Автор: Перевод Константина Чарухина. Впервые на русском языке!
о. Гиацинт Хейдж и о. Николас Уорд из Конгрегации пассионистов
Пер. с англ. The Life of Blessed Gabriel of Our Lady of Sorrows – GABRIEL POSSENTI of the Congregation of the Passion, Begun by REV. HYACINTH HAGE, C. P., Rewritten and Enlarged by REV. NICHOLAS WARD, C. P.: PHILADELPHIA, H. L. KlLNER & Co. PUBLISHERS – 1919
СКАЧАТЬ КНИГУ ЦЕЛИКОМ:
ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
Вот так скачок! Доселе мы предлагали вашему вниманию переводы житий святых Средневековья, а тут вдруг, по большому счёту – современник. Оправданно ли это?
Если благосклонный читатель удосужится ознакомиться с предлагаемой книгой, он убедится, что скачка-то никакого и нет, и что «аромат святости» один и тот же – что в IX веке, что в XIX. Поражает то, как органично следуют авторы духу агиографов давно прошедших веков. Здесь и благоговение перед своим героем, которого воспринимают не как предмет сухого исследования, а как живую, священную и действующую личность, с которой посредством книги почти ощутимо осуществляется подспудное общение. Тут же и та узнаваемая, пленительная особенность средневекового писательства, как непринуждённое обращение со Святым Писанием (включая редко ныне открываемые книги, вроде Премудрости Сираха, столь любимой лет тысячу назад), изречения из которого повсюду вплетаются в текст так естественно и вольно, что чувствуется – автор живёт, дышит им, и цитирует по памяти (ссылки почти везде пришлось отыскивать переводчику). Правда, традиционное описание череды чудесных исцелений, которым обычно завершается всякое традиционное житие, в нашей книге выстроено не в пример другим интересно, с неким внутренним драматизмом, дающим почувствовать, как уединённая судьба святого юноши, отражаясь в осколках множества случайно сверкнувших рядом жизней, начинает дышать всемирным дыханием.
Не обходится и без подлинной новизны. Новизны, требуемой духовным одичанием последнего века. Дело в том, что авторам приходится изрядную часть повествования посвятить растолкованию «на пальцах» того, что такое добродетели, каковы элементарные аскетические принципы, как происходит процесс канонизации святого. Что было безусловно понятно образованному читателю, скажем, средневековья или даже эпохи барокко, в новейшее время требует подробных и простых объяснений. Что такое целомудрие? Или умеренность? Совершенство возможно? Открытие за открытием… Но это, в итоге, и хорошо. Раз уж нужно учиться, то вот он — учебник. Вернее, азбука.
Азы. Элементарность. Сама простота. Тем и прекрасен наш Габриэль, что он был совершенно обычным пареньком. Пока упорный труд в таинственном переплетении с благодатью не сделали из него скромный шедевр святости. Итак, книга, кроме прочего – песнь спокойному и последовательному монашескому подвигу, многовековой мудрости уставов, действенности послушания. Это всё работает! И, наверняка, не только на отшельниках. Понемногу: аз, буки, веди…
Ещё приятная для читателя наших краёв деталь: св. Габриэль оказывается таинственными путями Провидения связан с христианским востоком, особенно на этапе своего обращения. С любопытством мы читаем, что выздоровлением от болезни горла он обязан заступничеству белорусского святого Андрея Боболи, а окончательное его решение о вступлении в орден было принято при мистической беседе с Богородицей через посредство иконы византийского письма, чтимой в его родном Сполето.
Святой Габриэль отнюдь не относится к числу забытых. В пятитысячной Изоле сравнительно недавно (в 1970 г.) было воздвигнуто новое святилище в его честь, вмещающее двенадцать тысяч человек. Благодаря трудам пассионистов широко почитается его имя и в США. У нас его знают, естественно, куда меньше, чем «звёзд первой величины», да и, например, св. Терезе Младенца Иисуса он сильно уступает в известности. Возможно, дело в том, что немногословный семинарист не оставил по себе значительных письменных трудов. Только и есть, что его словесный образ, начертанный другими, почти неуловимый и, словно из скрытной скромности, не подпускающий слишком близко. Чтобы проникнуть в его тайну, нужно вжиться по-настоящему. И поэтому-то чтить его лучше всего следуя теми путями, которые он освятил. Конечно, сам типаж целомудренного, лилейно-чистого юноши кажется ныне уже совершенно диковинным, идеал – недостижимым и даже вызывающим усмешку. Но, как всё подлинно прекрасное, он рано или поздно отыщет дорогу к достойным сердцам. И найдёт, стоит верить, ещё не одного подражателя. Очень нужны такие люди. Без них темно и смрадно.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Предстоящий рассказ является итогом долгого и внимательного изучения всех биографических материалов, доступных на французском и итальянском языках, однако главным образом книга основывается на присяжных показаниях, содержащихся в протоколах епископального и апостолического процесса по канонизации.
Я должен особым образом отметить, что все цитируемые свидетельства и все приводимые примеры чудес и знамений являются точными выдержками из этих официальных документов.
Однако, принимая во внимание декрет Урбана VIII, я сим отказываюсь от какой-либо попытки предвосхитить окончательное суждение Церкви в отношении оценки жизни, добродетелей или чудес бл. слуги Божия Габриэля Богоматери Скорбящей. Процедура публичного и официального обсуждения уже запущена с обнародованием декрета о его торжественной беатификации в соборе св. Петра в Риме 31 мая 1908 года, и закончится она в день его грядущей канонизации, если Богу будет угодно (канонизация состоялась 13 мая 1920 г. – прим. пер.).
Николас Уорд, К.П.
