Автор: Перевод Константина Чарухина. Впервые на русском языке!
Бернардо де Медина
Пер. с исп. Medina, Bernardo de. Vida prodigiosa del venerable siervo de Dios Fray Martín de Porras, natural de Lima, de la Tercera Orden de nuestro Padre Santo Domingo. Lima: Imprenta de Juan de Quevedo y Zárate, 1673.
СКАЧАТЬ КНИГУ ЦЕЛИКОМ:
КНИГА ПЕРВАЯ
ГЛАВА I. О РОЖДЕНИИ СЛУГИ БОЖИЯ БРАТА МАРТИНА ДЕ ПОРРЕСА
Божественный Домовладыка (ср. Мф. 20:1), от сотворения мира насадивший таинственный виноградник Своей Церкви¹, не перестал во все времена прославлять его, даруя царственные ветви. В соединении с истинною лозою — Христом (ср. Ин. 15:1), они приносят обильные плоды добродетелей, которые укрепляют веру, возвышают надежду и возжигают любовь. Сей виноградник сперва был орошён влагой вселенской скорби — кровью праведника, вопиявшей к небесам об отмщении (ср. Быт. 4:10), а когда Отец светов (ср. Иак. 1:17) распространил Свою Церковь, изгнав из сего западного края, сиречь Нового Света, князя тьмы, который долгие века держал его в своей власти, вероломно порабощая бесчисленные души и обращая их в своих несчастных пленниц, Божественному милосердию было угодно, чтобы посреди столь плачевного мрака радостно воссиял свет Евангелия. После того как рассеялись тучи идолопоклонства, ещё ярче заблистало Солнце истины, дабы, оставив свои заблуждения, множество неверных, прозрев, приняли веру.
Итак, дабы новорождённая в этих краях Церковь возрастала, Господь посеял здесь мужей, превосходных в добродетелях. Творя Его именем чудеса, они должны были засвидетельствовать Его учение знамениями, чтобы единовременно укрепить в вере католиков и явить истину язычникам через очевидные чудеса, которые, как сказал святой Павел, Бог совершает с этой целью среди неверных (ср. 1 Кор. 14:22).
И хотя во всех монашеских орденах и сословиях во все времена появлялись святейшие мужи, которые, служа живым примером добрых дел, побуждали народы к подражанию, божественный свет, со всей явственностью, ярче всего воссиял на небесах, поддерживаемых великим атлантом Церкви — Домиником. На этом светозарном небосводе верховный Творец утвердил величественные светила, которые, уча мир истинной праведности словом и делом, сияют, подобно ярким звёздам, в веки вечные (ср. Дан. 12:3) — здесь обильнее всего пролилась божественная роса благодати.
И хотя нам невозможно постичь непостижимые суды Всевышнего, всё же дозволено некоторым образом проследить пути Его непреложного провидения. Так, мы можем понять следующее: поскольку из истории известно, что первыми делателями и усердными служителями Евангелия, которые, подобно божественным земледельцам, заботливо сеяли семя слова Божия на невспаханных землях Перу, были иноки нашего славного Патриарха святого Доминика, то Богу было угодно (и в том проявилась высочайшая премудрость Его!) воздать сему великому Отцу небесной монетой за неустанный труд его сыновей в обращении душ к вере.
Таким образом, те, кто первыми насеяли в сердцах этого народа плодоносное семя Евангелия (ср. Лк. 8:5), прежде всех и насладились его плодами. И поскольку сии апостольские мужи были по своему призванию Проповедниками, то и дивное семя, которое они посеяли, без сомнения, принадлежало им, а потому согласно высшей правде и порядку плод тоже должен был достаться Проповедникам, ибо от Проповедников изошло и семя.
Свидетельством тому, среди прочих, служит превосходная дева Роза святой Марии, первый плод города Лимы. Её невинная жизнь, исключительная добродетель, невиданные подвиги и величие заслуг побудили наших Святейших Отцов Климента IX и Климента X объявить миру о её святости, дабы верующие, воздавая ей благоговейное почитание, вверяли себя её заступничеству как святой. Ликование по случаю её беатификации охватило оба полушария с невиданной силой, а церковные торжества не прекращались так долго, словно святую сочли дочерью всего мира, а не одного лишь города Лимы.
Подлинным доказательством тому служит и достопочтенный слуга Божий брат Хуан Масиас2, несравненный отец бедных, живой пример добродетелей, дивный муж, коему, словно ангел-хранитель, сопутствовал Вениамин Христов3, святой Иоанн Евангелист. Узнав о его чудесах, Господин наш Папа издал указ о проведении нового расследования его жизни, дабы можно было приступить к беатификации, которой мы так горячо желаем.
Недалёк от того, чтобы удостоиться оной (как мы свято веруем), и великий человек Божий брат Висенте Вернедо⁴, скончавшийся в имперском городе Потоси; народная молва тотчас провозгласила его святым, ибо редкая его добродетель, чудесная жизнь и дивный пример остались людям, подобно зажженным свечам. И небо воздало ему той же монетою: когда в городе Пуэнте-ла-Рейна, что в юрисдикции Памплоны, столицы королевства Наваррского, совершались по нему заупокойные службы, свечи горели, но нежный воск их чудесным образом не таял в пламени.
Также отмечен добродетелью был и слуга Божий брат Мигель де Санто-Доминго⁵ — смуглый лицом, донат по своему положению, зерцало иноческого жития, великий блюститель устава, пребывавший в непрестанной молитве и наделённый даром совета, к которому за наставлением для успешного правления часто обращались прелаты. Скончался он в ореоле святости и, как мы веруем, вечно живёт с Богом.
И ещё многих иноков, известных своим совершенством, явила сия славная провинция Перу; потребовался бы объёмистый том, чтобы хотя бы вкратце поведать об их добродетелях.
Немалыми были и добродетели досточтимого брата Мартина де Порреса, коему посвящена сия книга, одного из редчайших по своему совершенству мужей, рождённых Америкой, в чём нас убедит повествование о его достодивном житии. Дух его был необыкновенным, и милосердие его не знало себе равных; он настолько преуспел в сей божественной добродетели, царице всех прочих, что для похвалы ей недостанет никаких слов, а всякое преувеличение покажется лишь умалением. Верный признак его превосходной жизни — его необычайная сострадательность; ибо если на любви к Богу и ближним утверждается весь закон и пророки, как учит Спаситель в Своём Евангелии (ср. Мф. 22:40), то ясно, что тот, кто так пылал любовью к Богу, что любил ради Него не только людей, но и неразумных тварей, с избытком исполнял закон, а значит, и совершенством отличался выдающимся.
Был он «бурый», как говорят в народе, то есть цвета кожи не белого, но притом служил предметом всеобщего восхищения. Ведь Господь, Который взирает не на случайные приметы, вроде цвета кожи, а на достоинства человека, у Которого нет лицеприятия (ср. Рим. 2:11, Еф. 6:9), Который равно печётся обо всех (ср. Прем. 6:7) и для Которого все — одно, как сказал Апостол (ср. Кол. 3:11), так что нет для Бога ни иудея, ни эллина, ни раба, ни свободного, ни мужеского пола, ни женского, — соблаговолил наделить Своего слугу особыми качествами, дабы истина сия стала осязаемой в свете столь дивных милостей, какие даровала ему щедрая десница Его, и дабы стало как никогда очевидно, что не по вине Божией мы остаемся без преуспеяния, поскольку Господь не скупится на благодать Свою для всякого, кто готов её принять. И столь щедро оделил Он ею брата Мартина, что сама эта щедрость свидетельствовала о глубине его смирения, поскольку Бог одаривал его в той же мере, в какой он себя умалял, отчего как нельзя лучше подходит сюда богословская аксиома: делающему что в его силах Бог не отказывает в благодати7. Без сомнения, Господь избрал самое уничиженное в мире, чтобы посрамить сильных (ср. 1 Кор. 1:27), — обычай, Ему свойственный, ибо Он явил Своё могущество волхвам египетским не в больших змеях, которых те сотворили, а в презренных мошках, которых сотворить не смогли (ср. Исх. 7-8 гл.).
Итак, когда Вселенской Церковью как Наместник Христов руководил понтифик Григорий XIII, а в Испании правил Филипп II Благоразумный, досточтимый брат Мартин де Поррес родился в славном городе Лиме, митрополии и столице Перу, в среду, 9 декабря, в год от Рождества Господня 1579.
Он был незаконнорожденным сыном кавалера Ордена Алькантары по имени дон Хуан де Поррес — ибо Бог часто дарует Своим слугам знатных отцов, чтобы те ещё ревностнее стремились к добродетели. Матерью же его была свободная креолка-мулатка из Панамы по имени Ана Веласкес. От этой тёмной ночи родилась светлая заря, которой суждено было возрасти до сияющего Солнца, дабы освещать всех примером и многих — наставлением. Провидение Божие проявилось в том, чтобы дать брату Мартину столь неравных по происхождению родителей, дабы он, помня о низком происхождении матери, смирялся, а зная о знатности отца, выказывал благодарность Богу, Который всё обращает во благо любящим Его, как сказал Апостол (ср. Рим. 8:28). Если только не предположить, что в белом и чёрном цвете кожи родителей Бог желал предзнаменовать чёрно-белое облачение святого Доминика, в которое со временем предстояло облечься Мартину. Крещён он был в приходской церкви непобедимого мученика св. Себастьяна, которую небо также соблаговолило прославить тем, что в ней же спасительная роса крещения омыла благоухающую Розу святой Марии, когда та была ещё малым бутоном в своём младенчестве.
¹ «Кто владеет виноградником, то есть Церковью» (св. Григорий Великий, слово 19).
2 Св. Хуан (Иоанн) Масиас (1585–1645) — испанский монах-доминиканец, подвизавшийся в Лиме. Был современником св. Мартина де Порреса и св. Розы Лимской. Прославился смирением, заботой о бедных и даром чудотворения. Канонизирован Папой Павлом VI в 1975 г. День памяти — 18 сентября.
3 Вениамин Христов — образное именование св. Иоанна Евангелиста, отсылающее к библейскому Вениамину, младшему и нежно любимому сыну патриарха Иакова (Быт. 35:18). В духовной литературе «Вениамин» часто символизирует самого юного и возлюбленного ученика.
⁴ Дост. Висенте Вернедо (исп. Vicente Bernedo, 1562–1619) — испанский монах-доминиканец, миссионер. Подвизался в вице-королевстве Перу (на территории современной Боливии), известен как «апостол Чаркаса». Скончался в Потоси, почитаемый святым. Процесс его беатификации был начат, но до настоящего времени не завершён.
⁵ Бр. Мигель де Санто-Доминго (ум. 1613) — доминиканский конверз, или донат, африканского происхождения. Брат Мигель подвизался в Лиме в монастыре Святого Розария, был духовным наставником и советником многих знатных лиц вице-королевства, включая архиепископа Лимы. Скончался в славе святости, однако процесс его канонизации не был начат.
6 Донат (лат. donatus — «подаренный», «посвящённый») — статус брата-мирянина в монашеском ордене. В отличие от полноправных иноков, донаты не принимали всех обетов и рукоположения, а посвящали себя в основном физическому труду и хозяйственным обязанностям в монастыре.
7 Facienti quod in se est, Deus non denegat gratiam (лат.) — известный принцип схоластического богословия, утверждающий, что Бог дарует Свою благодать тому, кто прилагает собственные усилия и делает всё, что в его силах, для достижения праведной цели.
ГЛАВА II. О ВОСПИТАНИИ И ДЕТСТВЕ ДОСТОЧТИМОГО БРАТА
По особому ли провидению вышнему, но в свидетельствах о младенчестве брата Мартина почти не говорится, — быть может, оттого, что в нём было так мало детского, что, казалось, он никогда и не был ребёнком. Такую же величавость прославлял в Крестителе и св. Амвросий¹.
Не сохранилось сколько-либо существенных свидетельств о его поступках и в раннем детстве. Известно лишь, что когда мать посылала его прикупить съестного домой, он всё раздавал нищим детям, которых встречал по дороге, уделяя им из той самой малости, в которой нуждался сам. Сие явственно предзнаменовало извержение того истого вулкана милосердия, что будет пылать в нём всю жизнь. Ибо тот, кому суждено стать Солнцем, уже в колыбели испускает лучи; так и Моисей ещё в младенчестве явил себя врагом царя-идолопоклонника египетского, сбросив на землю венец, который фараон возложил ему на главу².
Дон Хуан де Поррес признал слугу Божия своим сыном, что было редкостью для кавалеров, которые, дабы не выставлять на свет свой позор, обыкновенно не признают таких детей. Но поскольку Мартину суждено было стать драгоценной эмалью, украсившей чистое золото отцовского благородства, то небеса и предуготовили так, чтобы тот признал его сыном.
Случилось дону Хуану отправиться в город Сантьяго-де-Гуаякиль, и он взял мальчика с собой. Там Мартин и научился читать и писать, что имело немалое значение для того предназначения, которое уготовал ему Бог. Вместе с отцом он вернулся в родной город Лиму. И по мере того, как прибавлялись годы, возрастала в Мартине и добродетель, а Господь, избравший его для Себя, пожелал, чтобы он стал столь чужд миру, что, казалось, и не жил в нём.
Он понимал, как несовместны служение Богу и праздность, мать пороков. «Мачехой добродетелей» назвал её св. Бернард³, а потому Мартин решил вести с нею беспощадную войну, никогда не давая ей доступа к себе, дабы через неё не одолел его враг. С этой целью он обучился ремеслу цирюльника, дабы трудом своим зарабатывать на пропитание. В этом он следовал учению и примеру Апостола (ср. 2 Фес. 3:8), а также тех святых отшельников древней Церкви, что в пустынях Нитрии, Египта и Фиваиды духом возносились к Богу в созерцании, а телом смиренно трудились⁴.
В этом ремесле брат Мартин упражнял своё человеколюбие, которое, казалось, и составляло всю его жизнь. Всё, что он зарабатывал или что ему давали (ибо платы он никогда не просил), не задерживалось в его руках, что, казалось, были точёными, как у Жениха из Песни Песней (ср. Песн. 5:14). Его сострадание тотчас вынуждало передать всё заработанное нуждающимся.
Среди сверстников он жил так, как никто другой, и это было действием божественной благодати, ибо Тот, Кто сумел сохранить святость Авраама в Халдее, праведность его племянника Лота в Содоме, невинность терпеливого Иова среди идумеев, а также боголюбие Даниила и его товарищей во дворце царя вавилонского, — Тот же смог сохранить и брата Мартина в чистоте среди сверстников его круга, которые, как учит опыт, обыкновенно легко предаются порокам.
Итак, вся забота его состояла в том, чтобы избегать этих пороков, доказательством тому служит следующий случай.
Пока слуга Божий жил в миру, он имел обыкновение каждый вечер просить у хозяйки дома, где снимал комнату, одну свечу, ибо состояние его, должно быть, было столь скудным, что не хватало даже на самое необходимое. Просьбы его со временем стали столь настойчивы, что в них уже нельзя было узнать учтивого обращения постояльца, но слышалось докучливое попрошайничество нищего. Такого ничтожного повода оказалось довольно, чтобы хозяйка возымела кое-какие подозрения, ибо, как говорит Дух Святой, «всякая злость мала в сравнении со злостью жены» (Сир. 25:18). Ей показалось, что столь упорные просьбы о свете непременно скрывают некое тёмное дело, творимое в его комнате, хотя могла бы она предположить и обратное, ведь, по слову Спасителя, «всякий, делающий злое, ненавидит свет» (Ин. 3:20). Но чтобы дурно помыслить о ближнем, человеческому суду довольно воображения, а чтобы помыслить благое — не хватает и опыта.
Желая удостовериться в своих недобрых догадках, обманувшаяся женщина подсмотрела однажды ночью в дверную щель и, к своему изумлению, увидела, как благонравный юноша, поставив свечу перед иконой, коленопреклонённо и горячо молился, проливая обильные слёзы. Женщина та была посрамлена в своей опрометчивости и, сокрушаясь, раскаялась в своей вине, ибо не увидела ничего дурного, что могло бы её оскорбить, но лишь добродетель, послужившую ей в назидание.
Именно к добродетели всегда устремлялись помыслы сего сосредоточенного юноши, а чтобы они не остались тщетными, он прибегал под священный покров Царицы Небесной, Которую Бог, избрав Себе в Матери, указал и нам как нашу Матерь, устроив так, чтобы всякое благо, ниспосылаемое с небес смертным, всегда проходило через руки Марии, как говорит св. Бернард⁵. Брат Мартин простирался у Её стоп и с душераздирающими вздохами, источая из глаз потоки слёз, молясь перед святым образом, просил Матерь Божию и нашу Матерь, дабы Она благосклонно вняла его устремлениям, день ото дня укрепляя его в служении Своему Сыну; чтобы стала ему верною путеводной звездой в бурном море сего мира.
По плодам стала видна и сила столь праведных прошений, и то, как много может Матерь пред Христом, и что Мария облечена силою Божией, дабы творить милости своим слугам. Ибо столь велико было преуспеяние слуги Божия, что, возрастая от силы в силу (ср. Пс. 83:8), он, будучи ещё юношей, во цвете лет приносил уже зрелые плоды совершенства.
¹ Ср. св. Амвросий Медиоланский, «Толкование на Евангелие от Луки», кн. 2.
² Аллюзия на апокрифическую традицию, изложенную, в частности, у Иосифа Флавия в «Иудейских древностях» (кн. 2, гл. 9).
³ Ср. св. Бернард Клервоский, послание 87, к Ричарду, аббату Фаунтинскому.
⁴ Ср. св. Иероним Стридонский, послание 22, к Евстохии.
⁵ Ср. св. Бернард Клервоский, проповедь «О водопроводе» (De Aquaeductu).
ГЛАВА III. О ТОМ, КАК СЛУГА БОЖИЙ ПРИНЯЛ ОБЛАЧЕНИЕ В МОНАСТЫРЕ ПРОПОВЕДНИКОВ В ЛИМЕ
Нет сомнения, что иноческая жизнь, будучи домом Божиим, служит надёжным убежищем от опасностей мира, врачевством от его язв и исправлением его заблуждений. «В монастыре, — говорит святой Бернард, — человек поступает осмотрительнее, реже впадает в грех, скорее восстаёт [от падения], умирает с бо́льшим упованием и обильнее вознаграждается»¹.
Это постиг брат Мартин по божественному озарению, и за ясным познанием блага в нём тотчас последовало действенное желание его достичь. Горячо возжелал он блаженного иноческого состояния, и хотя мог бы вступить в любой из утверждённых [папою] орденов, пределом его желаний стал орден нашего славного Патриарха св. Доминика, чья сияющая на челе звезда² служила путеводной звездой его устремлениям.
Виновницей сих устремлений была божественная любовь, которая, по слову святого Григория, «не знает праздности»³ в душах, где она обрела себе обитель (ср. Ин. 14:23). Поселившись в душе брата Мартина, она побуждала его желать духовного преуспеяния и внушала ему сии святые помыслы, ведь, как сказал св. Павел, мы не способны помыслить ничего доброго сами от себя, но на всё нам потребен Бог (ср. 2 Кор. 3:5). И поскольку деяния Господа совершенны (ср. Втор. 32:4), Он пожелал, чтобы желания, которые Он зажёг в сердце Своего слуги, обрели благополучное исполнение.
Итак, решив оставить мир, дабы теснее прилепиться к Богу, он отправился в монастырь Богоматери Святого Розария в Лиме, принадлежавший Ордену проповедников. С великим смирением и благоговением он испросил облачение доната у отца-магистра брата Хуана де Лоренсаны, мужа, достойного бессмертной памяти за его великую добродетель и обширные познания, который в то время служил провинциалом. Приором же монастыря состоял Его преосвященство о. бр. Агустин де Вега, епископ Парагвайский, зачинатель строгого уставного соблюдения в этой провинции. Оба они возблагодарили Бога и с необычайной душевной радостью вручили Его слуге облачение, поздравляя друг друга с обретением такого собрата. Быть может, они уже были наслышаны о его добродетели, а быть может, рассмотрели её в его скромности и благообразии, ибо слуги Божии носят на челе своём печать добродетели.
Когда отец брата Мартина узнал о его новом положении, он выказал сильное огорчение — не оттого, что сын его вступил в орден, а оттого, что тот облачился в смиренный хабит доната. По этой причине прелаты хотели было дать брату Мартину облачение полноправного инока, но слуга Божий, взиравший на вещи в ином свете, нежели его отец (который, в конечном счёте, судил обо всём по-мирски), не пожелал принять оказанной ему чести. Для него смиренное одеяние, дающее повод к уничижению, было дороже почётного облачения, которое могло бы породить гордыню, ибо он прекрасно понимал, что, раз оставив мир, нехорошо возвращаться к нему, уже пребывая в орденe.
Прошёл год испытания, предписанный святым Тридентским собором4, и он провёл его, подавая пример жизни, какой только можно ожидать от человека столь высокой добродетели. Настало время принесения обетов, которое он совершил с примечательной радостью в душе, отдавая себя в живую жертву (ср. Рим. 12:1) всесожжения Богу и многократно благодаря Его за то, что удостоился стать слугой Его слуг в Его же доме, приняв на себя священный знак воина, сражающегося под Его знаменем. Приняв на себя новые обеты, он с исключительным усердием стал стремиться к вершине евангельского совершенства, что и составляет долг всякого инока5. Рвение его в этом было таково, что он казался не новоначальным, а опытным, давно уже подвизающимся в ордене братом, который до тонкостей вник в устав и до буквы соблюдал все его предписания6.
Немаловажное значение в монастырях имеют так называемые «обряды» — как те, что относятся к богослужению, которому и посвящена иноческая жизнь, так и те, что определяют уставной порядок этого состояния. И хотя нарушение их не вменяется даже в простительный грех (если только не совершается с презрением, что уже будет грехом смертным, к которому располагает себя тот, кто постоянно так поступает), однако же кто пренебрегает малым, рискует со временем пренебречь и бо́льшим, по слову Духа Святого7. И как сущность не сохраняется без своих акциденций, так и иноческая жизнь без обрядов не стоит твёрдо, но приходит в упадок. Самсон лишился силы, как только ему остригли волосы, ибо он был назорей, посвящённый Богу телесной силой для защиты евреев, а ношение длинных волос являлось назорейским обрядом. Потому-то дар силы и оставил Самсона, как только он нарушил обряд (ср. Суд. 16)8.
Так вот брат Мартин был ревностным блюстителем этих предписаний и, прекрасно понимая их великую важность в иноческой жизни, следил за их исполнением с таким вниманием, словно нарушение их влекло за собой вину в самом тяжком смертном грехе. Дабы во всём поступать безупречно, он поставил себе за правило подражать добродетелям, которые подмечал в других, смиренно желая быть учеником каждого, хотя сам уже был достоин стать наставником для многих. Святой завистью завидовал он духовному преуспеянию своих братьев, как то и советует св. Павел (ср. 1 Кор. 12:31): у одного он учился смирению, у другого — молитве, у третьего — человеколюбию, а у прочих — иным добродетелям, как повествуют жития о великом Антонии9.
