помощь от диких зверей. Описание этого, пожалуй, вызовет у иного читателя смех, но, поскольку мы сделались позорищем для ангелов и человеков (1Кор 4:9), то пускай те, кто брезгует нам подражать или не в силах, получат в нашем лице хоть потеху, дабы, увидев, что мы возрастаем от благого к лучшему, могли оставить, в конце концов, сие злосчастное житие, и все с ликованием последовать в вечную радость.
3. Итак, достроив монастырскую часовню, братья пошли и пригласили епископа, чтобы он, как принято, освятил это здание. Он же, не приняв во внимание бедность монахов, пожаловал в условленный день в окружении свиты и сопровождении служителей. Узнав, что он прибыл, братия преисполнились стыда, из-за того что не подготовились подобающим образом, чтобы достойно принять их. Однако утром, в предрассветных сумерках внезапно преогромный кабан, вышедши из лесу, стремительно подбежал к монастырю. Некий церковный смотритель, что расхаживал вне монастыря, обдумывая, как украсить обитель, увидев зверя, убежал в церковь и запер за собою дверь на засов. Кабан же тот, отбросив свирепость, долго бился во врата той базилики, словно бы прося у кого-то дозволения войти и забрызгал там всё, что возможно, пеной из пасти. Поскольку, конечно, не нашлось никого, кто решился бы открыть ему, то он стоял там до тех самых пор, пока не прибыл епископ со своими людьми, которым он добровольно дал себя убить, исполнив слова псалмописца: «Ищущие Господа не терпят нужды ни в каком благе» (Пс 33:11) и ещё: «Не будут они постыжены во время лютое и во дни голода будут сыты» (Пс 36:19).
4. На самом деле, как порой признавался отец Одон, у него не переводились средства, из которых он и братию содержал, и нищим жертвовал. И никогда не случалось такого, чтобы какой-нибудь нищий ушёл от него, не получив что-нибудь от его благоутробия. Сколько бы я не выходил с ним за стены монастыря, он всякий раз обязательно спрашивал, взяли ли мы с собой что-нибудь для поддержания нищих, а затем, если у нас было с собой всё необходимое, он спокойно шёл дальше без колебаний. А поскольку давал всем просящим, то по Божию промыслу всего у него вдоволь. Он всегда держал наготове известное предписание Товии: «Когда будешь творить милостыню, ни от какого нищего не отвращай лица твоего» (Тов 4:7). Если же кто-нибудь приносил ему дар, а сам выглядел бедняком по одёжке, отец Одон немедля спрашивал его, нет ли у того какой нужды или желания, какое он мог бы исполнить. Если возникала какая просьба, он быстро оценив безошибочным взглядом стоимость подарка, предписывал выдать просителю вдвое – я часто видел, как он поступал так во многих случаях. Каюсь, грешен: частенько мне было жалко делиться; и будучи уже настоятелем, как бы из печалования о бедности обители, а на самом деле промышляя о благополучии братии, я под предлогом скудости нашей пенял ему, что несправедливо-де так без разбору всё раздавать. Я-то думал, что действую разумно, но скорее я был окутан туманом неразумия и уязвлен стрекалом скупости. А он, многоопытный врач душ, каким-то образом нащупал пульс моего заблуждения ладонью своей рассудительности и следующим примером исцелил язву духа моего. Молвил он мне на это: «Молчи! На беду себе ты говоришь это. Был один юноша, весьма усердный в учёбе; когда однажды зимой он поторапливался к утрене, стараясь поспеть прежде своих однокашников, увидел лежащего на паперти полуголого нищего. Проникнувшись сочувствием к нужде его, юноша снял с себя скапулярий, который носил поверх, и, проходя мимо нищего, кинул тому, чтобы оделся. Размышляя о сделанном, он отвлёкся от холода, но по окончании утрени вернулся в келью весь окоченевший. Но когда он попытался забраться в кровать, чтобы согреть заледенелые члены, нашёл на своей постели фунт золота и с тех пор было у него всего избытке и на свои нужды, и на пожертвования другим». Уж не знаю, кого он имел в виду, рассказывая это, но такими и подобными примерами он, как припарками, лечил язву моего порока.
5. Я хотел бы перейти к другой теме, но многочисленные его дела милосердия побуждают меня взяться за перо и попытаться полнее описать его великодушие. И хотя знаю, что не смогу это исполнить, не опозорившись, всё же напишу и сам брошусь на меч поношения, поскольку мои грехи откроются всем. А как я теперь не могу исповедаться ему самому, отшедшему, то хотя бы в вашем лице обрету предстателей перед ним.
Во время своих путешествий, встречая при дороге каких-нибудь мальчиков, он просил их что-нибудь спеть, и, как бы вознаграждая их за потеху, приказывал подарить им что-нибудь из своих вещей. Да их, говорил он, и озолотить мало. Эти и подобные шуточки он отпускал, чтобы и нас повеселить, и их поддержать сердечностью. Ибо все слова его были полны ликования, а речь его будила в нас счастливый смех. При этом он никогда не выпускал из рук удил умеренности, тут же приводя нам главу Устава, предписывающего: «Смеха долгого и громкого не любить» (Устав Св. Бенедикта, Гл. 4) и ещё «Монах да будет неохоч и не скор на смех» (Гл. 7), ибо написано: «Глупый в смехе возвышает голос свой» (Сир 21:23). Таким вот и подобным образом удерживал он нас от смеха, но духовная его весёлость вселяла в нас внутреннюю радость.
Однако, как могу я, недостойный, достойно рассказать о нём? Или поведать о столь глубокой радости? Правду сказать, когда мы не могли иначе насытить души наши, мы тайно лобызали одеяние его. Но чего дивиться нашему благоговению, мы-то безотлучно были при нём. А вот когда он входил в церковь святого Петра, служители Божии и пришлые молитвенники, выходя оттуда, бегали повсюду за ним, хватали за край бахромы и целовали край плаща его, в который он закутывался, как в мантию. Он ускорял шаг, точно беглец, а они следовали за ним, словно истцы за должником.
Он был словно угловой камень с четырьмя сторонами – ангельской и человеческой, щедрой и благодарной, и каждый день он, казалось, исполнял то, что написано в псалме: «Добрый человек милует и взаймы дает» (Пс 111:5) и проч., а также то, что говорит апостол Павел: «Доброхотно дающего любит Бог» (2Кор 9:7). Ибо ведь слепые и хромые по его словам в будущем станут привратниками рая, поэтому никому не дозволялось отгонять их от его дома, дабы они в будущем не затворили перед ним врата в рай. Так что, если вдруг кто-нибудь из наших слуг, не вынося назойливости попрошаек, отвечали им суровым молчанием, или же не уделяли им привычной милостыни, либо не позволяли им подходить ко входу в нашу палатку, отец наш сразу грозно бранивал его, а затем звал нищего и в присутствии слуги приказывал ему, когда, мол, придёт к вратам рая, воздать тому тем же. А говорил он это, чтобы, струхнув, они не поступали так больше, и чтобы воспитать в них расположенность к милосердию.
Если же он видел на обочине дороги (что часто случалось) старика или калеку, то немедля спускался с лошади, усаживал его на своё место и, приказав всем двигаться дальше на отдалении, приставлял к нему кого-нибудь из слуг, чтобы придерживал его, не давая упасть. Сам же шествовал далее пеши среди нас верховых и, всегда воспевая псалмы, побуждал и нас петь с ним вместе. Если же кто из стыда или страха перед ним желал спешиться, он тут же приказывал сидеть где сидел, зная, что делается это из почтения к нему, а не ради бедняка. И так по моим наблюдениям он часто поступал.
6. Помню, как он поступил с одной бесноватой женщиной в то время, когда мы вместе Геральдом, епископом Рьезской церкви, пересекали Котские Альпы, вместе направляясь в Рим. Отец наш Одон мгновенно вернул ей здоровье, и она заодно с нами добралась до Сиены, где, заболев кровавым поносом, осталась. Однако потом мы вместе увидели её в Риме у церкви святого Павла, и он жестом повелел нам дать ей динарий. Поскольку она сидела, стыдливо склонив голову и потупив взор, я спросил, кто эта женщина. А он ответил: та, мол, такая-то и такая-то. И объяснил мне жестами, так, чтобы мне легче было её узнать.
Во время того же путешествия вместе с нами пересекал те же Альпы один немощный старичок. Он нёс суму, полную хлеба, чеснока, лука и порея, и зловония от овощей этих я совершенно не мог терпеть. Но милостивый отец, едва увидел его, тут же по своему обыкновению усадил его на лошадь, а на себя надел упомянутую презловонную суму. Я ж, не вынеся такового смрада, оставив его общество, отошёл подальше с того краю. Когда мы перешли через самую крутую часть перевала высоко в Альпах и начали спускаться вниз по склону горы, я заметил, что далеко впереди стоит он, а нищий упрашивает его сесть обратно на лошадь. Однако и тут он не вернул нищему ту суму, а прикрепил её к луке седла. Ну а я, пристыженный, опередил тех, кто шёл впереди, чтобы побыстрее настичь его. Спустя немного после того, как я подошёл к нему, отец Одон сказал мне: «Давай ближе! Допоём оставшиеся псалмы, что причитаются». Когда я ответил ему, что не могу терпеть зловония от этой сумы, он сразу укорил меня, сказав: «Ну и ну! Бедняк то, что тебе воняет, может есть, а ты не можешь запаха этого снесть? Бедняк это таскать может, а ты говоришь, вонь очи гложет?» А говорил он это о себе самом, ведь он подлинно был бедняк Христов. Этими и подобными словами укоряя, он так исцелил моё обоняние, что того смрада я больше уже не чувствовал.
