Автор: Героиня очередной публикации из цикла «Церковь с человеческим лицом» — Наталия Вергей, регент хора Базилики святой Екатерины Александрийской в Санкт-Петербурге. Недавно приходской хор «LITURGICA» отметил cвоё 20-летие большим концертом в родном городе и гастролями в храме Святого Розария во Владимире и в храме Святого Людовика Французского в Москве. О своём становлении как регента и о роли хора в литургической жизни Церкви Наталия рассказала Ольге Хруль.
— Где вы родились и выросли?
— Я родилась 22 июля 1981 года в Ленинграде третьим ребёнком в атеистической семье. Потом в семье родилось ещё двое, брат и сестра, и нас стало пятеро, в какой-то момент было даже семеро – у нас в семье были ещё приёмные дети.
Меня крестили в раннем возрасте. Моя бабушка была крестной матерью и она же меня и воцерковляла. То есть я была церковной девочкой, ходила с ней в православный храм, пела в православном хоре, ходила в воскресную школу, пыталась читать по-церковнославянски. Однажды, когда мне было 11 лет, я пришла в музыкальную школу к Сергею Александровичу Зуеву (ныне – отец Сергий Зуев, настоятель прихода во Владимире). И в октябре 1992 года он позвал меня в хор, который пел в храме Святой Екатерины на детских Мессах. Его только-только создали, мы начали репетировать и уже пели на службах. После Рождественской Мессы каждый участник хора получил подарки – Евангелие, яблоко и мандарин. Отец Евгений Гейнрихс их вручал, я помню это очень хорошо, потому что я его очень боялась. Он был очень строгий, громко разговаривал. Нужно было зайти к нему в кабинет, он должен был сказать напутственное слово и дарил подарок. Я помню, что у меня всё обмирало, когда я заходила к нему. На эту службу я позвала свою маму, чтобы ей показать, как мы поём, а мне вдруг стало плохо на этой службе – я не смогла петь. И у меня было такое чувство разочарования, что я маму позвала, а спеть ничего не смогла. Не спела, а подарок мне дарят при этом. В общем, чувства были сложные.
Отец Сергий меня в вере не воспитывал, а вот в музыке – да. Он был очень авторитетным педагогом. У нас было двое руководителей – Сергей Зуев и Мария Архангельская. Они руководили и обычным хором и хором церковной музыки «Spiritus Magnus». Отец Сергий был для меня таким авторитетом, за которым и в огонь и в воду не задумываясь. Хотя он был очень строгим и многие важные вещи, которые он мне говорил, я помню до сих пор.
Нас в семье было много, родителям нас воспитывать было трудно. И какие-то вещи за них мне проговаривал Сергей Александрович – про вежливость, про дисциплину – и это осталось до сих пор. Так он меня этим воспитывал.
Репертуар этого хора не был строго католическим: мы пели и западную и восточную музыку, то есть репертуар у нас был православно-католический, но из-за того, что мы пели на Мессах, кто-то нас считал католическим хором.
— Когда вы решили стать дирижёром хора?
— Это желание пришло ко мне на этих репетициях. Мне настолько нравилось то, что мы делали, и то, как мы это делали, что я подумала: это будет моя профессия.
Когда я попала на службу в католический храм, я поняла, что там мне комфортнее, потому что мне не становится плохо физически, потому что меньше ладана (а я очень плохо переношу большое количество ладана). Это было одним из сильных факторов, почему я перешла в католичество. И второй – это служба на русском языке и ощущение родного места: вот здесь мне хорошо! Всё! Поэтому я сделала свой выбор и сомнений больше не возникало.
— Когда вы впервые причастились в католическом храме?
— Никто не помнит, как и почему меня стали причащать. В православной церкви я, естественно, причащалась, а в католической вот прямо Первого Причастия не было… Это произошло настолько буднично – просто стала причащаться, и всё. Поэтому официальный переход у меня произошёл во время венчания в 2008 году. А так до этого я была «между небом и землёй».
— Как складывалось ваше музыкальное образование?
