Автор: (15 октября 1946 -01 января 2021)
Очередная публикация проекта Ольги Хруль «Церковь с человеческим лицом» посвящена органистке прихода св. Людовика, а затем — и прихода св. Ольги, известной московским католикам как пани Вика. В 2018 году мы опубликовали интервью, в котором она сама рассказала об истории своей семьи, отражающей целую эпоху, и о бабушке, которая передала ей веру. А 19 января 2021 года в храме святого Людовика в 18.30 была совершена поминальная Месса по Виктории Тумилович, которая отошла ко Господу 1 января. На этой странице вы найдете то самое интервью с пани Викой, а также воспоминания о ней московских священников и прихожан.
Сначала дадим голос самой пани Вике. В 2018 году с ней беседовали Ольга Хруль, о. Дариуш Пеляк SVD и Сергей Трофимов.
— Как Вы пришли в храм?
— Мы с мамой жили в Москве, когда бабушка (мамина мама) приехала из Алтайского края. Они там жили с дедушкой. Когда он умер в возрасте 77 лет, бабушка переехала к нам. Мама работала, а меня нужно было отводить в детский сад, я должна была ходить в школу… Папы у нас не было, жили бедно, тогда все жили бедно, бабушка пенсию не получала, маме приходилось работать за троих. Я конечно маленькая была, ничего не понимала, но мама была спокойна, что я с бабушкой. Бабушка обед приготовит, в школу меня отведёт. В Алтайском крае, откуда она приехала, тогда никаких храмов не было. А сама бабушка из Белоруссии.
— И она католичка?
— Да, она жила в Бобруйской области, где много поляков было. Она не из самого Бобруйска, из области: из Глусского района. До революции там жило много польских семей. Когда уже волнения начались, поляки были более дальновидные, а дедушка в это время еще хотел построить дом. Дедушка наш был такой наивный! Он не верил, что может быть что-то плохое, и строил за свои средства. Сам и помогали ему люди за плату. Строил дом себе, деревянный, как обычно в деревне бывает. Строил дом, а поляки ему говорили, те, которые вот-вот собирались уезжать в Польшу: что ты строишь дом, когда сейчас всех сошлют – кого в свои края, кого в другие. То есть все отнимут. Но у него даже представления не было, что кто-то может выгнать из дома. Он в это никак поверить не мог. Хотя был такой середняк.
— То есть интуитивно они чувствовали, что что-то будет происходить именно с польской общиной?
— Да. Я думаю, что поляки и так уже понимали. Но наш дедушка бедный очень верил в доброту людей. Наивно так. Но когда дом, лошадь – это уже середняк.
— Было хозяйство у него? А чем он занимался?
— Бабушка с утра до вечера работала, шестеро детей было, самый маленький умер, но пятеро живы. Занималась, ткала даже. Рубашечки детские шила, платьица. Домашнее хозяйство занимало всё время, с утра до вечера. А дедушка в пять утра, как только солнышко вставало, тут же шел на поле и там работал. Тракторов в ту пору не было. Лошадка была, инструменты земельные. Так с утра до вечера работал. Электричества у них не было, с солнцем вставали, с заходом ложились. Бабушка по-простому так говорила: «Мы как дурачки были. Умные бы старались учиться, читать что-то, а мы с утра до вечера только работали». Единственное только, что воскресенье – это был святой день, у них в Глуске был очень большой храм. Настоящий, кирпичный, старый. На московский храм свв. Петра и Павла (закрытый храм в Милютинском переулке) был немного похож. Двор большой был и в нём много-много лошадок стояло. Такси не было. Прихожане приезжали семьями на тележке, много было больших семей. Пока семья на Мессе, лошадки жевали сено, спокойной ждали.
Мы с мамой ездили однажды в её родные места. Хотели увидеть те места, где бабушка в детстве жила, да и мне было интересно. Мама мне показывала огромное поле, заросшее бурьяном. Она мне рассказала, что на этом месте и был храм. Наверно, в тридцатые годы был закрыт и взорван.