Превыше же всего образцом для своей жизни он почитал досточтимого отца нашего, славного Патриарха св. Доминика. Восхищаясь в нём тем, что было достойно лишь восхищения, он старался научиться тому, чему можно было подражать, понимая, сколь дурно носить имя сынов Авраамовых, но не желать быть таковыми в делах (ср. Ин. 8:39).
¹ Ср. св. Бернард Клервоский, Послание 2.
² Звезда на лбу или над головой — один из главных иконографических атрибутов св. Доминика, основателя ордена Проповедников.
³ Ср. св. Григорий Великий, Гомилии на Евангелия, 30.
4 Тридентский собор (1545–1563), сессия 25, гл. 15, «О реформе монашествующих».
5 Ссылки на Фому Аквинского, Summa Theologiae, II-II, q. 186, art. 1 & art. 9.
6 Ibid., q. 174, art. 3.
7 Ibid., q. 186, art. 9.
8 Николай де Лира, комментарий на Книгу Судей, 16.
9 Ср. св. Афанасий Великий, «Житие преподобного отца нашего Антония».
ГЛАВА IV. О ГЛУБОКОМ СМИРЕНИИ И ТЕРПЕНИИ СЛУГИ БОЖИЯ
Сын Божий так ценил смирение, что убеждал Своих учеников подражать Ему в этом, говоря, что Он «кроток и смирен сердцем» (Мф. 11:29), хотя Сам Он — сила Отчая и хранилище сокровищ Его бесконечной премудрости (ср. 1 Кор. 1:24). Сия-то добродетель столь ярко сияла в слуге Божием брате Мартине де Порресе, что в нём сразу угадывался истинный ученик Христов. Было видно, что он хорошо усвоил уроки Его школы, где первое, чему учат, — это смирение, которое служит опорой духовного здания и основанием христианского совершенства.
Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем самоуничижение, превосходное качество, о котором повествуют и в житии нашего славного отца св. Доминика. Последнему, как известно, тягостно было пребывать в Тулузе, где все его почитали, и он с радостью отправлялся в Каркассон, где все его поносили¹. Брат Мартин так доказывал своё духовное сыновство св. Доминику через смирение, что его самоуничижение вызывало у всех восхищение.
Редко видели, чтобы он поднимал взгляд от земли, ибо считал себя недостойным и ступать по ней. Когда его зазывали в келью к какому-нибудь иноку, то, как ни упрашивали его сесть, смирение его не позволяло этого сделать. В итоге он падал ниц и в таком положении вёл беседу с иноками.
Если кто-нибудь, побуждаемый молвой о его добродетели и чудесных деяниях — верных свидетельствах святости его жизни, — превозносил его и возвещал похвалы, которые могли бы усладить слух другого, он заметно огорчался и умолял не говорить ему подобного, ибо он — «худший в мире» и за грехи свои заслуживает быть головнёй, вечно горящей в аду. Это верный признак его великого смирения, ибо истинно смиренный тяжелее переносит похвалу себе, нежели гордец — поношения и брань.
Часто слышали от него, как он молил Бога соделать его подобным некоему образцовому иноку. Таков обычай смиренных: дабы стяжать ещё большее смирение, они не находят в себе и малейшего изъяна, который не сочли бы за тяжкий грех, и не видят в других и тени теплохладности, которой не позавидовали бы как великому рвению.
Он смирялся во всякое время и на всяком месте, взяв себе за обыкновение подметать самые нечистые уголки монастыря и те проходы, где ступала нога каждого. Порою он и сам бросался в грязь, желая быть всеми попираем.
Будучи отцом гордыни, бес ненавидел столь глубокое смирение и то и дело пытался возмутить умиротворённый дух брата Мартина. Не брезговал он для этого никакими кознями и не упускал ни единого случая, ибо, как сказал святой Иларий, «победа над святыми — самая желанная»2 для его злобы, а потому на них-то он и направляет свои самые яростные удары, ведь чем большее сопротивление встречают его искушения в праведниках, тем сильнее он жаждет одержать над ними верх.
Так он и поступил с братом Мартином, подстрекая и убеждая других в монастыре обращаться с ним презрительно и оскорбительно. Но всякий раз, когда рассчитывал выйти победителем, враг оставался в проигрыше.
Однажды некий инок обругал слугу Божия, хотя тот не дал к тому ни малейшего повода: назвал его «псом-мулатом», добавил, что достоин он лишь галер, и осыпал его прочими подобными оскорблениями, какие только может подсказать гнев и посоветовать бес. Но человек Божий, с лицом, подобным лику ангела, как у первомученика Стефана, когда противники поносили его в синедрионе (ср. Деян. 6:15), смиренно простёрся у стоп обидчика и, лобызая их, сказал, что за свои прегрешения заслуживает много большего, в чём сам и сознаётся.
В другой раз один брат, страдавший от тяжкого недуга, позвал слугу Божия, чтобы тот, как монастырский больничник, помог ему. И хотя брат Мартин поспешил на зов с усердием, какое только можно ожидать от его милосердия, болящему в его нетерпении показалось, что слуга Божий мешкает. Вне себя от гнева и по наущению бесовскому, он, осыпав его многократными оскорблениями, в сердцах воскликнул: «Вот оно, твоё милосердие, лицемер, обманщик? Давно бы мне следовало тебя раскусить!» На это брат Мартин смиренно отвечал: «В том-то и состоит моя беда, отче мой, что, столько лет пытаясь себя узнать, я так и не уразумел своей сути, а Ваше преподобие желает постичь её за те четыре дня, что вы меня великодушно терпите. Но не тревожьтесь, вы ещё узнаете меня лучше, ибо с каждым днём взору вашему будут открываться всё новые мои прегрешения и несовершенства, ведь я — воистину худший из людей».
Однажды некий прелат возымел намерение испытать чистоту совершенства досточтимого брата и узнать, соответствовало ли внешнее в его поступках внутреннему устроению его духа. И поскольку смирение — это пробирный камень, на коем проверяется качество добродетели, настоятель решил испытать брата Мартина именно таким образом. Он обошёлся с ним нарочито уничижительно и презрительно, сделав ему суровый выговор, отчего в монастыре произошло некоторое смущение и немалое огорчение, ибо все очень ценили и любили человека Божия. Ведь как, по слову Философа, благо есть предмет всякого устремления3, а добродетель столь блага, что и обладающего ею делает благим4, то она, подобно магниту, притягивает к себе даже стальные сердца.
Брат Мартин с несказанным смирением выслушал суровый выговор. И хотя резкость его могла бы пробудить нетерпение в душе менее обузданной, чем его, — ибо, по Аристотелю, презрение побуждает ко гневу5, — на слугу Божия она не возымела почти никакого действия. Простершись у ног настоятеля и многократно облобызав их, он сказал: «Ныне я познал ревность Вашего преподобия и великую любовь, которую вы ко мне питаете, раз обходитесь с этим псом-мулатом так, как он того заслуживает».
Он совершенно отрёкся от себя, последовав совету Спасителя (ср. Мф. 16:24), отчего казалось, будто один говорил, а другой страдал, как сказал святой Августин о непобедимом мученике святом Викентии6.
Не раз и не два, но многократно Господь изволил испытать терпение Своего слуги, а бес при этом пытался заставить его это терпение потерять, искушая дурным обращением, оскорблениями и поношениями. Ибо порой резкое слово ранит больнее, чем вредоносное действие. Лавану, дяде и тестю Иакова, Бог сказал во сне, чтобы тот остерегался говорить дурно своему племяннику (ср. Быт. 31:24). Не сказал Он: «не причиняй ему зла», но — «говори с ним хорошо», ибо одно можно стерпеть, другое же — невыносимо. Но поскольку смирение слуги Божия пустило столь глубокие корни в почву его души, враг, сеющий плевелы среди пшеницы (ср. Мф. 13:25), не мог с лёгкостью их вырвать, и сколь бы коварно он ни пытался одолеть его, брат Мартин всякий раз выходил победителем.
Однажды его позвал один старый инок, быть может, для врачевания какого-то недуга, ибо человек Божий исполнял, как было сказано ранее, служение больничника. Но прийти сразу он не смог, так как другая, более неотложная нужда задержала его на этом послушании. Когда же, управившись с делами, он наконец пришёл в келью к тому иноку, то застал его в великом нетерпении из-за промедления. Подстрекаемый гневом, тот накинулся на него с оскорблениями, изрыгая столь неумеренные речи, столь обидные слова и столь болезненные поношения, что стало совершенно ясно, какая страсть обуяла сердце его и сколь мало в нём подлинного благочестия. Ибо, как сказал св. Иаков, пуста и суетна вера того, кто не умеет обуздывать свой язык, даже если он и почитает себя благочестивым (ср. Иак. 1:26).
Многим кажется, что они обладают терпением и неким подобием добродетели, но им недостаёт самой её сути, как и предупреждал св. Павел (ср. 2 Тим. 3:5). Под личиной добродетели они позволяют себе осуждать каждого, а потому судят всякого, ропщут на всех и обо всём соблазняются, прикрываясь добродетелью, принимая злое за доброе, а доброе за злое, называя тьму светом, а свет — тьмою (ср. Ис. 5:20).
Так поступил и этот старый инок, которому по причине его преклонных лет и в силу того, что гневливые и вожделеющие страсти должны были в нём умереть, надлежало бы быть более терпеливым. Но он поступил совершенно иначе: тяжко оскорбив слугу Божия и, подобно тем, на кого жаловался Давид, «против неба отверзая уста свои» (Пс. 72:9), он вменил ему в вину то, в чём тот был невинен.
Но как бы ни силились сии надменные волны оскорблений и безумств возмутить смиреннейший дух человека Божия, море его терпения пребыло столь ясным и спокойным, что он, не заступаясь за себя и не защищаясь, с великой скромностью и благоразумием уклонился от столкновения, дабы, по совету св. Павла, дать место гневу (ср. Рим. 12:19). Он тотчас вошёл в свою келью, чтобы молиться Богу за своего гонителя, подражая Господу, Который, претерпевая смерть, чтобы даровать нам жизнь, молился на Кресте за тех, кто Его на этот Крест возвёл (ср. Лк. 23:34).
Спустя недолгое время брат Мартин вернулся, полагая, что гнев уже утих и уступил место разуму; но вышло совсем наоборот. Бес вновь раздул пламя ярости, и инок принялся повторять оскорбления, умножил клевету и развязал язык на тысячи поношений. Он делал это с такой яростью и едкостью, что слуга Божий, пав к его ногам и источая одновременно из глаз слёзы, из сердца — вздохи, а из уст — слова мольбы, начал просить у него прощения за вину, которой не было.
Но и такого смирения не хватило, чтобы смягчить жестокое сердца, тогда как и неразумные скоты умеют прощать того, кто перед ними смиряется. Ругатель перешёл от слов к делу, усугубив обиду. На крик сбежались несколько иноков и, увидев человека Божия, простёртого у стоп своего сурового обличителя, один из них спросил: «Брат Мартин, что здесь происходит?»
На что досточтимый брат ответил с радостным лицом и сугубой любезностью: «Отче, принимаю пепел не в Пепельную среду. Сей отец открыл мне глаза на прах, из коего я создан, и возложил на чело моё пепел грехов моих. И я, благодарный за столь важное напоминание, не целую ему рук, ибо недостоин касаться того, к чему нисходит Сам Бог7, но остаюсь у его стоп, но даже их, как стоп священника, я недостоин лобызать. И поверьте, Ваше преподобие, это лучший день в моей жизни, ибо я знаю, что хотя отец сей в гневе и обошёлся со мной оскорбительно, он не в ярости меня обидел, но мудро наказал, чтобы я не забывал, кто я такой, находясь в обществе Ваших преподобий, которого недостоин. И чтобы я не возгордился от тщеславия, будучи всеми почитаем, он напоминает мне о низости моего существа и порочности моих нравов, дабы я смирился».
Все эти порождённые его смиреннейшим духом слова, которыми он оправдывал обидчика и уничижал самого себя, помогли ему, вопреки сатане, выйти из битвы победителем. Ибо, по словам Еврипида (а в этом он мыслил не как языческий писатель, но как христианский философ), битвы терпения таковы, что в них всегда лучше быть побеждённым, нежели победить8.
¹ Ср. Эрнандо дель Кастильо, «Всеобщая история святого Доминика и его ордена Проповедников».
2 Ср. св. Иларий Пиктавийский, комментарий на Евангелие от Матфея (согласно «Катенам» св. Фомы Аквинского).
3 Аристотель, «Никомахова этика», кн. I, гл. 1: «Благо есть то, к чему всё стремится».
4 Аристотель, «Никомахова этика», кн. II.
5 Аристотель, «Риторика», кн. II.
6 Ср. св. Августин, Проповеди на день памяти св. Викентия (Sermones 274-277).
7 В руках священника, совершающего мессу, происходит пресуществление хлеба и вина в истинные Тело и Кровь Христовы.
8 Сентенция не является прямой цитатой, но представляет собой христианскую адаптацию изречения из утраченной трагедии Еврипида «Антиопа»: «Благородно проиграть лучше, чем одержать постыдную победу» (Fr. 202, Nauck).
ГЛАВА V. В КОЕЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ПРЕДЫДУЩАЯ ТЕМА
Смиряться тому, у кого нет причин для гордыни, — невеликая заслуга; но когда смиряется тот, кого мир встречает рукоплесканиями, — это многого стоит. В таком именно положении и находился слуга Божий: все его почитали, знатные люди оказывали ему уважение, и к нему постоянно приходили с визитом особы важные и высокого положения.
Преосвященнейший владыка Педро де Ортега Сотомайор, епископ Куско, муж учёнейший и блистательных дарований; преосвященнейший владыка Фелисиано де Вега, архиепископ Мехико, известный своей добродетелью и великими познаниями, — оба они, состоя в тесной дружбе с сим человеком Божиим и почитая себя недостойными её, наперебой выказывали ему почтение и уважение. Так же поступали и многие судьи местной Королевской аудиенсии. А что ещё важнее, Его Превосходительство дон Луис Херонимо де Кабрера-и-Бобадилья, граф де Чинчон, в бытность свою вице-королём здешнего королевства, высоко ценил брата Мартина, о чём подробнее будет сказано позже. И другие знатные особы почитали его, одни прося у него совета в своих делах, другие — облегчения в тяготах, и все — его молитв перед Богом.
Так, он стал желанным гостем у правителей и советником у судей; кавалеры искали его общества, а знать выказывала ему глубокое уважение. Мирская слава окружала его, и все почитали его за святого по причине его героических деяний. Подобные почести обыкновенно служат пищей для надменности, и даже на белоснежных ризах добродетели от них появляются пятна гордыни. Но чем выше возносили брата Мартина хвалы, тем глубже он смирялся, аж равняясь с прахом земным. Погружённый в бездну своего ничтожества, он нисколько не заботился о мирских почестях, которые так ценят люди мирские, и сии суетные впечатления не достигали небес его духа.
Напротив, ещё бо́льшие высоты открываются нам в глубоком смирении брата Мартина. Он не только презирал оказываемые ему почести, считая себя нисколько не достойным их и почитая себя самым презренным в мире, и не только терпеливо сносил оскорбления, которые ему наносили, но паче того, всякий раз, когда его поносили, многократно благодарил Бога, говоря о тех, кто дурно с ним обходился: «Вот эти-то меня и узнали». Он и сам выставлял себя на посмешище, чтобы другие ни во что его не ставили. И когда так поступали и оскорбляли его, он ни словом, ни делом не выказывал ни обиды, ни малейшего неудовольствия, чем доказывал своё великое совершенство. Ибо, по слову святого Иакова, «кто не согрешает в слове, тот человек совершенный» (Иак. 3:2).
Слуга Божий был столь далёк от гнева, что испытывал безмерную радость, сталкиваясь с презрением к себе. И не только потому, что, как говорит Аристотель, добродетельные поступки доставляют наслаждение тому, кто их совершает¹, но и потому, что он страдал за Бога, Которого любил, а это, по святому Августину, и есть высшее проявление любви².
Вершиной смирения слуги Божия, кажется, стал один поразительный случай, в котором просияли многие его добродетели.
Случилось однажды, что приор монастыря оказался в крайней нужде: ему срочно требовались средства для содержания больницы. Забота эта так его тяготила, что он уже готов был выйти на площадь и выставить на торги некое имущество, в котором монастырь имел свою долю. Узнав об этом, человек Божий, движимый пламенным милосердием и редким смирением, пошёл к приору и сказал ему: «Отче, я пришёл, чтобы помочь в нужде, которую терпит монастырь. Не скорбите, ибо выход есть. Продайте этого пса-мулата, ведь он — раб ордена, да столь никчёмный, что ни на что не годен. Он и служит-то плохо, потому что с ним хорошо обращаются. Быть может, он найдёт себе господина, которому, терпя дурное обращение, будет служить хорошо».
На это приор, проливая потоки слёз, ответил: «Ступайте, брат Мартин, в монастырь, ибо вы нам нужны, а Бог уже послал нам помощь».
Завершим же эту главу, как златою виньеткой, повествованием о его необычайном терпении в тяготах и напастях. Терпение, которое один Учитель Церкви3 назвал «наукой о мире», — родная сестра смирения, и кто смирен сердцем, тот непременно будет и терпелив. Так было и с этим человеком Божиим. Когда Господь укрощал его, посылая ему тяготы, дабы сплести ему венец на небесах, и болезни, дабы очистить его на земле, он, понимая, что в немощах, по слову Апостола, свершается сила Божия (ср. 2 Кор. 12:9), проявлял столь восхитительное терпение, что приводил в изумление весь монастырь.
Он обыкновенно говорил, что страдания его — ничто в сравнении с тем, что он, будучи худшим из людей, заслуживает претерпеть. Долгое время каждую зиму слугу Божия мучила жесточайшая четырёхдневная лихорадка, но он переносил её с таким терпением, что почти не подавал вида. Пока длился озноб, немного отдыхал, а как только начинался жар, вставал и, словно ничего не случилось, с той же внимательностью и усердием, что и в прочие дни, исполнял своё послушание в больнице.
И поскольку больные от горечи своих недугов делались порой столь несносны, что и сами себе становились в тягость, слуга Божий постоянно подавал им пример терпения и стяжания заслуг. Все их упрёки он принимал с радостным лицом, как человек, знающий, что в обмен на временную скорбь он обретёт вечные радости, и что, как говорит Апостол, «кратковременное легкое страдание наше производит в безмерном преизбытке вечную славу» (2 Кор. 4:17).
¹ Аристотель, «Никомахова этика», кн. I, гл. 8.
² Популярная в барочных текстах сентенция «сладостнее страдать за возлюбленного» (лат. dulcius pro amato pati), приписываемая св. Августину, не является прямой цитатой из его трудов, но выражает одну из важнейших сторон его учения о любви. Эта мысль наиболее полно раскрывается в его проповедях о мучениках (особенно о св. Лаврентии), где он говорит, что любовь ко Христу претворяет муки в сладость.
3 Речь идёт о Хуане де Палафоксе-и-Мендосе (1600–1659), испанском епископе и духовном писателе.
ГЛАВА VI. О СУРОВОМ САМООБУЗДАНИИ ЧЕЛОВЕКА БОЖИЯ
Поскольку из-за греха прародителей, коим заразилось их потомство, силы души восстали против разума, то, хотя душа и тело и составляют единое целое, между ними не прекращается тяжба, и плоть, как сказал святой Павел, всегда ведёт неустанную брань против духа (ср. Гал. 5:17). А потому, дабы тело, как раб, подчинилось душе, как своей госпоже, на пути добродетели необходимо укрощение плоти.
Досточтимый брат Мартин, понимая всю важность сего дела, с таким рвением предался подвигам, что суровость его казалась неимоверной. Создавалось впечатление, что от спасительного покаяния он перешёл к кровавой жестокости. В глазах людей он представал не кающимся грешником, налагающим на себя епитимию за свои вины, а свирепым палачом, мстящим самому себе, — столь жестоки были его самобичевания. Он не только бичом терзал свою плоть, но и дух оскорблениями уязвлял. Так, после дневных трудов, он запирался ночью для самобичевания. Взяв в руку железную цепь со стальными крючьями на концах, он наносил себе столь частые удары, что орошал пол потоками крови. И при каждом ударе он повторял те поношения, которыми нетерпеливые больные осыпали его днём. Таким образом, он не только мучил тело бичом, но и ранил душу оскорблениями.
Завершив эту муку, он подвергал себя новому виду истязания: врачевал свои раны уксусом и солью, чувствуя от этого лекарства боль даже более сильную, чем от самих язв, что нанёс себе.
В полночь он после долгой молитвы обыкновенно уединялся в зале капитула и там продолжал её перед святым Распятием, проливая обильные слёзы и прося о милосердии и прощении грехов своих. По окончании этой продолжительной молитвы следовало новое кровопролитие, и он с радостью расточал свою кровь в уплату за грехи и в приношение Богу.
Когда же он раздевался для второго самобичевания, его туника присыхала к кровоточащим ранам от первого, и, безжалостно сдирая её с себя рывками, он вновь обнажал язвы. При этом истязании слуга Божий испытывал одну из величайших мук, какие претерпел Спаситель на Голгофе.
Утешением и врачевством, к которому он прибегал, было вот что: обнажив всё тело и не щадя ни единой его части, он нещадно бичевал себя плетью или грубым бичом. Он делал это с такой необычайной суровостью, что потоки крови, стекая по бороздам от ударов, орошали пол в зале капитула. Звуки бича сопровождались слезами, а слёзы — жалобными возгласами, которые он повторял, говоря: «Милосердия, Господи, милосердия!»
Совершив сие кровавое истязание над телом своим, слуга Божий и ночной отдых обращал в неменьшую муку. Ложем ему служил гроб, в котором хоронят иноков, и в нём он, засыпая, представлял себя усопшим, дабы, помня о смерти, научиться умирать праведно, ибо сон есть образ хладной смерти¹.
Так он отдыхал краткое время, либо прикорнув на скамье в зале капитула, либо у подножия постели какого-нибудь больного, сохраняя при этом такую пристойность и благообразие в положении тела, будто и не спал вовсе. И не стоит удивляться, что столь мало времени уделял он отдыху, ибо, как говорит Аристотель, сон происходит от паров, что от пищи поднимаются к голове и усыпляют её². А поскольку пища досточтимого брата была, как будет сказано далее, весьма скудна, то и не диво, что мало спал тот, кто так мало ел.