— Я поздно пришла в музыкальную школу, и много лет у меня были достаточно слабые педагоги по фортепиано. В «музыкалке» никто не верил, что я смогу поступить в училище, а в музыкально-педагогическом училище, в которое я поступила в 1998 году, и подавно не верили, что я могу поступить в конcерваторию. В общем, я всё время была в догоняющих, всю свою жизнь.
В музыкально-педагогическом училище я проучилась два года, потом перешла в училище при консерватории им. Римского-Корсакова. Всё было очень непросто. Я пошла туда, чтобы учиться с первого курса, и пошла на подготовительные курсы, чтобы с самого начала у меня было музыкальное образование, потому что в музыкально-педагогическом училище был уклон именно в педагогику (детский сад и школу), а это совсем не то, чего я хотела.
Когда я сдавала экзамены, меня рекомендовали на второй курс, потом они забыли про это, мне не досталось бюджетного места, и в итоге, когда я пришла в сентябре, мне говорят: «Вас нигде нет в списке». И только к 9 сентября выяснилось, что бесплатное место есть только на третьем курсе, всё остальное платно.
Моя семья не могла платить, поэтому мне пришлось идти на третий курс и буквально «впахивать». Я почти не спала, почти не ела, я училась, чтобы сдать зимнюю сессию, потому что мне сказали, что если её не сдам, то со мной придётся попрощаться.
Мне выделили 8 факультативных часов в неделю сольфеджио и гармонии, у меня был индивидуальный педагог, и только благодаря этому я догнала курс. Но мне было невероятно сложно, в метро решала задачи по гармонии, дома мама меня почти не видела, поскольку я за роялем практически жила. И, наверное, именно благодаря этому мощному году я смогла достаточно легко поступить в консерваторию.
Я осознаю, что до сих пор у меня есть «пробелы» в образовании; я понимаю, где они и стараюсь их восполнять. Обучение не прерывается ни на миг, я постоянно учусь, получаю образование как психолог и как музыкальный терапевт.
— Почему вы стали изучать психологию?
— В апреле 2017 году я была на реколлекциях у Жана Ванье, который основал движения «Вера и Свет» и «Ковчег». И вот в деревне Троли во Франции ко мне пришла идея терапевтических занятий с людьми с ментальной инвалидностью. Я подумала, что было бы интересно заниматься с ними оркестром, пением. Потом я узнала о школе музыкальных волонтёров. Я её закончила и стала работать с людьми, больными боковым амиотрофическим склерозом, по сути – умирающими.
Когда я стала ходить в эти семьи, я поняла, что если хочу дальше учиться на музыкального терапевта (а у нас в России в реестре пока нет такой специальности), то мне нужно получить образование клинического психолога. И в сентябре 2017 года я снова пошла учиться. Параллельно я училась на курсах музыкальных терапевтов и получила диплом Екатеринбургского педагогического университета.
В данный момент я завершаю обучение по специальности «психолог-консультант», чтобы помогать людям решать их психологические проблемы и выходить из кризисов. Сейчас я работаю как голосовой терапевт со взрослыми, веду терапевтические группы. Я много с кем успела поработать: и с детьми, и с неговорящими детьми, с зависимыми и c созависимыми. Cейчас я работаю со взрослыми индивидуально, веду группы и продолжаю учиться.
— Почему вы решили стать дирижёром именно церковного хора?
— Я была на Дне молодёжи в Челябинске в 2000 году и именно там я поняла, что мне нужно не просто быть дирижёром, а быть руководителем хора в Церкви. Именно в Церкви!
И это меня успокоило, потому что я очень мучилась, искала своё призвание и даже когда-то собиралась в монастырь к сёстрам-доминиканкам.
И только теперь, изучая психологию, я могу попытаться объяснить, почему так сложилось. Дело в том, что у нас в семье были очень холодные отношения. По сути, было только два места, где я чувствовала принятие и любовь – это Церковь и хор. Они меня взращивали: Церковь и воскресная школа. Поэтому я думала, что монастырь стал бы логическим продолжением церковной семьи.