— Вы помните, как с самого детства ходили туда в храм?
— Нет, нет. Это я про бабушку рассказываю. Меня в то время еще не было. Я бабушку просила иногда, чтобы она рассказала. Она тогда старенькая была, столько повидала.
— Сколько ей было?
— 83. Почти 84 ей было. Умерла она 16 февраля, а в середине апреля должно было исполниться 84.
— Как её звали?
— Анеля Яновна. Здесь, в Москве, её называли Анной Ивановной.
— А фамилия?
— Её фамилия была Тумилович, в замужестве. У них так получилось, что братья из одной семьи женились на сестрах из другой семьи и наоборот. Две семьи решили породниться. Это просто факт, хорошо или плохо, я не знаю. Когда я видела тех, кто ещё был жив, вот дядя, тетя, у них или папа, или мама были из этой семьи.
Эти родственники многие в Москве оказались и очень дружно жили. Была какая-то тесная связь и дружба. Очень часто, когда я еще маленькая была, мы ходили в гости, даже телефонов домашних не было.
Мы жили в старом доме. Там даже туалетов, извините, не было первое время. Это потом мы получили комнату на развилке Варшавского шоссе. А раньше мы жили, где универмаг Даниловский, недалеко от Мытной улицы. Там одно- и двухэтажные домишки деревянные были. Мы жили в сарайчике, где, конечно, никакого телефона не было. Там телевизор в 1954 году появился, и то только у одной семьи, и весь двор ходил к ним смотреть. Это в 1954, а я родилась в 1946.
Мы ездили в гости к родственникам. В то время Москва не была такая большая. Рядом старались селиться. Мы ехали и даже не всегда знали, есть ли кто-то дома. Но всегда радушно нас встречали. Всегда угощали тем, что было. Селедочка, краковская колбаса, кто бы ни пришел, картошечка, лучок кольцами.
Еще был дядя Доминик — это брат родной моего дедушки или дядя моей мамы. Он всю жизнь работал в больнице фельдшером. Около 50 лет. И умер тоже в 1954 году, похоронили его на Даниловском кладбище. Тогда вся больница была на его похоронах. Все его очень уважали.
— Как звали его?
— Доминик Викентьевич. Тоже Тумилович был. И мама моего папы тоже была из этой семьи. Он окончил Екатерининские курсы, они были расположены, где Введенское кладбище. Сейчас там Бурденко, кажется, а до революции были Екатерининские курсы, это считалось очень почетно. Он не врач был, но за 50 лет уже все так хорошо знал, что, наверное, не каждый молодой врач так определит.
И он не только на работе был необыкновенный, но и дома. Всегда у него собирались гости по 30 человек, а иногда и больше. Длиннющий стол ставили, особых заморских блюд не было, но люди были очень радушные. И много пели, я помню.
Мой детский сад был по месту работы мамы. И настоящий рояль был в нашей группе. Видно, остался от прежних хозяев. Я этот рояль очень любила, даже когда тихий час, я раскладушечку всегда рядом ставила, не спала днем, но всегда на этот рояль смотрела. Если я оставалась вечером поздно в детском саду, ждала маму с работы, если она задерживалась, то иногда приходила музыкальный работник и играла на этом рояле. Я с удовольствием слушала, как она играет. Сидела рядом и слушала.
Мама в бухгалтерии работала, иногда ей приходилось задерживаться на работе. Иногда домой приносила эти отчеты и сидела с ними до двенадцати.
— А маму как звали?
— Анной. Анна Наполеоновна. Потому что Наполеон считался в то время героем. Деревенские люди по-своему все понимали. Мама моя приехала в Москву еще до того, как бабушку выслали в Алтайский край. В 1926 году. Бабушка не сама уехала, их отправляли. Сначала в Кировск, это возле Мурманска, на север. А потом почему-то в Алтайский край. Это не от них зависело, не они выбирали. Бабушка говорила, что эшелоны целые шли.
— А почему их ссылали, какая причина?