Монастырь Св. Михаила, г. Западный Хобокен, шт. Нью-Джерси, США
ВВЕДЕНИЕ
Простая природная добродетель, сколь бы прекрасна и похвальна она ни была, никогда не сможет вознести человека до высшей степени совершенства, являющейся целью, для которой он сотворён. Только боговдохновенная вера и благодать вкупе с человеческим содействием сообщают душе праведность, необходимую для вечного спасения. «Если же хочешь войти в жизнь, соблюди заповеди» (Мф. 19:17), а первая и величайшая из заповедей – «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим» (Мк. 12:30; Мф. 22:37). Бог никогда не давал иного способа спасения – ни в Ветхом завете, ни в Новом. Чтобы способствовать на пути к совершенству, Христос дал Своим ученикам евангельские советы бедности, целомудрия и послушания, а приняв их в качестве непреложных обетов, ученик переходит к новому образу жизни, который является вследствие принятых обязательств состоянием совершенства. «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною» (Мф. 19:21). Ведь именно среди тех, кто оставил всё, чтобы последовать за Ним, Он выбрал себе апостолов. К тому же Он призывает и христиан всех веков, говоря: «И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную» (Мф. 19:29). Эти евангельские высказывания христианская традиция всегда рассматривала как установление основ состояния совершенства, которое Церковь Божия благоразумно приспособляла к обстоятельствам места и времени, воплощая его в виде различных уставов и учреждений, точно, как она действовала в отношении таинств, окружая их соответствующими обрядами и церемониями.
Таким образом возникли разные формы иноческой жизни – отшельнической и монашеской, священнической и мирянской – по мере того, как постоянно возрастало число христиан, мужчин и женщин, посвящавших себя подвигам созерцательной или деятельной жизни. Несмотря на разнообразие форм, они всегда сохраняли общую основу, саму сущность состояния совершенства, а именно непреложный обет исполнения трёх евангельских советов, благодаря чему состояние совершенства стало равнозначным иноческому состоянию, и те, кто дают этот обет, носят имя иноков (religious) в собственном смысле слова.
С древнейших времён Церковь признавала этот обет во имя Божие, считала иноческую жизнь освящённой, а тех, кто живёт ею – священными особами; поэтому то же каноническое право, что защищало церковнослужителей от насилия, охраняло и иноков, и рассматривало того, кто наносит личное оскорбление что иноку, что клирику равно виновными в святотатстве.
Иноческий обет требует столь полного самопожертвования, что древние отцы сравнивали его со всесожжением – приносящий эту жертву умирает для мира, чтобы жить только ради Бога. Смысл этого слова наводит на мысль, что таковое самоуничтожение не приносит никакой пользы обществу, однако, «если пшеничное зерно, пав в землю, …умрет, то принесет много плода» (Ин. 12:24), и всякий непредвзятый наблюдатель может заметить богатый урожай благих дел, что пожинало всё общество благодаря иночеству в прошлом, и нынешние достижения многочисленных монашеских учреждений, что встречаются на значительной части американской земли.
В житии юного пассиониста, впервые представленном американскому читателю, превосходство иноческого состояния ясно показано с незаурядной силой. Блаженный Габриэль Поссенти – дитя нашего времени; его жизнь, длившаяся всего лишь двадцать четыре года, приходится на середину истекшего столетия, а святость его стала известна благодаря чудесам, свершающимся на его могиле начиная с 1892 года. Его ранняя жизнь отличается той особенностью, что в ней не обнаруживалось никакого предзнаменования его будущей святости до той поры, пока он не пересёк порог своей монастырской обители. Пять коротких лет, в течение которых свершился труд его духовного совершенствования, протекли в безвестности уединения, посвящённые исполнению обычных обязанностей – словно Бог пожелал лишний раз подчеркнуть в глазах мира то, как иноческое состояние способно приносить святость.
По той же причине вести о необычайных чудесах этого слуги Божия дошли до моего сведения не раньше, чем я проникся любовью и восхищением к юному герою, вызванными моим глубоким почтением к иночеству. С удовольствием вспоминаю, как в 1895 году вместе с моими славными братьями по Святой Коллегии – римским кардиналом Парокки (Лючидо Мария Парокки (Parocchi) – 1833-1903 гг., итальянский куриальный кардинал, – прим. пер.) и лондонским кардиналом Воном (Герберт Альфред Генри Вон (Voghan) – 1832-1903 гг., английский кардинал-священник с 1893 г., – прим. пер.) – я был среди трёх епископов, впервые ходатайствовавших перед Святым Престолом о беатификации Габриэля. Тогда я писал Суверенному Понтифику: «Какую честь стяжала бы тем самым Церковь, какой спасительный пример обрёл бы христианский народ и, особенно, какая помощь оказана была бы молодёжи, столь тягостно осаждаемой в наши дни духом нечестия» (Epistola Postulat, Aug. 4th, 1895.). С тех пор подобные ходатайства Святому отцу направили уже двадцать пять кардиналов и столько же архиепископов и епископов, а теперь, когда оные были удовлетворены, мы с радостью представляем публике настоящее «Житие досточтимого Габриэля, инока Конгрегации пассионистов».
Кроме всего прочего, настоящая книжка – это новое слово в агиографии, и при том, достойное внимания. Беглый взгляд на основной план, лежащий в основе работы, даёт представление о задаче автора. После исторической ретроспективы, подводящей нас к тому моменту, когда Габриэль отозвался на призвание к монашеству, мы прослеживаем шаг за шагом за его внутренним развитием и совершенствованием. С помощью благодати Божией, под руководством мудрого и рассудительного духовника юный монах прежде всего предпринимает борьбу со страстями мятежного естества, переходя затем к стяжанию нравственных добродетелей, формирующих человеческий характер. Таким образом, мы сначала проникаемся к Габриэлю братским сочувствием, прежде чем в нашем сознании возникает стремление восхищаться им как святым и подражать ему. После того, как сердце очищено и укреплено борьбой, открывается простор для действия благодати, которая проявляется в делах веры, надежды и любви вплоть до совершенного единства с Богом, в чём и заключается наше высшее совершенство. Мы едва успеваем увидеть, как дивно пестуется сия благодать средствами, подобающими состоянию совершенства, и уже наблюдаем его осуществление во святой смерти и его чудесное подтверждение гласом с небес.
Хотя в этой книжке показано совершенство иноческой жизни, всё же стоит надеяться, что она воодушевит людей мирского призвания, показывая им, что святость обретается не в великих деяниях, но, скорее, в исполнении обыденных обязанностей, когда их освящает любовь к Богу: только в этом и заключается сущностное совершенство («Первично и сущностно совершенство христианской жизни состоит в горней любви, причём в первую очередь – в любви к Богу, и во вторую – в любви к ближнему». Св. Фома Аквинский, Сумма теологии, Т. IX, вопр. 184, разд. 3 – прим. пер.).