После кратчайшего отдыха он пробуждался в урочный час, чтобы бить в колокол к утренней молитве, — благочестивый обычай, которого он придерживался всю свою жизнь. В эти часы он горячо приветствовал прекрасную Утреннюю Звезду, Пресвятую Деву Марию, нашу Госпожу. Исполнив усердно эту обязанность, он вновь возгревал дух молитвою, по окончании которой, — а конец, как говорит Мудрец, лучше начала (ср. Еккл. 7:8), — на рассвете он снова предавался бичеванию. На сей раз оно было ещё суровее, ибо совершалось другими и притом розгами из айвы. Его били от плеч до самых икр и ступней, оставляя всё тело в ранах.
Эту муку он принимал то в своей келье, то в подвале, почитая за честь получить удары от монастырских негров. Из всех самобичеваний, которым он себя подвергал, одно он приносил в уплату и возмещение за свои грехи; другое — за тех, кто пребывал в смертном грехе, моля Бога избавить их по бесконечной Своей благости от бесконечного несчастья греха. Третье же самобичевание он приносил за души, страдавшие в ненасытном пламени чистилища, которые, не имея сил помочь самим себе, нуждаются во внешней помощи, дабы выбраться из несказанно суровых мук своих. Таким образом, каждую ночь он принимал три самобичевания, не желая отставать в суровости от нашего славного отца нашего св. Доминика, чьим сыном он себя с гордостью почитал.
Однажды некий друг брата Мартина увидел, как тот бичует себя острейшими шипами, и, движимый состраданием, сказал ему, чтобы тот умерил своё рвение, ибо и в добродетели нужна рассудительность. На это брат Мартин ответил, что именно это [, если рассудить,] и необходимо ему для спасения, и что за грехи свои он заслуживает много большего.
В другие разы он имел обыкновение принимать бичевание на верхних хорах. Полностью обнажившись, он в течение часа наносил себе двумя тяжёлыми плетьми жесточайшие удары по всему телу, оставляя пол в хоре залитым кровью. Отдохновением и облегчением от этого ему служила молитва, в которой он пребывал до самого рассвета, подражая святому тёзке своему, Мартину [Турскому], о коем повествуют жития, что весь его отдых состоял в смене одного труда другим.
Также слуга Божий, скрываясь от посторонних глаз, имел обыкновение уходить в склепы усопших. Там, среди мёртвых, он свободно предавался своим покаянным подвигам. Имея перед глазами то ничто, в которое предстояло обратиться его телу, и взирая на нагие кости, напоминавшие ему о смерти, он приводил свою жизнь в ещё больший порядок, жестоко бичуя себя в этом жутком месте, свободный среди мёртвых (ср. Пс. 87:6, Вульг.).
¹ Ср. Овидий, «Любовные элегии», II, 9, 41: «Quid est aliud, quam gelidae mortis imago?» («Что есть сон, как не хладный образ смерти?»).
² Аристотель, «О сне и бодрствовании».
ГЛАВА VII. В КОЕЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ТЕМА ПРЕДЫДУЩЕЙ ГЛАВЫ
Не знал слуга Божий времени, свободного от трудов и умерщвления своего неутомимого тела. В праздники Пятидесятницы, когда люди мирские, пренебрегая своим христианским долгом, вместо благодарения небесам предавались суетным забавам, нередко вставая на путь греха и рискуя своей честью, слуга Божий имел обыкновение уходить в монастырь святой Магдалины. Там в обществе своего друга, великого человека Божия брата Хуана Масиаса, он удалялся в сад, где всё их развлечение и праздничная утеха сводились к непрестанной молитве, слезам и покаянным подвигам. И поскольку брат Мартин бывал сильно изранен от самобичеваний, он прибегал к помощи своего друга, прося того омыть ему раны уксусом и солью, которые он всегда носил с собой, куда бы ни шёл.
Подражая авве Макарию¹, он завёл ещё обычай, обнажившись, отдавать себя на съедение комарам — не только ради умерщвления плоти, но и чтобы напитать их своей кровью.
Однажды, в один из тех дней, когда слуга Божий хаживал в предместье города, называемое Аманкаэс, где он выращивал лекарственные травы в помощь бедным, в провожатые с ним пошёл юноша, которого он воспитал. Заметив, что солнце уже село и наступает тёмная ночь, юноша сказал досточтимому брату: «Отче, взгляните, нам пора назад, ведь поздно, а до монастыря далеко».
Слова эти словно бы послужили Мартину призывом к его обычному покаянному подвигу: он тотчас совлёк с себя одежду, достал из-за пояса грубый бич, пал на колени и принялся с нечеловеческой жестокостью хлестать себя по спине, икрам и другим сокровенным частям тела. По окончании сего жестокого истязания он, чудесным образом преодолев немалое расстояние до монастыря, в мгновение ока предстал у его врат, приведя в изумление своего спутника, о чём подробнее будет рассказано позже.
Слуга Божий состоял в близкой и сердечной дружбе с одним иноком ордена нашего серафического отца св. Франциска из Лимского монастыря босоногих братьев², который, без сомнения, и поныне стоит твёрдо благодаря их великому благочестию и строгости жизни. Однажды вечером человек Божий пошёл навестить своего духовного друга, и они, с любовью обнявшись, удалились для отдохновения в сад. А поскольку слуги Божьи всякое время и всякое место обращают в повод для почитания великого Господа, вселенского Самодержца всего сотворённого, то и отдохновение, и развлечение их состояло в том, что они поместили на одном из садовых деревьев образ святого Распятия — древа жизни, на котором благословенный Плод девственного чрева Марии принёс Себя в жертву, дабы Своею смертью даровать нам жизнь.
И вот, когда перед их глазами оказался образ самой Жизни, брат Мартин, воспламенившись огнём горячей любви, сказал серафическому сыну Франциска: «Попотчуем же наши тела, ибо не подобает нам провести день долгожданной нашей встречи в праздности».
Они начали молиться столь горячо, что всё вокруг наполнилось стенаниями, рыданиями и вздохами: братия орошали землю обильными слезами, желая принести плоды, достойные покаяния (ср. Мф. 3:8), а молитву и плач сопровождало также самобичевание. Когда же сие упражнение, продлившееся долгое время, завершилось, они оделись и возблагодарили Бога за сладостно проведённый вечер, пожелав друг другу многократно повторить такое отдохновение. Ибо как сыны Велиала обыкновенно собираются вместе, чтобы оскорблять своими преступлениями небеса, так и сынам Господним подобает собираться для поклонения Ему.
Ревностный дух сего героического мужа не знал отдохновения, и всякое место становилось для него поприщем для умерщвления плоти. Когда он оказывался в поместье Лиматамбо, то удалялся в оливковую рощу и там бичевал себя столь сурово, что не выпускал плети из рук, покуда обильные потоки крови не начинали струиться с его спины на землю. И хотя он совершал это суровое истязание со всей возможной скрытностью, негры из поместья много раз становились тому свидетелями, так что, завидев идущего слугу Божия, говорили: «Вот идёт брат Мартин орошать оливковую рощу своей кровью». О, благословенное подражание Господу, Который, проливая кровавый пот во исцеление наших недугов, оросил Своей кровью Масличную гору!
И небеса не преминули явить, сколь угодна им была кровавая жертва, в которую человек Божий приносил самого себя. Ибо не раз, но многократно случалось видеть, как он шествовал по монастырским галереям, словно в крестном ходу, и бичевал себя, а путь ему освещали четверо прекраснейших юношей, в коих легко угадывались ангелы небесные. Они служили этому человеку Божию свещеносцами по повелению Спасителя, Который сказал, что пришёл в мир не для того, чтобы Ему служили, но чтобы послужить (ср. Мф. 20:28).
¹ Maest. Villegas. lib. de Fruct.S. (глоссанаполях). Вероятно, отсылка к популярному в то время житийному сборнику Алонсо де Вильегаса, где приводится история о том, как авва Макарий Египетский, убив комара, в наказание самому себе сидел нагим в болоте, пока его тело не распухло от укусов.
² Босоногие братья (исп. Descalzos) — общее наименование для реформистских течений внутри католических орденов, стремившихся к возвращению к первоначальной строгости устава. Хождение босиком или в простых сандалиях служило символом нестяжания. В Лиме находился знаменитый монастырь босоногих францисканцев (Convento de los Descalzos), известный своим благочестием.
ГЛАВА VIII. В КОЕЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ РАССКАЗ О СУРОВЫХ ПОДВИГАХ СЛУГИ БОЖИЯ
Суровости самобичеваний досточтимого брата соответствовала и грубость его одеяния. Хабит его был пошит из грубого сукна, а под ним он носил сорочку из чрезвычайно жёсткой волосяной ткани, которую некоторые порой видели всю в крови. И хотя одной этой грубой ткани было бы довольно для умерщвления плоти, человек Божий, не довольствуясь её жёсткостью, носил на голом теле грубую власяницу, доходившую ему до колен и непрестанно терзавшую его.
Эту одежду он поддевал в дни канунов и праздников Христа, Его Матери и святых, чествуя их таким образом, подобно св. Антонию Великому, ведь тот почитал за честь носить плащ, сплетённый из пальмовых листьев, в который облекался св. Павел, первый пустынник¹.
Помимо этой власяницы, брат Мартин использовал для самоистязания и другие орудия из различных материалов: железные цепи, колючие репейники и жёсткие верёвки из щетины. С их помощью он подчинял тело духу, наказывая каждую его часть, ибо, как признавался св. Павел, чувствовал во всех своих членах иной закон, противящийся закону духа (ср. Рим. 7:23). А потому он и стремился к тому, чтобы все его члены страдали, ведь во всех них он видел опасность.
Кроме того, он носил на теле железную цепь, столь плотно прилегавшую к плоти, что она врезалась до самых костей. В его убогой келье стояла койка, подобная гробу, с продранным одеялом и деревянным брусом вместо подушки. На ней он отдыхал краткие мгновения по ночам или во время болезней, но, казалось, и лёжа на ней, он скорее мучился, нежели отдыхал во сне.
Столь велико было его желание страдать за Бога и обращаться со своим телом, как с мятежным рабом и смертельным врагом, что он, словно безжалостный палач самому себе, держал под рукой различные орудия для истязаний: стальные цепи, репейники, проволоку, колючие ремни, розги из айвы и бичи из разных материалов. К этому он прибавлял, как будет сказано далее, суровые посты, необычайное воздержание и долгие бдения, не пропуская при этом и полунощницы.
Поистине, то был дивный муж, о котором можно сказать то же, что сказал св. Иоанн Златоуст о великом пророке Иоанне Крестителе: «Удивительно было видеть в человеческом теле столь поразительное терпение»².
Время отдохновения, которое святой устав милостиво дозволяет инокам, дабы, дав передышку духу, они с новым рвением возвращались к трудам добродетели, эти краткие перерывы, столь необходимые в духовной жизни, человек Божий посвящал труду. Он отправлялся на монастырскую ферму, именуемую Лиматамбо, где его отдохновение состояло в неустанной работе: он копал землю и сажал лекарственные травы для бедных. После этого он удалялся в самое укромное место хутора, чтобы предаться своим покаянным подвигам и молитве.
Случалось и так, что он уходил в монастырь св. Марии Магдалины. Там, в обществе великого слуги Божия брата Хуана Масиаса, он удалялся в сад, где они совершали свои обычные духовные упражнения, помогая друг другу, как братья на пути добродетели. Их беседа, как и подобает тем, чьё «жительство — на небесах» (ср. Флп. 3:20), была о горнем, а во время её они явственно постигали ничтожество мира с его суетой и усладами, как о том повествуется в житии святого Августина и его матери, святой Моники³.
Человек Божий обуздывал все свои чувства: не только осязание его страдало от неустанного труд рук, сурового бичевания и жёсткой власяницы, но и глаза его претерпевали свою муку, ибо он не взирал на то, что могло бы их усладить, и поднимал взгляд от земли лишь в случае крайней необходимости, дабы увидеть нужды ближних. Поскольку же нужды сии пронзали его душу, а сам он пылал божественной любовью, его милосердие не довольствовалось одним лишь созерцанием бед, но и понуждало к их деятельному устранению.
Слух ему уязвляли оскорбления и поношения, что в нетерпении изрекали больные. Уши его не служили для восприятия лести; напротив, когда похвалы, способные усладить слух другого, достигали его, они становились для него мучением. Таким образом, он страдал не только от оскорблений, которые ему наносили, но и от похвал, которые его терзали.
Обоняние он также укрощал, постоянно находясь среди смрада и язв болящих, неустанно прибирая в отхожих местах монастыря — ибо видел в том не только повод смириться, исполняя самое низкое служение, но и способ укротить плоть свою отвращением. В этом он подражал великому Арсению, о котором пишут, что, находясь в пустыне, он истязал своё обоняние дурным запахом в наказание за те благовония, коими некогда услаждался во дворце императора Аркадия4.
Вкус его также не знал пощады, ибо он истязал его скудной пищей и муками жажды. Но самому суровому испытанию подверглось это чувство в одном необычайном случае, который произошёл со слугой Божиим, когда он исполнял послушание больничника.
Один инок по имени брат Андрес де Вилоа страдал от смертельной водянки — недуга столь докучливого, что чем больше уступаешь его требованиям, тем сильнее он разрастается. Обыкновенно её лечат, искусственно выпуская из больного воду, которая, застоявшись в жилах, своим дурным запахом отравляет дыхание страдальца5. У вышеупомянутого больного выпустили такой гнилостной воды, заполнив ею целую плошку, отчего зловоние стало невыносимым не только для присутствовавших, но и для обитателей соседних келий.
Слуга Божий как больничник присутствовал при этой процедуре. И хотя он был тем, кем был, он не мог противиться естеству и, как и прочие, почувствовал дурноту от гнилостного смрада, сделав движение, будто хотел отвернуться и зажать нос, как то обыкновенно делают люди, побуждаемые самой природой. Но, заметив за собой это, брат Мартин укорил себя в недостатке милосердия и в том, что он сам отвратительнее этой гнили, и, выбранив себя, залпом выпил целую плошку гнилостной жидкости. Он глотал её с таким наслаждением, будто это был небесный нектар или сладчайшая амброзия. Так он единовременно умертвил обоняние зловонием, а вкус — отвратительным питьём. То был истинный плод любви, о которой сказал св. Павел, что она всё переносит и всё претерпевает (ср. 1 Кор. 13:7).
В соблюдении молчания человек Божий был столь строг и ревностен, что не отверзал уст, кроме как по крайней необходимости, зная, что «при многословии не миновать греха» (Притч. 10:19). Все слова его устремлялись к Богу, к вящей славе Его, и ими он убеждал почитать Его всех, кого только мог. Он говорил с такой явной заботой о благе ближних, что слушавшим досточтимого брата глубоко западало в душу его учение. И пламенный дух, которым полнились его слова, столь осязаемо сообщался слушавшим, что они по милости Божией выходили из плачевного своего греховного состояния и впредь исправляли свою жизнь.
Слова свои он также обращал на утешение денно и нощно страждущих, на наставление в таинствах веры негров-новичков6 и диких индейцев, дабы одни из них смогли принять крещение, а другие — утвердиться в христианской вере. И в этом ему столь явно содействовали небеса, что не оставалось сомнений: Господь уделил ему дар языков, дабы учение его принесло плод.
¹ Ср. св. Иероним Стридонский, «Житие Павла, первого пустынника».
² Ср. св. Иоанн Златоуст, Беседы на Евангелие от Матфея, 37.
³ Ср. св. Августин, «Исповедь», кн. IX, гл. 10.
4 Magistr. Villeg. (глосса на полях). Вероятно, отсылка к «Flos Sanctorum» Алонсо де Вильегаса, где приводится эта история из жития св. Арсения Великого.
5 Vener. Bed in Luc. 14 (глосса на полях). Ср. комментарий Беды Достопочтенного на Евангелие от Луки 14:2, где он пишет, что больной водянкой символизирует человека, отягощённого избытком «водянистых соков» греха.
6 В ориг. bozales, т.е. «плохо говорящие по-испански» — термин, использовавшийся в испанских колониях для обозначения рабов, недавно привезённых из Африки и ещё не знавших испанского языка и не принявших христианства, в отличие от ладино — рабов, уже аккультурированных.
ГЛАВА IX. О НЕОБЫЧАЙНОМ ВОЗДЕРЖАНИИ ЧЕЛОВЕКА БОЖИЯ
В духовной жизни воздержание имеет немаловажное значение. Ибо как плоть, по слову св. Иеронима, от пресыщения яствами набирает силу против духа¹, так и дух укрепляется постом, который служит опорой добродетели. Эту истину явил нам Сам Господь, постившись в пустыне целых сорок дней не по Своей нужде, но нам в наставление (ср. Мф. 4:2).
Слуга Божий брат Мартин де Поррес столь преуспел в этой небесной добродетели, что вся жизнь его представляла собой один непрерывный пост. В этом героическом подвиге он мог бы сравниться с теми святыми отшельниками Древней Церкви², которые так изнуряли свою плоть воздержанием, что приводили весь мир в изумление, каковое в немалой мере вызывал и сей превосходный муж своими постами.
За всё время, что он прожил в ордене, а именно тридцать восемь лет, никто ни разу не видел, чтобы он ел мясо. Во все дни Четыредесятницы он постился на хлебе и воде, а начиная с Великого Четверга, не вкушал ни крошки до полудня вплоть до Пасхи, и величайшим угощением, которое он себе тогда позволял, были лишь какие-то земляные коренья, произрастающие в тех краях, а они мало питательны, хотя и наполняют желудок. В прочие дни пасхальной недели пища его была столь скудна, что сводилась лишь к кое-как приправленным овощам да чашке похлёбки, уже потерявшей и цвет, и вкус, — и это он дозволял себе лишь по случаю великого праздника.
Помимо этого, почти весь год его обычной пищей служили хлеб и вода. Самое большее, на что простирался его аппетит в памятные дни святых ордена, были упомянутые коренья, что он вкушал и на Пасху.
Из той пищи, что полагалась ему по уставу, слуга Божий не оставлял себе ничего — всё принадлежало бедным. Выходя из общей трапезной, он брал свою порцию в горшке и вместе с тем, что собирал в трапезной, шёл в больницу. Там его уже с нетерпением ожидали многие бедняки: испанцы, индейцы, негры, а также дети с горшками, чтобы отнести пропитание своим матерям. Даже неразумные животные ждали от брата Мартина помощи. Прежде чем раздать еду, слуга Божий осенял её крестным знамением, говоря: «Да умножит сие Господь по бесконечному Своему милосердию». И казалось, так оно и происходило, и пища зримо умножалась в щедрых руках досточтимого брата, ибо, сколь бы мало ни было пропитания, которое он раздавал, все ели и оставались сыты. Сам же он испытывал такое удовольствие, раздавая пищу, что чувствовал в душе безмерную радость, говоря: «Нет большей услады, чем давать бедным, и этой-то услады несчастные лишают себя из-за того, что сами несчастны». Он отдавал нищим свою еду, лишая себя самого необходимого, и не было для него большей отрады, чем видеть, как насыщаются бедные.
Человек Божий являл не только добродетель воздержания, лишая себя пищи и по пламенному своему милосердию отдавая её бедным, но и глубочайшее смирение, ибо считал себя недостойным даже того пропитания, которое ему давали и в котором он нуждался.
Слуга Божий, как уже было сказано, имел обыкновение бывать на хуторе Лиматамбо. И вот, когда он, уединившись в самом укромном его уголке, проводил день в святом подвиге, с наступлением ночи его заставали за кормлением рабочего скота. И это после того, как дух и плоть его претерпели немалые труды в продолжительной молитве и великих покаянных подвигах.
Когда же ему говорили, чтобы он оставил докучный труд, ибо негры сами справятся, так как это их обязанность, он отвечал, что рабы, должно быть, изнемогли от тягот непосильного дневного труда, а неразумные животные, продолжал он, потрудились больше него и заслужили пропитание, и было бы недостатком милосердия не дать им того, чего они заслуживают и в чём нуждаются.
«Я же, — продолжал слуга Божий, — не заслужил себе пропитания и недостоин его, ибо сегодня не сделал ничего в услужение моему Богу. А потому и понуждаю себя к этому труду, дабы нынешний день не прошёл без хоть какого-нибудь деяния».
¹ S. Hieron. Venter repletus excitat libidinem (глосса на полях: «Св. Иероним: Пресыщенное чрево возбуждает похоть»).
² Lib. vit. Patr. (глосса на полях). Отсылка к «Книге житий Отцов» — собирательному названию для сборников житий пустынных отцов IV–V веков.
ГЛАВА X. О НЕОБЫЧАЙНОМ ПОСЛУШАНИИ ДОСТОЧТИМОГО БРАТА
Свобода — драгоценнейший дар, вложенный Богом в человека. А потому отречься от неё ради послушания и добровольно принести в дар небесам то самое, что мы от них получили, подчинив собственную волю воле начальствующего и сообразуя с ней все свои поступки, — это один из самых героических подвигов, на которые способен христианин, и за него на небесах уготована великая награда.
Не захотел лишать себя столь великой заслуги и брат Мартин, а потому посвятил Богу свою свободу, дабы, повинуясь Его служителям, тем самым и Ему оказать служение, притом совершеннейшее. И хотя он принёс лишь простые обеты как донат, послушание его всегда было полным и нерушимым. Оно распространялось не только на старших, но и на прочих иноков — урок, который он, без сомнения, усвоил в школе небесного Учителя. Ибо Тот, став человеком ради людей, пожелал и Сам повиноваться людям (ср. Лк. 2:51), не будучи к тому обязан, дабы люди научились повиноваться Богу, как долг их требует.
Случалось, что настоятели, приходя, чтобы отдать ему какое-либо распоряжение, заставали его уже исполняющим его. Таким образом, он не просто исполнял приказ, услышав его, но предугадывал его прежде, чем тот бывал отдан. Свои собственные дела и намерения он исполнял неспешно, но на приказ настоятеля откликался с такой быстротой, с какой движутся небеса, что, увлекаемые вращением высшей сферы, совершают путь всего за один день, тогда как в своём собственном движении им требуются многие годы¹.
Столь точен он был в повиновении, столь скор в исполнении приказанного, что, почитая Бога в каждом из своих начальников, никогда не противился и не прекословил их распоряжениям, будь то дело великое или малое, лёгкое или трудное, разумное или нет. Отказавшись от себя, он отрёкся не только от воли, способной желать, но и от разума, готового судить, твёрдо веря, что приказ настоятеля подобен [королевской] грамоте (пускай она и не скреплена печатью разума) и требует равного повиновения. Послушание его было слепым: он не разбирал повелений, а лишь повиновался.