— Я Вам говорю, середняки. Враги народа. Хотя они всю жизнь с утра до вечера только работали. Правда, они для себя, для своей семьи работали. Чтобы детей прокормить. Не могу сказать, почему враги народа, ну, Вы же сами знаете.
Мама окончила 9 классов, или в Глуске 7 классов, а в Москве — еще два. В общем, девятилетка у неё была. Она хотела поступить в медицинский институт, потому что дядя был фельдшер. Но если бы было написано, что она из семьи бедняков, было бы хорошо, но так как она была из семьи середняков, её не взяли. Она еще раз постаралась поступить, но снова не взяли.
У нее очень хорошо было с математикой, поэтому она тогда пошла в другой вуз. И хочу сказать, что она всегда была со светлой головой, даже до последнего момента, когда человек выдыхает в последний раз, как Иисус Христос на кресте, вот так она до последнего вздоха сохраняла ясную голову.
Итак, она пошла в торгово-кооперативный техникум, в финансовый, как сейчас бы сказали, но тогда совсем другие были инструменты, простые счеты. Поступила на бухгалтера.
Она закончила его, бухгалтерию знала, как свои пять пальцев. Поначалу жила у дяди Доминика, у фельдшера. Помогала по дому. Была очень энергична, работы не страшилась.
— Мама ходила в какой-то храм?
— Бабушка всегда ходила в храм, и даже в ссылке, наверное, молилась. А мама – не очень. Видимо, она в такую семью попала — они люди хорошие, но в церковь постоянно не ходили. Так сложилось. Но она бывала в храме свв. Петра и Павла, рассказывала мне, что он был больше по размеру, чем храм св. Людовика. Но все перемешалось: католики, православные… Вот тетя моя тоже, хотя и была крещена в католичестве, но Пасху только по православному календарю считала. Может быть, тут церковь была близко, а в католическую надо ехать… Другие были против Церкви – наверное, недостаток образования. Если никто не подскажет, не направит…
— Как тогда возникла история Вашего воцерковления?
— Это Господь меня привел. Это было, когда бабушка приехала. Она тут же храм нашла, меня крестили. Мне было около шести лет, наверное. В храме св. Людовика – тогда только один храм был. Храм свв. Петра и Павла был закрыт в 1937 году – я еще не родилась. Мама была в младенчестве в Глуске крещена. Тогда всех детей крестили, никаких проблем не было.
У моей бабушки были проблемы с сердцем, она ездила на Мессы не каждый день, не могу сказать, каждое ли воскресенье, но она старалась. Когда я подросла, то и я с бабушкой начала ездить. Она уже старенькая, одной ей было несподручно ездить, она меня просила. Маме она говорила: «Аня, я поеду с Витой!» А я всё бросала с удовольствием, чтобы с бабушкой поехать. Постепенно я тоже смотрела на всё: что, где и как в костеле. Как ни как, прихожане меня заметили, знали, что я внучка моей бабушки. Когда потом уже без бабушки приходила, очень старые прихожане со мной здоровались. Я думала: ну что я из себя представляю, а они со мной здороваются!
— Вы помните приход св. Людовика с какого года?
— В 1952 году меня крестили или в 53, точно не могу сказать. В 15–16 лет я училась в музыкальном училище Октябрьской революции, раньше было на Ордынке. Теперь это имени Шнитке. В третьем классе я поступила в музыкальную школу.
— Вы поступили на фортепьяно?
— Нет, мы в сарайчике жили, какое фортепиано. Я сама пошла и записалась в музыкальную школу. Я хотела на скрипке играть, но мне было 8-9 лет, наверное, уже было поздно, поэтому меня взяли на домру, но четырехструнную, со строем, как у скрипки.
Домра относится к роду мандолин, бывает трехструнная, но мне досталась четырехструнная, с квинтовым настроем, как скрипка. Пять лет в музыкальной школе, четыре в училище. Все время занималась, бегала в эту школу. Мама волновалась, Бог меня хранил, бабушка молилась.