Монастырь – это место, где есть и Церковь и музыка. И это было достаточно зрелое желание. Я внутри себя взвешивала, чего я хочу больше: монастырь или семью. Был такой момент между 17 и 18 годами моей жизни, когда я поняла, что для меня важнее выбор семьи (причём никаких романтических отношений у меня не было достаточно долго). Я поняла, что хочу семью, детей. Если я пойду в монастырь, то буду слишком сильно страдать, что у меня этого нет. Так эта идея с монастырём ушла из моей жизни.
В консерваторию я поступила легко, была третьей по конкурсу. Видимо, настолько боялась и настолько кропотливо готовилась, что вот так «выстрелила» при поступлении.
И там уже по всем предметам — кроме специальности — учиться мне было легко. Не помню таких трудностей, чтобы я прям «зашивалась». А вот специальность — дирижирование — стала для меня каким-то «бичом».
Были моменты, когда я понимала, что я не догоняю своих однокурсников, и мне преподаватель говорила: «Наташа, ты хоть понимаешь, что ты в консерватории?» На что я отвечала: «Я буду работать в Церкви». Она меня укоряла: «Да мне не важно, мы готовим специалистов, которые могут работать везде, а не только в Церкви». И я уже cтала понимать, что я выбираю достаточно узкую специальность, на которую там не готовят.
Тогда я вела дневник, в котором делилась своими ощущениями и мыслями. Трудно мне было все пять лет: у меня каждый месяц была запись, что я хотела забрать документы, потому что я не справляюсь.
Теперь, время от времени, я перечитываю этот дневник и понимаю: и училище и консерватория эмоционально были очень сложными для меня. Да и дома в те годы было непросто. Тогда я уже переехала от родителей, там случился пожар и отец Мачей Русецкий настоял, чтобы я переехала в квартиру, где жила одна, потом с нашей прихожанкой. Так что эти годы были годами испытаний для меня.
— Когда вы начали работать в приходе св. Екатерины?
— Вообще, достаточно рано: меня просили распевать прихожан перед Мессой, когда мне было еще 14 лет, то есть когда Базилика ещё не была отреставрирована, и Мессы служили в помещении нынешней ризницы.
По просьбе Нади Мартынович я просто вставала перед народом, и мы репетировали пение того, что будет исполняться на Мессе. «Разогрев» давался мне достаточно легко (то есть находить с людьми общий язык, как-то их разбудить, пошутить с ними, рассказать, какой характер у музыки, как её петь), этому всему я училась уже тогда, в подростковом возрасте.
Кроме того, я много работала в приходском лагере с детьми и подростками. В 14-15 лет я занималась с ними регулярно, раз в неделю по субботам мы встречались в приходе и пели. Сейчас я даже удивляюсь, как они все ездили достаточно регулярно. Тогда не было проблемы набора детей в хор. Боюсь, что сейчас наступили другие времена, вряд ли дети будут столь дисциплинированы. А в воскресной школе я работала с малышами-подготовишками. Группа 3-4 года была всегда моей. Лагерь и воскресная школа были со мной до окончания консерватории.
Потом приехали сёстры-урсулинки, которые занялись детьми, а я продолжала работать только в приходском садике – в Детском центре святой Урсулы Ледуховской, который работает в будни как детский сад. Там я вела музыкальные занятия, была воспитателем.
C хором мы пели в унисон под синтезатор и под гитару. Мне очень нравились песнопения французской экуменической общины Тэзе, я была просто их «фанаткой». Помню, что собирала на переменах своих однокурсников, и мы с ними пели простые каноны. Всё просто и в то же время необычно, красиво.
В приходе мне тоже хотелось это сделать, но я никак не могла понять, как это организовать. И вот отец Мачей Русецкий после Рождества предложил нам к Пасхе 2002 года спеть нормальное четырёхголосие на Страстную Пятницу. Я бросила клич, пришли на помощь ребята из консерватории, студенты-иностранцы, которые были католиками и тоже ходили в храм св. Екатерины. У нас получился довольно приличный хор, человек 16 – было три баса, три тенора, сбалансированное звучание.