Подлинным доказательством этой истины служит один случай, произошедший со слугой Божиим. Как уже говорилось, каждую зиму его мучила жестокая четырёхдневная лихорадка. Видя, сколь худ и измождён он стал от этого недуга и от своих суровых подвигов, некоторые иноки, почитавшие его как отца и сострадавшие ему, сообщили магистру брату Хуану де Сарате, который в ту пору исполнял должность приора монастыря, о том, как дурно обращается с собой человек Божий, и о его убогом ложе, представлявшем собой лишь убогую бычью шкуру. Они просили приора, дабы он, пользуясь властью послушания, умерил столь великую суровость и приказал брату, ссылаясь на болезнь его, лечь в постель с простынями и матрасом, говоря, что если они лишатся брата Мартина, то что же станется с монастырём?
Приор так и повелел брату Мартину в силу святого послушания. Тот же, как истинно послушный инок, без малейшего промедления положил на бычью шкуру матрас, простыни и одеяло — не для того, чтобы насладиться малой толикой удобств при своём недуге, но дабы исполнить непреложный приказ настоятеля. Ибо когда те же иноки вновь пришли проведать его, то обнаружили, что он, раскрыв постель, лёг в неё одетым и обутым, как был.
Они сообщили приору о случившемся, почитая это за непослушание со стороны слуги Божия. Но приор, как человек книжный, глубже разумевший суть вещей, ответил им, чтобы они оставили его, ибо брат Мартин — боговидец, и прекрасно знает, что делает, совмещая обуздание плоти с исполнением приказа, а послушание — с суровым подвигом.
Ещё один случай, подобный предыдущему, явил нам не только редкое послушание сего человека Божия, но и его великое смирение. Когда магистр брат Луис де Бильбао, честь и слава здешней провинции, исполнял обязанности провинциала, до него дошли сведения о том, с каким пренебрежением досточтимый брат относится к себе во время болезни. Он приказал ему (поскольку боли от недуга заменяют ему покаянные подвиги) не небречь собою в болезни, как то советует Дух Святой (ср. Сир. 38:9), а, положив предел чрезмерной суровости, на время недуга обращаться с собой как с больным, то есть ложиться на простыни, доставляя телу облегчение.
Брат Мартин выслушал провинциала и с глубоким смирением ответил ему: «Псу-мулату, которому в миру нечего было бы есть и не на чем спать, Ваше преподобие приказывает ложиться на простыни? Ради любви Божией, не допускайте этого!»
Настоятель, однако, настоял, чтобы тот исполнил приказанное. И брат Мартин, дабы не нарушить послушания, поступил так же, как и в прошлый раз: положил на свою шкуру матрас и простыни и, как был, одетым и обутым, лёг на них. Провинциал узнал об этом и, убедившись воочию, спросил его: «Как же ты ослушался приказа?»
На что человек Божий с великой радостью ответил, что для такого пса, как он, и этой роскоши довольно; что, постелив на кровать простыни и матрас, он исполнил послушание, а ложась одетым, обошёлся с собой так, как того заслуживает, не позволив себе этой неги.
¹ Fr. Joan de S. Geminiano (глосса на полях). Автор ссылается на доминиканского богослова XIV века Иоанна из Сан-Джиминьяно, который, вероятно, использовал эту распространённую космологическую метафору для иллюстрации добродетели послушания. В докоперниковской астрономии считалось, что небесные тела участвуют в двух движениях: 1) общем суточном движении — быстром вращении всего небосвода с востока на запад, которое задаётся внешней сферой (Перводвигателем) и совершается за 24 часа; оно символизирует мгновенное и беспрекословное повиновение приказу настоятеля; 2) собственном движении (motus proprius) — очень медленном, индивидуальном движении каждой планеты в противоположном направлении, которое занимает месяцы или годы; оно символизирует неспешное исполнение собственных дел и намерений.
ГЛАВА XI. В КОЕЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ТЕМА ПРЕДЫДУЩЕЙ ГЛАВЫ
До смерти обещал слуга Божий повиноваться, и до смерти повиновался, подражая Спасителю мира, о Котором сказал святой Павел, что Он был послушен Отцу даже до смерти, ибо таков был Его завет (ср. Флп. 2:8). Подобным же [Отцу] образом и настоятель именем Божиим обязал брата Мартина поведать в смертный час о суровости своих покаянных подвигов.
Настиг человека Божия последний недуг, в котором временным его страданиям наступал конец, а вечному покою — начало. И он, горя желанием разрешиться от уз плоти, стремился обрести свободу духа со Христом (ср. Флп. 1:23). Но поскольку он хранил глубочайшее молчание о милостях, полученных им свыше, то, дабы они не канули навек в вечное забвение и чтобы сияющий свет героических деяний сего превосходного мужа не скрылся под спудом молчания, приор монастыря, которым в ту пору был магистр брат Гаспар де Сальданья, приказал ему, памятуя о послушании, правдиво ответить на всё, о чём он его спросит, — во славу Божию и в назидание верующим.
Первым делом он спросил, правда ли, как говорят, что тот каждую ночь принимал три самобичевания в подражание нашему славному отцу св. Доминику.
При этих словах слуга Божий, как истинно смиренный, пришёл в сокрушение, в сей последний час страшась тщеславия более, чем когда-либо, ибо и опасность была велика. Но поскольку послушание превозмогло в нём страх, брат Мартин ответил приору: «Ах, отче, когда Бог пожелает, всё и откроется. Три самобичевания я принимал каждый день в подражание отцу нашему св. Доминику».
Едва произнеся эти слова, он стал настоятельно молить приора ради любви к Богу и Его Пресвятой Матери снять с него это суровое послушание и более не расспрашивать его об этом.
Прелат, тронутый его сокрушением, внял его мольбам и тотчас освободил его от приказа, изумляясь тому покаянному подвигу, о котором тот поведал из послушания, и ещё более желая узнать о тех, которые он по смирению своему скрывал.
Но с наибольшей силой послушание этого человека Божия проявилось в одном необычайном случае. В году 1639 в Город Королей¹ прибыл Его преосвященство владыка Фелисиано де Вега, епископ Ла-Паса и избранный архиепископ Мехико². Здесь его постиг смертельный недуг — столь злокачественная боль в боку, что она явно грозила лишить его жизни.
Лечением архиепископа занимались все самые именитые врачи города, с усердием, какого только можно было ожидать при их почтении к его особе. И хотя они многократно прибегали к кровопусканию, что служит обычным способом лечения этой хвори, и применяли все средства, какие только предписывает искусство врачевания, боль не унималась, казалась неизлечимой, и недуг с каждым мгновением лишь усиливался. Врачи, видя, что ничего более сделать не могут, оставили всякую надежду на исцеление архиепископа и сказали ему, чтобы он привёл в порядок свои дела и принял Напутствие перед неотвратимым отшествием, ибо он, без сомнения, вскорости от сей болезни умрёт. Поскольку добродетель сего славного прелата была всем известна, врачи не захотели тешить его пустыми надеждами на выздоровление, как то некоторые делают со многими, нарушая свой христианский долг и не желая открыть глаза тому, кому их вот-вот откроет сама смерть. Поступают они так и вопреки Латеранскому собору, который предписывает врачам прежде всего убеждать больных позаботиться о здравии души, дабы после того возымели действие и телесные лекарства³.
И хотя земные врачи возвестили болящему о его скорой кончине, которая должна была бы последовать согласно естественному ходу вещей, подобно тому как пророк Исаия повелел царю иудейскому Езекии сделать завещание (ср. Ис. 38:1), небесный Врачеватель, будучи Владыкой смерти и жизни, всё же изволил продлить жизнь архиепископу. Побудили Его к тому не мольбы болящего, как в случае с Езекией, но заслуги Его слуги, брата Мартина.
При больном находился племянник, Его преосвященство брат Киприан де Медина⁴, один из славнейших сынов провинции Перу и один из тех, кто более всего её прославил. Он скончался, исполняя свой долг, будучи епископом Уаманги и успев преобразовать свою епархию по примеру первохристианских иерархов. Сей владыка, сокрушаясь о тяжком недуге своего дяди и желая ему исцеления, сказал ему:
— Почему Ваше преосвященство не велели позвать брата Мартина де Порреса, нашего больничника? Уж он-то наверняка исцелил бы вас, и хворь не зашла бы так далеко.
Но, видно, в том и состоял Божественный промысел, чтобы недуг довёл прелата до смертельной черты, дабы, когда все человеческие средства окажутся бессильны, чудо исцеления было бы по всей справедливости приписано небесам.
— Ты прав, — ответил архиепископ. — Ступай, племянник, в монастырь и скажи отцу-провинциалу, чтобы он прислал ко мне брата Мартина.
На что племянник его сказал:
— Ваше преосвященство, как только он придёт, велите ему возложить руку туда, где вы испытываете боль, и увидите, как он вас исцелит. Ведь мы в монастыре не раз были свидетелями чудес, которые Господь творит его руками, и это вселяет в меня твёрдую уверенность.
Отправился досточтимый брат Киприан в монастырь и передал просьбу провинциалу, которым в ту пору был магистр брат Луис де ла Рега, и тот велел немедля позвать брата Мартина. Но, проискав его с семи до девяти часов утра по всему монастырю, так и не нашли.
Поскольку стало известно, что это был день причастия, а в такие дни брат Мартин обыкновенно не появлялся, уединяясь для общения с Богом или, как полагают, переносясь духом для проповеди в Японию, о чём будет сказано позже, то провинциал в окружении многих иноков пребывал в ризнице, сокрушаясь о том, что слугу Божия не удаётся найти. Между тем, больной слабел, и гонцы от него прибывали один за другим. Тогда, по вдохновению Божию, преосвященный брат Киприан сказал провинциалу: «Ваше преподобие, а повелите-ка не сходя с места брату Мартину явиться немедля по послушанию, и увидите, с какой лёгкостью он повинуется».
И случилось дивное чудо, случай, наполнивший изумлением всех присутствующих. Едва провинциал произнёс слова приказа, как в двери ризницы вошёл брат Мартин, готовый без промедления исполнить то, что ему велели по послушанию. Провинциал наказал ему без всякого промедления идти в дом архиепископа и во всём повиноваться ему как своему начальнику.
Брат Мартин со всей поспешностью отправился исполнять приказ настоятеля. Однако, догадываясь о намерении и цели, с которой его звал архиепископ, он чувствовал, сколь велик сей повод к тщеславию и сколь ужасно искушение от диавола. Но поскольку послушание его было столь же велико, он счёл, что безопаснее ввериться в руки Божии, повинуясь, нежели бежать от славы, нарушая прямой приказ. Он был уверен, что выйдет из этой битвы победителем, ибо сам Бог вверг его в эту опасность. Ведь и Спаситель мира одержал победу над сатаной не только потому, что был Сыном Божиим, но и потому, что Дух Святой вывел Его в пустыню для искушения (ср. Мф. 4:1).
Прибыл слуга Божий в дом архиепископа и, войдя в покои, где тот лежал, предстал перед всей его челядью и множеством других людей, которые его навещали. Архиепископ же, едва его завидев, принялся укорять брата Мартина, пеняя ему на нелюбовь и малое сострадание, ведь тот не навестил его в болезни. Смиреннейший брат пал ниц наземь — обряд, который совершается в моём ордене, когда настоятель делает выговор или хвалит инока, а также и в других случаях.
Архиепископ сделал ему знак подняться, подойти к постели и подать руку. Тут-то благоговейная скромность брата Мартина и потребовала усиленного обуздания, ибо в нём боролись послушание со смирением, а скромность — с повелением. Он никак не мог решиться повиноваться, чтобы не подвергнуться риску возгордиться.
— Зачем, владыко, — сказал слуга Божий, — такому вельможе рука бедного и никчёмного мулата?
Тогда архиепископ сказал:
— Разве не приказал тебе настоятель, брат Мартин, повиноваться мне, как если бы я сам был твоим начальником? Разве ты не знаешь, что покорное послушание угоднее Богу, нежели добровольная жертва? (ср. 1 Цар. 15:22).
— Да, владыко, это так, — смиренно ответил слуга Божий.
— Тогда дай мне руку, — продолжал болящий, — и положи её на тот бок, где меня терзает боль.
Брат Мартин, после многократных отказов, повиновался, вопреки своей скромности. И едва он возложил руку туда, куда указал ему больной, и подержал её краткое время, как архиепископ внезапно почувствовал себя совершенно здоровым от докучливого недуга и мучительной боли, которая его терзала. Казалось, болезнь сняло как рукой. Врачи, бывшие при нём, изумились и признали его выздоровление чудом.
Больной начал поправляться от своего недуга, найдя исцеление в руках слуги Божия, ибо вверился им, а тот, в свою очередь, вверился рукам послушания. Благодарный архиепископ не отпускал его из своего дома и просил начальствующих, чтобы те позволили ему взять брата Мартина с собой в Мехико себе на утешение. Досточтимый брат и сам был бы весьма рад поехать со столь славным прелатом, ибо полагал, что, оказавшись в Мехико, найдёт способ перебраться в Японию. Его заветным желанием было засвидетельствовать своей кровью исповедуемую им веру и стяжать пальму мученичества, к которой он стремился всей душой. Ибо поскольку мученичество является высшим проявлением любви, то ясно, что человек, всю жизнь преуспевавший в этой добродетели, должен был его жаждать.
Но поскольку ни праведники, ни прочие люди не выбирают себе смерть, брат Мартин остался без мученической кончины и умер три месяца спустя. Однако мы свято веруем, что он не лишился награды и венца, по сути своей мученического, хотя меч тирана и не коснулся его, как о том поёт Церковь о святом, тезоименитом ему5.
¹ Город Королей (Ciudad de los Reyes) — официальное название, данное городу Лима его основателем Франсиско Писарро. Город был заложен 18 января 1535 года, вблизи от праздника Богоявления, который в испанской традиции именуется Днём Трёх Королей (волхвов).
² Фелисиано де ла Вега-и-Падилья (1582–1640) — выдающийся перуанский церковный деятель. «Избранный» (лат. electus, исп. electo) — канонический термин, означающий, что кандидат уже получил папское назначение на кафедру, но ещё не вступил в управление ею. Владыка Фелисиано был назначен архиепископом Мехико, но скончался до того, как смог вступить в должность.
³ Concilio Lateranense sub Innocen. 3. (глосса на полях). Имеется в виду IV Латеранский собор (1215 г.) под председательством папы Иннокентия III, канон 22.
⁴ Киприан де Медина-и-Вега (исп. Cipriano de Medina y Vega, 1594–1664) — выдающийся перуанский доминиканец, племянник архиепископа Фелисиано де Веги. Служил профессором богословия в Университете Сан-Маркос, приором в монастырях Куско, Арекипы и Лимы. В 1661 году был назначен епископом Уаманги (совр. Аякучо), где завершил строительство и освятил кафедральный собор.
5 Ex offic. Eccles. (глосса на полях). Речь идёт о богослужебных текстах на день памяти св. Мартина Турского, тёзки брата Мартина, содержащих упоминание о том, что хотя св. Мартин и не претерпел физической смерти от гонителей, однако за своё стремление и готовности пострадать за Христа стяжал венец мученика.
ГЛАВА XII. О ТОМ, С КАКОЙ СТРОГОСТЬЮ ЧЕЛОВЕК БОЖИЙ БЛЮЛ УСТАВ
Соблюдение устава столь близко к послушанию, что лишь оно одно придаёт ему блистательный глянец и совершенство. Послушание внимает повелению живого закона, воплощённого в начальствующем; соблюдение же устава исполняет то, что предписывает ему закон мёртвый, запечатлённый в письменах. Послушный брат Мартин с величайшей точностью исполнял и то, и другое: не только предписания настоятеля, но и строгие повеления уставов, которые он блюл с необычайным усердием.
Столь ревностен и прилежен он был в соблюдении устава, что, дабы не нарушить молчания, которое тот строго предписывает, никогда не входил в келью другого инока, если только его не звали туда по самой крайней нужде. Он редко просил дозволения выйти из монастыря, а выходил чаще всего лишь по послушанию. И хотя послушание это не давало ему и шагу ступить в миру самостоятельно, он испытывал от этих выходов такое сокрушение, что и само это ограничение служило ему поводом для самообуздания. Он чувствовал, что дух того, кто, сражаясь под знаменем Христовым, впутывается в назойливые мирские дела, охладевает, как о том с отвращением говорит святой Павел (ср. 2 Тим. 2:4).
Сестра слуги Божия жила в надуманной обиде на него, ибо он её не навещал. Приходя к воротам монастыря, чтобы попенять брату Мартину, она умоляла его прийти к ней, а он в свою очередь просил её забыть о нём. Однажды сестра, растрогавшись, сказала ему:
— Неужели, брат, ты настолько отрёкся от родной крови, что из всех часов, которые отдаёшь своим братьям-инокам, не уделишь и единого своей сестре?
На что человек Божий ответил:
— Сестра, если бы я был тем, кем должен быть, и прикладывался бы глазами к следам стоп иноческих, то даже тогда не исполнил бы своего долга. Разве я не в неоплатном долгу перед ними? Они дают мне кров, сажают меня за свой стол, удостаивают меня своего общества. А я, по своей низости достойный лишь попрания и по своей злобе — осуждения, чем могу им воздать? Неужели ты не видишь, сестра, что милость, которую оказывают мне иноки, не по особому ли промыслу небес ниспослана мне, дабы служить мне уздою? Ибо я таков, что если бы не видел, как меня любят, терпят и уважают, то стал бы сущим бесом. Оставь же меня в моей обители и ступай домой, ибо Бог призвал меня в больничники не для того, чтобы ты то и дело звала меня к воротам.
Поскольку слуга Божий был всецело устремлён к духовному, он и от родных своих жил в отдалении, по возможности избегая общения с ними, из почтения к Господу, Который устами Своего Апостола сказал, что не угодны Богу те, кто уступает влечениям плоти и крови (ср. Рим. 8:8).
Забота о соблюдении устава была у сего человека Божия столь ревностной, что он не держал её в себе одном, но старался передать и другим. И когда он замечал, что по причине разрушительного действия времени¹ в ком-то ослабевает иноческое рвение, и забываются обряды и уставы, он всеми силами старался их восстановить.
Однажды бросилось ему в глаза, что один инок, мало приверженный уставу, нарушает его, нося тунику из руанского полотна2, тогда как устав запрещает это, повелевая всем носить одеяние из шерсти, за исключением тех случаев, когда тому препятствует какой-либо недуг, ибо нужда не знает закона. Слуга Божий, верный своему нраву, предпочёл истолковать это отступление от правила в самом благожелательном духе и, не судя по тому, что видели его глаза, как о том пророчествовал Исаия о Христе (ср. Ис. 11:3), предположил, что инок, должно быть, страдает от какой-то болезни, и что этот недуг и служит причиной ношения льняной одежды. Он спросил его, не болен ли он случаем. Инок ответил, что нет, и добавил:
— А отчего ты с такой заботой об этом спрашиваешь?
— Говорю это, — возразил брат Мартин, — потому что, если Бог даровал тебе здоровье и никакой недуг тебя не мучит, что же ты нарушаешь устав, нося лён?
— Потому что у меня нет шерстяной туники, чтобы её носить, — ответил инок.
Брат Мартин, сострадая его бедности и чувствуя, как сердце сжимается от скорби, помолившись сперва Богу, дабы нужда более не служила иноку оправданием, тотчас вышел на улицу Купцов и с глубоким смирением стал просить милостыню. И поскольку его дивная добродетель и добрая слава снискали ему такое расположение в сердцах всех людей, что, казалось, он имел власть даже над их имуществом, собрать ему удалось столь значительную сумму, что он выдал по три туники из анаскота3 каждому иноку, от старших до новициев и донатов, увещевая их постоянно носить шерсть, как того и требует устав.
В другой раз он изготовил более восьмидесяти туник из анаскота, которые раздал инокам, а туники из руанского полотна собрал для больных. Когда же те выздоравливали, он забирал у них льняные и возвращал шерстяные. И хотя к другим он был весьма сострадателен, к себе в своих недугах он был так суров, что никогда не позволял себе ни малейшего отступления от своих правил.
¹ Tempus edax rerum. Ovid. Metam. 15 (глосса на полях: «Время, пожиратель вещей. Овидий, Метаморфозы, кн. XV»).
² Руанское полотно (исп. tela de Ruan) — высококачественная и дорогая льняная ткань, производившаяся во французском городе Руан.
³ Анаскот (исп. anascote) — вид камлота, плотной шерстяной или полушерстяной ткани.
ГЛАВА XIII. О ДИВНОМ НЕСТЯЖАНИИ СЛУГИ БОЖИЯ
Нищета духовная — сокровище, столь сокрытое от мира, что большинство язычников никогда и не почитали её за добродетель, хотя некоторые мудрецы и принимали её. Сын Божий же в Своём Евангелии столь высоко её поставил, что, дабы люди возжелали её, соделал само Царство Небесное её залогом (ср. Мф. 5:3, Лк. 6:20).
Слуга Божий брат Мартин де Поррес не только ради столь известной награды всегда стремился к этому превосходному благу, но и потому, что любовь к сей героической добродетели из самого его сердца исходила. Он был столь велик в своём нестяжании, что не только отказывал себе в излишнем, но находил усладу в отказе даже от необходимого.
Одеяние его было самым убогим и скромным, из грубого сукна или жёсткой ткани. Однажды один инок увидел, как он облачился в хабит из грубейшего корделлата¹, и в шутку поздравил его с обновкой. На это брат Мартин ответил: «Так ведь в этом облачении меня и похоронят, отче мой». И пророчество это исполнилось в точности, как и сказал слуга Божий.
Плащ его более походил на рубище назойливого попрошайки, нежели на одеяние нестяжательного инока. Шляпа его была столь жалкой и бесполезной, что он лишь носил её на тесёмках за спиной, но никогда не надевал на голову, даже если палящие лучи солнца в самом зените и требовали того. А когда кто-нибудь, движимый состраданием к его нищете, предлагал ему денег на одежду, он не принимал, говоря (дабы не проявить грубой неблагодарности), что весьма нерадив в хранении своих вещей и оставляет их, где придётся, будучи уверен, что их никогда не украдут, ибо на такие некто не позарится. А новая одежда, продолжал он, доставит ему лишь постоянных хлопот о её сохранности.
Обувь он никогда не надевал новую, но лишь ту, что выбрасывали другие иноки и которую он у них испрашивал в милостыню. Если же случалось, что ему вручали новую, он, считая себя недостойным носить её и по безудержной щедрости своей тотчас передавал её нищим.
Это же подтверждает следующий случай, произошедший с ним и одним донатом, подмастерьем сапожника, который подвизался в новициате. У того болела рука от раны, полученной им ещё в миру. Во время новолуния, которое так мучительно для болящих, он страдал от жестоких болей, ибо рука его нарывала, и не было надежды на исцеление. Он пришёл к брату Мартину, чтобы тот излечил его как хирург, а не исцелил как друг Божий.