Тем же, кто переоценивает ценность нравственной добродетели, она покажет, что это лишь вторичное совершенство, то есть, ценна она лишь в той мере, сколько благодати и любви Божией одухотворяет её, без коей самые что ни на есть героические деяния заслуживают только человеческой похвалы и земного воздаяния.
В завершение позволю себе добавить, что для тех более счастливых душ, что обитают в монастырях, эта книжка послужит мягким напоминанием о том, что иночество не обеспечивает готовой святости, в которую можно облечься вместе с монашеской рясой, а выступает лишь средством (инструментальным совершенством, как выражаются богословы), которое нужно использовать для достижения добродетели.
Кард. Дж. Гиббонс
Балтимор, праздник св. Алоизия, 1899 г.
ЖИТИЕ БЛАЖЕННОГО ГАБРИЭЛЯ БОГОМАТЕРИ СКОРБЯЩЕЙ, ИНОКА КОНГРЕГАЦИИ СТРАСТЕЙ ХРИСТОВЫХ
I. РОДИНА И РОДИТЕЛИ
«Не хочешь ли в прелестнейшую пору года насладиться зрелищем одного из самых живописных уголков преславной Италии? Тогда езжай неспешным ходом по дороге, ведущей из Флоренции в Ареццо и Кортону, оттуда – вдоль изысканного и чарующего побережья Тразименского озера в Перуджу, а затем – по восточным склонам гор, выходящих к Тибру, и переправляйся к пологим склонам, окружающим Ассизи».
Именно здесь в первый день марта 1838 года у четы Санте Поссенти и Аньезе Фришотти родилось дитя, коему в те мрачные дни предстояло восстановить древнюю славу Умбрии и добавить ещё одну звезду к плеяде, прославившей эту провинцию как страну чудесных святых. Никанор Приори – покойный епископ Ассизи, муж подлинной святости – писал: «Как сей город в самые бедственные для Церкви времена произвёл блаженного Франциска и других мужей великой святости, предизбранных Богом для того, чтобы своим блистательным примером воспламенить веру и очистить нравы, а юродством креста смутить мудрость мира, так и ныне, в сии позднейшие и злейшие времена породил другого Франциска, по фамилии Поссенти (позже известного среди отцов-пассионистов как Габриэль Скорбящей Девы), который, последовав по стопам первого, явил из себя – прежде всего для молодых – пример презрения к миру, исполнения всякого дела благого и пылкой любви ко Кресту Христову».
Отец его – Санте Поссенти – был юристом исключительного дарования, который за свою долгую восьмидесятидвухлетнюю жизнь имел большие заслуги перед родиной. Всего лишь двадцати двух лет от роду синьор Поссенти был назначен губернатором Урбианы в провинции Романья. Он занимал ту же должность в различных местах, получая одно назначение за другим от пяти пап, пока в 1842 году Григорий XVI не назначил его Генеральным асессором в Сполето, в каковом звании он служил своей стране до дня своего ухода из публичной жизни в 1858 году.
Его мать принадлежала к одному из виднейших семейств города Чиватанова в провинции Марка, однако своё исключительное богатство и знатность происхождения она украсила сокровищем куда более ценным и достохвальным – даром живой веры, проявлявшейся в делах милосердия и благочестия. Брак этой безупречной пары был счастливым, а Бог благословил их обильным потомством, общим числом тринадцать, среди коих четверо обрели венец невинности в самые ранние свои лета (умерли в младенчестве, – прим. пер.), а все прочие пошли по стопам своих святых родителей, причём двое приняли священный сан, а Франциску – одиннадцатому их ребёнку – было предназначено стать наияснейшим брильянтом в венце их родительской любви. Счастливы родители добродетельных чад! Блаженны чада поистине христианских родителей!
Следуя похвальному обычаю католических стран, Франциска крестили в самый день его рождения, и по милостивому устроению Промысла он был возрождён для новой жизни в той самой купели, где за восемьсот лет до него рождение в благодати (иными словами, крещение, – прим. пер.) обрёл славный патриарх Ассизи – св. Франциск. На первый год своей жизни наш маленький Франциск был вверен кормилице по причине хрупкого здоровья его матушки, но когда его отец в 1839 году получил назначение губернатором Монтальто, дитя было возвращено в семью. Служебные обязанности отца, так же, как и частая смена местожительства, связанная с переназначениями, оставляла ему совсем мало досуга для тягот и радостей бытовой жизни, но с тем большим усердием его верная жена посвящала себя христианскому воспитанию детей; и даже когда Франциск был ещё совсем мал, она пыталась пробудить в его младенческой душе зачатки веры, заложенные благодатью святого крещения.
Наконец, настал день, когда после назначения синьора Поссенти в Сполето любящие родители обрели надежду зажить отныне спокойно вместе в неизменном согласии. Но увы, прошло всего несколько месяцев и одна из их детей, Роза, которой исполнилось только семь месяцев, упорхнула от них, чтобы присоединиться в небесах к двум другим ангелам – своим братьям Паоло и Лодовико; затем спустя несколько недель скончалась Аделия, прелестная девочка девяти лет; и наконец, когда миновало ещё несколько унылых недель, осиротелое семейство в глубокой скорби и печали предало земле бренные останки возлюбленной матери. Аньезе Фришотти-Поссенти, молодая летами, но наделённая множеством заслуг, умерла 9 февраля 1842 года. Она покоится в Церкви ораторианцев в Сполето, ожидая того дня, когда доведётся ей воссиять пред миром как матери святого.
II. ДЕТСТВО
Загадочны пути Провидения Божия – избранным проходить искус и усовершение посредством креста. Овдовевший отец совершенно предался горестному отчаянию, но затем с материнской заботой и христианским мужеством «боль подавил в душе и глянул с надеждой» (Вергилий. Энеида, 1, 209). Семейство его насчитывало девятерых детей, но обязанности его высокопоставленной должности почти не оставляли ему времени посидеть за столом в их кругу – поэтому он в итоге решил вверить управление хозяйством, равно как и заботу о своей семье, почтенной и умудрённой даме по имени Пачифика. Суровость, которая, судя по записям, вменяется ей в вину, легко извинить, исходя из необходимости, если мы примем во внимание возраст и число мальчиков и девочек, отданных под её начало; причём время и результат подтвердили правильность выбора синьора Поссенти, а любовь и уважение, которые в течение всей её последующей жизни к ней изъявляло его семейство, лучше всего свидетельствуют о том, как достойна она оказалась того полного доверия, что было на неё возложено. Однако никто не лелеял более благодарных воспоминаний о ней, чем Франциск, о чём достаточно свидетельствуют его письма.