После этой службы мы решили продолжать опыт четырёхголосия, ибо одноголосие было уже и грустно, и скучно, и неинтересно. И рождение нынешнего хора случилось именно тогда. Мы назвали себя «Filii Dominici» («Дети Доминика») — таким было первое название хора. Мы очень ценили то, что священники-доминиканцы так много нами занимаются, так много в нас «пестуют», поэтому название было связано со святым Домиником.
Потом, где-то в 2010-2011 году, я приехала после занятий в органной школе в Москве и решила поменять название. Мне хотелось, чтобы название было кратким, в одно слово, и чтобы оно отражало то, что мы литургический хор. Так появился хор «LITURGICA».
— То есть вам помогла Школа органистов в Кафедральном соборе в Москве?
— Вы бы знали, как я упрашивала настоятеля, отца Мачея, чтобы он меня отпустил и направил туда! Я бы нигде этому здесь не научилась. Я не представляла, какое количество литературы и на каких языках нужно было прочитать, чтобы научиться. Занятия были продуктивными, интересными и познавательными: я узнала то, чего я не знала раньше. Это было достаточно серьёзное обучение и отличное дополнение к консерваторскому образованию.
Я видела, что некоторым было учиться сложновато, да и мне было временами непросто – особенно на занятиях по органу и органной импровизации, было очень много домашних заданий. Я была в самом первом наборе. Тогда были не только «летние» школы, но и «зимние»»- чуть ли не четыре года подряд между сессиями нам давали задания и мы их выполняли. Если ты не работаешь между сессиями, то уже во время учёбы ничего не сможешь сделать.
Нужно было много учить, делать много заготовок к импровизации, и по григорианике было много сложного материала, временами для меня настолько сложного, что у меня отключалась голова. Потому что объём всего материала, если его брать в течение дня, был просто невыносим, не было таких предметов, на которых можно было отдыхать. Иногда, выходя под вечер из крипты собора, я не понимала кто я и где я. Настолько был насыщен день.
Я очень рада, что я была в этой школе! То есть тому, что я могу делать в григорианике, я научилась в Москве у профессоров Нино Альбароза и Альберто Турко, у брата Дженнаро – это всё оттуда. Вся эта невменная нотация (старинная нотная запись), которую я могу читать, могу трактовать, могу понимать – всё это благодаря школе, конечно.
Я могу сказать, что мои органные навыки достаточно быстро улетучились, потому что как органистка я меньше работаю, чем как регент. И именно потому что невозможно хорошо сопровождать органом хор, чтобы он хорошо при этом пел: либо сопровождать скромно, чтобы мы не разошлись (орган с хором), либо совсем не сопровождать. Я выбираю не сопровождать.
Как органистка я играю всего одну Мессу в неделю, и этого мало, чтобы быть хорошей органисткой. Поэтому я считаю себя достаточно посредственной церковной органисткой. А вот регент я сильный.
В 2004 году мы поехали на фестиваль в Москву. Одна наша хористка (она же переводчица всех наших краковских песнопений, переводившая чаще всего с французского и с польского) Юлия Иванова дружила с Михаилом Черняком и с его родителями, которые ходили в храм Косьмы и Дамиана и были знакомы с отцом Александром Менем. Так вот Михаил организовывал экуменический хоровой фестиваль в Москве и я подумала: «Мы будем не мы, если туда не поедем, надо готовиться!»
Отец Мачей очень меня ругал, когда мы готовились, он говорил, что я истязаю людей, потому что мы репетировали по 5 дней в неделю! Но, во-первых, мы были студенты, время было, и, во-вторых, это не делалось насильно. Я говорила: «материал выучен плохо, надо репетировать ещё, приезжаем завтра», и люди приезжали. Всё. На фестивале мы были единственным католическим хором. Всех нас очень впечатлила эта поездка.
— А сейчас это было бы возможно?
— Cейчас я понимаю, что во взрослой жизни это невозможно, а в студенческой – да. Теперь мы все повыходили замуж, понарожали детей и жить стали по-другому. То есть сейчас сделать дополнительную репетицию в неделю – это уже событие. Больше одной внеплановой репетиции в два месяца я не могу себе позволить.