7. О ту пору мы были отправлены Верховным понтификом Львом (Лев VII, 936-939) в Италию как посланцы примирения между Гуго, королём Ломбардским и Альбериком, князем Римским. Наконец, не без опасных приключений мы добрались до Сиены. А город тот страдал от лютого голода. Мы ж с собой в опасный этот путь взяли около тридцати солидов серебра, большую часть которых уже раздали. Тут я вспомнил его обыкновение ничего не оставлять ни себе, ни нам, и убоявшись, что мы и все наши спутники погибнем от голода, если нам совсем не на что будет купить еды, прихватил что оставалось из тех солидов и, тайком отдалившись от него, без его ведома проехал город. Когда ж он вступил в Сиену, выбежали навстречу побирушки, выпрашивая привычную милостыню. А отец наш, осмотрев всё и не увидев меня, сразу смекнул, как я поступил. И, зная, что хоть меня нет рядом, далеко я всё же не уеду, он поманил всех рукою, и они последовали за ним. Пересекая городскую площадь, он увидел троих мужей: одетые довольно прилично, они выделялись из толпы остальных назойливых попрошаек, однако были жертвами той же нужды. Это и дало ему повод сделать их причастниками своего благодеяния. Перед входом в их дом стояли несколько блюдец, полных лавровых ягод. Господин Одон тут же спросил одного из мужей, почём он продаёт эти бобки. Тот назвал какую-то совсем низкую цену. На что отец наш ответил: «Тсс! Ты не это говори, а скажи столько-то динариев». Тот так и сделал, а отец наш, немедля взял в долг указанную сумму и под видом покупки облагодетельствовал их.
Меж тем, я ждал его на выезде из города, и вскоре увидел, как он едет, словно препоясанный на битву воин во главе длинного отряда нищих, и настолько при этом счастливый, что едва ответил на наше обычное приветствие. Затем я, приняв непонимающий вид, спросил его, кто эти люди, что шествуют вокруг него, чего они хотят? А он молвил: «Это домочадцы Божии и наши наёмные работники. Выдай-ка быстренько им плату!» Выполнив распоряжение, я обратился к отцу нашему с новым вопросом, зачем ему столько бобков и откуда он их взял. А он наговорил нам столько всякой всячины, что я от роду такого не слыхал и не надеюсь больше услышать. Он так рассмешил всех, что мы не могли удержать слёз и даже говорить друг с другом были не в силах. Ещё не вытерев слёз, я склонился к его преподобию и попросил не отягчать нашу поклажу этими ягодами, а вернуть их обратно продавцам. «Нет, – молвил он, – я этого не сделаю; боюсь, как бы и они не вернули нам деньги». Наконец, я едва добился от него этого, напомнив об отдалённости нашей цели и продолжительности предстоящего пути.
Как раз в тот день он предсказал, что я буду настоятелем и многое другое, чему предстояло со мною потом случиться. Затем принялся меня наставлять, как должно приобретать добродетели, например, терпение; а также, начав с самого начала, рассказал сколько всего перенёс от братии во времена своего служения. Однако ныне не стоит это описывать, ибо впоследствии они подвизались в великой святости.
8. Мы ещё не добрались до места, а деньги наши уже почти целиком вышли, но нам повстречался в дороге брат наш пресвитер Пётр, ехавший в Рим на побывку; он восполнил нашу нужду своими средствами, ибо от него мы получили достаточно, чтобы хватило до конца пути. А занял он два месяца: январь и февраль. Дорога наша лежала через Амиату, и столь обильные снегопады были в те дни, что мы не узнавали даже некогда знакомого пути, снег набился нам во все складки одежды и закоченели мы так, что утратили дар речи. Когда ж я заметил, как иззябли его старческие члены, то на скорую руку соорудил ему накидку, чтобы он мог закутаться и согреть грудь.
Когда наше посольство было завершено, местные настояли, чтобы мы возвращались через прибрежные области. Так вот, когда мы прибыли в городок, называемый по-народному Буриано, когда солнце уже касалось края океана, попался нам навстречу полунагой нищий такого облика, что я и тогда не мог на него смотреть, и потом не в силах был вспоминать. Однако помню то, что по глубокому снегу он бестрепетно ступал босыми ногами и оголёнными боками на нём валялся. Отец наш, приблизившись к нему, остановился, отправил всех вперёд, тут же снял накидку и накрыл ею нищего, а мне предписал выдать ему сумму, достаточную, чтобы ему хватило на дорогу. Тогда я приостановился и спросил его, куда он идёт, зная, что в этом огромном безлюдье податься некуда. А он сказал, что будь сейчас ещё день, он бы мог добраться до пастушьего стана. Из этих слов я уяснил себе, что с человеком этим что-то явно нечисто, потому что расстояние, которое он обещал преодолеть за час, мы едва прошли за день. Не зря мне это явилось накануне ночью в страшном сне, причём именно в том порядке, как происходило в действительности. Таково уж было милосердно распахнутое сердце отца нашего, ведь он не только верным благотворил, но и преследователям своим раскрывал ладонь и протягивал руку. Пример чего я сейчас и приведу вам, а участвовал в этих событиях инок Фирм, брат господина Балдуина, аввы (настоятель монастыря св. Павла в Риме, позже – Монтекассино, франк по происхождению).
9. До того, в то время, когда вышесказанный король Гуго осаждал Ромулов град из вражды к уже упомянутому князю Альберику, господин Одон носился то к одному из них в город, то к другому наружу, уговорами насевая мир и согласие между обоими, стараясь успокоить ярость короля и сохранить город от столь бедственной осады. Между тем, однажды, когда он проходил подле монастыря блаженного Андрея апостола, называемого «На склоне Скавра» (ныне Кливо ди Скауро), какой-то мужичина попытался убить его из-за бутылки воды. Ведь по слову Писания «кто ходит в простоте, тот ходит безопасно» (Вульг. Прит 10:9), он шёл, как обычно, никому не вредя, ничего не подозревая, склонив голову. Ведь правило Устава (гл. 7) настолько вошло у него в привычку, что где бы он ни находился и стоял ли, шёл ли, или сидел, голова его была всегда склонена, а взор уставлен долу – из-за этого во времена послушничества его даже прозвали Землекопом в шутку.
Так вот, когда этот самый мужик попытался ударить его по голове, все, кто был рядом на дороге, закричав, ухватили нападчика за руки. Тогда кротчайший отец взял у кого-то в долг – не буду лгать, не знаю, сколько – динариев и, воздав ему добром за зло, отпустил как союзника. Когда это потом дошло до ушей князя, он хотел было отрубить ему руку, но господин авва Одон, едва услыхал о том, настоятельными уговорами добился отмены приговора, и мужика отпустили целым и невредимым.
10. До многих и, конечно, до вас дошли слухи о том, как отец наш поступил с неким разбойником во время одного из своих путешествий в Рим, так что мне хотелось бы записать этот случай, просто чтобы он не забылся, а не для вашего, усердные братия, наставления.
Итак, пока отец наш пребывал в городе на богомолье, все видели, как брат наш господин Готфрид отправился к табунщикам на лошадиный выгон. Так вот, когда наступила ночь, табунщики задремали и уснули, а он бодрствовал на молитве, появился вор и, отловив коня, был таков. Причём упомянутый брат предпочёл лишиться коня, нежели прервать молчание, а ведь стоило ему крикнуть, вор отпустил бы животное. Поступил он, однако, вот как: отошёл, растолкал одного из табунщиков и показал ему жестами, что случилось. Но вот прошла ночь, настало утро; видят в отдалении: вор сидит на лошади и не может сдвинуться с места. Схватив его, связали и отвели к отцу нашему, а он немедля распорядился выдать ему пять солидов серебром, сказав, что несправедливо было бы отпустить его без достойной оплаты, ведь он тяжко трудился целую ночь.
Потом уже, когда я по Божию призванию пришёл к монашескому житию и затем с течением времени был избран братией в настоятели, иноки наши часто припоминали мне того вора, а поскольку он был сыном нашего мельника, то всякий раз, когда отец его шёл им наперекор, они убеждали меня стребовать с него те солиды обратно.
11. Поскольку зашла речь о молчальничестве, без которого, как известно, монашеское житие ни на что не годится, остаётся вернуться и сказать о нём немного больше. Ведь житие монаха до тех пор что-то из себя представляет, пока он блюдёт молчание. Убери его – и что бы он не думал совершить доброго или достойного, всё это будет, по наставлению Отцов, впустую.
12. Во времена ж, когда лютейшее племя норманнов безжалостно опустошало мечом области Пуатье и Тура, двое достопочтенных мужей из той общины по неизвестной мне причине были посланы в Тур. Одного из них звали Архембальд, и я с ним хорошо знаком; второго я не знаю, а звать его Адаласий – притом оба мужи достославные и начальствуют ныне над множеством монахов. Так вот, во время того путешествия они свернули в какое-то селение переночевать и той же ночью были там захвачены норманнами. Ибо рядом располагался город, который они ночью, ворвавшись, захватили, причём какая-то часть норманнов с награбленной прежде добычей зашла в то самое селение, где находились упомянутые братья. И хотя они их смогли и захватить, и связать, и угнать, но заставить их прервать молчание оказались не в силах. Наутро ж пришли в назначенное место, где у них было условлено собраться. Немножко отделившись от них, пленные братия, как были – связанные, пали ниц на землю и, исполнив положенное псалмопение, положили конец молчанию.
Они ещё не закончили молиться, как подошли остальные норманны с многочисленной добычей. И вот, их вожак, обнаружив лежащих на земле братьев, спросил кто они. А захватчики доложили по порядку обо всём, что совершили, добавив, что никак не могли заставить их заговорить. И вот он, будучи преисполнен варварской лютости, почувствовав вызов для спеси своей, не спускаясь с украшенного подвесками коня, наставил пику как бы для удара и ринулся на них, угрожая им смертью, чтобы проверить, не испугаются ли. Остальной сброд, сбежавшийся отовсюду на это зрелище, вопил по варварскому своему обычаю и хлопал в ладоши. А братия, как духом были неколебимы, так и телом остались недвижимы, не для того, чтобы как-то поддразнить врагов, но согласно праву и обязанности святого Устава, по которому желали умереть и жить, и не отступать от него никогда. Но длань Всемогущего обратила весёлое зрелище их в сетование (ср. Ам 8:10): едва варвар приблизился к инокам, конь его рванулся вбок, скинул седока и подмял его. За падением тотчас объяла его мука смертная. Все примолкли в изумлении, а затем начали соображать, что теперь делать. Посовещавшись, они решили, что по варварскому их обычаю будет достойно в отмщение за жизнь их вожака убить одного из монахов. Тогда кинули жребий, чтобы узнать, кого из них умертвить. Однако по добродетели мужей, сопричастных жребию Христову, жребий диавольский всё никак не мог выпасть. Норманны ужаснулись и, дивясь им, сказали, что, коли жребий их не может выпасть, то они больше, чем просто люди, и по такому случаю умертвили одного из их слуг. Второй слуга, оставшийся в живых, превосходно знал язык врагов и тайно пересказывал монахам по-латыни всё, что те говорили. И мы верим, что Утешитель человеков спас его для того, чтобы он был их посредником. Тут норманны подошли к ним, быстро развязали им руки и стали через толмача настоятельно упрашивать вернуть жизнь их вожаку, и лишь только это случилось, больше не смели связывать их. Но вот ещё что было удивительно: один из упомянутых братьев носил на шее золотой крест, и когда норманны его обнаружили, не посмели забрать. И пока они были у них, получали еду и питьё, какое желали. Так исполнилась их всесовершенная радость, производимая терпением, о котором глаголет Апостол: «И не сим только, но хвалимся и скорбями, зная, что от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает, потому что любовь Божия излилась в сердца наши» (Рим 5:3-5).