Притом с самого начала стоило бы признаться перед нашими читателями, что ребёнок, за чьё жизнеописание мы взялись, в ранние свои годы не проявлял никаких выдающихся задатков святости, которые мы столь часто обнаруживаем в житиях. На самом деле, если уж на то пошло, Франциск был подвижнее любого из своих братьев и сестёр и, по мере того, как он рос, его весёлый и отзывчивый нрав, вносил более чем заметный вклад в шум и суету, царившие в жилище Поссенти. При этом наш герой не был лишён и своих недостатков. Он начал проявлять несомненные признаки гневливости, легкомыслия и непослушания. Его пылкий нрав часто прорывался во вспышках гнева, сдерживать которые было для него непростой задачей. Его первый биограф упоминает, когда отец отчитывал Франческо, тот давал волю своим гневным чувствам, его лицо вспыхивало, выражая действие его неукротимого темперамента, и он внезапно покидал общество. Но пламя унималось почти так же быстро, как и возгоралось; его лучшие начала брали своё, и затем любо-дорого было посмотреть, как после кратковременного отсутствия он возвращается к отцу, рыдающий и смущённый, прося прощения за своё безрассудство. Однако отец делал вид, что не придаёт значения перемене его настроения, и, отпуская его, говорил: «Франческо, я хочу одного: научись вести себя!» Тогда мальчик бросался родителю на шею, обнимал и целовал его, пока тот, сражённый и растроганный этим, не уверял его, что всё так же любит своего дорогого маленького Франческо. Блажен сын, своевременно научающийся почитать и любить отца своего! Сыновнее чувство разовьёт мужественность в его характере куда успешнее, чем розга: человеческий разум расцветает только в свете разума, человеческое сердце можно завоевать только подлинной любовью.
Синьор Поссенти вскоре уразумел, что его родительские наставления, пускай даже настойчиво повторяемые в его отсутствие бдительной и преданной домоправительницей, вряд ли окажут существенную помощь и защиту его подрастающим сыновьям; поэтому для них был подобран наставник – молодой клирик, наделённый благочестием и знаниями, коему назначено было стать их опытным товарищем и неизменным спутником, руководящим их занятиями и участвующим в их развлечениях. Такая мера может показаться странной для нас, американцев, приверженных идее самообразования, но таков был обычай в семьях известного положения и воспитания в иные времена и в иных землях; и трудно отрицать, что постоянно взаимодействуя с более образованным и зрелым компаньоном, юноши скорее выработают более мужественный характер, чем если им просто позволить расти вместе со сверстниками, разделяющими их вкусы и склонности. Впрочем, наша задача не в том, чтобы защищать ту или иную систему, по необходимости зависящую от национальных обычаев и местных условий; достаточно сказать, что таковым достойным и благожелательным компаньоном, коего синьор Поссенти представил своим сыновьям, был Филиппо Фаби. Получая свою новую должность, он был десятью годами старше Франциска, а пережил он его на много лет. Но принимая во внимание их глубокую близость, мы с началом процесса канонизации получили в нём ценного свидетеля жизни его ученика в миру.
Задача, вставшая перед Фаби, была отнюдь не из лёгких. В то время, как мы говорили, характер Франческо был очень неустойчив: всем существом устремляясь к благочестию в один день, он назавтра с равным пылом предавался мирской суете; то он весь поглощён усердием и рвением, то – робостью и томлением. И всё же, несмотря на всю свою переменчивость, его благочестие порой прорывалось внезапными всполохами, обнаруживая, какой огонь добродетели таится, словно под слоем золы, в его сердце.
Не стоит, впрочем, думать, что в намерения синьора Поссенти входило дать своим сыновьям домашнее воспитание; он прекрасно осознавал огромную пользу общественного образования и, будучи первым магистратом города, он слишком радел об общественном благе, чтобы искать для своих мальчиков чего-либо помимо обычной школы; боялся он не того, что они будут общаться с бедными, а влияния дурных; и аргументы в пользу элитной школы сильно уступали в его представлении демократической идее живого взаимодействия между талантливыми и достойными детьми, к какому бы общественному классу они ни принадлежали. Единственным предметом его желаний было сделать из своих сыновей настоящих мужчин, полезных граждан и практикующих христиан.
И так вышло, что маленький Франциск, к величайшему своему удовольствию, стал ходить в школу вместе со своими старшими братьями. В то время начальным образованием в Сполето заведовали Братья христианских школ, и именно под влиянием их учения и примера семена добродетели, посеянные в его душе христианскими родителями, дали цветы и плоды, несмотря на плевелы, грозившие задушить их. «Именно заботой Христианских Братьев, – говорит его сестра Тереза, – Франциск получил первые зачатки образованности, также как и свои первые систематические познания в вере». «С самых ранних школьных дней, – продолжает она, – он проявлял особое почтение к Святой Деве, никогда не пропуская розарий, который мы читали дома каждый вечер. Он часто посещал священный образ – «Икону» – Богоматери в соборе, а если врата вдруг оказывались закрыты, он благоговейно поклонялся статуе, расположенной над входом, называвшейся la santissima Vergine del Portico (Пресвятой Деве на Портике, – прим. пер.). Поведение моего брата всегда было безупречным, как пишет его ставший доминиканцем брат Лодовико (он жил вместе с Франциском, пока тому не исполнилось двенадцать лет), однако я помню, что, будучи ещё совсем юн, он не особо усердствовал в удержании глаз (custodia oculorum – некогда весьма распространённая, даже среди мирян, католическая практика, требующая сдерживать желание смотреть на привлекающие внимание явления; в самом простом виде выражалась в потупленном взгляде, – прим. пер.); кажется, маленький Франческо был слишком попусту любопытен и считал своим правом потворствовать своей естественной жажде увидеть и узнать всё на свете.