Досточтимый брат коснулся его руки, сотворив знамение Креста и помазав её толикой слюны, и сказал больному:
— Ну же, брате, мужайся, скоро будешь здоров.
Больному же такое простое врачевание показалось насмешкой; не помыслив о добродетели целителя, он вообразил, что брат Мартин, без сомнения, смеётся над его недугом. Почувствовав себя оскорблённым, он сказал ему несколько обидных слов. Человек Божий стерпел их, как обычно, и ответил:
— Ну же, брате, успокойся.
И, не отступившись от своего милосердия из-за того, что больной его оскорбил, он отрезал кусок от старого сапога и, не прибегая ни к какому иному лекарству, приложил его к опухоли.
На следующий день больной проснулся здоровым, без опухоли и боли, которые его мучили. В знак благодарности он предложил брату Мартину новую обувь, заметив, сколь изношена та, что была на нём. Но слуга Божий не захотел её принять, сказав: «Господь наш, брат, исцелил тебя, а потому Ему и воздай благодарение, отдав эту обувь в милостыню какому-нибудь бедняку, ибо великое это дело — помогать нуждающимся». Тот так и поступил.
Слуга Божий имел только одну тунику из грубой ткани, которую он носил под хабитом, внимая верховному Учителю, Который, живя на земле с людьми и наставляя их евангельской нищете, запретил Своим ученикам иметь по две одежды (ср. Лк. 9:3).
Поскольку обычные занятия брата Мартина — пускать кровь одним, лечить других, служить всем и подметать нечистые места в монастыре — неизбежно оставляли следы на его одеянии, сестра его, видя его неопрятный вид, предложила сшить ему другую тунику и хабит, дабы он мог исполнять свои ежедневные обязанности в более опрятном виде. Она ожидала, что брат, видя её заботу и собственную нужду, поблагодарит за предложение, но он смиренно и рассудительно ответил ей:
— Сестра, в ордене не позорят заплаты и бедная одежда, но позорят нравы рваные, гнусные и нечистые. Имей я две туники, я не мог бы в полной мере ощутить нужду, в которой живёт бедный инок. Я же познаю её на собственном опыте, когда, чтобы постирать тунику, остаюсь в одном лишь хабите, а для стирки хабита мне приходится довольствоваться единственной туникой. Так что у меня есть всё, что мне нужно.
В этом брат Мартин был истинным подражателем святого Павла, который сказал, что довольствуется тем, что имеет пропитание и одежду (ср. 1 Тим. 6:8).
Келью, которая должна служить иноку уединённым жилищем, он устроил в кладовой для одежды, которая является местом общего пользования. В ней не было ни утвари, ни убранства, и главным её украшением была убогая койка, которой он пользовался во время болезней. Ибо в то время, когда он не страдал от недугов, у него, как говорят, не было и кровати, на которой бы он отдыхал – и в этом он был подобен нашему великому Патриарху св. Доминику, у которого её никогда не было, и которому даже для того, чтобы отдать Богу душу, пришлось упокоиться на одолженном ложе.
Столь истинно беден был брат Мартин, что никогда не имел ничего собственного, даже того, что с позволения настоятелей мог бы иметь. Ни книги, ни иконы у него не было, лишь деревянный крест и розарий, которые он держал с разрешения настоятеля. Духовные книги, которые он читал, чтобы без преткновения идти по пути добродетели, были взяты взаймы, и то с позволения прелата. Наконец, его обычное пропитание, его келья и его одежда ясно свидетельствовали о его дивном нестяжании и о том, что он от всего сердца радовался, претерпевая нужду, следуя по стопам Спасителя, Который, будучи богат, обнищал ради нас, так что, хотя даже лисицы имеют норы, а птицы небесные — гнёзда, Сын Человеческий не имел, где приклонить голову (ср. 2 Кор. 8:9, Мф. 8:20).
¹ Корделлат (исп. cordellate) — грубая шерстяная ткань, похожая на фланель или байку, использовавшаяся для самой простой одежды.
ГЛАВА XIV. О ЧИСТОТЕ И ЦЕЛОМУДРИИ СЛУГИ БОЖИЯ
За нищетой духовной следует исключительное целомудрие брата Мартина. И хотя все добродетели сцеплены между собой как бы в одну цепь, нищета и целомудрие, как известно, особенно близки друг другу. Так вот целомудрие сего человека Божия сияло с дивной силой, и хотя брань врага против этой добродетели не прекращается, а победы человека, по слову св. Бернарда, редки, не сохранилось свидетельств, чтобы сатана когда-либо одолел чистоту досточтимого брата. Напротив, следует заключить, что он сохранил себя чистым и непорочным всю свою жизнь, ибо с тех пор, как в нём забрезжил свет разума, он умел держать свои страсти в подчинении духу.
И поскольку относительно того, что касается этой добродетели, как и прочих, человек Божий всегда хранил дивное молчание (о чём будет сказано позже), то ничего особенного не известно ни о его чистоте, ни о докучных борениях, которые он вёл с бесами. Но об исключительной чистоте его души можно судить по тому, как беспощадно он обращался со своим телом. Ибо как мог бы уступить запретным усладам вожделения тот, кто отказывал своей плоти даже в дозволенном? Как мог бы погрязнуть в чувственной нечистоте тот, кто так заботился о чистоте духа? Как мог бы дерзнуть на смертные грехи тот, кто трепетал и пред самомалейшими? Как могла бы плоть возобладать над духом, когда дух его безраздельно господствовал над плотью, когда для него пищей был пост, сном — изнеможение, а отдыхом — труд? Как мог бы поддаться лести пороков тот, кто стяжал столько добродетелей? И если порой Бог попускает Своим слугам впадать в грехи плотские, дабы через явное прегрешение они познали сокрытую гордыню, которой не замечали, то как мог бы Он допустить плотское падение тому, кто обладал столь героическим смирением?
Противостоять наущениям бесовским, совершая молитвенные изъявления любви (анагогические, т.е. возводящие душу к Богу, как называют их богословы-мистики), — самое действенное средство для победы над искушениями врага. И он, преисполненный столь великой и несказанной любви к Богу, без сомнения, противостоял сатане, чтобы прогнать его, как и советует святой Иаков (ср. Иак. 4:7).
Наконец, не приходится сомневаться, что человек Божий был чистейшим, целомудреннейшим и великим ревнителем этой небесной добродетели, ибо он всегда почитал за честь быть совершенным подражателем нашего славного Патриарха св. Доминика, а о последнем Церковь поёт, прославляя его целомудрие, подобное чистейшей слоновой кости; целомудрие, ставшее прямо-таки гербом и знамением его вечной славы. Духовники же брата Мартина, истинного сына святого патриарха, свидетельствовали о его целомудрии, говоря, что за непорочность всегда почитали его скорее ангелом, нежели смертным человеком из плоти и крови. И если, по учению святых Отцов, ангельское служение — это удел одних лишь девственников, по сродству их чистой природы, то и милость, явленная брату Мартину небесами, служит веским доказательством его девственной непорочности, ведь, как уже было рассказано выше, ему освещали путь то двое, то четверо ангелов в образе прекраснейших юношей с зажжёнными факелами в руках.
Наконец, и деяния Римского капитула Ордена проповедников, состоявшегося в 1656 году, подтверждают его девственную чистоту, ибо в них, среди прочих похвал досточтимому слуге Божию, засвидетельствовано, что он хранил непорочное девство всю свою жизнь¹.
¹ Virginitatem perpetuo coluit illibatam. Cap. Rom. 1656 (глосса на полях: «Он вечно хранил незапятнанное девство. Римский Капитул 1656 г.»).
ГЛАВА XV. О ПЛАМЕННОЙ ЛЮБВИ К БОГУ, КОТОРУЮ СТЯЖАЛ ДОСТОЧТИМЫЙ БРАТ
Если бы все языки человеческие слились в один, и всё красноречие всех ораторов объединилось, то и тогда невозможно было бы в достаточной мере восхвалить пламенное благочестие брата Мартина и тот горящий вулкан боголюбия, в котором он всегда пылал, живя, подобно божественной саламандре, в огне любви к Богу. Потребовались бы перья Серафимов, чтобы описать пожар, бушевавший в его груди. Столько доказательств этой истины явил он, что от обилия поводов для его восхваления не знаешь, за какой случай взяться, и невозможно найти дна в бездонном море его любви.
И если истинно то (а это так), что люди своими добродетелями, которые они явили в мире, восполняют число павших ангелов из всех иерархий и чинов¹, то я не сомневаюсь, что сей дивный муж, который, как мы свято веруем, ныне наслаждается лицезрением Бога в небесном отечестве, будучи пламенеющим серафимом при жизни, по смерти был помещён своей блаженной душой в лике сих ангелов. Ибо они суть те высшие духи, что, находясь ближе всего к Богу, вечно пылают в божественном огне Его любви.
Огонь этот так воспламенил брата Мартина, что его могучая любовь прославилась во всём мире. И поскольку первое движение сей добродетели есть любовь к Богу, он столь преуспел в ней, что в его делах, помыслах и словах проявлялось, сколь сильно он любил достопоклоняемого своего Господа. А будучи уязвлён сей любовью, он с такой скорбью и сокрушением духа воспринимал всякое оскорбление, наносимое Богу, что, если бы мог, не пощадил бы и собственной крови, лишь бы этому воспрепятствовать.
Любовь его не замыкалась в нём одном; он старался разжечь огонь божественной любви во всех, чтобы он, воспламенив их сердца, истребил в них шлак греха, оставив лишь чистое золото добродетели. В этом состояла цель его устремлений, предел его желаний; к этому были направлены его дела, его беседы и увещания. Никогда не упускал он случая, благоприятного для этой цели, а если случая и не представлялось, он, кстати и некстати (ср. 2 Тим. 4:2), убеждал всех любить Бога и служить Ему. Этому делу он предавался с таким пламенным рвением, что приводил в изумление тех, кто его видел. И когда он беседовал с иноками, они не только назидались его благочестием, но и восхищались его учёностью, ибо, в конечном счёте, его наставником был Сам Бог — Он его учил.
Блаженный брат явно желал умереть мучеником, как истинный сын и подражатель отца нашего св. Доминика; и как тот, подобно уязвлённому оленю, жаждал источников водных (ср. Пс. 41:2), так и брат Мартин жаждал мученичества. Движимый этим безмерным желанием, он хотел, чтобы вера в Спасителя, которую он исповедовал, распространилась по всему миру, даже если бы для этого пришлось излить всю кровь свою. Он желал, чтобы все творения узнали о Боге, и, узнав, возлюбили Его, а возлюбив, достигли с Ним единения.
Столь велико было его желание, чтобы все создания благословляли и восхваляли Творца, что, дабы дать им повод к тому, он прибегал к необычайным ухищрениям. Когда его послушания давали ему передышку, он имел обыкновение ходить в одно прелестное место близ Лимы, в народе называемое Аманкаэс. Холмы там столь нарядно пестреют цветами, что в зимнюю пору становятся излюбленным местом отдохновения для горожан. Но не для одного лишь праздного увеселения сотворил Бог сие благолепие. И хотя и диких благовонных цветов, и свежих трав, что сами собой произрастали на тех холмах, было бы довольно, чтобы всякий, пришедший туда для дозволенного телесного отдохновения, вознёс свой дух к Богу, истинный слуга Его брат Мартин тем не менее брал на себя труд сеять там и другие, разнообразнейшие и прекраснейшие цветы, а творил он сие с единственной целью: чтобы те, кто по праву там отдыхает, услаждая взор красотой и вдыхая благоухание, прославляли и восхваляли Творца, Который, не лишая творений Своих насущного, пожелал одарить их и тем, что приносит отраду.
¹ D. Tho. 1. p. q. 63. art. 9. Et q. 108. art. 8.(глоссы на полях). Автор ссылается на учение св. Фомы Аквинского (Summa Theologiae, I, q. 63, a. 9; q. 108, a. 8), согласно которому святые люди после смерти занимают в небесной иерархии места, опустевшие после падения ангелов, причём каждый попадает в тот ангельский чин, добродетели которого он в наибольшей степени подражал на земле.
ГЛАВА XVI. О НЕСРАВНЕННОМ ЧЕЛОВЕКОЛЮБИИ СЛУГИ БОЖИЯ
Любовь к ближнему проистекает из любви к Богу, как из своего источника, ибо в ближнем сияет Его образ и подобие (ср. Быт. 1:26). А потому в той же мере, в какой брат Мартин любил Господа, он подвизался и в любви к ближнему, достигнув в ней столь героической высоты, что устам не под силу о том поведать, а скудному человеческому разумению — то постичь. Он не просто исполнял заповедь, любя ближнего как самого себя, но любил его даже больше себя, ибо о нуждах других он пёкся более, чем о собственных удобствах, как то видно из многих случаев.
Однажды, идя в Лиматамбо, монастырское поместье, слуга Божий заметил одну индианку, которая в растерянности сидела верхом на уставшей ламе, не зная, куда направиться: вперёд или назад, ибо ручьи, выйдя из берегов, затопили дороги, и она не могла разобрать, где пролегает тропа. Брат Мартин сжалился над несчастной, и сострадание его было тем сильнее, чем беспомощнее казалась женщина. Чтобы проводить её на путь, он, сняв обувь, вошёл в воду, не помышляя о вреде, который мог причинить своему здоровью, но стремясь лишь помочь в нужде, ибо его к тому, как и святого Павла, понуждала любовь Христова (ср. 2 Кор. 5:14).
В другой раз одна женщина оказалась в крайней нужде: ей не хватало шести песо. Она не знала, к кому и прибегнуть в своей бедности, и, не находя никакого средства, была объята скорбью и смятением. Но слуга Божий, получив откровение о её горе, пошёл к ней в дом и, дав ей нужную сумму, сказал: «Возьми, сестра, эту помощь», — прочитав её скорбную мысль и избавив её от унизительной необходимости просить.
Также испытали на себе его пламенное милосердие некая женщина с дочерью, жившие на отшибе. Бедны они были настолько, что из-за отсутствия платьев не выходили из дому даже по самой крайней необходимости, скрываясь от людей, ибо были наги и стыдились своей нищеты. И хотя они никому не говорили о своей нужде, однако не смогли утаить её от того, кому её открыл Сам Бог. И вот, слуга Божий, прикинув, какая сумма требуется для помощи нуждающимся женщинам, пошёл к ним, чтобы утешить их и помочь им.
Был ещё один весьма уважаемый священнослужитель, которому недоставало самого необходимого. Брат Мартин, узнав о его бедности, тотчас постарался ему помочь, послав ему некоторую сумму серебром с обязательством отслужить несколько месс, дабы то, что по сути своей было милостыней, выглядело как мзда.
Милосердием своим он не обходил и солдат, как только до него доходили вести об их нужде. Так, один из них, весьма бедный, нёсший службу в крепости Кальяо, получал от него каждые два дня по четыре реала на пропитание. И брат Мартин был столь точен в этом деле, что сам ходил в порт Кальяо, находившийся в двух лигах от города, чтобы отнести милостыню, и при этом, как было замечено, никогда не оставлял своих постоянных обязанностей по послушанию.
Один друг дал слуге Божию четыреста песо на приданое для его племянницы, выписав их на лавку одного купца. Но поскольку в действительности ни он сам не нуждался в деньгах, ни его племянница — в помощи, брат Мартин, улучив столь удобный случай для добродеяния, обратил своё милосердие на многих нуждающихся вдов и девиц. Водя их в лавку купца, он тратил на их одежду данную ему сумму, пока та не закончилась. И так как отдать своё имущество бедным ради Бога значит не лишиться его, а выгодно обменять, то Божественное провидение устроило так, что один кавалер, узнав об этом случае, в полной мере возместил деньги, которые человек Божий раздал, и тем самым обеспечил приданое для его племянницы, не сомневаясь, что первый благодетель не будет возражать.
ГЛАВА XVII. ГДЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ПОВЕСТВОВАНИЕ О ТОМ ЖЕ
Добродетель слуги Божия снискала такую славу, а милосердие его почиталось столь испытанным, что многие состоятельные люди жертвовали ему щедрой рукой. Он же, ничего не оставляя себе и, по слову святого Павла, владея всем, словно бы ничем не владел (ср. 2 Кор. 6:10), а раздавал щедрую милостыню бесчисленным нуждающимся, помогая каждому сообразно его нужде.
Так, в его келье нашел приют и отеческую любовь четырнадцатилетний мальчик, которого он встретил в самом бедственном положении — обедневшего и оказавшегося вдали от родины, города Херес-де-лос-Кабальерос, что в провинции Эстремадура в королевстве Испанском. Каждую неделю досточтимый брат посылал этого отрока в разные дома к мужчинам и женщинам, вдовам и девицам, к одним с восемью, к другим с десятью, а к иным и с двадцатью реалами, дабы хоть отчасти облегчить их нищету. Число опекаемых им бедняков так возросло, что достигало ста шестидесяти человек, а сумма, которую он на них тратил, оказалась столь значительной, что превышала четыреста песо; и деньги эти слуга Божий собирал по вторникам и средам, что не может не вызывать изумления.
Кроме того, милостыню, собранную в четверг и пятницу, он отдавал бедным клирикам, дабы крайняя нужда не понуждала их просить подаяния по домам — занятие, неподобающее священнослужителям и строго осуждаемое Тридентским собором¹. Воскресную же милостыню, хоть и невеликую, человек Божий употреблял на покупку рубах и одеял для нуждающихся и бедных испанок и негритянок. Наконец, на деньги, что подавали ему в субботу и понедельник, он заказывал месс за души в чистилище. Так его милосердие простиралось на всех: на живых и усопших, на духовных и мирян, на мужчин и женщин, на испанок и негритянок, без всякого лицеприятия, ибо в нем каждый находил себе отца.
Побуждаемый милосердием и примером своего небесного покровителя, он не единожды, а дважды, и не часть, а целиком отдавал свой убогий плащ беднякам. Случалось ему и шляпу свою заложить, чтобы подать милостыню.
Однажды проходил он мимо тюремной решетки, где обыкновенно стоят узники, прося подаяния у прохожих.
Обратились они и к слуге Божию, уповая получить вспоможение от него, неимущего, более, нежели от других, у кого всего было в избытке. У милосердного брата не оказалось при себе денег, и хотя он мог бы, подобно святому Петру, сказать в оправдание, что не имеет ни злата, ни сребра (Деян. 3:6), он все же не захотел ни оставить нуждающихся без утешения, ни упустить случая стяжать заслугу. Он подошел к первой же харчевне и, заложив за два реала свою шляпу, которая, быть может, того и не стоила, купил хлеба и раздал его самым обездоленным узникам, облегчив таким способом их нужду. Весьма изобретательно было его милосердие.
Даже убогое одеяло с его смиренного ложа не осталось в покое на своём месте, ибо и его он отдал одному нищему. А поскольку сам слуга Божий сгорал в огне божественной любви, то, сбрасывая с себя одежду, он обретал в том облегчение.
Однажды к его состраданию прибег некий бедняк. Преклонные лета, недуги и грязные лохмотья этого человека открывали широкий простор для его милосердия и служили испытанием его терпению: брат Мартин уложил его на свое убогое ложе, которое от смрадного соприкосновения с нищим осталось не слишком чистым. Один светский брат, однако, взглянув на это без всякого сострадания, заметил нечистоту и, посчитав милость досточтимого брата чрезмерною и даже предосудительной, высказал ему все, что думал. Брата Мартина опечалили его слова, и он отвечал с мудрой кротостью: «Брате, я предпочел бы видеть тебя сострадательным, нежели опрятным. Смотри: пятно с одеяла можно смыть и малым количеством мыла, но жестокость, не дозволившую приютить бедняка, не смогли бы омыть и все слезы глаз моих». Так светский брат получил упрек и наставление на будущее.
¹ Conc. Trid. fef. 22. can. 2 de Refor. — ссылка на полях оригинала. Имеется в виду Декрет о реформе, канон 2, принятый на XXII сессии Тридентского собора (1562), который запрещал клирикам просить милостыню, считая это постыдным.
ГЛАВА XVIII. ГДЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ПОВЕСТВОВАНИЕ О ТОМ ЖЕ, ЧТО И В ПРЕДЫДУЩЕЙ
Милосердие слуги Божия было поистине несравненным.
Он нередко уходил в поле и, взойдя на вершину холма, принимался сажать смоковницы, а делал он это с такой легкой рукой, что они чудесным образом укоренялись в кратчайшее время. Когда однажды отрок, что прислуживал ему, спросил, к чему он берет на себя этот, казалось бы, напрасный труд, брат Мартин отвечал: «Через два или три года эти смоковницы принесут плоды, и бедняки, лишенные пропитания, что будут проходить здесь, смогут поесть смокв и тем отчасти облегчить нужду свою».
Однажды досточтимый брат увидел у ворот обители дитя, совершенно изможденное голодом и полностью покрытое язвами. Брат Мартин сжалился над его убожеством и, вынув из одного рукава мази и повязки, а из другого — хлеб, изюм и фрукты, подлечил ребёнка и накормил. Дивным было сострадание слуги Божия: казалось, будто рукава его таили в себе снадобья для страждущих и пропитание для нуждающихся, ибо милосердие его, по промыслу Божию, струилось неистощимым источником помощи обездоленным.
Ещё он занимался утешением скорбящих и примирением враждующих, ибо ссоры и распри зачастую не завершаются вместе с жизнью, но переходят и за порог смерти, к явному вреду для души. Посему брат Мартин прилагал много усилий к тому, чтобы улаживать разногласия. Особенно же печалило его, когда раздор случался между супругами, ибо он знал, что согласие и мир между мужем и женой — одно из самых угодных Богу дел (ср. Сир. 25:1). Человек Божий вершил это дело с великим благоразумием, а слова его были столь весомы, что одного его авторитета хватало, дабы прекратить самые яростные распри. И много раз, прежде чем весть о раздоре могла дойти до него естественным путем, он, ко всеобщему изумлению, уже входил в дом, дабы его прекратить.
Как-то раз сестра слуги Божия находилась на хуторе в полулиге от Лимы, проводя время в кругу своего мужа, детей и прочих домочадцев. У нее вышла грозная ссора с супругом из-за какого-то домашнего пустяка, как то нередко бывает между мужем и женой. Все семейство пребывало в таком унынии, что никто и не притронулся к еде. И вот, когда уже готовили лошадей к отъезду (ибо, как то бывает с мирскими утехами, радость сменилась горькой досадой, и веселье обернулось печалью (ср. Притч. 14:13)), на хутор явился брат Мартин. Он пришел туда пешком, с посохом в руке, нагруженный хлебом, вином, фруктами и другими гостинцами. Войдя в дом, где находились его сродники, он сказал: «Мир Божий дому сему! Что же это, братья? Раз вы захотели веселиться здесь в уединении, то и я пришел разделить вашу радость и угоститься вместе с вами».