Например, когда мы сейчас готовились к юбилейному концерту, я планировала время, за сколько нужно начать готовить хор, чтобы не вводить дополнительных репетиций. Когда мы все заболели ковидом (так уж получилось), мы несколько раз даже репетировали онлайн. И когда большая часть людей болеет, даже если уже не ковид, я делаю репетицию онлайн, чтобы все хористы успели освоить материал, даже если они не присутствуют, но слушают, всё равно разучивают.
В пандемию мы не прерывали репетиции, занимались сольфеджио. Мои хористы не читали ноты, и только в 2020 году мы начали разучивать ноты, интервалы, тональности и т.п. Ведь хор составляют непрофессионалы: почти две трети – это наши прихожане. У нас есть предпринимательница, актриса, три врача (один военный врач, врач скорой помощи и педиатр), политолог, два историка (одна из них работает в консерватории на кафедре древнерусского певческого искусства), юрист, физик-ядерщик, работница предприятия, которое выпускает и продаёт лифты…
— Есть ли в хоре ветераны, кто поёт все 20 лет?
— Одна девушка – Мария (сопрано), один тенор – Юрий (но он пел с перерывом, потому что он физик-ядерщик, уезжал по научному гранту в Германию, он там жил и перерыв получился существенный) и есть один бас – Андрей, который вернулся на прошлую Пасху (он женился и ушёл, и только в прошлом году опять вернулся – вот у него был огромный перерыв в 15 лет).
Время от времени я спрашиваю бывших хористов, хотят ли они вернуться, но чаще всего обстоятельства жизни у людей настолько тяжелы, что не дают им времени на хобби и на это служение. Те, кто пели, получили этот мощный опыт, и им уже очень сложно без хора… Некоторые просятся спеть на праздники – на Рождество или Пасху. Тех, кто пел раньше, я пускаю всегда.
— А как вы набираете голоса в хор?
— При входе в базилику висит объявление о приёме в хор, и по сути любой человек из пришедших в храм может прийти и начать с нами петь. И, кстати, оставшаяся треть хора — это не прихожане, это либо друзья хористов, либо те, кто зашли в храм и прочитали объявление. А есть ещё те, кто слышали хор на Мессе, понравилось и — «я тоже так хочу!»
Раньше у меня была такая тактика: я не говорила сразу, сколько времени требуется посвятить хору в неделю, чтобы человек сначала понял, что он хочет, а потом узнал, что для этого результата нужно.
Теперь же я сразу говорю правду, чтобы человек понимал, cколько ему придётся тратить времени, если он с нами останется. И это самый первый маркер на готовность — «хочешь и можешь». И 90% людей на этом «отваливается». Поэтому я считаю своих хористов подвижниками: они столько времени тратят на это служение! Хорошо петь можно пойти и во Дворец Творчества в районе и там заниматься – как сольно, так и в хоре.
— Как выглядит типичный воскресный день хора?
— Примерно так: мы собираемся в 10:45 и до 11:45 мы распеваемся, готовимся к Мессе, потом я занимаюсь немного с прихожанами, мы поём Мессу до 13, потом обедаем и с 14:00 до 16:30 мы ещё репетируем. То есть хористы в воскресенье практически живут в приходе.
Когда мы только начинали, то репетировали три раза в неделю. Я была очень требовательным студентом. Это же была приходская молодёжь, которая привыкла тусить, жить в приходе, и ни для кого не составляло труда приезжать столько раз в неделю и заниматься, сколько надо. Но я не помню, чтобы наши репетиции были настолько продолжительными – два часа например. И когда мы «подросли», то сократили до двух репетиций в неделю, и сейчас я понимаю, что это минимум. Для любительского хора – это минимум, чтобы сохранять хорошую форму.
Хор – это такая система ценностей, которую сложно сразу открыть, понять, «про что оно». Человек приходит и буквально ныряет в новое для себя, он постепенно понимает: «да-да», «нет-нет», поэтому многие (около 90%) не выдерживают. А те, кто выдерживает, те удерживаются в хоре достаточно крепко.
— А какая у хористов мотивация?