Помню преподавателей. Головина, В.И. Зак. Сольфеджио хорошо помню. Диплом я красный не получила. Да и отличницей никогда не была. Помню искушение: слушать концерт вместо того, чтобы пойти с бабушкой и мамой на Пасху в храм. Виктор Третьяков играл концерт Кобалевского для скрипки с оркестром по радио. Мне его дали для дипломной работы, и я хотела сравнить, как он играет. На Пасху я не пошла, видимо, ошибку сделала в жизни, и потом все как-то не так пошло.
— А когда Вы в приходе начали играть?
— Я к этому времени успела пять лет в детском саду поработать, видно, меня Господь готовил. Я стала серьезней играть на фортепиано, но я там не чувствовала себя хорошо.
Играть я начала после смерти пана Владислава Бегункевича, прежнего органиста. Он похоронен на Введенском кладбище. В молодости он играл в церкви Непорочного зачатия, еще до закрытия. Был еще молодым человеком. Когда храм закрыли, в 1937 году, наверное, был арестован. Столько фальшивых обвинений тогда было.
А до этого я пела в хоре. Регентом была Регина Яновна Ясенецкая. Ее брат Вячеслав Янович был настройщиком, был два года старостой. Мы пели все Мессы. Переписывали в библиотеке ноты на два голоса, сопрано и альт. Я пела альтовые партии. Ноты из Белоруссии тоже привозили.
— Кого из священников Вы помните?
— Отца Станислава Мажейку. Он был замечательный, из Прибалтики был, поэтому всегда элегантно одевался, любил красоту, очень культурный был человек. Времена были уже непростые, а тут человек несколько языков знал, высокой культуры.
Его ходили поздравлять с днем святого Станислава. Пели «Sto lat!». Однажды он даже весь хор к себе пригласил на квартиру.
— Кого Вы помните из старых прихожан?
— Пани Анну помню, еще пани Беату, она вообще-то фрау, немка, но все равно называли её пани Беата. Еще в хоре пели пани Франя — младшая и Яна — старшая, сестры. Я больше людей из хора помню, с ними больше общались. Ядвига была и еще одна Ядвига – много у неё детей. Замечательный, божий человек.
— А пана Генриха помните, когда он начал в приходе служить?
— Да, конечно, его помню. И внук его Илюша, с самого детства в костеле был.
— А пани Зофию помните, она всегда много молилась, все новенны, все октавы всегда отчитывала, на задней лавочке у колонны часто сидела?
— Она много молилась, дочь у неё виолончелистка, тоже в храм ходила. Я больше людей из хора помню, с ними больше общались.
Вот еще под Москвой прихожанка жила — пани Гелена. Я к ней часто приезжала. Однажды поздно приехала, не рассчитала время, на автобус опоздала, а когда приехала, уже почти полночь была, назад в Москву уже нельзя было уехать. И телефона у неё не было, чтобы узнать, дома ли она. Я решила, что хотя бы на лестнице посижу, если дома никого нет, а когда к подъезду пришла, вижу, что кто-то сидит на лавочке. Оказалось, что это она вышла из квартиры и сидела на воздухе и молилась, читала Розарий. Вот мы с ней на лавочке долго разговаривали, молились вместе. Тогда люди такие душевные были. К ней, когда ни приедешь, она всегда радушно примет, покормит обязательно, и всегда вместе молились.
— Вы бывали в паломничествах?
— Была в Ченстохове в 1991 году, тогда большая группа от прихода ездила.
— А Вы учились в колледже святого Фомы?
— Нет, я только ходила послушать, экзамены я не сдавала, уже не такая молодая. Но и сейчас хожу иногда, когда там лекции интересные.
— А столько вы работали органисткой в приходе святого Людовика?
— В костеле играла на органе с весны 1976 по конца 1997 года. После смерти мамы 18 декабря не могла играть, а в приходе святой Ольги начала играть перед Рождеством 2008 года.