А ныне каждого из вас, кто носит монашеское одеяние, умоляю, воззрите вместе со мною на пример этих мужей и приложите, наконец-то, усилия к хранению молчания. Ибо ведь о сем благом молчании говорит Исаия: «В тишине и уповании крепость ваша» (Ис 30:15) и Иеремия: «Благо тому, кто в молчании ожидает спасения от Бога» (Вульг. Плач 3:26) и ещё: «Благо человеку, когда он несет иго в юности своей; сидит уединенно и молчит, ибо Он наложил его на него» (Плач 3:27-28). Также и Давид, говоря об этом, провозглашает: «Я сказал: буду я наблюдать за путями моими, чтобы не согрешать мне языком моим; буду обуздывать уста мои» (Пс 38:2) и проч. и апостол Павел: «Таковых увещеваем и убеждаем Господом нашим Иисусом Христом, чтобы они, работая в безмолвии, ели свой хлеб» (2Фес 3:12).
Мы упоминаем здесь древних пророков, чтобы никто не счёл молчальничество изобретением новейших времён, как объявляют некоторые чересчур подозрительные. Ибо в этом пророкам подражали и отцы эры Нового Завета: Павел, Антоний, Иларион, Иоанн и, в конце концов, блаженнейший отец наш Бенедикт, и множество других, кого мы отнюдь не станем перечислять поимённо, чтобы не докучать никому. Но если кто пожелает внимательно изучить их перечень, найдёт нам вдоволь молчальников. А чтобы нам не стали возражать, что-де тишина эта хороша лишь для пустынножителей, мы пропустим их, и речь наша целиком обратится к примерам евангелистов, а начало своё возьмёт от деяний Господа Иисуса.
13. Первое свидетельство мы находим у Матфея: «И тотчас понудил Иисус учеников Своих войти в лодку и отправиться прежде Его на другую сторону, пока Он отпустит народ. И, отпустив народ, Он взошел на гору помолиться наедине» (Мф 14:22-23). Второе – у Марка: «И тотчас понудил учеников Своих войти в лодку и отправиться вперед на другую сторону к Вифсаиде, пока Он отпустит народ. И, отпустив их, пошел на гору помолиться» (Мк 6:45-46). Третье, что у Луки, сообщает: «В те дни взошел Он на гору помолиться и пробыл всю ночь в молитве к Богу» (Лк 6:12). И ещё у него же: «Итак бодрствуйте на всякое время и молитесь, да сподобитесь избежать всех сих будущих и предстать пред Сына Человеческого. Днем Он учил в храме, а ночи, выходя, проводил на горе, называемой Елеонскою» (Лк 21:36-37). И вот четвёртое свидетельство, Иоанново, подводит такой итог: «Иисус же пошел на гору Елеонскую. А утром опять пришел в храм, и весь народ шел к Нему» (Ин 8:1-2). Если же Слово Божие и Создатель плоти, обитая с людьми и проповедуя Евангелие жизни, порой молчал, то легко понять, что подобает делать нам, раз уж смерть и жизнь – во власти языка (Прит 18:21) и как Писание говорит: «При многословии не миновать греха» (Прит 10:9) и «Муж словоохотливый не устоит на земле» (Пс 139:12).
Если же вышеупомянутые братия, когда их избивали и гнали на привязи, не позволили себе ни словом нарушить молчания, подражая Тому, о Ком написано: «Как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих» (Ис 53:7), то те, кто не претерпев никакого насилия либо принуждения от кого-либо, по собственному произволу преступает правила Устава – что скажут на Суде когда и их дело будет рассматриваться пред лицом Бога и ангелов? О них Святая Церковь со страхом восклицает словами блаженного Иова: «Выставляешь свидетелей Своих против меня» (Вульг. Иов 10:7). Ибо всегда самой тяжёлой каре подлежит тот, кто уличён со свидетелями. И от закона примут проклятие те, кто знал закон, но не побоялся от его заповедей безрассудно уклониться. О них и Псалмопевец молвит: «Прокляты, кто уклоняется от заповедей Твоих» (Вульг. Пс 118:21).
14. В нашей общине состояли двое братьев, чьи имена мне не хотелось бы приводить, которые по причине своих тяжких недугов часто упрашивали отца нашего, дабы он распорядился доставить им лекарств, предвкушая исцеление. И он, не в силах терпеть их назойливости, согласился с их просьбой и дал разрешение на просимое лекарство, но сперва призвал их к себе и под видом иносказания представил им такой поучительный пример. «Видел я когда-то брата, который страдал от похожего недуга. Он умер прежде, чем восстановил здоровье». Но они, ничего на свой счёт не заподозрив, прибегли к услугам врача, однако, несмотря на мучительное лечение, здоровье так и не обрели (Дом Джерард Ситуэлл пеняет св. Одону за пренебрежение Уставом св. Бенедикта, требующим заботиться о больных братиях, однако, стоит предположить, что авва попросту хорошо знал этих своих подопечных, был осведомлён о причинах их болезни, да и не питал иллюзий насчёт действенности тогдашних медицинских средств, – прим. пер.).
Знаю и другого брата, который во время своего послушничества радел о том, чтобы омыть слезами пятна прежних прегрешений и, оставив прочие занятия, день и ночь предавался молитве, плачу и сокрушению. Когда же многоопытный отец вопросил его, почему он не приходит с прочей братией учить и учиться, тот сообщил ему правду, и полностью открыл тайны сердца своего (ср. 1Кор 14:25), и умолял дать ему дозволение на таковой подвиг, доподлинно зная из указаний Устава (гл. 49), что всё совершаемое монахом без разрешения духовного отца расценивается как проявление самоуверенности и тщеславия, и не заслуживает награды. Отец наш молвил ему: «С этим настроением тебе наверняка следует расстаться немедленно и надолго, потому что оно уязвляет дух твой остриями тщеславия». Этот брат немедля утратил сокрушение и смог обрести его снова почти через полгода, умолив о том отца. Ибо слова господина Одона всегда были на диво весомы, поскольку святой муж, исполненный святого пламени, не умел говорить впустую.
15. В те былые дни господин Иоанн, епископ Ноланский рассказывал при нашей братии и в присутствии наших гостей, что за три года до того он дважды ездил в Рим, за благословлением на епископство, но из-за противодействия врагов не мог получить его. Как раз в то время господин Одон отправился в Гаргано на богомолье. Когда ж он увидел, как печален Иоанн, стал расспрашивать его о причинах. Тот поведал обо всём приключившемся с ним и признался, что, почти утратив надежду принять сан предстоятеля, смущается обращаться в Рим в третий раз. Отец же наш благословил его и сказал: «Ступай спокойно и знай, что исполнит Бог желание твоё», после чего отпустил его. А он, приняв благословение, отбыл и в течение пятнадцати дней всё произошло так, как господин Одон и предсказывал. На основании этого мы можем сделать несомненный вывод, что сей муж воистину обладал пророческим духом, ведь слова его были подтверждены столь почтенной особой.
16. Хочу напомнить вам, братия, о том прошлогоднем паломнике, направлявшемся в Иерусалим, что сказался родственником отца нашего и два-три раза при вас нас сказывал о нём. Так вот, он говорил, что в те годы, когда племя норманнов разоряло области Тура, они однажды захватили племянника господина Одона, ещё не возрождённого водами крещения, вместе с кормилицей его. А отец наш был в Туре. И когда до него туда дошла страшная весть, он немедля предался молитве и молил Господа до тех пор, пока не узнал, что мальчика освободили. Он не то чтобы больше печалился о нём, чем о прочих пленниках, но крайне тяжко беспокоился о душе его, боясь, как бы без омовения в купели мальчик с душой своей не отправился в геенну. Однако надо упомянуть среди прочего и то, что рассказывала кормилица мальчика. Место, куда свели пленников, говорила она, располагалось за какой-то рекой такой глубины, что иначе как на лодке или вплавь её нельзя было пересечь. А от Тура оно находилось на расстоянии восьми дней пути, так что тщетной казалась надежда когда-либо вернуть мальчика. И вот, женщине в столь отчаянном положении вдруг Божие вдохновение внушило схватить мальчика и уходить, что она и сделала. И так спокойно прошла она сквозь толпы врагов, что никто её не то что не задержал, но и не спросил даже. Глубоководную ту реку он перешла, не замочив голеней, и долгий тот путь прошла за три дня, не испытывая ни голода, ни жажды, ни усталости, пока не добралась до Тура. И сразу стало понятно, по чьему заступничеству это случилось, потому что вскоре, как только мальчик был доставлен к отцу нашему, тот омыл его святым крещением. Затем, подняв взор к небу, помолился, чтобы он умер, и тот через три дня предал душу небесам. А отец его стал монахом.
О дальнейшем же нам поведал сам отец наш, избегая, однако, говорить, что свершилось это им или ради него, а просто рассказывая, от каких бедствий избавил его Господь.
17. Как-то раз, когда он переправлялся через Рону на борту судна в обществе предводителей тамошнего края, одна лошадь, попытавшись лягнуть другую, ударила в борт по тому месту, где в доске был сучок, и выбила его. Немедля ворвался поток, и вода так обильно поступала сквозь отверстие, что корабль быстро наполнился доверху. Однако Божиим водительством судно достигло другого берега. И до тех пор отец Одон стоял на борту, пока все не сошли. Вслед за последним сошёл и он, и тогда корабль пошёл на дно. Из этих событий со всей очевидностью явствует, каковы были заслуги этого мужа, достигшего своими молитвами того же. Чего прежде удостоились Пётр и Павел, а затем отец наш Бенедикт.