— В каждом человеке есть связь с Божественным началом. Я считаю, что каждый, кто стремится в хор, отвечает именно этому зову (порой даже не осознавая), чтобы приблизиться к Богу. И именно в хоре они эту связь и получают – через звучание, через слышание своего голоса, через соединение с другими голосами, через взаимодействие с дирижёром и – многие говорят – через пение на службе.
Все хористы раз в несколько лет пишут сочинение «Зачем я пою в хоре?» Я им задаю много вопросов – в последний раз их было 11. Вопросы задаю для того, чтобы человек понимал свою роль, свою ценность, смысл, и осознавал, что для него хор. Это необходимо, чтобы коллектив развивался как община. И они пишут о том, что для них чрезвычайно важно участие в Мессах, что это такая важная часть жизни, которая нигде больше не повторяется. И, мне кажется, что эта потребность у них закрывается литургическим хором.
Пение – своего рода это молитва, общение с Богом. Когда мы поём, мы становимся одним, единым целым. Это момент рая на земле. Поэтому люди и плачут на выступлении хора, это такой момент счастья, прикосновения к душе, момент света и чистоты, которого очень сложно добиться в обычной жизни. Подобное бывает в глубоких отношениях, в духовных переживаниях при восприятии искусства.
Когда мы поём на русском языке, то русское слово касается души русского человека, это очень мощное переживание. Слова песнопений сильно переживаются слушателями и не менее сильно – хористами. И мотив, его построение, его темп также затрагивает души…
Для нас сложность состоит в том, что когда мы технически отрабатываем приёмы пения, как на мастер-классе, то по сути мы занимались дрессировкой. Девять месяцев мы готовились к концерту. Сколько мы из них занимались музыкой? По сути – один. То есть восемь месяцев мы занимались дрессировкой, чтобы наконец в последний месяц начать из этих выученных нот делать музыку и волшебство этой встречи с Богом. По срокам – практически это наш ребёночек, рождённый нами в муках сотворчества.
— В чём основная цель регента?
— Я говорю хористам: «Наша задача – разбудить прихожан». У нас сумма не ранняя, служится в полдень, а хористы приходят в 10:45. Казалось бы, все уже выспались, но бывает, что им даже в это время трудновато придти. Я как жаворонок это с трудом понимаю: у меня уже середина дня, я уже вовсю пробуждённая. Моя задача как регента – давать импульс пробуждения, и зимой это очень сложно, потому что люди приходят очень замороженные и телом и чувствами. С ними надо шутить, их надо шевелить перед службой, чтобы они проснулись, нужно давать такие песнопения, чтобы они не погружались в спячку… Нужно пробудить хористов с тем, чтобы они пробудили прихожан, которым холодно в храме, им хочется уткнуться в свои тёплые воротники и шарфики…
Когда я переболела ковидом, мне было собственно не до пробуждения самой себя… Хор привык к моей активности, а тут вдруг – тишина, они сами не могут, потому что им нужен этот мотор, который их заведёт, раскрутит маховик… Вот тогда я поняла свою слабость, что я когда-то такой буду – старенькой и немощной, и уже не смогу раскручивать такой организм.
Сила личности и харизма регента в том, чтобы суметь эту махину раскрутить, зарядить, заразить и убедить. Если мы говорим про веру – каждый может переживать её внутри себя и в пении этим не делиться. Я стараюсь помочь хористам показать то, что они переживают, чтобы слушатель это мог воспринять.
Мы же северные люди, мы в проявлении чувств очень холодны, а когда мы поём концерт с литургической музыкой, нужно всё давать в более крупном объёме, более рельефно. Над этим мы работаем отдельно, и это приходит не сразу, требуется много часов практики.
Когда я стою у амвона, чтобы распевать прихожан, я часто вижу полуспящие лица. Я беру всего одно песнопение и мы поём его без нот, без текста, без всего – глаза в глаза, то есть работает сразу память, внимание, и тут уже не заснёшь! Нужно быть сосредоточенным, чтобы всё повторить. И прихожане действительно распелись, на Пасху это стало слышно.