Он сурово упрекнул их за ссору и гнев, в точности пересказав, что послужило причиной раздора и как все произошло. И тотчас сестра его примирилась с мужем, а все прочие пребывали в изумлении от столь дивного происшествия, ибо естественным путем он никак не мог о том узнать. Брат Мартин пробыл в доме до ночи, а затем удалился, сказав, что идет спать на холм. На рассвете он вернулся, простился со всеми и объявил, что возвращается в свою обитель.
В монастыре же тем временем удостоверились, что он не отлучался и всё то время, пока был с родными за городом, исправно исполнял свои непреложные обязанности больничника. Когда это чудо стало известно, оно вызвало у всех восхищение, которое легко себе представить, и все единым гласом восславили Господа, дивного во святых Своих.
ГЛАВА XIX. О ВЕЛИКОМ МИЛОСЕРДИИ БРАТА МАРТИНА К БОЛЬНЫМ
Несомненно, уход за страждущими приносит великую заслугу в очах Божиих, ибо на каждом шагу предоставляет случай проявить терпение: терпение к несносному нраву болящего, к отвратительному виду недуга и к необходимости непрестанного ухода.
Настоятели почли брата Мартина наидостойнейшим для этого служения, ибо убедились, что в его груди царит пламенное милосердие, превосходящее все прочие добродетели. Рассудив, что больничная палата столь величественной и главной обители, как монастырь Розария в Лиме, способный поспорить с величайшими в Европе, станет наилучшим поприщем для упражнения в этой добродетели, они, после принесения им обетов, поставили его больничником. Эту должность он исполнял всю свою жизнь с таким радением и усердием, что приводил всех в изумление и повергал в трепет.
Он неустанно прислуживал больным днем и ночью, врачуя их, омывая и подавая им все необходимое; и делал это на коленях, словно в каждом из них видел самого Иисуса Христа. Когда слуга Божий, занятый другими делами, отлучался из больницы, а больные звали его по имени, он являлся на зов с восхитительной точностью, даже если голос звавшего был едва слышен. Так случилось дважды с главным отцом-проповедником Хуаном де Очоа. Как-то ночью, когда он в болезни и скорби остался один, ему стоило лишь позвать брата Мартина, как тот уже стоял подле, и казалось, будто желание и его исполнение совпали в одном мгновении.
Часто и звать его не было нужды, ибо, когда возникала потребность, Господь наш открывал ему оную, и он тотчас спешил на помощь. В иных случаях он внезапно появлялся там, где требовалось его присутствие. И в этом отношении служение человека Божия кажется невероятным, ибо, по правде говоря, один тяжелобольной требует попечения многих здоровых, а слуга Божий, имея полную больничную палату страждущих, не был прикован заботой к кому-то одному, но простирал её на всех: любовь его не знала преград, и попечения его хватало на каждого.
По деяниям Господа видно, что Он питает особую любовь и нежность к славному нашему городу Лиме. Быть может, потому что, хотя город и не свободен от грехов, оскорбляющих Господа, в нем живет множество людей, которые служат Ему, предаются молитве и всем сердцем стремятся к христианскому совершенству. И, на мой взгляд, ни в одном другом городе храмовое благочиние, человеколюбивые служения в приютах, ревность в монастырях и благоговение во всех и каждом не достигли такой высоты. Все это служит противовесом грехам. И когда Божественное правосудие, разгневанное преступлениями мира, обрушивает свой бич на другие края и являет свое негодование, карая иные города войнами, голодом и мором, к Лиме благость Его столь снисходительна, что ни враги ее не одолевают, ни голод не губит, ни мор не опустошает. А те эпидемии, что Господь попускает здесь порой, отмечены таким явным милосердием, что, хотя многие и умирают, но не в таком множестве, как в других землях.
Самой обычной болезнью (которую вернее было бы назвать эпидемией) здесь бывает недуг, именуемый «альфомбрилья», или «сарампион»¹, сопровождаемый весьма тягостными припадками. Бог послал эту хворь на город в то время, когда в нем жил слуга Божий. И когда этой болезнью занемогли певчие новициата, он явил свое сострадание чудесным образом. Недуг этот вызывал столь жестокую горячку, что больные лишались рассудка, и брат Мартин много страдал вместе с ними. Лечить их было трудно, ибо, обезумев, они не понимали пользы лечебных средств и не давали их применять (правда, и те, кто пребывает в здравом уме, не всегда охотно их принимают).
Человек Божий не знал покоя ни днем, ни ночью, ежечасно навещая страждущих с питьем, притираниями и сердечными каплями. И хотя число больных достигло шестидесяти, он служил всем так расторопно, что казалось, будто то ли больных у него было мало, то ли он сам умножался, чтобы поспеть ко всем. А поскольку милосердие, в коем слуга Его брат Мартин постоянно упражнялся, чрезвычайно угодно Богу, Господь ежечасно творил чудеса. Так, пока длилась болезнь, брат Мартин в самую полночь, когда ворота новициата были заперты, чудесным образом входил и выходил: одних навещал, других лечил, третьим менял влажные от пота подрясники, а иным с несказанной любовью приносил в неурочный час облегчение — подслащённую воду², когда жар уже спадал.
Когда больные, терзаемые недугами, нуждались в помощи, происходило нечто поразительное: стоило им лишь сердцем воззвать к нему и мысленно пожелать его прихода, как он, даже в глухую полночь, тотчас входил в их кельи, славя Бога. Он лечил их, угощал, утешал, а затем возвращался к молитве, которую прервал, предпочтя сладостному созерцанию Марии многотрудные хлопоты Марфы.
Случалось, что отец Фернандо Арагонес, страдая от своих недугов, желал облегчения и, уповая на великую добродетель брата Мартина, звал его в сердце своем — и в тот же миг брат входил в его двери, принося с собой утешение.
Во время своего пребывания на хуторе Лиматамбо, проведя весь день в благочестивых подвигах, он отправлялся ночью туда, где жили негры. Мазями и другими лекарствами, заранее приготовленным в городе, он лечил их от недугов и болей, утешал их и обличал их пороки, а некоторым говорил, что именно они украли в тот день. После этого он шел в жилища больных и престарелых негритянок, лечил их и утешал, как мог, ибо милосердие его простиралось на всех, так как он делал это ради Бога, Которого любил.
Когда же в монастырском лазарете умирал индеец или темнокожий, брат Мартин, при жизни служивший ему с неустанной заботой, подавая лекарства и ежедневно ухаживая, всю ночь проводил у его смертного одра, а наутро хлопотал о погребении. Милосердие его было поистине изумительно, ибо, проявив себя в полной мере во время болезни, оно продолжалось и после смерти. Он не только изнемогал с болящими, как говорил о себе святой Павел (ср. 2 Кор. 11:29), но, казалось, и умирал вместе с усопшими.
¹ Альфомбрилья (исп. alfombrilla — «коврик»), или сарампион (исп. sarampión) — старинные названия кори или другой болезни, сопровождающейся характерной сыпью.
² Подслащённая вода (исп. agua con el dulce) — букв. «вода со сладким». Простое средство для восстановления сил больного: вода, подслащенная тростниковым сахаром, мёдом или фруктовым сиропом.
ГЛАВА XX. ГДЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ПОВЕСТВОВАНИЕ О ВОСХИТИТЕЛЬНОМ МИЛОСЕРДИИ К БОЛЬНЫМ
Слава о добродетели брата Мартина росла день ото дня и, набирая по ходу силы1, распространялась всё шире. К нему, как к общему целительному источнику, стекались больные любого происхождения: испанцы, мулаты, индейцы и негры с застарелыми и неизлечимыми язвами и другими различными недугами. Слуга Божий применял к ним те средства, что были под рукой, и в скорое время исцелял тех, кто страдал уже давно, ибо пагубная сила болезней не могла устоять перед чудотворной мощью его рук.
Но пламенное человеколюбие слуги Божия не довольствовалось попечением о больных в обители и не замыкалось в её тесных стенах, хотя он и трудился в лазарете не покладая рук, служа одновременно и цирюльником, и больничником, и хирургом. В своем рвении он искал страждущих по всему городу и принимал в своей келье испанцев, индейцев и негров, мучимых различными хворями. И когда больницы города не могли принять их из-за заразной или неизлечимой природы недуга, они находили приют в его сердце и кров в его сострадании. В конце концов настоятели, страшась, как бы такое скопление больных не стало источником заразы в обители, повелели ему освободить келью. Человек Божий принял это распоряжение с великой скорбью и, проливая слезы, приводил один довод за другим, моля о позволении лечить их. Но, видя, что настоятель не уступает, он принес свое сострадание в жертву послушанию, поставив долг повиновения выше жажды служения. Однако, чтобы не прогонять и не оставлять без помощи страждущих, которым его милосердие дало приют, он нашел комнату в доме своей сестры, поместил там больных и снабжал их лекарствами, приводил врачей и носил угощения.
Однажды у потайных ворот монастыря какому-то несчастному индейцу нанесли опасную рану. Брат Мартин оказался свидетелем этого несчастья и не захотел оставить его без помощи, хотя и имел приказ от настоятеля не принимать больных в монастырь. Но поскольку опасность была совершенно явной, а нужда нестерпимо острой, он счёл нужным пренебречь всем, полагая, что послушание не связывает его, когда к действию понуждает человеколюбие. Он принял бедного раненого в свою келью, усердно ухаживал за ним, лечил, угощал и давал лекарства.
Случай этот дошёл до сведения Его высокопреподобия бр. Агустина де Веги, бывшего в ту пору провинциалом. Желая испытать смирение брата Мартина и так постичь дух его, он с гневом обратился к нему с укоризненными словами, а затем, перейдя от слов к делу, подверг его бичеванию, дабы ещё паче смирить. Слуга Божий принял наказание с таким благоговением и покорностью, что, поднявшись с земли, где лежал ниц, удалился, преисполненный мира, оставив провинциала в глубоком изумлении.
Он тотчас же решил исполнить приказ, не упуская из виду милосердия, и потому отправил раненого в дом своей сестры и ежедневно снабжал его всем необходимым. Когда однажды хирург пришел, чтобы перевязать опасную рану, и снял повязки, он обнаружил, что она чудесным образом зажила, и остался лишь шрам, как свидетельство о чуде. Индеец, полный трепета, пришел в монастырь и возблагодарил брата Мартина за нежданное исцеление, которое Господь даровал ему по его молитвам.
Брат Мартин же, полагая, что гнев настоятеля еще не утих (ибо хорошо, когда у начальствующего за сладостью обхождения не теряется горечь вразумления), пошел на кухню, зажарил несколько вкусных земляных кореньев, что растут в тех краях, и принес их провинциалу со словами:
– Не гневайтесь более, Ваше Отцовство, и отведайте сего. Я знаю, что Вам это будет так же приятно, как мне — полученное наставление.
– Я гневаюсь не на тебя, а на твой проступок, — отвечал провинциал. — Проси прощения у Бога, Которого ты оскорбил.
– Отче, я не согрешил, — сказал брат Мартин.
– Как же нет? — в гневе возразил настоятель. — Разве я не приказывал тебе не приводить больных в монастырь, а ты ослушался моего приказа?
– Всё так, отче, — отвечал брат Мартин, — но против милосердия нет закона.
Провинциал, изумленный, на мгновение замер, рассудив, что такому своевременному и меткому ответу можно научиться лишь в школе Самого Бога.
Сострадание его простиралось так далеко, что с хутора Лиматамбо, где он тогда пребывал, он, бывало, ходил в Пескадерию (селение коренных жителей), и там, узнав, кто болен, лечил их с несказанной любовью. Все так верили в его честность, что давали ему немалые деньги на заказ месс, а он передавал это пожертвование священникам.
Даже вдоль дорог за городом он сеял лекарственные травы, говоря, что они послужат беднякам для излечения их недугов. Пламенное сострадание влекло его в поля, где он искал, чью бы нужду облегчить и какому больному послужить. Так, случилось ему прийти на какой-то хутор в долине Луриганчо, что невдалеке от Лимы. Он спросил у одного негра, нет ли поблизости больного; тот ответил, что одна темнокожая женщина страдает от сильного кровотечения и, без сомнения, находится при смерти. Брат Мартин применил к ней одно весьма простое средство, и наутро она проснулась в полном здравии.
Другая негритянка в больнице для прокаженных жутко страдала от заразной болезни, именуемой недугом святого Лазаря2. И поскольку человек Божий всегда пребывал в поиске болезней и несчастий, а попечение его находило их в великом множестве, то ему показалось, что на этот раз он обрёл великое сокровище, и это именно то, в чём нуждалось его милосердие. Ни ужасный вид недуга, ни отвратительная зараза, что обычно делает помощь невозможной, не охладили его рвения; напротив, сострадание его воспламенилось тем сильнее, чем более подходящим оказался предмет. Он удивительно нежно ухаживал за больной, лечил её, служил ей, стирал её одежду и непрестанно утешал, пока болезнь не отняла у нее жизнь, а у брата Мартина — радость служить ей и творить среди страшного зла прекрасное благо милосердия.
Однако пламенная любовь к Богу и ближнему, в которой он горел всю свою жизнь, с особенной силой просияла за полчаса до его блаженной кончины — счастливого завершения его дивной жизни и начала вечного блаженства. Тогда он узнал, что в лазарете лежит один темнокожий, покрытый докучливыми тварями, что от дурных телесных соков и недостатка чистоты обыкновенно заводятся в человеческом теле, подверженном всяческим несчастьям. Слуга Божий чрезвычайно опечалился и, словно сам был виноват в страданиях больного или в силах был ему помочь, начал бить себя в грудь, приговаривая с сокрушением: «Брат Мартин, где же твое милосердие? Ведь истинное проявление сей божественной добродетели, как учит Апостол, в том, чтобы не искать своего, но блага ближнего» (ср. 1 Кор. 13:5).
1 Глосса на полях: Viresque acquirit eundo. Virg. 4(«…и силы на ходу себе находит», Вергилий, Энеида IV. 175, пер. С. Ошерова)
2 Недуг святого Лазаря — старинное название проказы (лепры), по имени евангельского нищего, покрытого струпьями (Лк. 16:20), который считался покровителем прокаженных.
ГЛАВА XXI. О ЧУДЕСНОМ МИЛОСЕРДИИ СЛУГИ БОЖИЯ К НЕРАЗУМНЫМ ЖИВОТНЫМ
Доподлинно известно, что добродетель любви не обязывает нас любить неразумных тварей. Ибо сила сия, направляясь на Бога, а ради Бога простираясь и на разумные создания, не может относиться к животным, которые лишены всякого разума и не имеют с человеком ничего общего в духовной жизни. Посему мы не должны любить их святой любовью, как ближних. И поскольку любовь эта зиждется на общении в вечном блаженстве, то животные, будучи совершенно к нему неспособны, не могут быть и предметом такой любви¹.
Однако, как говорит св. Фома, человек может из милости любить неразумное животное, направляя эту любовь к Богу, как бы от твари — к Творцу, и радуясь благополучию животных во славу Божию и на пользу ближнему, как то повествуют истории об отце нашем св. Франциске². Так и слуга Божий брат Мартин любил животных как создания Божии, называя их своими братьями по творению. Быть может, он поступал так потому, что, посвятив всю свою любовь Богу и ближнему, как того требует закон, не хотел уподобиться неключимому рабу из Евангелия, который исполняет лишь то, что ему приказано (ср. Лк. 17:10). А может, огонь любви к Богу, в котором пылал брат Мартин, был столь велик, что от избытка его и животным доставалась немалая доля тепла.
То, что сотворил слуга Божий для неразумных тварей из любви к ним, превосходит всякую похвалу и всякое описание. И если подобное милосердие у мужей великой добродетели встречается редко и почитается из ряда вон выходящим — так, прославляют одного святого инока за то, что он извлек занозу, мучившую льва, а в житиях превозносят авву Иоанна Евнуха за милосердие, с коим он жалостливо кормил собак, птиц и муравьев³, — то брат Мартин заслуживает тем больших похвал, чем более глубокое сострадание он проявлял, помогая животным. Он питал их, лечил и даже укладывал на свою постель, когда они болели. Немало подобных случаев произошло с досточтимым братом.
Когда в церкви Проповедников в Лиме хоронили одного усопшего, его пёсик, которого покойный вырастил, проводив тело хозяина до могилы, ни за что не желал отойти от неё. Подобную же верность явил и другой пес — борзая персидского царя Дария, которая, когда все ближайшие друзья покинули его в час смерти, одна не смогла оставить своего господина⁴. И это неразумное животное поступило так же: оно оплакивало у могилы добро, виденное при жизни, а своей верностью являло людям урок благодарности. Ибо люди, забывая о благодеяниях при жизни и о друзьях после смерти, выказывают себя, по слову Сенеки-моралиста, в высшей степени неблагодарными. Пёс этот оставался у могилы своего усопшего хозяина, воя и скребя землю в знак скорби, ибо даже у неразумных животных горе имеет свои обряды.
Брат Мартин, движимый состраданием и видя верность пса, который забывал о пропитании, чтобы остаться с усопшим, в то время как люди ради пропитания забывают усопших, стал каждый день приносить ему пищу к той самой могиле, которую верное животное долго не покидало.
В другой раз на улице, что называется улицей Горечи, он увидел другого пёсика, забросанного камнями, но еще живого, и, по-видимому, голодного. Сжалился над несчастным брат Мартин, вернулся в монастырь св. Магдалины, откуда шёл, сыскал пропитание для животного и, покормив его, продолжил свой путь.
Поскольку Бог знал высокую пробу милосердия своего слуги, Он на каждом шагу представлял ему случай оную проявить. Идя как-то в тот же монастырь св. Магдалины, что принадлежит Ордену проповедников, блаженный брат заметил на улице щенка, которому было от роду несколько месяцев, но вид он при этом имел совершенно жуткий: щенок лежал в сточной канаве, ещё живой. Слуга Божий вытащил его из грязи и, занеся в первый попавшийся дом, сказал: «Обмойте его, ради любви к Богу». Ибо сердце досточтимого брата остро пронзали любые несчастья, попадавшиеся ему на глаза, даже если они касались неразумных тварей, а потому он полагал, что и все люди пылают тем же огнём милосердия, в котором сгорал он сам. Из дома вышла женщина, и поскольку пол этот, по слову Духа Святого, могуч в гневливости и раздражительности (ср. Сир. 25:16, 19), она сочла сострадание брата Мартина не просто глупой, но и обременительной причудой. Она осыпала его самой отборной бранью, какую только мог подсказать ей гнев, но слуга Божий снёс все поношения, лишь бы щенок был вымыт. Прошло некоторое время, и однажды вечером, проходя по той же улице, где [все, кроме упомянутой сварливицы] его принимали не так, как он желал, а так, как он заслуживал, зашёл брат Мартин в тот же дом и отплатил за бранные слова вкусным угощением. Подражая всемилостивому Господу, он, словно благодатная туча, пролился не дождем насущным, а отборными плодами для услады вкуса, ибо Господь повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и проливает дожди благодеяний на праведных, что служат Ему, и на грешников, что Его оскорбляют (Мф. 5:45).
Даже презренные мыши находили приют в его сострадании. В его келье жил один нищий, и когда мыши прогрызли ему пару чулок (такова уж их природа), он так огорчился, что решил расставить мышеловки. Брат Мартин увидел это и, зная причину его замысла, не позволил ловить зверьков, с состраданием и укоризной сказав: «Хорошо же получается: вам недостает малого, а вы хотите, чтобы у мышонка не было и зубов. Уберите, уберите ловушки: смертей тут не будет. Негоже, чтобы их губила хитрость, когда на порчу их толкнул случай».
Столь велико было его сострадание к этим зверькам, что, хотя они и наносили заметный урон одежде больных, он никогда не позволял лишать их жизни. Поймав однажды мышонка, он не дал его убить, но отпустил на свободу, чтобы тот передал его наказ своим собратьям. И, говоря с ним, словно с разумным созданием, слуга Божий сказал: «Ступай, братец, и скажи своим товарищам, чтобы не докучали тут и не вредили, и чтобы все удалились в сад, а я буду каждый день приносить вам туда пропитание». Случилось нечто удивительное, что привело в изумление весь монастырь: наутро все мыши, что жили в кладовой, оказались в саду, оставив помещение свободным. Брат Мартин носил им положенную долю, не только из верности своему слову, но и движимый состраданием, которое его к тому понуждало. И завидев идущего слугу Божия, мыши стайками выбегали, чтобы принять пропитание из его милостивых рук.
С милосердным братом произошел и другой, не менее удивительный случай. В одном пустующем подвале монастыря приютились ощенившаяся собака и окотившаяся кошка. Брат Мартин, видя, что они, должно быть, страдают от недостатка пропитания, взял за правило каждый день с замечательной точностью носить им еду. Собрав этих животных вместе, он говорил им: «Ешьте и не ссорьтесь», — и они тотчас повиновались. И хотя животные эти столь враждебны, что даже с себе подобными не всегда ладят, они ели из одной миски в таком согласии, что вызывали изумление у всякого, кто их видел.
И вот однажды, когда слуга Божий с умилением взирал, как мирно пируют эти заклятые враги, из норы показался мышонок, который, хоть и трепетал от страха, но, казалось, желал присоединиться к сотрапезникам брата Мартина. С одной стороны, его понуждала нужда, с другой — удерживал страх. Голод толкал на отчаянный шаг, но мысль о гибели в когтях врагов сковывала его, и робкий зверёк замер в нерешительности. Слуга Божий заметил это, а поскольку его, как ученика Небесного Учителя, вид чужого несчастья побуждал немедленно его облегчить, он ласково и с улыбкой сказал зверьку: «Кажется, брат мышонок хочет есть; так подходи же и угощайся!» А обратившись к другим неразумным тварям, сказал: «Дайте ему подойти, братья, не тревожьте его». Мышонок, ободрённый словами брата Мартина и доверившись им, с радостью принял приглашение, подошёл к миске, и, как ни удивительно, животные не шелохнулись и не выказали недовольства: собака, кошка и мышь мирно ели из одной посуды.
Кажется, Бог изволил почтить Своего слугу чудесами, которые пророк Исаия предрекал при первом Его пришествии, говоря, что самые лютые враги примирятся: «волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком» (Ис. 11:6). Ибо здесь в дружеском общении сошлись если не козлёнок и лютый барс, то, по крайней мере, собака, кошка и мышь — силою одного разумного «барса», каковым и был тот самый брат Мартин⁵. Некоторые иноки, бывшие свидетелями этого события, не просто посмеялись забавному зрелищу, но и возликовали при виде изумительного чуда.
¹ Пересказ учения св. Фомы Аквинского (Summa Theologiae, II-II, q. 25, a. 3).