Что интересно, в Лурд ездили в 2008 году, когда было 15 лет явлений Богородицы, отец Бернард сам мне сказал, что нужно поехать, и я очень рада, что была там, молилась. Думаю, что Матерь Божия Лурдская мне помогла снова начать играть, уже в этом приходе.
19 января 2021 года в храме святого Людовика в 18.30 была совершена поминальная Месса по Виктории Тумилович.
«Она служила народу Божиему и в те времена, когда это было рискованно. Она была прихожанкой на самом деле всех приходов, потому что она была человеком Церкви и всегда жила Церковью», — отметил в начале Мессы её предстоятель о. Дариуш Пеляк. Ему сослужили отец Игорь Ковалевский, отец Сергей Тимашов, отец Дмитрий Мишенёв и вьетнамский священник отец Дык Лонг Чан, АА.
Отец Игорь Ковалевский (из проповеди на поминальной Мессе):
Как же быстро летит время, как же быстро всё меняется на нашей бренной планете, дорогие братья и сёстры! Как же трудно поверить, что мы уже ни в нашем храме, ни в кафедральном соборе, ни в храме святой Ольги не увидим Викторию Тумилович – знаменитую «пани Викторию» которая действительно была человеком Церкви!
Неужели мы никогда не услышим её пение, её игру, несколько специфическую, но тем не менее от души, от сердца? Неужели мы никогда не увидим, как она подходит скромно к Причастию в самом конце и на возглас священника «Тело Христово» отвечает с таким величайшим благоговением отвечает: «Аминь»?
Многие из нас пришли в Церковь в 90-е годы. Это было время харизматического возрождения этой Церкви и многие, кто пришёл в то время, знали пани Викторию. Но она не из поколения 90-х. Она мост в нашей традиции не только храма святого Людовика, но и нашей поместной Церкви. Без таких людей, как пан Станислав, пан Генрих, пани Виктория, пани Ванда, госпожа Ирина Софроницкая — и многих других — без таких людей трудно представить себе историю храма святого Людовика!
Возникает ощущение, что в 90-е годы возникла некая другая конфессия. Но это не была другая конфессия! Да, были прихожане при отце Станиславе Мажейке, которые радели за традицию! Были, к сожалению, такие, которые не смогли справиться с этим, что происходило в 90-е годы — с харизматическим подъёмом, с возрождением нашей Церкви, наших структур. Для них это был некий соблазн. Но были и те, кто понимал, что такое Церковь, вера, развитие традиции в Церкви. И пани Виктория, наверное, — один из лучших примеров того, что наша Церковь жива. И жива не с 90-го года, она существовала и до этого! Помню, как я служил Мессу об упокоении отца Станислава Мажейки (это была юбилейная дата его смерти), на ней присутствовали не только католики, но и те, кто по тем или иным причинам вышел из полного общения со Вселенской Католической Церковью. Но именно пани Виктория первая после этой Мессы подошла и поблагодарила меня за память об отце Станиславе.
Она на самом деле обладала добродетелью смирения. Обладала смирением и скромностью, величайшей скромностью! Я помню, подошёл к ней с вопросом: вам нужно помочь материально? – Нет-нет, отец, есть более нуждающиеся люди!
Церковь, наше пастырство, имело и до сих пор имеет часто некий «тусовочный» характер: мы собираемся в группах, мы молимся, мы пьём чай, мы собираемся в тех группах, которые часто становятся замкнутыми, но в которых люди уже знают друг друга и свободно общаются. Это всё хорошо и прекрасно, но кроме этих церковных тусовок есть ещё жизнь мира – жизнь во Христе!