Кроме того, здоровые дети неравнодушны ко всякого рода фруктам и сластям, и наш Франциск никоим образом не был исключением из правила, но его щедрая натура не позволяла ему лакомиться тем, чем он не мог поделиться с другими, и честность слишком глубоко укоренилась в нём, чтобы позволить ему хоть раз присвоить что-нибудь чужое. При этом малыш был полон отваги. Он не мог видеть, когда кто-нибудь страдал незаслуженно, и довольно часто выступал в защиту детей даже старшего возраста, если случалось, что их ругали или наказывали без причины. Но с другой стороны его чувство справедливости не позволяло ему равнодушно пройти мимо любого проступка, допущенного прислугой, его братьями и сёстрами или их товарищами; он открыто выражал своё возмущение – пожалуй, слишком напрямик, – но нетрудно было понять, что всё это является проявлением искренности честного сердца.
В общем, Франциск был ужасом и утехой всего дома, а благодаря своим шаловливым наклонностям ему были неизменно рады в кругу всех его школьных товарищей. Обычно довольно небрежный в отношении своего внешнего вида, он не был лишён уколов тщеславия. Притом его сердце было всё же слишком благородно для того, чтобы подолгу упиваться какими-либо вульгарными мирскими зрелищами, и с той же лёгкостью, с какой его взгляд останавливался на таковых явлениях, он и отводил его в прочь от них, а порой пренебрегал ими, говоря с презрением: «Ай, да какое мне дело, в конце концов!»»
Таковыми благородными чертами характера он обязан не одной лишь бдительности Пачифики или влиянию добрых Братьев христианских школ; по большей части их следует отнести на счёт влияния самого синьора Поссенти, во многих отношениях являвшего образец христианского отца. Этот добрый человек никому не уступал роли главного руководителя и наставника своих детей, направляя их как наставлением, так и собственным примером.
Синьор Поссенти был человеком долга и веры, и ничему не позволял воспрепятствовать себе в исполнении благочестивых обязанностей. Встав рано утром, он начинал день с того, что целый час посвящал утренним молитвам. Потом он направлялся в церковь на святую мессу, куда брал с собой большинство детей. Затем, положившись на помощь Божию и укрепившись свидетельством здравого смысла, он обращался к исполнению своих судейских обязанностей. Добрый этот христианин отличался также и любовью к бедным: как в качестве официального лица, так и в частном порядке он старался облегчить их нужды и пользовался любым представившимся случаем, чтобы не только выполнить долг милосердия, но и заронить в сердца своих детей деятельное сострадание к страдающим членам Христовым. К величайшей радости отца Франциск воспринял эти уроки милосердия и исполнял их ценой самоотречения. С самых ранних лет мальчик проявлял величайшее сострадание к бедным и часто во время школьной перемены отдавал кому-нибудь из них половину своего обеда. Если по дороге домой ему доводилось встретить кого-нибудь из тех несчастных, чьё убожество пробуждало в нём жалость, он немедленно шёл к Пачифике и просил хлеба. Иногда бывало так, что щедрость доброй женщины не отвечала тем требованиям, которые Франциск возлагал на неё, и тогда наш юный герой возмущался, говоря: «Как так?! Отец хочет, чтобы мы были милосердны; нам не подобает пренебрегать бедняками, ведь мы не знаем, что с нами самими может случиться однажды». Вечерами, после трудов праведных, коими был заполнен его день, синьор Поссенти любил собрать своих сыновей и дочек у себя в комнате и после совместного чтения розария беседовать с ними сообразно их возрасту и их нуждам. Так, в задушевной беседе он открывал им своё сердце, прививая при этом те христианские принципы, давая мудрые советы и делясь полезными изречениями, которые должны были направлять их на жизненном пути. Он говорил им об их обязанностях по отношению к Богу, о должном почтении и признательности к Святой Церкви, о заповеди послушания родительской власти, но главным образом он со всей горячностью предупреждал их об опасностях дурной компании и старался запечатлеть в умах детей понимание тщеты мира и всего, что наполняет его. Затем, получив благословение своего славного христианского отца, они отправлялись спать. Воистину родительское благословение почивало на его семействе и воистину своей безукоризненной жизнью Санте Поссенти заслужил любовь своих детей и славу именоваться отцом святого!
III. ЮНОСТЬ И ШКОЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
В 1823 году на папский трон под именем Льва XII вступил уроженец Сполето кардинал делла Дженга, и одним из первейших предметов его внимания и заботы заключался в том, чтобы дать юным жителям своего родного города самых лучших работников образования. Обучение и образование – это не одно и то же: последнее подразумевает воспитание сердца не меньше, чем умственную подготовку; и следует помнить (используя слова одного замечательного современного мыслителя), что личность учителя в гораздо большей мере, чем его знания, определяет его качества в деле образования (Джон Ланкастер Сполдинг, епископ Пеории, «Жизнь и образование», 1897 г., гл. VI – прим. изд.). Поэтому в Сполето прибыли два великих учащих ордена – чада Ла Салля и Лойолы, Братья христианских школ и иезуиты. Под опекой архиепископа Мастаи-Ферретти (впоследствии – Пий IX) отцы Общества Иисуса процветали, и поэтому, когда в 1842 году семейство Поссенти обосновалось в Сполето, их коллегиум был уже славен и знаменит своими преподавателями и многочисленностью учеников.
Синьор Поссенти, сам будучи человеком высокой культуры, был весьма рад возможности дать сыновьям широкое образование, и в 1849 году наш Франциск, окончив начальный курс обучения у добрых Братьев, последовал за своими старшими братьями в иезуитский коллегиум, который закончил по отделению философии в возрасте восемнадцати лет. Под руководством столь просвещённых наставников Франциск делал быстрые успехи как в мирских, так и в священных науках. Его достижения в учёбе можно оценить по тому, что одарённость его была общепризнана, а на публичных экзаменах он занял почётное место. Его имя часто встречается в списках, которые обычно печатались в «Распределении премий». Его брат Энрико говорит, что ему была вручена награда за работу по философии, а его сестра Тереза всё ещё хранит «почётную медаль», выигранную Франциском в конце образовательного курса, а тогда подобные знаки отличия были далеко не обыкновенны.
Наш юный герой обладал ясным и восприимчивым умом в сочетании с цепкой памятью. Он несомненно был одним из способнейших учеников, писал его преподаватель ментальной философии (предмет, сочетавший элементы психологии, логики и метафизики, однако не тождественный современной «философии сознания» – прим. пер.), а один из его товарищей, его куратор в пассионистском новициате свидетельствует, что, судя по знаниям, которыми он располагал, учёба его должна была сопровождаться огромными успехами.