Да, наша жизнь сейчас особенно нестабильна и непредсказуема. Тем важнее иметь внутри себя какие-то маяки, которые помогают сохранять свою целостность и не разрушаться.
— А вот пение псалмов во время Мессы бывает разным…
— Это задача кантора и органиста – научить тех, кто выходит петь псалом. Здесь действительно есть над чем работать. Ораторское искусство – это искусство, произносить и бубнить – это разные вещи. Человек может в сердце переживать псалом или чтение очень глубоко, но мы этого не узнаем и не услышим, потому что он не умеет читать и петь. У меня мало хористов поют псалмы, потому что я понимаю: не каждый может. Это большая задача.
Каждый год я ставлю себе задачу. Например, в следующий учебный год у меня задача сделать каждого хориста – солистом, например, петь в квартете, когда весь хор поёт рефрен, а квартет поёт речитатив и когда ты можешь один выйти и спеть псалом. Это сложно. Но нужно учиться, практиковаться, не бояться, это большая работа – спеть псалом хорошо. Потому что пение псалма, я считаю, это свидетельство веры. Это не музыкальное произведение, а именно свидетельство веры.
— Насколько для регента важна поддержка священника?
— В основном, мне везло с настоятелями, и они были на моей стороне. Но отношения складывались по-разному. Некоторым был важен репертуар, и они меня приглашали с нотами к себе, мы подробно обсуждали, что поём, когда, зачем. Вот в эту Пасху мы с отцом Павлом и нашим органистом Сашей Вешнивецким как раз сидели и обсуждали репертуар всего Триденствия: что берём, что не берём. В итоге Триденствие, по-моему, удалось.
Но у меня были периоды в жизни, когда никто и никак не откликался на работу регента и хора, возникало ощущение, что нас как бы нет. Я даже попросила нашего приходского фотографа Женю Мартыновича сфотографировать меня на Мессе, потому что у меня есть ощущение, что меня нет. Пока я не стала репетировать с прихожанами, о нас действительно не знали.
Мне важно, чтобы прихожане, с которыми я репетирую, пели с удовольствием. Я не устаю повторять им: «Даже если вам страшно петь вслух, пойте про себя. Когда мы молчим, мы всё равно звучим. Помните, что главное — не попадать в ноты, а петь сердцем».
— Часто ли хор даёт концерты?
— Я много лет сопротивлялась настойчивым предложениям устраивать концерты, потому что концертные программы требуют много времени на подготовку, они «съедают» время литургической подготовки к службе. Но именно в пандемию я поняла, что когда хор концертирует, поёт концерт литургической музыки, он проповедует. И тогда я поняла необходимость этих поездок, что им нельзя сопротивляться.
Именно после нашей изоляции я поняла, что надо выходить из неё не только ногами из квартиры, но и из храма выходить наружу, чтобы петь то, что мы поём на службе, и не только. То есть у меня изменилась внутриличностная концепция отношения к концертам.
А хористы концерты, конечно, любят. Новенькие, правда, всегда боятся выступать. А это важно, это совсем другой опыт жизни: быть красивым, быть на виду и смело заявлять о том, что так важно для тебя, потому что это личное свидетельство.
Хор уже сделал несколько концертных программ и профессиональных записей, участвовал в городских конкурсах и фестивалях.
— Понравился ли вам юбилейный концерт хора в московском храме Святого Людовика?
— Этот концерт, пожалуй, стал наиболее ярким и удачным из всех юбилейных, что мы спели.
— Быть может, есть смысл в том, чтобы на епархиальных встречах организовать встречи хоров? Чтобы почувствовать единение, вселенскость?
— Я считаю, что в России необходимо проведение какого-то фестиваля или места, где бы могли обмениваться опытом все регенты и органисты. Когда была Летняя школа, это было хорошо, но и сейчас нужно место, где мы можем встретиться и три-четыре дня вместе петь, проводить мастер-классы…
Мы многие вещи делаем по-разному, и обмен этим разным приводит ко взаимному обогащению и обмену репертуаром. Важно и других посмотреть, и себя показать, это очень полезная тактика. Там же, кстати, можно было бы в том числе и учиться петь псалмы.