18. В те же годы он ездил в Рим на богомолье, но когда спустя немного времени возвращался на родину через Бурдонские Альпы, дорогу засыпало и преградило чрезвычайно обильным снегом, которого в этих горах и так никогда не бывает недостатка. Недалеко от того места обитало племя, называвшееся марронами, и я думаю, что они получили своё имя от провинции Марронея, откуда ведут своё происхождение. За плату они предложили быть его проводниками, что обычно делают и для других, поскольку иначе в зимнее время через эти горы никто проехать не может. К тому же солнце ещё не скрылось за край неба, а остаток дня обратился из-за густого снегопада в сумерки. И вот они отправились, а когда проходили через жуткое и опасное место, вдруг лошадь, на которой ехал отец наш, оступилась и оба вместе покатились в пропасть. Тогда отец Одон, падая, выпустил поводья, протянул обе руки к небу и тут же нащупал ветку, зацепившись за которую, висел до тех пор, пока на его крики не вернулись передние ездоки и не вытянули его. Ветку ту, кстати, больше не увидели, потому что там и дерева никогда не бывало, не растут они там. А лошадь так нигде и не нашли.
19. Поскольку он пылал нестерпимой любовью к миру между королями и князьями, а равно и к исправлению монастырской жизни, и ради этого ему приходилось ездить туда-сюда, то, естественно, ему часто доводилось попадать в разбойничьи засады. Так, однажды на него поднялись сорок разбойников. Когда ж один из них, среди прочих выдающийся, по имени Аймон увидел, что он и сопровождающие его братья непрестанно поют псалмы и в псалмпопении держат путь, тут же усовестился и сказал товарищам своим: «Не припомню, чтобы я когда видел таких мужей, и, думаю, нигде не видывали. Оставим-ка их в покое. Да и какой-то оруженосец среди них; муж, явно, крепкий – поэтому без больших потерь мы их не одолеем». Отвечая ему, разбойники сказали: «Поднимем-ка мы того оруженосца на копья, а прочих оберём да отпустим подобру-поздорову». Но он отвечал им на это: «Сначала обратите оружие против меня, потому что, пока я жив, вы ничего им не сделаете!» Итак, перессорившись, они отошли восвояси. А вышеупомянутый разбойник ушёл за отцом нашим и, принеся покаяние за свои злодейства, прекратил с той поры разбойничать.
Думаю, однако, произошло это не просто так. Ибо те, кто общался с ним, исполнялись дивным умилением духа, так что весёлость его не только весёлых осчастливливала, но и унылым сообщала истинную радость и делала их причастниками вечного счастья. Ибо, как поётся в Писании о языке его: «Кроткий язык – древо жизни» (Прит 15:4), и сотовый мед капал из уст его (Песн 4:11), и закон разумения в речах его.
20. И действительно, однажды путь его лежал через края, где орудовали грабители, один юный разбойник, воззрев на ласковое лицо его, тут же усовестился и, пав к стопам его, смиренным голосом попросил помиловать его. Когда господин Одон спросил, чего он желает, тот взмолился о постриге, как о милости. Тогда отец пожелал выяснить, знает ли его кто из местного прихода. «Все! – молвил тот. – Поди нынче и приведи завтра с собой одного из старейшин того селения, когда придёшь ко мне». Выслушав его, отец наш поехал и всё исполнил как велено. И вот на другой день, когда оба прибыли к нему, отец Одон стал расспрашивать старосту о жизни и нравах упомянутого разбойника. «Этот юноша, отче, – был ответ, – всем известный разбойник». Услыхав это, рассудительный отец сказал разбойнику: «Поди и исправь сначала нравы свои, а затем уж приходи проситься в послушники». На что юноша молвил: «Я-то пойду, раз ты нынче гонишь меня. На погибель пойду, а Бог с тебя взыщет душу мою». Тогда, движимый милосердием, сострадательный отец наш предписал ему отправляться и вперёд отца идти в монастырь, что тот и исполнил. Когда закончился предписываемый уставом испытательный срок, он, наконец, стал монахом; в послушание его отдали под начало брата-келаря. И поскольку был он неучем, то в дополнение к бремени послушания его обязали заниматься науками, и выполнял он всё с такой самоотдачей, что одну руку простирал на труд послушания, а в другой носил псалтырь, подражая народу израильскому, который, восстанавливая Иерусалим, одной рукой держал меч, коим разил врагов, а второю вершил дела трудовые (Неем 4:17). Так проведя жизнь свою, брат этот в скором времени обрёл предел изгнанию своему. Добравшись до крайнего предела жизни, он позвал милостивого отца и попросил его о разговоре наедине. После просьбы о прощении отец задал вопрос, не пал ли он в чём-нибудь по принятии монашества. Тот отвечал: «Коли спрашиваешь, каюсь, отдал я однажды какому-то оборванцу нашу ризу, и взял в кладовой шерстяное вервие». Спрошенный, зачем поступил так, он ответствовал: «Чтобы обуздать чревоугодие, которое издавна сурово теснит меня, я перетянул чрево себе». Сему милостивый отец изумился, а когда попытался освободить живот его от верёвки, вместе с нею стала отрываться и приросшая кожа, потекла сукровица. А юноша продолжил: «Сей ночью, отче, был я восхищен на небеса в видении. Тут вышла мне навстречу жена преславного облика и величественнейшей стати и спросила: «Узнаёшь Меня?» Я в ответ: «Никак нет, Госпожа». «Я, – говорит, – Матерь милосердия». А я ей: «Что повелишь мне, Госпожа?» А она: «Через три дня придёшь сюда в тот же час».
Что и случилось. Ибо на третий день в сказанный час почил он. Из этого очевидным образом следует, что видение его было истинным, ведь он именно в предсказанный час преселился из сего мира. А отец наш с тех пор держался обычая Блаженную Марию звать Матерью милосердия.
21. В ту же пору по настоятельным нуждам нашего монастыря я был послан в Неаполь. Когда я в итоге получил всё потребное, возвращаться в Рим мне довелось морем. А по приезде в город Порто повстречались мне двое благородных мужей, прибывших из Рима накануне. Когда я их стал расспрашивать об отце нашем, они, словно бы желая порадовать нового друга, поведали мне среди прочих его деяний о некоторых, что свершились во время моего отсутствия.
Прошлым августом в праздник Успения Блаженной Марии был отец наш в монастыре на Авентине. И вот просил его господин Балдуин авва ради любви к Святой Марии отслужить у них Мессу в тот день и своими руками преподать Тело и Кровь Господни. Он отвечал, что не может исполнить сего, но по настоянию аввы, наконец, неохотно согласился. Затем вошёл в церковь и, помолившись немного, вдруг подался на выход. Поскольку его пытались удержать, он взмолился: «Умоляю, позвольте мне отлучиться, ибо двое братьев наших на грани смерти – мне нужно поторопиться к ним, чтобы не скончались они в моё отсутствие». Затем добавил: «Вон, на пороге монастыря уже тот, кто зовёт меня в дорогу». Он ещё не договорил, как прибыл гонец и подтвердил предсказанное. А когда отец Одон прибыл в обитель святого Павла, то немедля вышел в храм и отслужил Мессу за брата Бенедикта, уделил ему в напутствие Тело и Кровь Господни, и с тем брат тот предал Господу дух свой. Другой же монах (и мой двоюродный брат), именуемый Гислеберт, последовал за ним через восемь дней.
Теперь, словно по кругу вернёмся к давним временам и пробежимся маленько по наиважнейшим событиям.
22. Три года назад, когда мы находились в монастыре блаженного Павла в Риме, господин авва Балдуин упросил отца нашего выправить для него книгу о житии блаженнейшего Мартина епископа, составленную Галлом и Постумианом в виде диалога, и уточнить примечания к ней. Тот сразу же дал согласие на его просьбу и, призвав брата Отгария, поручил ему работу по правке. Вышло так, что, когда они вели речь об этом, забили к вечерне, и по предписанию Устава оба сразу, отложив что держали в руках, пошли в церковь, а открытую книгу оставили где сидели и, отвлечённые молениями вечерни, позабыли. Время же было зимнее, и такой обильный ливень пролился той ночью, что затопило все наши монастырские постройки. А то помещение, где они оставили книгу, было так расположено, что дождевая вода, которая стекала по ней, а также вода с трёх других примыкающих сверху крыш, сливалась как бы в единый поток и падала прямо туда – и раскрытая книга пролежала до самого утра среди ниспадающего многоводного потока. И хотя поля книги со всех сторон вымокли, написанное всё же осталось нетронутым. Когда настало утро, книгу предъявили братии. Пока все в изумлении дивились, прозорливый отец молвил: «Чего удивляетесь, братие? Знайте же, что вода убоялась коснуться Жития блаженного Мартина!» И говорил он это с некоторой радостью. На это один из братии нашей, шустрый на язык, взяв книгу возразил: «Присмотритесь и увидите, что книга старая, и источенная червями, да и намокала когда-то, и до того ещё влажная, что покрылась плесенью. Вот, гляньте на следы! И отец наш говорит, что эту моченную-перемоченную книгу теперь испугалась коснуться вода? Что-то тут другое!» «Тсс! – молвил скромный отец, – Нечего тут говорить! Нет подобного Мартину, столь же славного среди всех народов!»
Так он обратил к славе Мартина то, что Господь совершил ради него самого.
23. В то время имя отца нашего воссияло поистине всюду, словно звезда преясная. Он стал знаком королям, близок епископам, дорог князьям. Также и монастыри, строившиеся в их владениях, они передавали под начало отца нашего, дабы он их исправил и устроил по нашему образцу.
