Автор: 22 июня Церковь чтит память святого Томаса Мора, английского государственного деятеля, писателя и философа. Другой выдающийся английский мыслитель, Гилберт Честертон, видел в нём поборника свободы – как в общественной жизни, так и в публичной смерти. В 1535 году Томас Мор был казнён в соответствии с Актом об измене. А в 1935 году в ответ его на канонизацию Святым Престолом и к 400-й годовщине со дня его казни, Г.К. Честертон написал небольшое эссе «Томас Мор», в котором сделал упор на теме противостояния личности и государства, семьи и тирании. Публикуем этот текст, вошедший в сборник «Колодец и мелководье» (1935 г.), в переводе Михаила Костылева.
Большинство людей без труда поймет ту мысль, что разум Мора подобен алмазу, который тиран выбросил в канаву, потому что не смог его разбить. Да, это всего лишь метафора; но иногда случается, что сама метафора является такой же многогранной, как алмаз. Что приводило тирана перед лицом этого разума в своего рода ужас – так это его ясность; ибо он являл полную противоположность уму другого типа, туманному кристаллу, который наполняют лишь переливающиеся мечты или видения прошлого. Король и его великий канцлер были не только современниками, но и товарищами; оба они во многих отношениях были людьми эпохи Возрождения; но в некотором смысле человек, который был бóльшим католиком, был менее средневековым. Возможно, в Тюдорах было нечто большее, чем просто заплесневелые ошметки разложившегося средневековья, которые настоящие реформаторы эпохи Возрождения считали разложением своего времени. В сознании Мора не было ничего, кроме ясности; в сознании Генриха, хотя он и не был дураком и уж точно не был протестантом, было что-то от растерянного консервативного духа. Как и многим другим англо-католикам, ему были присущи характерные черты антиквара. Томас Мор был прекрасным рационалистом, и именно поэтому в его религии не могло быть ничего местечкового или, говоря иначе, сводящегося к лояльности. Ум Мора был подобен алмазу и обладал силой алмаза, его способностью резать стекло. Он резал вещи, которые казались прозрачными, как стекло, но они были вместе с тем менее плотными и менее многогранными. Ибо последовательные ереси часто выступают ясными; таковы кальвинизм тогда или коммунизм сейчас. Иногда они даже представляют правдоподобие; иногда они даже заключают в себе истину, разумеется, ограниченную истину, которая меньше Истины. Они одновременно более тонкие и более хрупкие, чем алмаз. Ибо ересь не всегда является просто ложью; как сказал сам Томас Мор: «Никогда не было еретика, который говорил бы только ложь». Ересь – это истина, но такая, которая скрывает все остальные истины. Разум, подобный разуму Мора, был полон света, как дом, полный окон; и окна смотрели во все стороны и во всех направлениях. Мы могли бы сказать, что, как у драгоценного камня много граней, так и у человека много лиц; у него нет только масок.
Таким образом, в великой истории Мора наличествует множество аспектов, и трудность рассмотрения ее в данной статье заключается в том, что же выбрать и еще в большей степени – в обосновании такого выбора. Я точно не смогу отдать должное его высшему аспекту: той святости, которая ныне пребывает даже за пределами блаженства. Я мог бы заполнить все пространство этой статьи просто шутками, которыми великий юморист наслаждался в повседневной жизни. Возможно, самой большой шуткой из них является книга под названием «Утопия». Утописты девятнадцатого века всерьез подражали книге, но не видели в ней самой шутки. И вот, среди ошеломляющей сложности всевозможных аспектов или точек зрения я решил рассмотреть только два момента – не потому, что они являют важнейшую истину о Томасе Море, хотя их значение очень велико; а потому, что это две самые важные истины о мире в настоящий момент истории. Один момент наиболее ясно проявляется в смерти Мора, а другой — в его жизни; один касается его общественной жизни, а другой — его частной жизни; один находится далеко за пределами всякого адекватного восхищения, а другой может показаться по сравнению с ним почти комическим пафосом. Принимая один, мы точно попадаем в самую точку в наших нынешних дискуссиях о государстве; принимая другой – в дискуссиях о семье.
Томас Мор был казнен как предатель за то, что бросил вызов абсолютной монархии. Он был готов и стремился воздать ей уважение, но как институту относительному, не абсолютному. Ересью, которая только-только подняла голову в его время, была ересь, называемая «божественным правом королей». В данной форме ныне она считается старым суеверием; но в настоящее время суеверие обновилось, приобретя форму божественного права диктаторов. Большинство людей все еще смутно считают ту форму старым суеверием; и почти все полагают, что оно намного старше, чем есть на самом деле. Одна из главных трудностей сегодня заключается в растолковании людям, что эта идея не была присуща средневековью и многим другим древним временам. Люди знают, что конституционные меры контроля над королями усиливаются в течение последнего столетия или двух; и они не осознают, что когда-либо мог действовать другой вид контроля; а в изменившихся условиях его не так просто описать или представить. Наверняка средневековые люди считали своего короля правящим sub Deo et lege; что правильно перевести «под Богом и законом», но также включает в себя нечто менее уловимое, что можно было бы в более широком смысле озвучить так: «под моралью, подразумеваемой всеми нашими институтами». Королей отлучали от Церкви, свергали, убивали, с ними обращались всевозможными оправданными и неоправданными способами; но никто не полагал, что все государство может перейти в руки короля или что только он один является воплощением высшей власти. Даже когда государство могло отправить людей на костер, оно не обладало той полнотой власти над людьми, какую оно имеет порою сейчас, когда оно может отправить их в начальную школу. Существовала идея убежища, которая обычно была связана с идеей святилища. Короче говоря, сотнями странных и утонченных путей было возможно достучаться до самых верхов. У Цезаря были свои пределы – и была свобода у Бога.