И вот пани Виктория всегда удивляла, в хорошем смысле этого слова, своей жизнью мира! Для неё Церковь в буквальном смысле этого слова была домом, поскольку она была одинока, у неё не было своей семьи, она не любила рассказывать, когда она родилась (я сам только что узнал перед началом Мессы дату её рождения) и отошла ко Господу тихо, спокойно…
Дорогие братья и сёстры, для нас важна молитвенная память. Молитвенная память о тех прихожанах, которых мы уже не видим в храме, но которые уже ожидают суда Божьего, которые призваны к Божьему милосердию, призваны к полноте Царствия небесного. Ведь мы, христиане, знаем, что смерть для нас — не бессмысленный финал жизни. Как пишет святой апостол Павел, «все вы во Христа крестившиеся, мы во Христа и облеклись, и крещение – это погребение со Христом в смерть и начало к воскресению к жизни вечной. А Господь не изгонит вон, ведь воля Отца не погубить, а воскресить в последний день». И именно эти евангельские слова наполняют наши сердца великой надеждой, надеждой на полноту Царствия небесного, надеждой на жизнь вечную, несмотря на все тяготы, трудности, с которыми мы сталкиваемся в нашей земной жизни. Несмотря на то, что казалось бы, для нас, для нашего человеческого разумения, мы в одиночестве, а на самом деле одинокими мы не являемся. Ведь с нами всегда Бог!
Cо стороны многие видели и думали, что пани Виктория очень одинокий человек. Оказывается, это не так… Она ощущала это божье присутствие в своей жизни и она, принимая таинства, действительно благоговейно подходила к ним и благоговейно относилась к самой Церкви, членом которой она являлась и является.
Ведь ей приходилось быть прихожанкой при разных временах, c разными настоятелями, с разными единоверцами, в разные ситуации своей жизни, но при этом сохранить веру, сохранить своё чувство принадлежности к Церкви.
Нам, продолжающим свой земной путь, наверное, важно брать пример с таких прихожан: скромных, смиренных, с тех прихожан, которые осознают, в чём подлинно заключается католическая вера, в чём заключается принадлежность к Церкви Христовой. С тех прихожан, которых мы, будучи в российской среде, называем «пан» или «пани», но, тем не менее, не стесняемся этого. Ведь эти прихожане перешли через все национальные, культурные границы, они сумели сохранить свою веру в разных условиях, и важно нам об этом помнить. Только тогда наши традиции будут укрепляться.
Воспоминания Натальи Боровской:
Пани Викторию как храмового музыканта я впервые услышала осенью 1991 года, когда только начала ходить в храм св. Людовика. Она пела тогда на польском языке, аккомпанируя себе на старинной фисгармонии. Голос у нее был сильный, красивого необычного тембра, богатый на оттенки, и манера пения – очень своеобразная. Она будто импровизировала, спонтанно замедляла и ускоряла мелодию, внезапно усиливала звук и также внезапно его приглушала. Часто мне казалось, что она сочиняет на ходу, хотя было видно, что прихожане знают эти песнопения и тихонько подпевают. Она пела так, словно находилась одна в храме и вела свой диалог в уединении с Богом. Это пение было какое-то странное и в то же время – очень настоящее, звук в буквальном смысле шел из сердца. В голосе пани Вики была порой настоящая мощь, но вместе с тем по духу ее стиль был очень теплым, домашним и главное – одухотворенным, наполненным любовью и верой – той самой, о которой не говорят, которая идет от Духа, дышащего, где хочет.
Во второй половине 1990-х мы с пани Викторией познакомились. Она захотела петь во французском хоре и какое-то время приходила на наши репетиции. Она мне очень помогла, потому что явно владела некоторыми профессиональными навыками хорового дирижирования. Я по музыкальной специальности альтистка, с хором как руководитель до прихода в Церковь не работала, все приходилось осваивать методом проб и ошибок. Вика подсказала мне несколько ценных нюансов, позволявших сделать дирижерские движения более точными, грамотно работать с дыханием хористов и помочь им добиться самого важного – чистоты интонации. Но самой ей было в хоре очень сложно. С ее импровизационным подходом к собственному пению тяжело подстраиваться, петь в ансамбле, и голос у нее по природе был сольный, а не хоровой. Иногда мне казалось, что это стало для нее болезненной драмой – в тот период в храме набирало обороты именно хоровое пение, а ее музицирование постепенно уходило на второй план. Она ушла и из французского хора, но мы сохранили хорошие отношения, и время от времени я видела ее на французских Мессах: порой она подходила к нам, хвалила, интересовалась нашими репертуарными новинками, просила ноты. Очень надеюсь, что ей что-то потом пригодилось в приходе св. Ольги.