Между тем наведался он в один монастырь в сопровождении нескольких братьев, среди коих мы знавали одного по имени Адольф – он два года назад отошёл ко Господу. Закончилась неделя и был вечер субботы, когда наши братья начали согласно Уставу готовиться к Заповеди (Еженедельный обряд омовения ног, предписываемый в гл. 35 Устава св. Бенедикта; название происходит от первого слова фразы «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга…» (Ин 13:34)). Случилось так, что один из тамошних монахов проходил через то помещение, где подготавливались к обряду. Ясно увидев, как вышеупомянутый брат омывает по нашему обычаю туфли, он разгневался и, нарушив молчание, заговорил: «Скажи мне, в каком месте святой Бенедикт предписывает монахам омывать свои туфли?» А тот жестом по нашему обычаю велел ему молчать, ибо разрешённое для разговоров время ещё не настало. Не помнил он то, что Премудрость сказала устами Соломона: «Поучающий кощунника наживет себе бесславие» (Прит 9:7) и ещё: «Не обличай кощунника, чтобы он не возненавидел тебя» (Прит 9:8). Не получив ответа, местный монах рассвирепел и, воспылав огнём ярости, стал изрыгать такие слова: «Что, обошёл уже все края земли, деловой такой, и нагрянул теперь к нам – проповедовать Устав и исправлять жизнь тех, кто лучше тебя? (ср. Мф 23:15) Приучился всеми правдами и неправдами, как стервятник, таскать людское имущество? А теперь бесстыдно на наше добро нацелился, будто мы твоих делишек не знаем? Меня не змеёй Бог сделал, чтобы шипеть, как ты, и не быком, чтобы мычать! Он меня человеком сделал и дал мне язык, чтобы говорить!» Поскольку он не прекращал так и эдак браниться, вышеупомянутый брат быстрым шагом удалился от него.
На следующий день, когда всё это было оглашено на капитуле, тот несчастный не только не просил прощения, но и заявил о своей правоте, добавив к тому же, что не подобает таким личностям попрекать тех, кто их лучше. Тогда отец наш, негодуя на его высокомерие, взволнованно сказал: «Сегодня день воскресный, поэтому никому не должно сокрушаться. Так что отложим вопрос этот до завтра». Так и сделали, и, малость погодя, встали с капитула. А наглец тот вдруг онемел и через три дня, так и не обретя дар речи, скончался. Вот каков яд самомнения! И мы до сих пор видим, что поведение многих монахов уязвлено жалом этим, ибо они думают, что знают то, чего не знают, и из-за самопревозношения своего, по слову Апостола, оглупели (ср. Рим 1:22). Написано же: «Кто не желает быть учеником истины, становится учителем заблуждения» (Весьма распространённый в Средневековье афоризм, взятый, возможно, из «Жития св. Схоластики девы» св. Бертария Монтекассинского (?-883 г.) – прим. пер.). О таковых и Господь устами Амоса говорит: «Они возвратились, чтобы быть без ярма, а стали как неверный лук» (Вульг. Ос 7:16). Ибо они, без всякого сомнения, являют собой образ тех, кто доискивается звания учителя прежде, чем стать учеником, и домогается кормила управления раньше, чем познал, как подчиняться. Еще даже не став новобранцами, таковые похищают награду победителя и необученной рукою бестрепетно хватаются за оружия крепчайшего воина, невзирая на то, что написано: «Кто правилам не подчиняется, править не должен» (Источник цитаты неизвестен; возможно, внутренняя клюнийская традиция – прим. пер.). Но поскольку они не желают жить законно, то бестрепетно отвращают лицо сердца от предписаний закона. О таковых Господь говорит устами пророка: «Они оборотили ко Мне спину, а не лице» (Иер 2:27). Ибо и Никодим, законоучитель пришёл к Иисусу ночью, потому что прежде желал получить наставление, чтобы потом и самому других учить.
Сии болезни содержат двойное зло: во-первых, скрытое самомнение, как бы под прикрытием святости, подталкивает исполнителя своего к кормилу учительства; во-вторых, кто сам впал в заблуждение стремится других направить на путь своих ошибок и (что невозможно сказать без горечи), сам, свергнувшись, изо всех сил тянет за собою в пропасть тех, кто ещё стоит, как говорит Господь в Евангелии: «Они – слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму» (Мф 15:14). Их сообщество скорее заслуживает название кабака, чем монашеское общины, ибо там каждый делает что ему любо, а что не любо – не делает. Ибо о таковых сказано устами Соломона: «Сборище беззаконных – куча пакли» (Сир 21:10). Сей род монахов блаженный Бенедикт называет преотвратным (Устав, гл. 1; судя по всему, имеются в виду сарабаиты, которые «вместо всякого закона имеют свои самоугодливые пожелания: что задумают и облюбят, то для них и свято; к чему же сердце не лежит, то они считают негожим» (пер. свт. Феофана Затворника), – прим. пер.). А поведение их, говорит он, настолько негодно, что о нём он предпочитает умолчать, чем говорить (В Уставе эта характеристика относится к четвёртому виду монахов – блуждающим гировагам, – прим. пер.).
Так что оставив их в стороне, обратимся к недовольству упомянутого монаха и рассмотрим, что блаженный Бенедикт предписывает относительно монастырских вещей. «Всю, – говорит он, – монастырскую утварь и всё имущество пускай рассматривают как священные сосуды алтаря (Устав. Гл. 31). И ещё: «Если окажется, что кто-нибудь недостойно или небрежно обращается с монастырскими вещами, того наказывать» (Гл. 32) А что такое обувь или одеяние братии, если не монастырское имущество? Если же он где-то в другом месте предписывает, чтобы братия-трапезники возвращали келарю чистой и целой дешёвую глиняную утварь, предназначенную для готовки, то что следует думать об обуви, которая и дорого стоит, и к церковному полу прикосновенна? Если для монахов считается тяжким грехом настоятельное попечение о чужом, то куда тяжелее небрежение о своём. Если ж богач порицается за то, что ежедневно роскошно пирует, то, без всякого сомнения, горше порицается служитель Божий, который ежедневно желает обновлять вещи, ибо на шестой степени смирения блаженный Бенедикт предписывает монаху «довольствоваться всякой скудостью, даже самой крайней» (Устав, гл. 7 – пер. свт. Феофана Затворника). Поэтому кто небрежёт о своём, тот не желает мыть обувь и забрасывает её в какой-нибудь угол, где она пропадает от грязи и плесени и в итоге не годится ни ему, ни нищим, хотя все старые вещи вышеупомянутый отец предписал раздавать им. Речь не о том, чтобы ходить в лохмотьях или, наоборот, блистать нарядами – и то, и то лицемерие; просто нужно содержать всю свою одежду в порядке и чистоте, как кто-то мудро сказал:
Коль добрым быть хочешь и жизни ты ищешь достойной,
То тело и душу свою соблюдай в чистоте.
(источник цитаты не найден, – прим. пер.).
А напоследок приведу несколько предписаний из Отцов. Об упомянутых дурных монахах сказано устами Моисея: «Проклят нарушающий межи ближнего своего!» (Втор 27:17). А поскольку тот вышеупомянутый монах посмел нарушил межи предписания, то он справедливо получил немедленный приговор и был проклят тем самым, что преступил (молчанием – прим. пер.). Потому-то и у богача, который, как сказано, был погребён в аду, паче прочих членов пылал язык, как он признался (Лк 16:24). Отсюда и чьё-то мудрое изречение: «Чем кто согрешает, тем и наказывается» (Прем 11:17). Об этом же говорит и Иаков апостол: «Язык – огонь, прикраса неправды; язык в таком положении находится между членами нашими, что оскверняет все тело и воспаляет круг жизни… Язык – это неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда» (Иак 3:6, 8). И псалмописец об этом же молвит: «Истребит Господь все уста льстивые, язык велеречивый» (Пс 11:4). Подобное и у Иезекииля сказано: «И язык твой Я прилеплю к гортани твоей, и ты онемеешь» (Иез 3:26). А лучше бы он был нем языком и не отделён от общения верных! Что такое отлучение, спрашивается, если не отделение от благих? Ибо ведь среди прочих своих предписаний блаженный Бенедикт именно молчание связывает с отлучением и отнюдь не отставляет это на усмотрение настоятеля. Поэтому всякий, кто приступает к восхождению на вершины монашеского жития, пускай блюдет поступки свои, дабы держаться вчуже от сего отлучения. И да памятует всегда, что случилось с двумя девами, небрежно следовавшим предписаниями блаженного Бенедикта – о них блаженный Григорий упоминает в своих «Диалогах» (отлучённые св. Бенедиктом за злоречие, они, в видении их кормилицы, во время литургии при словах диакона «Лишенные общения, изыдите» всякий раз покидали церковь, вставая из гробов; см. «Диалоги», кн. 2, гл. 23, – прим. пер.).
Однако мы слишком задержались на этом, перейдём-ка к другому.
КНИГА ТРЕТЬЯ
1. В ту самую пору отец наш, наставляя нас в правилах жизни по Уставу, многократно рассказывал нам подробные истории о том, как многие монахи, не скажу «почили», а жалким образом кончили жизнь свою – дабы сдержать наши юношеские порывы и, словно бы посохом страха, по образу пастыря довести нас до радостных элисийских полей. Однажды, когда он повествовал нам о таковых событиях, я с полным доверием к его отеческому опыту попросил рассказать нам, только ли в Италии монашество в упадке или в европейских краях оно выродилось точно также, и почему, и как, и когда так вышло? Тогда он, взяв слово, поведал нам следующее: «Несколько лет назад насельники монашеской общины при церкви блаженного Мартина Турского отказались от прежних обычаев и, следуя собственным прихотям, испортили уклад свой, житие и подвиг. Отказавшись от древнего, обычного одеяния, они стали носить крашеные и просторные куколи и рясы, да ещё с мантиями. Обувь они себе завели цветную, да такую блестящую, как будто стеклом покрытую. Подниматься они стали теперь засветло, не ходя на полунощницу и утреню, чтобы как-нибудь не попортить обувку. Это, да ещё много чего они натворили против правил Устава. Бог постановил положить конец этим делам, и однажды ночью, в час, когда все спали, один из них бодрствовал и увидел, как вошли в опочивальню двое мужей; один держал в руке меч, а другой, указывая на одного за другим, приказывал, говоря: «Этого руби и этого». Когда же муж с мечом устремился к монаху, созерцавшему всё это, тот, возвысив голос, взмолился, сказав: «Заклинаю тебя Богом живым, не убивай меня!» Губитель немедля отвёл меч свой, и тот монах уцелел – единственный из всех».
