Автор: Четвертая публикация из авторского цикла Игоря Лужецкого «История школы»
После того, как я уделил некоторое внимание монастырям, я считаю нужным сказать пару слов о схоластике как виде умственной дисциплины. Действительно, говорить о Средних Веках, об образовании в ту эпоху и ничего не сказать о схоластике, как минимум, странно.
Время шло, монастыри строились, шли процессы внутренней колонизации, феодализации и субинфеодации. И помимо внутренних монастырских школ, начали появляться школы внешние, выйдя из которых мальчики искали себе светской карьеры или места приходского священника. А потом появились и университеты. И логично предположить, что образование монастырское отличалось от образования внешнего, секулярного (использую это слово не как антоним клерикальному). Так вот, моей задачей сейчас будет описание особенностей этой секулярной или схоластической модели. Само собой, я не могу описать все особенности схоластического образования, но я и не ставлю перед собой такой цели. Нам (напоминаю) важно посмотреть особенности схоластического образования с позиции изучения феномена дисциплины.
Опираться в данной части я буду на уже знакомые всем имена: Пьера Абеляра и Гуго Сен-Викторского.
Итак, что такое схоластика? Это богословие плюс логика Аристотеля. Такой короткий ответ нам может дать какая угодно энциклопедия. Но этот ответ в корне своем парадоксален: как можно вместить тайну богословия в достаточно тесные рамки аристотелевой логики, а главное, зачем? Ответ на этот вопрос представляется мне следующим: ученики внешних школ, равно как и студенты университетов, не могли тратить годы на аскетику. На то, чтобы очиститься настолько, чтобы суметь услышать Откровение. Это путь монаха. А если нельзя верить своему ощущению, то можно верить только разуму. Вот для этого и нужен Аристотель и его логика. Как метод внешней, формальной дисциплины ума.
Можно продолжить думать в эту сторону и сказать, что монахи имели дело преимущественно с истиной алетейей, то есть с истиной, невыразимой через слова, истиной мистичной, той, которая не понимается, но проживается. А вот схоласты, преподаватели университетов, были обязаны с кафедры именно говорить, но о чем и как? Об алетейе — сложно, невозможно и глупо. Тогда что? Тогда остается ratio (истина, получаемая доказательным путем, безотносительно того, кто за это дело берется) – тот тип истины, который впоследствии родит науку.
Иначе говоря, монахи и схоласты (я здесь вынужден их ненадолго противопоставить друг другу) говорили об одном. Но на очень разных языках: мистики, внутри стен монастыря, и логики, внутри городских стен. При этом я не хочу сказать, что монахи логикой Аристотеля брезговали, просто они проходили ее, как проходят ступень. А вот для студентов она была больше, чем ступенью. И, хочу заметить, в это «темное время» никого не смущала дуалистичность возможности говорения об истине. Мы не найдем спора о том, какой из способов говорения является единственно верным, мистический или рациональный. Говорение об истине было симфоничным говорением Сорбонны и Клюни. «А мы, — как пишет фон Бальтазар о сегодняшнем дне, – не хотим симфонии и требуем унисона. На платоническом языке это – тирания, на современном – тоталитаризм».
Перед тем, как мы продолжим, стоит уделить внимание одной детали. Когда я говорю о некоем разно-голосии монахов и схоластов, я отношу к первым тех, кто выбрал путь in loci, то есть, о бенедиктинцах и цистерцианцах преимущественно, а вторые (монахи – не монахи) суть доминиканцы и францисканцы. Так как в эпоху золотого средневековья многие университетские кафедры были заняты именно ими.
Но давайте к сути. Чем характерна схоластика в плане дисциплины?
Во-первых, схоластика очень внимательна к словам. Мистикам позволено выражаться туманно, а для схоластов верный термин есть часть верной посылки и, соответственно, часть правильно сконструированного силлогизма. Который, в свою очередь, дает истинный ответ (или возможно истинный). Иначе говоря, схоластика дисциплинирует язык.
Во-вторых, схоластика мыслит силлогизмами, которые имеют свои формулы и законы, чем их язык близок языку математики. И эти формулы и законы (основывающиеся на четырех законах формальной логики) просты и понятны. Ну, не слишком просты, но неизбежно ясны и понятны.
Третье, схоластика, в отличие от мистики, конечна. Есть всего четыре фигуры простого категорического силлогизма, в них есть всего двести пятьдесят шесть модусов простых («да» или «нет») суждений, девятнадцать из которых необходимо истинны, остальные возможно истинны. Эти девятнадцать модусов построения необходимо истинного высказывания, к слову, заучивались наизусть. Конечно, это все может показаться достаточно сложным и громоздким, но что такое двести пятьдесят шесть по сравнению с бесконечностью мистики.
Четвертое, схоластика вовсе не пытается сказать о том или ином предмете все, что о нем можно сказать. Она пытается сказать все, что можно сказать с уверенностью, что как нельзя лучше говорит о том, что она очень хорошо чувствует свои собственные рамки и возможности собственного инструментария. И, как мне кажется, дисциплинирующий эффект этой, четвертой позиции нельзя недооценивать. Можно сказать, что схоластика четче проявляет границы твоего личного знания и незнания.
Пятое, схоластический способ рассуждения подходит не только для богословия, но и для юриспруденции, медицины, для многих социальных практик.
Обобщая, можно сказать следующее: средневековая мысль дышала двумя легкими – мистическим и схоластическим. Внутренним и внешним. Также можно сказать, что есть жизнь созерцательная – жизнь внутри монастыря, и жизнь деятельная — за его пределами. И, как говорил мейстер Экхарт: «В первой ты служишь самому себе, во второй – многим». И это тоже дисциплинирующий момент – момент выбора своего пути и призвания.
Полагаю, что я сказал достаточно. В следующий раз мы продолжим говорить о внешних школах.
Игорь Лужецкий
Блог автора: Специально огороженный