Причём наряду со всем этим Франциск был наделён дополнительными качествами, делавшими его талант ещё ценнее. Его руководители назначали его публичным чтецом как для круга товарищей, так и на время проводившихся в праздники катехизаций. Никто не мог превзойти его в этой роли, отчасти благодаря его старательной подготовке, отчасти благодаря врождённой даровитости. Природа наделила его чистым и звонким голосом, а при чтении он так проникался мыслью автора, что, казалось, не повторяет чужие мнения, а высказывает свои собственные. Поэтому многие прочили его в доблестные миссионеры, распознавая во вдохновенном чтеце задатки выдающегося проповедника. Он с равным успехом справлялся, как с академическими трактатами, так и с классическими авторами, всех читая с таким чувством и естественностью, как если бы их декламировали сами создатели. Таково свидетельство каноника каноника Боначчиа, его товарища по коллегиуму. С течением лет для всех стало очевидно, что Франциск Поссенти мог весьма обоснованно надеяться в будущем на блистательный успех в любой профессиональной карьере, но относился к числу тех, кто карьерой пожертвовал.
Внушая изумление, его природные особенности никого не задевали, поскольку его искреннее, благородное и великодушное обращение всех привлекало к нему и создавало вокруг него нежный ореол любви и уважения. Неудивительно поэтому, что всегда улыбчивый, любезный и предупредительный со всеми, уважительный со старшими, он стал любимцем Сполетанского коллегиума, подобно тому, как он был солнцем для своего дома. И всё же этим блистательным перспективам сопутствовали некоторые соблазны. Сколько благородных душ обольщаются мирской тщетой и бывают ослеплены похотью! К сему-то и относится предупреждение Любимого ученика: «Не любите мира!» (1 Ин. 2:15). Личные качества синьора Поссенти не в меньшей степени, чем его общественное положение, являвшееся следствием его высокопоставленной должности, вынуждали его к общению с самыми утончёнными и образованными кругами города и открывали для него и его детей доступ в салоны высших аристократов и богачей. В обычай сполетанской знати входили званые вечера, на которых первые ночные часы посвящались дружескому обсуждению всякого рода новостей искусства и науки, после чего младшая часть собравшихся развлекалась играми, музыкой и танцами. Хотя Франциск был ещё чрезвычайно юн, ему время от времени дозволялось сопровождать своих братьев и сестёр. Как и следовало ожидать, его обаятельные манеры вскоре сделали его желанным гостем, и его отсутствие переносили неохотно. Эти собрания так очаровали его, что он всегда умолял отца брать его с собой на них, а синьор Поссенти, будучи признателен за приём, оказываемый там его сыну, уступал его настойчивости, пока приверженность Франциска таковым развлечениям не стала столь примечательной, что он заслужил от своих соучеников по коллегиуму прозвище «il damerino», то есть, фат. Успех на званых вечерах и в домашних спектаклях, часто являвшихся на них гвоздём программы, заронил в сердце Франциска любовь к сцене. Блеск сверкающего огнями театра, великолепное общество, яркие декорации и захватывающее представление, благозвучие оркестра и пение артистов, исполняющих великие оперы итальянских мастеров – всё это оказывало на него чарующее действие, которое он осознавал меньше тех, кто близко наблюдал его. Что же можно в теории сказать о театральных постановках, используемых в народном образовании? Не перевешивают ли соблазны, сопряжённые с ними, тех преимуществ, что они дают – особенно для юных?
К этим соблазнам юноша добавил ещё один, что для многих несомненно оказывается наихудшим – он взялся за чтение романов и любовных историй. Не то чтобы он когда-нибудь брал в руки порочное чтиво, разжигающее нечистые страсти, ведь в папской области пресса и сцена находились под бдительным надзором; да стоит добавить, что Франческо был достаточно мудр и рассудителен, чтобы ставить в известность своего отца о любых посещаемых им местах и читаемых книгах. Однако воздействие мирского духа, исподволь влиявшего на сына, едва ли могло ускользнуть от неусыпного ока синьора Поссенти и ещё меньше – от взоров его ревностных учителей, чья рассудительность не могла быть так легко ослеплена любовью; да и для товарищей, по сути, это было очевидно. Паренци пишет: «Франциск обладал пылким темпераментом, весьма склонным к забавам. Последние два года, прожитые им в Сполето, были посвящены увеселениям; он был завсегдатаем театров, салонов и балов, своими нарядами и манерами являя изрядную степень откровенного тщеславия». «Он от природы был предрасположен к благородным деяниям, – пишет Боначчиа, его верный товарищ, – но красота души его затмилась легкомыслием и тщеславием. А зачем нам пытаться скрыть это? Франческо щеголял в нелепых нарядах, стараясь соответствовать последней моде; его волосы были тщательно уложены и надушены; мельчайшее пятнышко на одежде приводило его в возмущение; он неумеренно увлекался светскими встречами и вёл себя легкомысленно. Такова была господствующая страсть его юности». Впрочем, эта мирская суета была происходила не от вялых, изнеженных начал, ибо Франциск неизменно вёл себя как мальчик среди мальчиков, всегда чувствуя себя своим в толпе весёлых товарищей; суета и нелепость, о которых мы говорили выше, стали заметны только в последнюю пору его учёбы в коллегиуме, и даже тогда только в тех случаях (хотя они были и часты), когда он появлялся «в обществе». При прочих обстоятельствах, как и другие мальчики, он был небрежен в одежде и готов стать заводилой в любой суровой игре или забаве. Сполетанские парни любили прогуливаться по холмам, окружавшим город, а когда позволяла погода, они вешали на плечо ружьё, напяливали вельветовые брюки (вроде тех, что в моде у игроков в американский футбол) и проводили дни в лесах.
Если эти требующие выносливости потехи, как и всё человеческое, и были сопряжены с определёнными соблазнами, то беспокойства, которые они могли вызвать более, чем достаточно, уравновешивались теми преимуществами, с которыми они были связаны, не последнее из которых то, что они выступают целительным противоядием от нравственной порчи, ведь пылкие юноши избывают в здоровых упражнениях свою животную силу, приучаются к выдержке и самообладанию. Сколь многим обязано их телесное целомудрие и душевная чистота этой дисциплине плоти!