Все, кто сейчас вспоминает Пани Вику, конечно, будут много говорить о ее скромности, смирении, и это правильно. Она действительно человек «не от мира сего», удивительно тихий, светлый. Казалось, у нее напрочь нет амбиций и претензий, часто возникающих у людей, которые работают в Церкви. Мне кажется, она очень остро ощущала, что храм – для молитвы, а не для самовыражения, потому и ее пение было молитвой. А когда не было возможности петь, молитва все равно продолжалась, и это было для ее важнее всего.
Однако, вспоминая пани Викторию, мне хотелось бы сказать не только о ее скромности, а еще и о том, что она – удивительно одаренный человек. У нее был дар глубоко понимать красоту, и я столкнулась с этим, работая в Институте св. Фомы. В 2015 году там шла программа «Искусство и духовность», и она оказалась в числе вольнослушателей – приходила, садилась подальше, внимательно слушала лекции и не пропускала ни одного занятия в музеях. И вот в залах ГМИИ им. А. С. Пушкина или Третьяковки, где главным было совместное обсуждение произведений, она меня по-настоящему поражала. Мне часто было досадно – ну куда смотрели взрослые, окружавшие ее в юности, почему не увидели, не направили – она же прирожденный искусствовед! У нее был настоящий искусствоведческий точный глаз, она сразу схватывала в картине или статуе ее основные художественные особенности – цветовые акценты, структуру композиции, постановку света. Говорила она об этом, как умела, простыми словами, нередко стеснялась высказаться, но, если решалась заговорить – мы замолкали. Для всей группы было ясно, что этой пожилой женщине без специального образования дано видеть и проникать в глубину на уровне, доступном далеко не всем профессионалам. Она не только видела те или иные художественные эффекты, но интуитивно понимала их результат, могла объяснить, что конкретно они дают. А при анализе произведений на христианские сюжеты выявлялось еще и то, что она прекрасно знает Евангелие, как знающий человек ставит вопросы по символике и композиции изображения и очень сильно хочет разобраться в трактовке события художником. В нашей профессии немало людей, когда-то подавшихся на историю искусства, потому что туда не нужно математику сдавать, или потому, что рассуждать о памятниках – не у станка стоять. Они выучили материал, научились гладко и правильно рассуждать о стилистике, атрибуции, иконографиях, но искусствоведческой одаренности у них нет, и за их умными рассуждениями стоит всем известное состояние «смотришь в книгу – видишь ананас». А у пани Вики эта одаренность была, был настоящий талант. И любовь к настоящему искусству во всех его проявлениях – в музыке, в живописи, в архитектуре. Часто после занятий в музее мы уходили, а она оставалась, говорила, что хочет еще раз спокойно посмотреть разобранные на занятии картины. И кто знает – может, и в этой ситуации уединения с художественными шедеврами, продолжался ее диалог с Богом – как в храме, когда она пела так, словно была с Ним наедине.
Воспоминания Сергея Трофимова:
Она была очень скромным человеком. Уверен, что она лишь улыбнулась бы застенчиво, представив только, что на её поминальной Мессе в её любимом храме служат пять священников, поёт один из лучших хоров, и столько людей тронуты её уходом. Пани Вика, покойся с миром!
Воспоминания Ольги Хруль:
Мы часто встречались с пани Викторией в нотном зале Ленинской библиотеки. А сегодня для меня открылась вообще необыкновенная история. Пани Вика когда-то давно ездила в Вильнюс, чтобы своим аккуратным, понятным почерком переписать ноты Kirie. И именно по этим нотам пели Kirie на сегодняшней поминальной Мессе… В этих листах, наверное, и будет жить память о пани Вике. Я уверена, что Kirie, с такой любовью записанное ею когда-то, будет часто звучать в её любимом храме.
Фото: Ольга Хруль