Ныне высочайший голос Церкви заявил, что рассматриваемый нами герой был в истинном и традиционном смысле святым и мучеником. И уместно вспомнить, что он действительно стоит, и стоит с полным на то основанием рядом с теми первомучениками, чья кровь была семенем Церкви, чья кровь пролилась в самых первых, языческих гонениях. Ибо большинство из тех мучеников погибло за отказ превратить гражданскую лояльность в религиозное идолопоклонство – но то же самое сделал и наш герой. Большинство из первых мучеников умерло не из-за отказа поклоняться Меркурию или Венере или другим баснословным изваяниям, которые, как можно было бы предположить, не существовали; или другим, подобным Молоху или Приапу, которые, как мы вполне можем надеяться, не существуют. Большинство из них погибло из-за отказа поклоняться тому, кто определенно существовал; тому, кому они были вполне готовы подчиняться, но не поклоняться. Типичное мученичество, как правило, следовало за отказом возжечь благовоние перед статуей божественного Августа, перед священным образом императора. Он не обязательно был демоном, которого нужно было уничтожить; он был просто деспотом, которого нельзя превращать в божество. Именно в этом отношении их пример сближается с практической ситуацией Томаса Мора; и то, что происходило в те древние времена, очень близко к ситуации сегодняшнего поклонения государству. Для всей католической мысли характерно понимание того, что люди умирали в мучениях не потому, что их враги «говорили одну только ложь»; но потому, что эти мученики не выказывали необоснованного почитания там, где были совершенно готовы оказывать разумное почтение. Для нас проблема прогресса — это всегда проблема пропорции: улучшение — это достижение некоей правильной пропорции, а не просто какое угодно движение «вперед» в одном направлении. И наши сомнения по поводу большинства современных событий – в отношении социалистов в прошлом поколении, или фашистов в нынешнем – возникают не из-за того, что мы вообще сомневаемся в желательности экономической справедливости или национального порядка. Точно так же как и Томас Мор не возражал вообще против наследственной монархии, но возражал, как уже сказано, против «божественного права королей».
Таким образом, он в самом глубоком смысле является поборником свободы в своей общественной жизни и в публичной смерти. В своей личной жизни он представляет собой прообраз истины, которую сегодня понимают все меньше и меньше: истины о том, что настоящая обитель свободы — это дом. Современные романы, газеты и сомнительные пьесы наваливают кучу хлама, чтобы скрыть этот простой факт; однако это факт, который можно высветить довольно просто. Общественная жизнь должна быть более регламентированной, чем частная. Человек не может бродить по улицам Пикадилли точно так же, как он может бродить по собственному саду. Там, где есть движение, будет и регулирование движения; и это столь же верно или даже более верно в отношении того, что мы называем незаконным вторжением в частную жизнь; когда самые современные правительства сегодня организуют стерилизацию, а завтра могут организовать детоубийство. Те, кто придерживается современного суеверия, что государство не может сделать ничего плохого, должны признать это верным. Если у людей есть надежда на защиту своей свободы, они должны защищать свою домашнюю семейную жизнь. В худшем случае в семье будет все же больше личной устроенности, чем в концентрационном лагере; в лучшем случае в семье будет все же меньше рутины, чем на фабрике. В любом достаточно здоровом доме на принятые правила по крайней мере частично влияют вещи, которые не могут повлиять на установленные общественные законы – например, то, что мы называем чувством юмора.
Поэтому Мор чрезвычайно важен как юморист и как представитель особой фазы гуманизма. За его общественной жизнью, которая являлась великой трагедией, стояла частная жизнь, которая была вечной комедией. Он был, как говорит г-н Кристофер Холлис в своем превосходном исследовании, «неисправимым мошенником». Всем известно, конечно, что в его лице комедия и трагедия встретились, как они встречаются у Шекспира – на той последней высокой деревянной сцене, где закончилась драма его жизни. В тот страшный момент он продолжал сыпать шутками; с серьезным видом замечал, что его борода не совершала никакой измены; и сказал, поднимаясь по лестнице: «Проведи меня в целости и сохранности наверх; а спуститься я смогу как-нибудь сам».
Но Томас Мор так и не спустился по этой лестнице. Он покончил со всеми нисхождениями и спусками вниз. Тот человек, который был на земле, исчез с глаз людей почти так же, как его Учитель, который, вознесшись, увлекает всех людей за Собой. И тьма сомкнулась над ним, и между нами встала мгла до тех пор, пока много лет спустя мудрость, способная читать тайны, не увидела его высоко над нашими головами, как возвращающуюся звезду; и он возвел свою обитель в небесах.
Из сборника «Колодец и мелководье» (1935) – “The Well and the Shallows”
Перевод: Михаил Костылев
Изображение: Wikimedia