«Хотя Франциск и стремился почаще бывать в свете, – пишет его брат Энрике, проживший с ним восемнадцать лет, – он ни разу не отступился от скромности и сдержанности, которым научился от наших матушки и батюшки». Мальчики являются честными судьями друг другу: вольность, с которой они обращаются друг с другом, позволяет им читать друг у друга в душах яснее, чем это удаётся учителям либо родителям. И всё же, ни братья Франческо, ни товарищи его школьных лет не сообщают ни единого свидетельства о том, чтобы в его поведении мелькнула хоть тень нескромности. Ведь наш юный герой даже посреди соблазнов старался снискать милость небес. Он строго соблюдал все правила благочестия; никогда не пропускал ежедневных молитв; каждое утро прислуживал при святой мессе; регулярно и часто посещал выставление Св. Тайн; выражал особую приверженность почитанию Святых Страстей нашего Искупителя и каждую ночь читал розарий Матери Божией. Добавим к этому его частое причащение и очевидное рвение в духовных делах, засвидетельствованное его братом Энрике и некоторыми из его товарищей.
Однако такой образ жизни, пускай и достойный, не мог спасти его от возможного краха; ведь в последние годы своей мирской жизни молодой человек очевидно заигрывал с соблазнами и понапрасну растрачивал благодать, а такая неестественная смесь мирской суеты и набожности не могла существовать неопределённо долго. «Несомненно, – пишет его биограф, – если бы он и дальше продолжал вести такой образ жизни, мир в итоге бы возобладал, и велика была бы добыча его».
IV. ПРИЗВАНИЕ К ИНОЧЕСТВУ
Нет ничего естественнее для молодого человека, перед которым вся жизнь и широкие перспективы, чем присматриваться к миру и строить планы; нет лучше задачи для человека, вступающего на общественное поприще, чем попытаться понять, в чём его назначение; нет ничего более подобающего христианскому юноше, чем молиться и искать совета, чтобы познать волю Божию и исполнить свою миссию.
И хотя о своей будущности, уже совсем близкой, Франциск, как казалось, даже не задумывался и не проявлял явного интереса к выбору карьеры, на самом деле, это было единственное, что его откровенная натура держала под завесой тайны, даже перед самыми верными друзьями. Знали бы они!.. Наш Франциск отнюдь не был равнодушен к своему будущему: он чувствовал, что Сам Господь требует от его сердца полного самопожертвования, что ему предназначена участь более славная, чем те, о которых мечтают герои мира сего. «Сколько раз, – пишет Боначчиа, – на моей памяти я видел, как во время благодарения после причастия он стоял, опустив голову, сложив руки, с глазами, влажными от тихих слёз – словно он обдумывал некие великие думы и поверял Богу какие-то великие замыслы».
Правда заключается в том, что в течение нескольких лет в его сердце шла борьба, и соответственно его наружной неверности благодати, голос призвания звучал всё яснее: Тот, Кто взирал на душу Франческо, постоянно, как Наставник, напоминал ему о его долге, оберегая его при этом от серьёзных соблазнов.
Первое предупреждение пришло в образе тяжкой болезни, которая едва не свела его в могилу. В таковой беде мальчик вдохновился мыслью воззвать к помощи Божией через заступничество Богоматери, обещая в случае исцеления провести остаток жизни в монашеском ордене. Но исцеление не привело его ни к какому определённому решению: по его небрежности полученная им благодать оказалась бесплодной. По истечении несколько лет Франциск пробудился от бесчувствия, когда Господь поразил его во второй раз. Теперь он страдал от серьёзного воспаления горла – острого ларингита. Однажды ночью воспаление настолько усилилось, что у него перехватывало дыхание, и, чувствуя, что он не может справиться с удушьем и даже позвать кого-нибудь на помощь, Франциск решил, что умирает. Вдруг он вспомнил о картинке с изображением иезуита-мученика блаженного Андрея Боболи (1591-1657 гг, один из самых почитаемых белорусами-католиками святых; память 16 мая, – прим. пер.), которую ему подарил один из наставников. Тотчас же он обернул картинку вокруг шеи, моля Всемогущего Бога по заступничеству Своего слуги спасти его от этой напасти, и торжественно повторил обещание стать иноком. Он сразу погрузился в мягкий сон, а наутро проснулся здоровым. Воспаление не просто утихло, но и почти полностью исчезло; дыхание его стало лёгким, а на изображении святого осталось пятнышко гноя, как бы во свидетельство об оказанной милости. На этот раз Франциск решился: он явился к отцу-провинциалу ордена иезуитов, прося о принятии в Общество, и его просьба была удовлетворена. Но увы! День ото дня он всё медлил с исполнением своего обещания, пока, говоря всё как есть, вновь не оказался под обаянием мирской жизни со всеми её «деяниями и суетами» («Отвергаю сатану, все деяния его и все суеты его», – один из обетов при принятии крещения в Католической Церкви, – прим. пер.). На самом деле, он не противоречил внушениям Божиим категорически; ни на миг он не сомневался в своём призвании, но всё время откладывал исполнение своего замысла на будущее. Он был похож на человека, который, проснувшись и вспомнив о важном деле, вместо того чтобы немедля встать, уступает неге и, одолеваемый дремотой, снова проваливается в сон. Однако несмотря на наружность, в сердце Франческо отнюдь не было покоя, ибо «кто восставал против Него и оставался в покое?» (Иов. 9:4).
Нам неизвестно при каких обстоятельствах и под влиянием чего он теперь усмотрел своё призвание в суровой жизни по уставу пассионистов. Если уж что и должно было претить его деликатной натуре, так это мысль о таковой жизни. Всё то немногое, что он мог узнать о ней из общественных толков, содержало такие преувеличенные представления о полном уходе от мира и столь тяжких подвигах, что его склонное к утехам сердце отвратилось от неё. Затрудняясь сделать выбор между орденом иезуитов, проверку и одобрение для принятия в который он прошёл, и пассионистами, о которых он едва что-то знал и, вероятно, думал куда меньше, он выбрал путь, продиктованный благоразумием: написал своему духовнику. Этот достойный клирик, о. Пётр Тедескини, О.И., ответил ему, что окончательный выбор его может сделать только его душа в уединённой беседе с Богом; что никаким иным способом здесь не достичь решения, кроме как в молитвах и слезах. «Дерзай, – сказал он, – всегда размышляй в уме об Иисусе и Марии, о бесконечном существовании, к которому мы все устремлены. И позволь этим мыслям принести плоды; позволь им глубоко пропитать тебя и подавить твои страсти; позволь им разжечь в тебе ненависть ко греху, отвратить тебя от дурной компании, наполнить тебя презрением ко всяческой суетности в поведении и одежде, заставить тебя попрать зависимость от каких-либо человеческих мнений. Позволь этим мыслям подвигнуть тебя к созерцанию вечных истин, к частому причащению; словом, позволь им вызвать в тебе ненависть к миру, к его правилам и страстям, ко всему, что услаждает его».