² Ссылка на св. Антонина Флорентийского (Summa Theologica, III, tit. 7, cap. 2) и жития св. Франциска Ассизского.
³ История о св. Герасиме Иорданском и льве часто приписывалась св. Иерониму. Ссылка на авву Иоанна и других святых, взята из агиографического сборника, который в оригинале указан как Mag. Villeg. lib. de Fruct. San., discur. 45, de limoin., что, возможно, является отсылкой к 45-й беседе «О милостыне» из сочинения испанского агиографа Алонсо де Вильегаса.
⁴ Элиан, «О природе животных», VII, 10.
⁵ Автор обыгрывает слово pardo, которое означает и «барс» (или леопард), и, как упоминалось выше, «бурый», то есть мулат.
ГЛАВА XXII. ГДЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ПОВЕСТВОВАНИЕ О ТОМ ЖЕ
Даже нечистые птицы не были обойдены великим милосердием брата Мартина. Он, бывало, когда выдавалось свободное время, трудился в монастырском саду, о чем речь пойдет далее. И вот однажды во время этого занятия в сад упал раненый стервятник, или, как его здесь называют, «гальинасо»¹. Птица была тяжело ранена: нога перебита, а тело усеяно дробью — следствие губительного выстрела из ружья. Но Тот Господь, Чей промысел не оставляет и птенцов ворона, взывающих к Нему, когда родители покидают их, еще не покрытых перьями (ср. Пс. 146:9), и без Чьей воли и малая птица не падет на землю (ср. Мф. 10:29), не захотел оставить без помощи и эту нечистую птицу. Он промыслительно послал ей через брата Мартина и лекарство для ран, и пищу в ее нужде, ибо, лишившись возможности летать, она не могла сама добывать себе пропитание. И оба обрели то, в чем нуждались: брат Мартин — предмет для своего сострадания, а птица — исцеление от своего недуга. Человек Божий сжалился над ней, приютил её, с несказанной любовью наложил лубок на перебитую ногу и, отчасти приведя ее в порядок, стал ухаживать за птицей и приносить ей корм, пока она, выздоровев, не смогла снова взлететь. Но и после этого она не переставала выказывать свою благодарность, а может, и корысть, ибо еще некоторое время продолжала навещать человек Божия, получая от него пищу. Она спускалась в сад и садилась ему на руки, но не для того, чтобы приносить ему еду, как тот ворон — пророку Илии у потока Хорафа (3 Цар. 17:6), а чтобы получать ее из рук брата Мартина.
Однажды, проходя по одному нечистому месту в городе, слуга Божий увидел, что там оставили на погибель мула. Животное сломало ногу и более не годилось для службы — такова плата мира сего. Брат Мартин сжалился при виде его и, подойдя, властно произнес: «Создание Божие, исцелись!» И свершилось дивное и поразительное чудо: едва он произнес эти слова, как животное встало здоровое — даже ноги не дрогнули! Человек Божий отвёл его в монастырь, и там, благодаря его заботам и радению, мул настолько окреп, что еще много дней служил общине. И здесь следует восхищаться более милосердием к животному, нежели чудом его исцеления, ибо чудеса могут творить и те, кто не пребывает в благодати, но милосердием обладает лишь тот, кто пребывает в Боге, Который и есть сама любовь (ср. 1 Ин. 4:8).
В другой раз досточтимый брат встретил монастырского пса, смертельно раненного. Животное, словно обладая чутьем на милосердие, которое уже прекрасно проверили на себе люди, пришло к вратам его сострадания, безмолвно моля об исцелении. Несчастный пес истекал кровью, и брат Мартин, проникнувшись жалостью, тотчас принялся его лечить. Он промыл ему рану, наложил швы и, несмотря на отвращение к животному и естественное содрогание, завершил лечение. Сострадание его простерлось так далеко, что он уложил пса на свою постель, словно разумное создание, навещал его, перевязывал и каждый день кормил, имея единственной корыстью то, чтобы в творениях прославлялся Творец.
С досточтимым братом произошел и другой случай, не менее удивительный и схожий с предыдущим. Однажды, когда он, по обыкновению своему, ухаживал в лазарете за больными, являя свое милосердие к разумным созданиям, Господь наш послал ему и неразумную тварь, дабы он и на ней упражнялся в той же добродетели. Итак, в лазарет вбежал огромный мастиф, брюхо которого было пробито насквозь двумя смертельными ранами, так что получилось четыре отверстия. Обильно истекая кровью, он жалобно скулил, моля об исцелении. И словно зная об огне Божественной любви, что горел в груди брата Мартина, пес подбежал к нему, чтобы тот его вылечил, чем привел всех присутствующих в изумление. Слуга Божий, ласково обращаясь к нему, сказал: «Кто же велел тебе, брат пёс, быть таким свирепым? Вот что бывает с теми, кто таков». Животное же принялось всячески заискивать перед ним (ибо нужда столь угодлива, что даже неразумные твари умеют льстить тому, в ком нуждаются). Брат Мартин взял его за ухо и отвел в свою келью. Там, набрав в рот немного вина, он принялся промывать ему раны, а затем с невиданным состраданием зашил их. Он устроил зверю ложе из шкур и велел лежать не двигаясь. Пес исполнил это с такой точностью, словно был наделен разумом и понимал, что для исцеления ему надобен покой. Слуга Божий прилежно носил ему еду, и без всякого иного лечения, кроме первого, пес чудесным образом выздоровел, выказывая свою благодарность тем, что более никогда не отходил от брата Мартина.
Другое, не менее поразительное чудо, видал о. Фернандо Арагонес, когда служил больничником вместе со слугою Божиим. Однажды вечером они вдвоем проходили через монастырский двор, что за лазаретом, и у двери одной из келий брат Мартин увидел несчастного кота, который жалобно мяукал от страшной раны на голове, полученной, быть может, при попытке стащить что-то чужое. Вид страдающего создания тотчас пробудил в нем жалость, ибо сердце слуги Божия было уязвлено любовью к Богу куда сильнее, нежели тело этого животного — ударом камня. Досточтимый брат заговорил с ним и сказал: «Пойдём со мной, я тебя вылечу, а то тебе, видать, совсем худо». И, о чудо, едва он произнес эти слова, кот пошел за слугою Божиим и с великой кротостью позволил себя лечить. Тот зашил ему рану, и кот даже не сопротивлялся, несмотря на боль. Вылечив его, брат Мартин, словно обращаясь к разумному, сказал: «Ступай, а утром возвращайся, я снова тебя перевяжу». И хотя кот был тварью неразумной, он не пропустил этих слов мимо ушей, ибо о. Фернандо Арагонес, проследив, подметил, что кот наутро послушно вернулся и стал ждать брата Мартина у дверей кладовой, чтобы тот его перевязал. Случай этот вызвал всеобщее изумление в монастыре, и не зря, ведь казалось, что чем щедрее этот дивный муж изливал свое милосердие на творения, тем обильнее Творец являл чудеса в его честь.
¹ В оригинале — gallinazo (гальинасо), перуанское название американской чёрной катарты (Coragyps atratus), или урубу. Это вид грифов-падальщиков, которых автор называет «нечистыми птицами».
ГЛАВА XXIII. ГДЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ПОВЕСТВОВАНИЕ О МИЛОСЕРДИИ К ЖИВОТНЫМ
С человеком Божиим, когда он упражнялся в милосердии к животным, происходили поразительные, а порой и вовсе невероятные случаи. Но поскольку для верующих все возможно, а Творцом этих чудес был Сам Бог, о них нельзя не рассказать.
Пламенное сострадание брата Мартина дошло до того, что, подобно тому как в государствах устраивают приюты для больных людей, так и он устроил в доме своей сестры общий приют для неразумных тварей. Там, словно не имея других забот, он с удивительным усердием выхаживал, лечил и кормил больных собак и кошек. И всех, нуждающихся, по его мнению, в лечении, он приносил в одну из комнат в доме своей сестры. И даже сами животные, повинуясь особому чутью, искали у брата Мартина облегчения своим недугам.
Но поскольку при таком скоплении животных невозможно было поддерживать чистоту, сестра его пожаловалась слуге Божию на дурное соседство, прося выгнать их из дома, ибо терпеть их присутствие стало невозможно. Брат Мартин пошел к ней и, собрав животных, которые тотчас окружили его, радостно приветствуя, сказал им: «Братья, не будьте в тягость той, кто делает вам добро. Справляйте свои естественные надобности на улице и не входите в комнату, которая вам не принадлежит».
И свершилось чудо, достойное всемогущества Божия: животные, словно наделённые разумом, в точности повиновались, выходя справлять нужду на улицу, к великому изумлению всего дома. Ибо казалось, что в слуге Божием не согрешил Адам, и потому он обладал даром повелевать неразумными тварями.
Когда во время отдыха он отправлялся на хутор Лиматамбо, величайшей утехой для человека Божия было лечить волов и прочих животных, что трудились на хуторе. И небеса столь щедро вознаграждали его милосердие, что животные, которых он лечил, чудесным образом исцелялись.
Во время своей последней болезни, когда лекари велели забить для приготовления неких снадобий несколько животных, сострадательность слуги Божия оказалась столь велика, что от него не раз слышали слова: «Зачем отнимать жизнь у этих созданий Божиих, если лекарства все равно не помогут, ибо есть воля Божия на то, чтобы я умер?». Столь велико было его милосердие к неразумным тварям — и этот случай ещё одно тому подтверждение.
Во время отдыха привезли с одного из монастырских хуторов нескольких быков, должно быть, не слишком свирепых, дабы певчие, что много трудятся весь год на благо Ордена, могли позабавиться играми с ними. Однако по примечательному недосмотру, но и по Божьему попущению, дабы тем явственнее открылось милосердие Его слуги, несчастные животные четыре дня оставались без еды и питья. Брат Мартин узнал, в какой нужде они пребывают, и сердце его сжалось от жалости к этим животным, которые, не имея языка, чтобы поведать о своих страданиях, могли лишь молча терпеть. Он поспешил им на помощь. Принеся воды и люцерны к воротам новициата, которые на ночь уже были заперты, он обнаружил, что небеса чудесным образом отворили их для него. Внеся приготовленный корм, он накормил голодных животных. И они, свирепые по природе, укротились не только от голода, что способен усмирять и гигантов, но и от милосердия, что умеет покорять и зверей. Они так привязались к брату Мартину, что, казалось, даже целовали его облачение в благодарность за оказанное им добро.
Господь не захотел, чтобы столь дивный случай остался втайне, и явил его со всеми малейшими подробностями. Ибо один инок, брат Диего де ла Фуэнте, генеральный проповедник, из своего окна в тот час услышал, как досточтимый брат говорил с быками, словно те его понимали: «Этот брат старше, пусть поедят те, кто младше». И когда он заботливо накормил их, то вышел так же, как и вошел. Все это стало известно в монастыре, ибо Господь устроил так, чтобы о том узнали, во славу Его и в подтверждение святости слуги Его.
О том же свидетельствовало и другое чудесное знамение. Восемнадцать лет эконому монастыря Проповедников в Лиме служил один пёс и сопровождал его. В миру за службу платят худой монетой, ибо как труды бывают напрасны, так и люди — неблагодарны; и вот, по правде говоря, пёс стал в тягость монастырю из-за дурного запаха и прочих недугов, что приносит с собой старость — даже животным. И эконом строго-настрого велел монастырским неграм убить его и выбросить за ворота обители, чем обнаружил явственный недостаток сострадания. Ведь даже в древнем Риме правители, принимая во внимание службу животных, издали закон, чтобы никто не выгонял из своего дома ни раба, ни лошадь, ни собаку, ни любое другое живое существо по причине болезни или старости. И вот, когда негры тащили уже мёртвого пса, чтобы выбросить его на свалку, их встретил брат Мартин. Узнав о случившемся, он упрекнул их за нехватку милосердия к животному и велел отнести его, мёртвого, в свою келью.
Принеся пса в покой эконома, он сказал ему: «Отче, как же в сердце вашем оказалось так мало сострадания к этому животному после того, как оно служило вам столько лет? Неужели вам хватило духу приказать лишить жизни того, кто сопровождал вас так долго? Такова плата, что вы дали ему за службу?» Высказав это, слуга Божий удалился в свою келью, которая, как уже говорилось, была в кладовой, и там затворился, без сомнения, для молитвы, как стало ясно из последствий. Он поступил так, как советует Христос тем, кто молится, прося у Бога отцовских милостей: затвориться в своей комнате, чтобы люди не видели их добродетелей (ср. Мф. 6:6).
Прошла та ночь, а наутро все с величайшим изумлением увидели того самого пса, что был накануне мёртв от множества жестоких ран, не просто живым, но здоровым и избавленным от отвратительного запаха. И брат Мартин кормил его на кухне лазарета, говоря: «Брате, не ходи в кладовую, где твой неблагодарный хозяин, ты уже знаешь, какой платой он тебе воздаёт». Животное исполнило это, словно не было неразумным, и за долгое время, что оно еще прожило, никогда не приближалось к эконому, но, завидев своего прежнего господина, убегало от него, словно напоминая ему о неблагодарности. Ибо даже неразумная тварь обижается, когда её не благодарят.
Животные же непрестанно по-своему выказывали брату Мартину свою признательность, в поучение людям. Ибо кошки, и собаки, и быки из монастыря повиновались ему, ласкались к нему и радовались при его появлении. Даже пугливые куры окружали его и весело кудахтали в его присутствии. И другие животные, которых он с любовью кормил, с всяческими проявлениями восторга подходили к нему и лизали его одежду, выражая радость при виде общего их благодетеля.
Сей превосходный муж, как мы свято веруем, достиг Царства Небесного и живёт бессмертной жизнью в эмпиреях за своё столь необычайное милосердие к неразумным животным. Ибо если Мелхиседек, царь Салимский, который, по мнению св. Фомы, был Симом, сыном патриарха Ноя, заслужил прожить долгие годы за то, что оказывал милость животным в ковчеге, заботливо раздавая им пищу, как он сам поведал Аврааму, согласно иудейскому преданию1, то досточтимый брат Мартин де Поррес, который явно далеко превзошёл прочих в сострадании к животным, по справедливости должен жить в земле живых во веки веков, получив от Бога великую награду. Ибо если богословы утверждают, что мера небесного блаженства определяется мерой любви2, рассуждая, что чем сильнее кто любит, тем пламеннее желает лицезреть предмет своей любви, и это великое желание делает его более способным к грядущему наслаждению, — то можно ли сомневаться в высоте награды, уготованной на небесах тому, кто так умел любить здесь, на земле? Ведь любовь этого пламенного серафима была столь безмерна, что огонь ее согревал даже неразумных тварей.
1 Глосса: «Faustin. Iaso. serm. 4. adHebr.»
2 Глосса: «D. Th. 1. p. q. 12. art. 6.»– указывает на «Сумму теологии» св. Фомы Аквинского, ч. I, вопрос 12, ст. 6 «Видит ли один из тех, кто созерцает сущность Бога, её совершеннее другого».
ГЛАВА XXIV. О ТОМ, КАК ЧЕЛОВЕК БОЖИЙ ИЗБЕГАЛ ТЩЕСЛАВИЯ
В духовной жизни опасность тщеславия подстерегает на каждом шагу, и самый высокий чертог добродетелей может рухнуть от одного лишь дуновения её. Посему людям, творящим великие дела, надлежит быть в высшей степени осмотрительными, ибо, как говорит св. Григорий, тот, кто выставляет свое сокровище напоказ, подвергает себя явной опасности его лишиться¹. И согласно премудрой евангельской притче, семя, что осталось лежать на поверхности земли, склевали птицы небесные, то есть бесы, и не принесло оно доброго плода, в отличие от того, что было сокрыто в земле (ср. Мф. 13:4, Лк. 8:5).
Брат Мартин прекрасно знал цену этому учению и умел следовать ему, ибо научился тому в школе Самого Спасителя, Который так избегал мирских похвал — не потому, что они могли бы повредить Ему, но в поучение нам, кого они могут погубить. Досточтимый брат был верным учеником Христовым в этом, как и во всем прочем, а потому гнушался всякого рода тщеславием и мирской похвалой, коими люди были склонны превозносить его добродетели, в особенности же великое милосердие. Он, сколько мог, скрывал свои деяния, стараясь, чтобы левая рука его не знала о милостынях, которые творила правая, как и советует Христос в Евангелии (ср. Мф. 6:3). Вместе с тем, он прилагал особое усердие к тому, чтобы утаивать милости, которые на каждом шагу получал из рук Божиих, как то видно из многих случаев.
Рехидор2 Хуан де Фигероа, большой друг брата Мартина, страдал от нарыва во рту, причинявшего ему сильную боль и мучения. Ища утешения, он велел позвать слугу Божия и, поведав ему о своем недуге и великой скорби, услышал в ответ от досточтимого брата слова утешения и заверения, что хворь эта — сущий пустяк. Попрощавшись с больным, он сказал, что нужен в монастырском лазарете, и поручил ему сберечь грелку, которую принес с собой.
Слуга Божий ушел из дома рехидора, а тот немало подивился, что друг оставил его в такой беде, ведь именно в несчастьях и познается дружба, как учит нас Дух Святой (ср. Притч. 17:17). Поняв, что брат Мартин не без умысла оставил у него грелку, он велел слуге поднести ее к кровати и, набрав в рот немного воды, что была в ней, прополоскал ту сторону, где был нарыв. И без всякого иного средства боль тотчас утихла, опухоль спала, и нарыв полностью прошел, так что не осталось и следа от перенесённого недуга. Изумлённый этим чудом, он возблагодарил Господа, Который по заступничеству Своего слуги даровал ему исцеление в единый миг. Не в силах сдержаться, он громко возвестил всем о свершившемся знамении.
Пришли женщины, что служили в его доме, и одна из них, ухаживавшая за больным и страдавшая от докучливой кожной болезни, воочию убедившись в чуде, взяла немного воды из грелки и, омыв ею больное место, без всякого иного лекарства в тот же миг почувствовала, что избавилась от недуга. В благодарность за столь нежданное благодеяние, она повсюду разнесла весть о чуде, прославляя слугу Божия, который, дабы избежать опасных мирских похвал, предусмотрительно предоставил больному лечиться грелкой, сам же укрылся в святых стенах обители.
Так брат Мартин избегал тщеславия, которое чрезвычайно свойственно смертным, ибо стремление к почестям так сильно в людях, что, по слову св. Фомы, оно настойчиво следует за стремлением к блаженству, приносящим истинную славу, желанную всем². Человек Божий приписывал всё, что творил, Господу — Творцу и первопричине всякого чуда. И хотя Бог избирал брата Мартина своим орудием, тот всегда старался скрыть это, что выявилось и в следующем случае.
Донья Франсиска Велес де Кастильо, супруга Матео Пастора (о чьём милосердии громко свидетельствуют сироты Лимы, для которых он был истинным отцом), страдала от мучительной боли в боку. Недуг этот был столь мучителен, что Господь наш ниспослал его св. Екатерине Сиенской, дабы она в нём смогла претерпеть жестокие муки чистилища, что ожидали её отца³. Для избавления от этой ужасной хвори были испробованы все лекарства, что прописывали врачи, но они не приносили облегчения, и болезнь лишь усиливалась. Однажды её пришел навестить человек Божий, ведь в доме милосердия, каковым являлся дом больной, не мог не бывать и брат Мартин. Увидев его с безмерной радостью и ликованием сердечным, она попросила его подойти и сесть к ней на кровать. Досточтимый брат тотчас исполнил её просьбу, ибо «любовь милосердствует», по слову св. Павла (ср. 1 Кор. 13:4). Больная же, помня о чудесах, которые Господь на каждом шагу творил по заступничеству Своего слуги, сказала в сердце своём, что исцелится, лишь прикоснувшись к краю его одежды, подобно той евангельской женщине (ср. Мк. 5:28). Она взяла край его плаща и с великой верой, соединённой с благоговением, незаметно приложила к больному месту. В тот же миг она почувствовала себя совершенно здоровой и свободной от недуга. От радости внезапного исцеления и изумления перед чудом она воскликнула: «Ах, отче брат Мартин, какой же вы великий слуга Божий, если даже одежда ваша обладает такой силой! Я здорова, я чувствую, что избавилась от хвори!»
На это слуга Божий, смущённый по причине смирения своего и опечаленный вследствие добродетели, отвечал: «Рука Божия здесь действует, сеньора. Сие сотворил Он и облачение отца нашего св. Доминика. Благодарите Бога, ибо я — всего лишь мулат и притом худший грешник на свете. Да будет благословен Господь, что избирает столь ничтожное орудие для столь великого чуда. И да не теряет своей силы и благодати облачение отца нашего св. Доминика оттого, что носит его такой страшный грешник, как я».
1 Св. Григорий Великий, Гомилии на Евангелия, 11.
2 Рехидо́р (исп. Regidor) — член городского совета (кабильдо) в колониальной испанской администрации, ответственный за управление городскими делами. Это была почетная должность, которую, как правило, занимали знатные и состоятельные граждане.
³ Св. Фома Аквинский, Сумма теологии, I-II, q. 2, a. 2.
ГЛАВА XXV. ГДЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ПОВЕСТВОВАНИЕ О ТОМ ЖЕ
Во время последней болезни, от которой он и умер, лекари, чьим указаниям должны повиноваться болящие, и настоятели, чьё слово — закон для подчинённых, велели снять с него власяницу из грубой ткани, которую он носил на голом теле. Брат Мартин воспринял это с глубокой скорбью, не столько потому, что в тот час ему это стало помехой в умерщвлении плоти, к чему он привык, сколько из-за соблазна тщеславия, который, как он опасался, диавол мог подбросить ему в столь опасный предсмертный миг. Печаль его оказалась так велика, что все присутствовавшие, иноки и миряне, сокрушались, видя его скорбь, и скорбели, видя его сокрушение.
Блаженный брат, наученный Самим Богом, прекрасно умел укрывать от тщеславия свои подвиги. Так, когда по приказу настоятелей он находился в доме архиепископа Мехико, ухаживая за ним во время тяжкого недуга, он каждый день приходил в монастырь и принимался подметать самые грязные места. Этим он смирял и укрощал себя в возмещение за то, что пребывал во дворце князя Церкви, где все его почитали. Однажды один уважаемый инок, застав его за столь смиренным занятием, с удивлением сказал: «Брат Мартин, не лучше ли находиться в доме сеньора архиепископа, чем в таком нечистом месте?» На это слуга Божий отвечал стихом из псалма: Elegi abiectus esse in domo Dei mei, magis quam habitare in tabernaculis peccatorum. «Я предпочёл быть отверженным в доме Бога моего, нежели обитать в шатрах грешников» (ср. Пс. 83:11, Вульг.). К этим словам, столь уместным, он в пояснение добавил: «Отче брат Хуан, один миг, что я провожу в этом низком занятии, я ценю больше, чем многие дни, что нахожусь в доме сеньора архиепископа». Истинный смиренник, он радовался всему, что несло в себе уничижение и покорность, и претило ему все, что хоть как-то касалось тщеславия.