2. Другой раз я спросил его, что за грех в том монаху, если он с чистой душою носит какую-либо одежду? На это он мне сразу же привёл пример: «В те времена, когда меч норманнов свирепствовал в наших краях, многие из нашего ордена стали покидать свои монастыри, ссылаясь на опасность нападений, и обратно устремились к любезным человеку обыкновениям, от которых прежде отреклись. Обществу братии они предпочитали встречи с роднёй и друзьями, а вместо заботы о монастырском имуществе, занялись личным обогащением. Когда одеяния, в коих они вышли из монастыря, наконец изодрались, они не облеклись заново в такие же, а крашеные, которые мы по-народному называем blava («Синие»; краситель синего цвета был в это время дорог, соответственно и платье такого цвета должно было считаться щегольским. Об истории и символике этого цвета в Западной Европе см. Мишель Пастуро, Синий. История цвета; М., 2017 – прим. пер.) Так вот, о ту пору некий брат, устраняясь от этой напасти, пришёл в наш монастырь и просил нас принять его. Получив наше согласие, он сразу отрёкся от всего, что нажил, и пожертвовал это монастырю. Когда ж братия указали ему пойти и, собравши всё, за раз перенести в монастырь, он ответил: «И сам я, и то, что до сих пор мне принадлежало, находится в вашем распоряжении; в ваших полномочиях истребовать это имущество и послать за ним. Один я из монастыря ради такого дела не выйду, но вы поручите это кому вам угодно из братии. Ну а я, повинуясь вашей воле, пойду с ним и буду послушен его предписаниям по мере своего разумения. Однако здесь ли я останусь, или отправлюсь туда, отныне не будет у меня ничего». Поскольку братия настаивали на своём распоряжении, он выехал с тем братом, которому ему указали слушаться. Вышло так, что, когда они прибыли на то место, где вышеупомянутый брат прежде обитал, постигла его внезапная болезнь и скончался он там. И вот, когда настал его последний час, сопутствовавший ему брат, чем ближе казалась смерть, тем настоятельнее воссылал молитвы к Богу о душе его. И вышло так, что обоим было явлено одно и то же видение: престол был воздвигнут в вышних, а на нём восседал святой Бенедикт, пред лицом которого предстояло неисчислимое воинство монахов. К престолу же вела лестница, устланная мантиями, а на нижней её ступеньке простёрся, словно моля о прощении, тот болящий брат. При этом слева и справа восседало вышеупомянутое монашеское воинство, а между ними зиял проход для восходящих. Затем, когда брат пролежал простёршись долгое время, один из приближённых подошёл к блаженному Бенедикту и смиренно молил за брата того, говоря, что следует позволить ему поднять свой взор и сказать, чего он желает. Святой же Бенедикт ответствовал тому, что человека-то он видит, да облачения не узнаёт, а коль человек этот из другого ордена, то ни дело его разбирать не должно, ни о житии его судить. Услыхав это, брат нашего ордена разделся и, всё в том же видении, облачив болящего брата в свои одеяния, побудил его снова просить прощения. Когда тот так и сделал, сверху донёсся голос, повелевающий ему встать и взойти наверх. А когда наш брат проснулся, он немедля исполнил на деле то, что, как ему казалось, делал в сне, и уже почти спокойный за душу отходящего брата, сколько мог, оградил его молитвой и укрепил святым причастием.
Внемли, поэтому, сыне, апостольскому речению, говорящему: «Вера без дел мертва» (Иак 2:20) и, как в другом месте написано: «Кто говорит: ‘я познал Христа’, тот должен поступать так, как Он поступал» (1Ин 2:4, 6). Также и тот, кто объявляет себя монахом, должен делом и духом подражать отцу Бенедикту, ибо написано: «Не слушатели закона праведны пред Богом, но исполнители закона оправданы будут» (Рим 2:13). Недостаточно монаху одной лишь чистоты душевной, если не являет он свидетельств и признаков прочих дел, о чём Господь говорит: «Да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного» (Мф 5:16). Впрочем, блаженный Григорий обстоятельнее говорит об этом в первой части «Бесед на Иезекииля», из коих мы приведём одну выдержку: «Как двумя способами делается отступление от Бога, так двумя же способами люди делаются отступниками от Бога. Ибо каждый отступает от Создателя своего, или верою, или деятельностью. Следовательно, как тот, кто отступает от веры, есть отступник, так без всякого сомнения считается отступником от всемогущего Бога и тот, кто возвращается к развратной жизни, которую он оставил, хотя бы и казался содержащим веру. Ибо одно без другого решительно бесполезно; потому что ни вера без дела, ни дела без веры не помогают» (Св. Григорий Великий, Беседы на пророка Иезекииля, кн. 1, беседа 9, п. 6). Посему да не отвращается никто от того, что названный брат ни прощения получить не мог, ни вверх взойти не удостоился, покуда не переменил одеяния. Ведь никто не ставит под вопрос предписание Закона, определяющее, каковы должны быть одеяния сынов Левииных, без коих не должно им вступать в святилище. А кто дерзнёт утверждать, что вместо ефода можно было бы носить наперсник, а вместо льняного хитона ризу из виссона? Ведь у каждого одеяния свой цвет, своё назначение и особенность. Ибо и Иисусу, великому иерею диавол противостоял до тех пор, пока он не был облечён ангелом в иные одеяния (Зах 3:1-5), и Давид, когда пожелал подняться на племя амаликитян, трижды вопрошал Бога, идти ли ему на них, и не получал ответа, а на третий раз облёкся в ефод и сразу же услышал голос повеления (1Цар 30:7-8)».
3. Молвил он так, а затем ещё добавил: «Хочешь, покажу тебе на других примерах, что сущая мелочь приносит многое бесчестие и вред?» Поскольку я со всяческой охотностью отвечал, что, мол, да, хочу, он представил мне следующие примеры, которые будут изложены здесь кратко.
«Как-то двоих братьев постигла равно скорая смерть, хотя и не в одном месте, да и не в один день.
Так, один из них, заглянув домой к сестре своей, сказал, что страшно голоден, и попросил чего-нибудь подкрепиться. Сестра ему немедля отвечала, что у неё вдоволь рыбы и что он может поесть сколько пожелает в любой час. Он, однако, чуть ли не возмущённо заявил, что рыба ему опротивела, потому что он многие годы был вынужден только её и есть, и уже видеть её не может. Отвечала сестра его: «Так и мясное можем быстро сготовить; поешь, коль угодно». Тогда велел он пожарить себе лопатку какой-то скотинки, но не в силах терпеть ни минутки, пока она поджарится, схватил её и бросил на угли. Затем приказал принести себе вина и жадно откусил мяса. Однако кусок застрял у него в глотке – он не смог ни проглотить его, ни изрыгнуть, и расстался с жизнью прямо за едой».
4. Другой же брат с утра пораньше заглянул домой к кому-то из родни и сразу стал спрашивать, нет ли у них чем угоститься? Получив ответ, что час для еды ещё не настал, он разразился возмущёнными словами: «Ничего себе! Да я всю ночь скакал без продыху, умаялся, выполняя своё послушание, а вы меня теперь морить голодом вздумали?! А ну-ка тащите сюда всё что есть!» Когда ему сказали, что есть рыба, он ещё сильнее возмутился и, преисполненный надменного чванства, стал озираться, заглядывая всюду. Тут попалась ему под ноги стайка птиц, которых мы именуем курами. Тут он, словно в неистовстве, схватил какую-то палку, убил первую попавшуюся птицу и бешено рявкнул: «Вот мне и рыба на сегодня!» Прочие же присутствовавшие, слегка покраснев от смущения, начали выговаривать ему: «Разве можно тебе есть мясо, отче?» А он им в ответ: «Пернатые не мясо; у них с рыбами одно происхождение, они равные твари, как в нашем гимне поётся (Magnae Deus potentiae: «Боже, великий силою, Ты род, происходящий из воды, частью оставил в пучине, частью вознёс в воздух», – прим. пер.)». При этих словах все умолкли.
Когда же убитая им курица пожарилась, ему её подали, и он, отрезав от неё кусочек, вкусил. И не смог он ни изблевать, ни сглотнуть кусок этот, и лишился из-за него жизни. А перед смертью ещё наполучал тычков и подзатыльников в поношение за своё бесстыдство.
Если же ты смутился духом из-за смерти этих двух братьев, равно как и того вышеупомянутого брата, то я тебе сейчас покажу на примерах, что они заслужили такой смерти, какую претерпели.
Исав потерял первородство ради пары ложек чечевичной каши (Быт 25:33). А когда народ израильский питался манной, то обращались сердца их к Египту, вожделея котлов с мясом, из которых они ели прежде, под ярмом страшного рабства. О них упоминает апостол Павел: «Чтобы мы не вожделели зла, как вожделели они» (1Кор 10:6, – пер. еп. Кассиана). Ведь эти говорили, что им опротивела рыба, а те ворчали: «Ничего нет, только манна в глазах наших» (Чис 11:6). И говорим мы о том, что не пища несёт грех, а дурное её употребление. Потому Павел и говорит: «Попечения о плоти не превращайте в похоти» (Рим 13:14). Ибо то, что ради вожделений, он воспрещает, а что по необходимости – дозволяет. А вот ещё три отрока, преданные огненной печи в Вавилоне за то, что отказались от царских яств – вышли из огня совершенно невредимые (Дан 1 и 3). А тот же огонь всех тех халдеев, до которых дотянулся, пожёг и погубил. Опять же – Навузардан, князь поваров, разрушил стены Иерусалима. И пускай не смущается никто тем, что Илия во время голода питался мясом утром и вечером (3Цар 17:6), но кто взирает на пищу, воззри на подателя её (ведь часто бесы принимают облик таковых кормильцев). Ворону ведь удобнее всего было приносить мясо, но насыщение этой пищей утром и вечером снова вызывало голод. А когда Илия поел хлеба, принесённого ангелом (3Цар 19:5 и дал.), то так укрепился им, что сорок дней не нуждался в пище. Всё это мы рассказываем с целью полнее показать, что грех не в еде, а в жадном влечении. Гибель же сих многих повлекла исправление нравов. Ибо как монашество у нас пришло в упадок, так и восставлено было, и восставляется многими и частыми знамениями, и пребудет силою Божией».
Однако, намереваясь как можно полнее рассказать о жизни и учении отца нашего, я почти невольно допустил непредусмотренное отступление, уведшее нас далеко от нашего замысла, к которому мы поскорее вновь обращаем перо.