В Петербурге мы сотрудничаем с приходскими хорами уже много лет. На Торжество Тела и Крови Христовых мы поём вместе с хором из храма Успения Божьей Матери, пели вместе и на Мессе вступления в должность епископа Николая Дубинина – у нас был сводный хор.
Когда сестра Людмила Мясникович была регентом хора московского собора, у нас тоже были две такие поездки, когда мы приезжали в Москву, и москвичи приезжали к нам.
Для меня как для регента очень важный момент, когда после концерта мы собираемся вместе и обмениваемся впечатлениями. Он очень важен для единства коллектива. Поэтому мы так обсудили концерт во Владимире перед поездкой в Москву. После концерта я обычно только хвалю, а вот когда проходит какое-то время и немного улягутся все эмоции, то перехожу уже к анализу – что было хорошо и что было плохо.
Всё-таки любительский хор – это капризный и хрупкий организм, и важно хористов больше хвалить, чем ругать, иначе у них пропадёт мотивация, поэтому после концерта я хвалю их и замечаю только удачные моменты.
В Москве в этот раз мы очень оценили тёплый приём: и как нас кормили после Мессы, и как было всё организовано, и как внимательно о нас заботились… У нас было место для распевки перед концертом и целый свободный час в храме для репетиции.
По сравнению с московским хором «CANTICO» у нас не звучит столько органа. Там играет Тимур Досаев, и хор к этому сопровождению привык. Однако, по сути, пока Тимур играет на органе, он хором не управляет, хор поёт сам по себе. У меня и хористов в хоре больше, и орган так стоит, что я хор не вижу. Из-за этого были моменты, что хор «расползался» по темпу из-за отсутствия визуального контакта с регентом.
Я убеждена, что органист нужен отдельно, а регент – отдельно. Работать в одиночку в двух ролях очень сложно и даже, я бы сказала, практически невозможно. Результат всегда иной.
Интересно было бы пообщаться двумя хорами, но как-то все были заняты последними приготовлениями к концерту. Мы пригласили москвичей к себе, и я хочу, чтобы мы вместе куда-то сходили – в Эрмитаж или в театр. Чтобы вместе успели пообщаться, укрепить человеческие связи.
— Что нужно, чтобы приход пел?
— Нужны не формальные занятия с людьми – людей надо видеть. У нас, например, много есть песнопений, где есть рефрен – я учу с народом только рефрен, он короткий, и это можно запомнить.
У нас ведь не необъятный репертуар, он как-то сложился уже свой в каждом приходе, и мы повторяем песнопения время от времени, поэтому прихожане постепенно начинают петь. А чтобы петь куплетные вещи, нужны книжки.
К сожалению, во время Мессы я не стою перед прихожанами, я на хорах. Сейчас раз в месяц мы поём внизу, специально, чтобы быть ближе к народу, чтобы люди видели, как мы это делаем.
Тот, кто занимается с прихожанами, должен быть очень чутким к ним. Задача выучить литургическое произведение – это последняя задача, которая стоит перед регентом. Первая задача – это войти с ними в контакт. Быть с ними. Когда люди видят, что они важны и услышаны, тогда они откликаются. После установления контакта важно объяснить, как всё это петь технически. Просто выучить ноты – скучно! Надо работать с людьми так, чтобы им было интересно, нужно объяснить структуру музыки, ритмическую структуру, особенности – какая музыка перед нами, какого века, почему она написана так. Я объясняю это очень подробно, и поэтому народ начинает петь лучше.
В последнее время вообще не вижу спящих и разговаривающих между собою прихожан во время наших репетиций. Людям это нравится. И потом я их всегда хвалю за эти усилия, которые были потрачены не зря. Особенно когда мы чувствуем этот звук, исходящий от прихожан в их пении (он ведь поднимается к хорам). Мы поём – и наш звук идёт вниз, а народ поёт – и его звук идёт наверх. И вот это взаимопроникновение звуковых потоков – это и есть Литургия, дело народа. Это прекрасное чувство.
Беседовала Ольга Хруль
Фото обложки: Ольга Хруль