Следующий случай ещё лучше подтверждает истинность сказанного. По послушанию, как уже говорилось, слуга Божий находился в доме того самого архиепископа Мехико, дона Фелисиано де Веги, который нежно любил его, ибо хорошо знал его добродетель и нуждался в его могучем заступничестве перед Богом, дабы Он даровал ему исцеление от тяжкой болезни. И поскольку любовь, которую питал к нему прелат, доходила до благоговения, то, подражая ему, любили и почитали его и все домочадцы. Однако слуга Божий страдал от оказываемого ему почёта более, чем архиепископ от терзавшего его недуга. Он видел, что слуги ему угождают, вельможи его чтят, знатные господа выказывают уважение, а сам прелат неизменно ласков. Но хотя, втайне презирая эти почести, он умел быть за них благодарным, душа его скорбела при виде того, как его превозносят. И дабы из яда тщеславия сотворить себе целительное снадобье самоуничижения, а из отравы похвал — противоядие смирения, он внушил себе, что все почести, оказываемые ему в доме архиепископа, на самом деле не что иное, как изощренное издевательство над ним — глупцом и безумцем.
Однажды один рядовой инок сказал ему: «Брат Мартин, я уверен, что с вашим влиянием на прелата вы могли бы испросить для меня разрешение на рукоположение, если бы замолвили слово». На что слуга Божий отвечал: «Это не влияние, а насмешка, издевательство и глумление. Они забавляются со мной, как с умалишенным. Иначе, скажите мне, как позорящий цвет моей кожи, ничтожество моих нравов и порочность моей жизни могли бы снискать похвалы и расположение князей? Разве вы не видите, что это явный обман? Я предпочитаю подметать грязные углы в монастыре, чем принимать эти неприкрытые насмешки, которые вы почитаете за почести!»
Этой уловкой досточтимый брат спасался от пагубного ветра тщеславия, который порой охлаждает рвение даже у друзей Божиих, а то и вовсе похищает у них добродетель. Потому и трепетал этот превосходный муж, оказавшись среди мирских похвал. Он помнил, что из-за гордыни и высокомерия прекраснейший из серафимов стал свирепейшим из бесов; смиренный царь Саул — человеком надменным и тщеславным; а святой апостол — корыстолюбивым предателем. Он видел, как многие, бывшие смиренными и возносившиеся до небес, из-за тщеславия низвергались в бездну. Эти сокровенные суды Всевышнего так устрашали брата Мартина, что, движимый сыновним страхом, который они в нём вызывали, покидая дворец архиепископа, где его почитали, шёл в монастырь и, взяв в руки метлу — оружие, которым он побеждал гордыню, — уединялся в самых грязных местах обители, чтобы чистить, мести и прибирать их.
ГЛАВА XXVI. О ТОМ, С КАКОЙ НАСТОЙЧИВОСТЬЮ ДИАВОЛ ПРЕСЛЕДОВАЛ СЛУГУ БОЖИЯ
Поскольку грех того падшего серафима, что стал причиной его рокового падения, проистек из гордыни и зависти¹, и поскольку он, по слову Давида, вечно упорствует в своей ненависти и надменности (ср. Пс. 73:23), то ревность его простирается так далеко, что он всеми силами стремится помешать человеку, созданному по образу и подобию Божию, вкусить то высшее благо, для которого тот был сотворён и которого сам диавол достичь не может из-за непреклонности своей воли². Все его устремления направлены на то, чтобы одолеть людей, стараясь еще глубже поработить порокам злых и совратить с пути добродетели добрых. Так он печалится о нашем благе и радуется, пусть и притворно, нашему злу, ибо в наших приобретениях он видит свои потери, а в наших потерях — свои приобретения³.
По этой причине он неотступно преследовал брата Мартина, не давая ему покоя ни днем, ни ночью. Он искушал его тайно, через оскорбительные слова, что в нетерпении говорили ему больные, через поношения, которыми осыпали его другие, через неблагодарность и скверное воздаяние за добро — обычное оружие мира сего, который за благодеяние платит обидой, словно то было преступление. Враг также пытался сокрушить несокрушимое смирение блаженного брата тщеславием — этой пагубной молью, что, как говорит св. Августин в своем Уставе, часто зарождается в самих делах добродетели, которые мы совершаем⁴.
Но поскольку досточтимый брат, укрепляемый благодатью Божией, неизменно одерживал победу над этим упорным врагом, и тот видел, что попытки его подтолкнуть брата Мартина к падению лишь умножают его заслуги, злоба врага разгоралась все сильнее. И вот, по праведным судам Своим и для вящей славы Своего слуги, Бог попустил диаволу терзать и искушать его в открытую. Так тайные ночные козни, что суть скрытые нападки врага, сменились «стрелой, летящей днем» и «бесом полуденным», который, по слову Давида, искушает людей явно (ср. Пс. 90:5-6, Вульг.). Сии искушения дали слуге Божию возможность явить мужество, увидев врага своего лицом к лицу.
Нечистый терзал его жестокими ударами бича, побоями, наводя на него ужас и представая в отвратительных образах, подобно тому как во время оно сей древний змий поступал со свв. Антонием Великим и Екатериной Сиенской. Но Господь, укреплявший тех Своих слуг в искушениях, дабы они одержали победу, давал и брату Мартину силы для одоления врага. В ярости от того, что какой-то ничтожный донат5 побеждает его, и что невежественный человек в силах расстроить козни и сети, которые он расставляет днем и ночью, диавол, прибавив к своим коварным ухищрениям новые злобные выдумки, вновь попытался сокрушить несокрушимую твердость своего противника.
Однажды ночью, когда некий странник, которому сострадание брата Мартина всегда уделяло приют, спал в его келье, он услышал, как тот вошел, запер дверь и остался в сенях. Затем он услышал, как брат Мартин с великим гневом говорил с кем-то, сурово упрекая его: «Зачем ты вошёл сюда? Что ты здесь потерял? Тебе тут не место! Убирайся, проклятый, гордец и негодник!» Так досточтимый брат бранил своего врага, диавола, который в тот час вошел в его келью, чтобы досадить ему. Гость, слыша эти гневные слова, весьма подивился ярости брата Мартина, ибо хорошо знал кроткий его нрав. Движимый любопытством, он подошел к двери спальни, в которой ночевал, и увидел, как человека Божия швыряют из стороны в сторону и наносят ему безжалостные удары, но не увидел того, кто был жестоким учинителем сих мучений. Затем он внезапно увидел, что келья пылает живым огнем, и что шкафы, где хранилась одежда больных, объяты пламенем. Тогда брат Мартин крикнул гостю, чтобы тот помог ему потушить пожар. И они вдвоем, каждый со своей стороны, принялись бороться с огнём. Хотя досточтимый брат и велел гостю уйти, чтобы тот не пострадал от дыма, тот все же подошел к двери кельи, чтобы посмотреть, не открыта ли она и не вышел ли через неё поджигатель. Увидев, что дверь заперта на ключ, он ещё более изумился и устрашился. Он вернулся к себе, не задав брату Мартину ни одного вопроса, ибо был так ошеломлён и напуган случившимся, что и говорить не мог. Не в силах уснуть до рассвета, он лежал без сна и в три часа ночи, в то время, когда слуга Божий вставал со своего неудобного ложа, чтобы вовремя ударить в колокол к утрене, услышал, как брат Мартин вышел из кельи, оставив в ней свет. Не в силах побороть любопытства и желая увидеть ущерб, нанесённый огнём одежде больных, странник встал, чтобы всё осмотреть, и не обнаружил ни следа, ни признака пожара, ни запаха дыма, ни малейших повреждений на одежде. Изумление его стало еще глубже и смешалось с трепетом, ибо он рассудил (и был в этом прав), что всё это — козни сатаны, который, обладая весьма ограниченной силой, пытался устрашить брата Мартина мнимым огнем, в то время как сам горит в огне истинном6.
Тот же враг рода человеческого незримо подстерегал иноков на одной из лестниц монастыря, стараясь по возможности навредить проходящим мимо. Случилось так, что однажды ночью брат Мартин, поднимаясь по лестнице с жаровней в руках, в которой нёс угли для приготовления лекарства, по Божественному попущению увидел сатану. Человек Божий спросил его, что он здесь делает. «И у меня здесь свои интересы, — отвечал адский дух, — ибо те, кто спотыкаются и падают, тотчас поминают меня, говоря: „Черт бы побрал того, кто погасил свет!“ Так они теряют терпение, а я в их потере нахожу свою выгоду». «Убирайся отсюда в тёмные недра ада! — потребовал слуга Божий. — Там твоё жилище!». Диавол заносчиво отвечал, что не желает. Тогда слуга Божий снял с себя ремень, которым был подпоясан, и, стегая им врага, обратил его в бегство. Видя себя посрамлённым, но не желая повиноваться, диавол продолжал упираться, пока брат Мартин, взяв уголек из жаровни, что нёс в руках, не начертал им на стене знамение Креста. И поскольку Крест обезоружил сатану и лишил его силы, у того не хватило духу оставаться долее. Проклятый исчез, а на следующий день брат Мартин велел установить на том пролёте, где обычно устраивал засады враг, деревянный крест, и тот никогда более не осмеливался возвращаться в это место.
¹ Ср. св. Фома Аквинский, Сумма теологии, I, q. 63, a. 4.
² Ср. св. Фома Аквинский, Сумма теологии, I, q. 64, a. 2. ³ Ср. св. Фома Аквинский, Комментарии на Послания апостола Павла.
⁴ Св. Августин, Устав, 1, 7: Superbia etiam bonis operibus insidiatur, ut pereant («Гордыня и добрым делам строит козни, чтобы они погибли»).
5 Донат (исп. donado — «подаренный, пожертвованный») — в католической традиции человек, посвятивший себя служению монастырю, но не приносивший полных монашеских обетов. Этот статус часто принимали люди смиренного происхождения.
6 Ср. Magister Sententiarum (Петр Ломбардский), IV, dist. 44; св. Фома Аквинский, Сумма теологии, I, q. 109, a. 3.
ГЛАВА XXVII. О СЛАВНЫХ ПОДВИГАХ ДОСТОЧТИМОГО БРАТА
Один философ почитал три вещи труднейшими: прощать обиды, хранить тайну и благоразумно распоряжаться временем¹. Во всех этих трёх искусствах брат Мартин достиг совершенства. Будучи, как уже говорилось, глубоко смирен, он великодушно прощал обиды. Он превосходно хранил тайны, не открывая даже духовнику тех великих милостей, что часто получал из рук Божиих. Наконец, он так мудро распоряжался временем, что отказывал себе даже в необходимом для тела сне, ибо всецело посвящал себя святым подвигам. Казалось, при таком устроении жизни не оставалось и места для простительных грехов, от которых свободна была лишь Матерь Спасителя² и которых не может избежать даже праведник, ибо и он падает семь раз на дню (ср. Притч. 24:16). Я не хочу этим сказать, что слуга Божий не совершал лёгких проступков, которых никто не может избежать; утверждаю лишь, что, весьма мудро распределяя свое время, он тем самым избегал многих грехов.
Чтобы положить дню доброе начало, он первым делом целовал руку первому встретившемуся священнику, и это действие он совершал с глубочайшим почтением, преклонив колени. Затем, выслушав мессу с несравненным благоговением, он отправлялся в лазарет, куда его определило послушание. Там он с таким рвением отдавался служению страждущим, что не было дела, которого бы не коснулось его милосердие; в любом месте и в любое время, днём и ночью, он без устали предавался трудам пламенного человеколюбия: пускал кровь, лечил и омывал больных, исполняя одновременно обязанности цирюльника, хирурга, ризничего и больничника. И во всех этих столь разных служениях он проявлял такое усердие и расторопность, что становилось ясно: в душе его обитает Бог, и все это — плоды Божественной благодати. Он ходил из кельи в келью, ища, в чем бы послужить страждущим, и стоило его внимательному взору приметить нужду, как он тотчас ретиво спешил на помощь. А когда посреди этих трудов дух звал его к молитве, он, старательно завершив дела, переходил от деятельной жизни к созерцательной, уединяясь для молитвы в самом укромном уголке своей кельи.
Затем он в опрятной и чистой утвари разносил больным пищу, один вид которой уже возбуждал аппетит, а изысканность яств превозмогала даже испорченный вкус болящего. И поскольку они видели добрую волю и сердечное расположение своего заботливого больничника, то, чтобы доставить ему удовольствие, ели даже больше, чем могли, зная, что это угощение было приготовлено из любви и согрето на огне милосердия. После этого он шел на общую трапезу, не столько ради себя, ибо ел он совсем мало, сколько ради голодных бедняков, поджидавших его, о чем уже говорилось выше.
Возвратившись в лазарет, слуга Божий снова навещал больных, подметал их кельи, поправлял им постели и с великой заботой исполнял самые отвратительные обязанности по поддержанию чистоты. Бывало, он выходил и за пределы монастыря, либо по послушанию, либо чтобы просить милостыню для нищих. Остаток дня и ночи он проводил в пламенной молитве, о чём будет сказано далее, и в истязании плоти суровыми бичеваниями, о чём уже упоминалось. Меньше всего времени он тратил на сон, ибо, не считая тех коротких мгновений, что он, как уже отмечалось, позволял себе отдохнуть, блаженный брат проводил ночи следующим образом. Обычно он забирался в какой-нибудь из высоких ящиков, где хранилась одежда больных, и там, сложив на груди руки крестом, в позе, более способствующей умерщвлению плоти, нежели отдыху, ибо ноги свисали наружу, он спал, пока не свершалось некое подобие чуда: кот, наученный высшим наитием, а не ведомый природным чутьем, начинал дёргать и царапать его облачение, будя его в урочный час к заутрене. Этот обычай он соблюдал всю свою жизнь.
Затем брат Мартин вновь предавался бичеванию и продолжал молитву до самого утра, возобновляя тем самым суточный круг своих подвигов — круг добродетели, а не порока. Таков был его обычный распорядок дня. Но когда он вдруг оказывался не слишком занят (например, больных становилось меньше) и у него оставалось изрядно времени, он спускался в монастырский сад и неустанно трудился там: копал, поливал и сеял лекарственные травы для больных и нищих. То же самое он делал и в полях, и на окраинах города. И на все эти труды небеса давали ему время, к великому изумлению всей обители, так что казалось, будто он сам умножается, чтобы поспеть повсюду, или же Бог чудесным образом удлиняет для него дни и ночи, дабы дать время тому, кто так хорошо умеет им распорядиться.
¹ Изречение традиционно приписывается Фалесу Милетскому, одному из Семи мудрецов. В «Антологии» Стобея оно приводится в следующем виде: «Три вещи, говорил он, всего труднее: хранить тайну, хорошо употреблять досуг и сносить обиду» (Stob. III, 1, 172).
² Ср. св. Фома Аквинский, Сумма теологии, III, q. 27, a. 4.
ГЛАВА XXVIII. О ТОМ, КАК БРАТ МАРТИН ПРИСТУПАЛ К СВЯТЫМ ТАИНСТВАМ, О ЕГО НАБОЖНОСТИ И УСТНОЙ МОЛИТВЕ
Cвятые таинства подобны лекарствам для души, ибо их оставил нам тот Небесный Врач, что сказал: «не здоровые имеют нужду во враче, но больные», и что пришел Он «призвать не праведников, но грешников к покаянию» (ср. Мф. 9:12-13). Они столь необходимы в духовной жизни христианина, что, лишившись их, он не сможет одолеть трудный путь добродетели. Досточтимый брат Мартин, так благоуспешно и уверенно шедший по верной стезе совершенства, никогда не пренебрегал тем, что было для него столь важно.
Исповедовался он часто, а его покаяние было столь глубоким и сопровождалось таким обилием слёз и рыданий, что духовники его приходили в смущение, видя безмерную скорбь о грехах, которые в действительности были лишь простительными и неумышленными проступками. Но поскольку слуга Божий обладал несравненно глубоким познанием Господа, то перед лицом Его бесконечной святости малейшие собственные несовершенства представлялись ему великими грехами. В этом он подражал нашему славному патриарху св. Доминику, который, прежде чем войти в какой-либо город, падал ниц и усердно молил Всевышнего защитить жителей от гибели, грозящей им из-за того, что в их пределы вступает такой страшный грешник, как он.
Брат пламенно чтил всесвятое Таинство алтаря — сию пищу сильных, угощение с трапезы Божией, воспоминание о Его страстях, благодаря которому мы, верные, имеем осязаемый залог жизни вечной. Брат Мартин принимал его каждые три дня с примечательной пользой для своей души и с несравненным ликованием сердца, духовно общаясь с Богом живым (ср. Пс. 83:3) всем своим существом. И хотя он мог бы причащаться ежедневно, ибо, как гласит Декрет, ежедневное причащение само по себе ни похвально, ни предосудительно, но зависит от доброго или дурного расположения того, кто приступает к Трапезе алтаря¹, — тем не менее, из чистого смирения и движимый тем глубоким самопознанием, что даровал ему Бог, он не осмеливался принимать Его каждый день. «Лучше, — говорил досточтимый брат, — много готовиться и мало причащаться». И воистину, как бы мало ни причащался человек, то, что он получает, — велико; и как бы много он ни готовился, любая подготовка — мала. Брат Мартин не осуждал частого причащения, но убеждал в необходимости благоговения, которое от частоты может умаляться². Посему, опасаясь, как бы частое повторение не привело к меньшему благоговению, слуга Божий воздерживался от ежедневного причащения и приступал к таинству лишь на третий день. И так как блаженный брат причащался чаще, чем то было предписано уставом — раз в восемь или пятнадцать дней³, — он испрашивал на то позволения у настоятеля, ибо, по воле Божией, даже самые добродетельные поступки обретают свою истинную заслугу лишь через послушание настоятелям.
В дни святого причастия, когда Господь осенял его Своею благодатью, брат Мартин отдалялся от всех, всё внимание своё целиком посвящая высокому Гостю, и в тишине сердца своего беседовал лишь с Ним одним. И сколько бы ни искали его в монастыре, не могли найти, если только какое-либо дело милосердия или неотложная обязанность не понуждали его явиться. Благоговение и внимание, с которыми он внимал Богу в таинстве, приносили обильные плоды, ибо добродетели его чудесным образом возрастали, в особенности же смирение, по которому и можно судить о духовном преуспеянии и совершенстве. Так, в те дни, когда причащались полноправные иноки, светские братья и донаты, он смиренно принимал Господа последним из всех, почитая себя наименее достойным приступить к столь грозной трапезе.
Он чрезвычайно глубоко чтил Царицу Небесную, Пресвятую Марию, Владычицу нашу. Почитать Её важнее, чем всех прочих святых, ибо ни добродетель не будет истинной, ни святость — подлинной, если человек не угоден Сыну; а угодить Сыну невозможно, не обретя благоволения Его Матери, а потому Бог, избрав брата Мартина для Себя, вложил в его сердце любвеобильное благоговение к Марии. Он часто, днём и ночью, посещал её алтарь, с великим пылом и духовной нежностью читал её святейший розарий — молитву, столь угодную Богу и Его Матери, что через неё люди издавна получали и будут получать неисчислимые милости и благодеяния. Не сомневаюсь, что и брату Мартину Царица ангелов являла великие милости. И хотя его великая осмотрительность всегда побуждала его молчать о них, а его крайнее смирение никогда не позволяло ему говорить о них, доподлинно известно, что несколько раз Царица всего сотворённого являлась ему в сопровождении других святых, которых он почитал, и оказывала Своему слуге несказанные милости, о чем будет рассказано далее.
Он также весьма чтил славного патриарха св. Иосифа, питателя и наречённого отца Христова, единственного супруга Марии. Как благодарный сын, он питал глубокую нежность и пламенную любовь к нашему славному отцу св. Доминику, которого почитал отцом духовным, учителем добродетели и образцом всяческого совершенства. От него он стяжал особые милости, о чём будет сказано впереди. То же самое происходило и с другими святыми, которых он почитал.
Он благоговел перед Богом повсюду, зная, что Он вездесущ. И по этой причине блаженный брат при всём своём величии в Царстве воинствующей Церкви (ведь он одновременно и исполнял заповеди, и учил им (ср. Мф. 5:19)) никогда не осмеливался покрывать голову в присутствии Вседержителя творения, Царя царей и Господа господствующих. Он с несказанным благоговением пребывал в храме, доме Божием, где Господь обитает в таинстве; молился там денно и нощно, преклонив колени, скрестив на груди руки и устремив взор в землю или вовсе закрыв глаза, дабы не отвлекаться в молитве. Из-за этого один инок однажды в шутку сказал ему: «Брат Мартин, откройте глаза, и в прекрасном убранстве алтаря, в сладости благовоний, в разнообразии искусных украшений и живых цветов и в сияющем множестве свечей вы увидите проблеск подобия небесной славы». На что брат Мартин мудро отвечал: «Отче, все это и многое большее я вижу верою, которая не нуждается в глазах, чтобы видеть то, во что заставляет верить».
Он обычно посещал хор, и хотя его обеты не обязывали его к этому, его влекла туда набожность⁴. Никогда не пропускал полунощницы, если только его не удерживало какое-либо неотложное дело милосердия. Он с великой радостью и усладой духа пел божественные хвалы, призывая к тому все творения, и желал бы обрести множество языков, дабы всеми ими восхвалять Господа, Который превыше всякой хвалы. Ну и паче всего радовалась душа его, видя, с каким благоговением и торжественностью совершается богослужение в нашем славном монастыре Розария.
¹ Ср. Decretum Gratiani, De Consecratione, Dist. 2, c. 14 (Quotidie).
² Эта мысль восходит к рассуждениям св. Фомы Аквинского (Сумма теологии, III, q. 80, a. 10), который, разбирая вопрос о ежедневном причащении, приводит довод о том, что привычка может привести к умалению благоговения (reverentia).
³ Ссылка на устав Доминиканского ордена, который регламентировал частоту причащения для братьев.
⁴ Донаты и светские братья не были обязаны присутствовать на всех богослужениях на хорах, в отличие от иеромонахов и «хористов».
Книга вторая доступна в файле для скачивания в начале страницы
Перевод: Константин Чарухин
Корректор: Ольга Самойлова
ПОДДЕРЖАТЬ ПЕРЕВОДЧИКА:
PayPal.Me/ConstantinCharukhin
или
Счёт в евро: PL44102043910000660202252468
Счёт в долл. США: PL49102043910000640202252476
Получатель: CONSTANTIN CHARUKHIN
Банк: BPKOPLPW