5. Сказывал брат наш, прежде нас общавшийся с господином Одоном, что в общине отца нашего состоял некий брат, который в подобающее время прибег к лечению кровопусканием. Из-за этого смутился дух его, ибо, хотя его к тому понудила необходимость, всё же без дозволения аввы делать этого было не должно. И вот, вскоре вена, через которую спускали кровь, лопнула, и никакие средства не помогали остановить кровотечение, пока он не предал дух.
И добавил к сказанному брат тот, что если отец предсказывал кому-нибудь что-либо благоприятное или наоборот, то никак этого было не избежать, и что лучше бы никому из нас этого на опыте не проверять. Однако счастливы те, кто удостоился общения с ним при жизни! Несчастлив я, кто и двух полных лет не удостоился послужить ему!
6. Когда по Божию промыслу приблизилась пора нам расставаться и не видеть более друг друга телесным взором, и его неизбежный уход ещё сильнее распалил в душе моей любовь, он однажды, заметив чрезвычайную печаль мою, начал меня ласково утешать по своему обыкновению. Однако, увидев, что так невозможно утолить боль души моей, он, подобно патриарху Иакову, отправляясь от давних начал, вещим духом своим так изложил мне будущее: «Сыне возлюбленнейший, выслушай, что скажу я тебе. Благодарю Бога, что я уже принял наказание в сей жизни за все грехи, совершённые с юности, кроме грехов против аввы моего. И вот всё ожидал я дня оного и поры, умоляя Бога не откладывать расплату мою на будущее. А ныне, похоже, услышал меня Бог, ибо что я сделал авве, то же с твоей стороны получаю. Тебе же, имей в виду, воздастся не в ту же меру, а вдесятеро. Так что будь отважен и терпелив, чтобы достало тебе сил снести всё это спокойно». Сказав это, он прослезился и, облобызав голову мою, вверил меня Господу; однако, Ты, Господи Всемогущий, милостиво пощади стократно воздавшего мне тягчайшим воздаянием пресвитера Цезария, а если ещё остаются за мной какие болезные скорби, сжалься и отврати их.
7. О ту пору ещё передал нам упомянутый князь Альберик монастырь святого Илии, называемый Суппентония, о котором блаженный Григорий упоминает в книге «Диалогов» (Кн. 1, гл. 7; ныне в Кастель-сант-Элия между Непи и Чивита Кастеллана в полусотне километров от Рима). Но как тот же блаженный Григорий говорит, тяжко умом ветхим помышлять о новом; так и нам не удалось обитавших там монахов отучить от мясоядения. Начальствующим же в ту киновию отец наш назначил одного из наших братьев по имени Теодард. Видя же, что ни силой, ни святостью их от этого порока удержать не получается, стал он покупать рыбу в сопредельных областях, чтобы хоть таким образом удовлетворить их желание – так что даже вконец заездил коней, присланных ему для этой цели отцом нашим, гоняя их туда-сюда. Поэтому о таковой их испорченности и о своих трудах вышесказанный брат старался почаще извещать отца нашего. Между тем, по молитве господина Одона та долина, над которой нависал, выдаваясь, монастырь, оказалась как бы заперта, после того как соединились два отстоявших недалеко друг от друга холма, и оказался перекрыт сток протекавшего через неё ручья. Из-за этого во множестве стала скапливаться вода, и образовавшееся озеро избавило брата от трудов, поскольку рыбу ему больше покупать не потребовалось. Однако по чьим заслугам так получилось, неискушённые не узнали, поскольку не видели, что это свершилось ради общего блага, и слыхом не слыхивали молитвы отца нашего. Так что те, кто говорит, что не знает, отчего сие свершилось, суть лицемеры, а не верующие, ибо поёт псалмописец: «Желанию бедных внял Господь; желания сердца их услышало ухо Твоё» (Вульг. Пс 9:38) и ещё: «Пожелание боящихся Его Он исполнит и молитвам их внемлет» (Вульг. Пс 144:19). Ибо подобное творил отец наш и прежде, когда был во Франции в обители блаженного Бенедикта [во Флёри], о чём мы можем сообщить с тем большей уверенностью, что свидетелем сего имеем самого отца. Однако прежде следует молвить правдивое слово о том, как он получил эту киновию, чтобы затем, словно по прямой черте, перо наше перешло к последующим событиям.
8. После того, как закончилось известное преследование, что учинил Нортмунд, прелютый король норманнский в Галлии, дабы исполнилось прореченное Господом Церкви Его чрез Исаию: «На малое время Я оставил тебя, но с великою милостью восприму тебя. В жару гнева Я сокрыл от тебя лице Мое на время, но вечною милостью помилую тебя» (Ис 54:7-8), собралась обратно братия киновии блаженного Бенедикта, прежде на все четыре стороны рассеявшаяся из страха перед врагами, и вновь вступила во владение своим монастырём, однако (чего без скорби и сказать нельзя) теперь в столь святую обитель, несмотря на телесное единство, вторглось разномыслие, которого мы коснёмся лишь вкратце, дабы не завязнуть пером в таковом их житии. Итак, постараемся со всей ясностью рассказать о том, как блаженнейший отец Одон был призван, избран и даже назначен блаженным Бенедиктом.
Ибо однажды, когда вышесказанные братия, сидя в стенах обители, грызлись друг с другом, кто-то из них, выйдя на послушание, встретил пред вратами монастыря отца Бенедикта, который тут же велел: «Поди и скажи этим братиям, что они не дают мне покоя. Так что покину я храмину сию и, пускай имеют в виду, не возвращусь в обитель, доколе не приведу из краёв аквитанских мужа, который будет мне по сердцу». Когда брат тот в замешательстве попытался спросить встреченного об имени его, тот отвечал: «Знай же, я – брат Бенедикт». Молвил и ушёл. Брат же тот пошёл и известил остальных о том, что было ему велено, но несчастные, лишившись столь великого отца, вместо того, чтобы прибегнуть к слезам и молитвам, коими зачастую сам гнев Господень утоляется, повскакивали на коней и принялись носиться туда-сюда, рассчитывая его отыскать, а отыскав, вернуть силой либо уговорами. Однако, после того как никого не нашли, стали всячески высмеивать брата того.
В то время муж по имени Элисиард, бывший в то время знатным графом, а ныне облекшийся в монашескую рясу, наслышавшись о дурной славе монахов тех, испросил упомянутое аббатство у короля франков Рудольфа и получил его, а получив, передал отцу нашему. Затем он, взяв с собою двоих графов и столько же епископов, отправился в путь.
Братия же узнали об их приближении; и одни, похватав клинки, взобрались на крыши зданий, намереваясь, словно во врагов, метать с высоты камни и копья; другие, вооружившись щитами и препоясавшись мечами, стерегли вход в монастырь, заявив, что прежде умрут, чем впустят пришельцев и примут авву из чужой общины.
Спустя какое-то время, они, придя в себя, сказали: «Вот теперь понятно, чем нам недавно грозил блаженный Бенедикт. Ой, вот беда-то! И почему мы не поверили брату нашему?! Ведь всё, что он нам сказал, исполнилось на деле. Не тот ли это самый Одон Аквитанский – мы ведь часто подозревали, что именно о нём говорил блаженный Бенедикт? Эх, ну почему же мы сами первые не послали за ним и не пригласили его по своей воле?»
Между тем, они метались туда-сюда, изыскивая, каким образом отвратить приезд чужаков. Был же среди братии один по имени Вульфальд, юный, но одарённый умом (Будущий преемник Архембальда в должности аввы Флёри, а затем епископ Шартрский), и его отправили в очередной раз посредником с некими королевскими предписаниями, в которых говорилось, что никто из иной общины в должность настоятеля сей обители никогда вступать не вправе. Отец наш ответствовал юному иноку: «Я пришёл с миром; никому не вредить, ничего не портить, а лишь согласно Уставу нестроения устранить». Этими и подобными словами он, хотя и через вестника, настойчиво умирял их души.
А они, видя, что их ухищрения совершенно тщетны, обратились к иным средствам, то призывая короля, то грозя убить Одона. И так миновало три дня. Тогда отец Одон втайне от всех сел на ослика и поспешил к упомянутому монастырю. Епископы же, и приехавшие с ними графы, и вся их свита бежали за ним вслед, крича: «Ты куда, отче?! Смерти что ли ищешь? Не видишь разве, что они готовы тебя убить? Ведь как только приблизишься к ним, смертию умрёшь! Неужто желаешь порадовать их своей гибелью, а нас в плач ввергнуть смертный?!» Эти и подобные клики воссылали они ему вслед. Однако, как глаголет Писание: «Праведник, как лев отважный, не устрашится» (Вульг. Прит 28:1), и от начатого пути ничто не могло его отклонить.
Сейчас скажу нечто дивное.
Ибо когда он приблизился, и те, кто прежде был знаком с ним, узнали его, тогда противники его вдруг умилились до глубины души и переменились, так что, отбросив сомнения, можно было сказать: «Вот изменение десницы Всевышнего!» (Пс 76:11) Ведь, тотчас отбросив оружие, они вышли навстречу ему и пали к стопам его. И немалая для всех свершилась радость в тот день.
Итак, отца Одона приняли в стены киновии, а прочие все возвратились домой.
9. С тех дней и далее он пытался их убедить отказаться от мясоядения, ничего не иметь в собственности, а от того, чем втайне завладели, пред всеми отречься по образу апостолов. Но поскольку монастырским имуществом они никогда не владели совместно, а распределяли его между собой кто как мог и хотел, то, видя теперь, что по-прежнему уже не получится, они предпочли свои богатства неправедные раздарить своим приятелям, причём даже мотоватым, нежели по справедливости и Уставу отречься от них. Оставалось только одно, от чего они могли бы отречься, но изо всех сил предаваясь обжорству, они старались израсходовать запасы, включая те, что привёз с собою отец наш, рассчитывая, что, когда всё остальное закончится, он, хоть и против воли, позволит им есть мясо. Поэтому они непрестанно спрашивали, будет ли ещё рыба. С другой стороны, милостивый отец позволял им всё сообразное, чтобы удержать хотя бы от одного. И вот, вышло так, что пока он их одарял, а они обжирались, почти все запасы израсходовались. Тем не менее, отец наш оставался в вере неколебим, в надежде уверен, любовью укреплён, зная, что по евангельскому обещанию не будет покинут. «Не заботьтесь, что вам есть и что пить, ни во что одеться» (Мф 6:25).
Меж тем, пока такое творилось, одному брату предстал в видении святой Бенедикт и, среди прочего, повелел передать отцу нашему, чтобы отнюдь не беспокоился о нехватке денег и не хлопотал о приобретениях, и добавил: «Завтра пошлю ему сотню солидов, а на следующей неделе настолько обеспечу всяческим пропитанием, что хватит на потребу братии на многие времена».
Так и получилось.
10. Затем из окрестных краёв многие начали прибегать к стопам блаженного мужа, под его руководством охотно вступать на путь послушания, дабы удостоиться в грядущем взойти на престолы небесные. И настолько широко распространилась молва о его святости, что стекались к нему не только миряне да каноники, но даже иные епископы оставляли престолы свои и приобщались к его пастве. Теперь обитель та представала словно бы расчищенной от терний землёю, что производит новые побеги, а затем и новый урожай; и откуда, словно с молотильни, пшеница, отделённая словесным обмолотом от шелухи пороков, собирается в житницу Господню.
11. В другой раз, когда приближался праздник блаженного Бенедикта, изволилось отцу нашему отправиться из того монастыря, где он находился тогда, в вышесказанную киновию, дабы благоговейно отслужить всенощную пред мощами блаженного мужа; что он и сделал. Ночью же накануне торжества утреня служилась до рассвета, и когда некто из братии, утомлённый ночным бдением, впал в дрёму, изволил ему явиться блаженный Бенедикт и, представившись сначала, сразу поведал: «Передай братии, что поскольку я не смог быть сей ночью с ними, то буду сегодня наверняка». «А где ты был, господин?», – последовал вопрос. И ответил ему блаженный Бенедикт: «На острове Британия». «А что ты делал там?» – спросил монах. На что святой дал ответ: «Брат Леутфред, который, покинув по высокомерию своему обитель сию, пересёк море, скончался этой ночью и был забран бесами. Я кинулся в бой с ними и избавил его от их власти». Услыхав это, тот брат замер от удивления о делах таковых. На что снова молвил ему отец святой: «Ты дивишься сему, а вот послушай ещё. Твёрдо знай, что со дня постройки монастыря сего все братия, почившие здесь, обрели вечный мир». Тогда вновь спросил брат тот: «Ты говорил, господин, что сегодня обязательно будешь с нами – а кто даст нам знать о часе прихода твоего, чтобы мы тебя встретили?» «Никто, – был ответ, – но я явлю всем такое знамение, что не малейшего сомнения в моём присутствии не возникнет». Брат продолжил расспросы: «А какие приготовления мы могли бы сделать к встрече столь великого отца? И какое служение оказать ему?» Ответствовал ему блаженный Бенедикт: «Если ты беспокоишься о пристойных кушаньях, то у вас предостаточно рыбы». Тот ему: «Отнюдь, господин!» А святой: «Да будет предписано рыболовам, чтобы отнюдь не ходили удить на Луару, но ловили рыбу в пруду, что подле монастыря». Услышав это, брат пробудился от сна и, когда прошло время молчания, все данные ему повеления прилежно передал братии. И вот, уверенные в скором приходе отца и наученные наставлением отца нашего Одона, каждый из братии порадел о том, чтобы от всего сердца принести отцу духовному дар духовный. И вышло так, что день тот прошёл у них в духовных песнопениях и молитвах.
Между тем, монастырские слуги, занятые на рыбной ловле, пошли отнюдь не на пруд, как им было велено, а на Луару, причём тайком. Из чего вышло лишь то, что, ничего не поймав, а только умаявшись, они возвратились в монастырь почти к третьему часу. Когда ж их спросили, почему они пришли с пустыми руками, те, стыдясь за дерзкое непослушание своё, постеснялись признаться в проступке. Но молчанием своим они лишь выказывали свой стыд, о котором сообщали покрасневшие лица. Поэтому эконом молвил им: «Знаю самоуправство ваше! Что ж, раз с первого раза вы не послушались повеления, отправляйтесь повторно удить, теперь – на пруд». Что и было сделано.
И немедля на той рыбалке они натаскали великое множество рыбы, мало кого оставив в сомнении, что это Он – Кто перепелами насыщал народ в краю пустынном (Исх 16), – теперь наполнил пруд рыбой. Ибо до сих пор её там такое множество, что никогда с тех пор в ней не знают нужды, и так получилось, что заболоченный пруд, где прежде только лягушки квакали, с тех пор самое рыбное место. Сие чудо, наряду с другими, и сам отец наш в своей книге о прибытии мощей святого Бенедикта в Орлеан (не сохранилась) наияснейшим образом излагает в иных словах, но с тем же смыслом.
А на тот праздник из прилежащих краёв собирались немалые толпы народу, среди которых было множество слепых, и хромых, да паралитиков, а также страдающих всяческими недугами, ожидавших благоприятного случая получить исцеление. И дано было отцом Одоном повеление никакой пищи им до мессы не уделять. Когда пришёл час, все пошли на Мессу, а церковь там такой величины, что никому не пришлось стоять снаружи. Когда ж запели ангельскую песнь, сиречь «Слава в вышних Богу», церковные врата вдруг сотряслись и распахнулись с великим шумом, так что все оборотились, охваченные ужасом. И вот при звуке этого шума все, кто был там из болящих, обрели прежнее здоровье, сиречь слепые стали видеть, глухие – слышать, хромые вновь смогли ходить. Да ещё и лампады в церкви все загорелись. Тогда поняли все, что к ним пришёл, как и предсказывал, блаженный Бенедикт. И таким преисполнились сердца у всех духовным благоговением, что по огромной радости не могли они удержаться от слёз.
А имена братьев, которым было то видение, отец Одон мне сообщить отказался, так что остаётся неясным, то ли ему оно явилось, то ли другому кому.
12. Настал его смертный час, когда удостоился он принять от Христа венец блаженного воздаяния за святые дела, о которых мы поведали. Пребывая в Риме, он был поражён мучительной и затяжной горячкой, его члены ломила боль, холодный огонь снедал его тело до мозга костей и столь многоразличные виды страданий накинулись на одного человека, что воистину Господь его мог вот-вот призвать и совлечь с него бренный покров человеческий. Что же делать святому мужу? Конечно, верный подражатель и наместник апостола, он всем своим существом желал разрешиться и жить со Христом (Флп 1:23). Ибо подвигом трудов святых он подвизался, славное течение всяческих добродетелей совершил, посему с твёрдою верой уповал на то, что по заступничеству Божией благодати готовится ему венец правды на небесах (ср. 2Тим 4:7-8). Однако пока не призвал его окончательно Бог, пожелал он напоследок сходить на богомолье к своему Мартину, к коему с молоком матери впитал неутолимую пламенную любовь, и вверить ему последнее дыхание вместе с бренной плотью своей. Поскольку ж милость Бога Всемогущего всегда споспешествует благим желаниям, то вскоре споспешествовала она и Одону нашему, которого Бог от чрева матери его предназначил Себе как другой «избранный сосуд» (Деян 9:15). И вот, следующей ночью видит он, любезный Богу, некоего мужа прекрасного как обликом, так и статью, который говорит в видении: «О, святая и любезная Богу душа! Близится призвание твоё и конечное разрешение от тела, но Мартин молитвами своими удерживает тебя и подаёт тебе силы для возвращения на родину, но когда ты прибудешь туда, вскоре воздаст тебе Христос жизнью за смерть и блаженным приобщением к избранным – за святые твои труды».
Вскоре видение подтвердилось знамениями: телесная болезнь ненадолго отступила, здоровье стремительно возвратилось, и он ринулся в тяжкий путь, невзирая на старческую, предсмертную немощь членов – и вот, он одолевает суровые труды из великого пыла к Мартину, притом тем ревностнее в духовном служении, чем увереннее в награде.
Итак, после трудной дороги он приехал в Тур накануне праздника сего блаженного предстоятеля, когда дух его с победою преселился от тела (день св. Мартина, 11 ноября). Удвоенное ликование охватило город, ведь вся община и ежегодное празднование Мартина вновь справляла, и торжественно встречала долгожданного согражданина Одона. Каким благоговением сиял святой муж на том святом празднестве, какие слёзные молитвы воссылал он к Мартину, как приносил жертвы сокрушённого сердца (Пс 50:19) на оном алтаре спасения, сам точно жертва живая (Рим 12:1), сие описать не по нашим способностям, подавляемым тупоумием и косноязычием. Ибо, радея о своём скорейшем призвании, духом устремившись к Богу, а земное уже позабыв, он чистым взором ума, точно истинный Мартинов домочадец, сосредоточенно созерцал исключительно небесное. Итак, после отсрочки он опять чаял кончины в течение всего торжества в честь блаженного архиерея, но, когда вопреки надежде обетованный дар не был дан ему и на третий день, он затужил от тревоги. Но вот настал четвёртый день празднований, и горячка его вспыхнула с новой силой, а в предсердечную кровь вдруг проник холод и пронизывающей болью истребил его силы. При этом он вполне владел собой и был уверен в Божием милосердии и, хотя дух его изнемогал от болезни тела,
Но духом счастливым он зрит уже Бога, стремится, вздыхает,
Возглас последний звучит: «Ты, Христе́, искуплённых помилуй!»
Твердит имя «Марти́н», на Мартина взирает, мольбу воссылает.
Монахов, сошедшихся отовсюду и оплакивавших его невозвратимый уход, он наставил словом, вверил Богу отцовской молитвой, оградил благословениями и попрощался с ними, нежно вздохнув. Когда ж наступил четырнадцатый до декабря день, приходящийся также на конец октавы Мартинова празднования, сей блаженный дух, укрепившись божественным и спасительным Брашном, испив от животворящей Чаши, разрешился от тленной плоти и, ведомый Мартином, свободно взошёл к Царю Небесному, Коему возвратил вверенные себе таланты с многократным прибытком и, сам восприяв от Него равнодостойную награду, приобщённый собранию святых, исполнился блистания блаженного бессмертия чрез Христа, Господа нашего, Который живёт и царствует во веки веков. Аминь.
Перевод: Константин Чарухин