Итак, всё сводилось к тому, что нужно ждать и молиться. Конечно, он молился; а если говорить об ожидании, то как раз тогда ничто лучше не отвечало его настроениям, и мало-помалу он опять впал в сон мирской суеты.
С тех пор, как в 1842 году умерла мать, семейство Поссенти заметно уменьшилось в числе. Двое из детей – Паоло и Лоренцо – последовали за ней через десять лет, а ещё двое вскоре покинули родительский кров: дочь – в качестве невесты; сын – послушником доминиканского ордена. Дома осталась старшая дочь, Мария-Луиза, посвятившая себя своему стареющему отцу, вместе с четырьмя братьями, которые окружали его тем большей любовью, чем меньше делалось их число. Старая Пачифика, полная сил и усердия, по-прежнему заведовала домашним хозяйством; однако, когда Мария-Луиза повзрослела, младшие братья стали относиться к ней как к матери. С самого своего младенчества Франциск получал от сестры совершенно материнскую любовь и заботу; никто не имел на него большего влияния, никого он не слушался с большей охотой и никто в семействе не понимал друг друга лучше этих двоих. Марии-Луизе едва минуло двадцать семь лет, когда в конце мая 1855 года жуткая холера разразилась в Сполето, и она пала её первой жертвой.
Когда ужасающий бич миновал, город быстро целиком оправился. Скорбь утрат казалась забытой: вновь открылись театры и светские салоны, и все старались утопить в веселье недавние печали. Франческо был принят в семьях друзей с сочувствием и состраданием; поначалу он вёл себя сдержанно, но затем, поддаваясь жизнерадостным настроениям, и, по мере своего успеха, всё больше увлекаясь, он снова дал полный ход своей жажде удовольствий и мирской суеты. По великой милости Божией вскоре после того свершилось окончательное пробуждение Франциска – при следующих обстоятельствах.
В кафедральном соборе Сполето было древнее изображение Матери Божией, которое по причине своего восточного происхождения называлось «Иконой», то есть образом.
Городу её подарил Фридрих Барбаросса, пытаясь таким образом умиротворить граждан после того, как он в 1115 году опустошил окрестности огнём и мечом. Император хранил этот священный образ как фамильную реликвию, ибо кем-то из его предков она была привезена из Константинополя и тем самым спасена от безумной ярости иконоборцев восьмого столетия. Икона была принята городом в знак прощения и примирения, и с того дня милостивая Матерь начала вознаграждать благочестие Своих сполетанских почитателей, а Икона стала для них источником милостей. Однако в год 1856-й особенное чудо пробудило благодарность во всех верующих, заставив всех милых чад Её из города и окрестностей собраться в кафедральный собор на празднование Успения с торжествами, далеко превосходящими обычные. Во время холеры, которая унесла жизнь каждого десятого жителя города, христианский люд обратился к Матери Милосердия: священную Икону торжественно внесли в «лоджию» (то есть, балконное помещение спереди собора, выходящее на площадь) и благословили ею поражённый горем город. С того мига не отмечалось более ни одного случая заражения холерой, а те, кто тогда хворал, чудесным образом исцелились.
Вместе с благодарной и ликующей толпой Франциск отправился в церковь, больше из благочестивого любопытства, нежели из-за каких-то особых духовных побуждений, как он сам потом признавался. Среди праздничных песнопений, под чтение литаний Икону поднесли ближе; Франциск поднял глаза и Мария с образа бросила на него взор, который проник до самой глубины его сердца, пронзив его словно бы огненной стрелой; в тот самый миг он услышал голос в душе, отчётливую внутреннюю речь, обращённую к нему: «Что же ты?! Ты ведь не создан для этого мира!.. Что ты делаешь в миру?! Скорее прими иночество!»
Никакой звук не оглашал воздух снаружи, Икону пронесли мимо, скоро смолкли отзвуки литаний, народ разошёлся по домам, а юноша всё стоял на коленях, опустив голову, и сердце его купалось в сиянии внутреннего покоя. Победа! Этот голос, память о коем он потом всегда лелеял в своей памяти, оказал на него такое действие (подтверждая, вдобавок, своё небесное происхождение), что с того мига все его чувствования и склонности совершили полное преображение; у него не было ни иных помыслов, ни иных желаний, кроме одного: следовать своему призванию. Осознав, какая великая милость была оказана ему, он, давая волю своим чувствам, залился слезами. Мария, всегда защищавшая его среди соблазнов… Мария, чудом преодолевшая его сопротивление и обратившая его склонность к промедлению в окончательную решимость… Быть ему пассионистом! Когда он пришёл домой, следы этих чувств были заметны на его лице, но это было нечто большее, чем обычная радость: он сделал выбор, и мир водворился в его душе. Беспромедлительно он отыскал своего исповедника, о. Бомпани, О.И., бывшего заодно его наставником по философии, и вот каков был его рассказ о произошедшем: «Не припомню, чтобы Франциск Поссенти когда-либо выказывал склонность к иночеству; тем неожиданнее было для меня, когда однажды воскресным днём в августе 1856 года, он попросил меня о конфиденциальной беседе. Затем он откровенно признался в своём сердечном намерении стать монахом-пассионистом. Я решил тщательно выяснить причины столь неожиданного и странного решения (принимая во внимание характер этого мальчика). Я учинил ему перекрёстный допрос о его мотивах и представил ему все трудности, с которыми предстоит столкнуться в иноческой жизни. Наш разговор, по сути, был совсем недолог, однако признаки подлинного призвания были настолько неопровержимы, что я посоветовал ему известить о своих намерениях отца и предпринять необходимые шаги для их осуществления». Он немедленно послал форменное прошение на имя Провинциала пассионистского ордена с приложением к нему письма о. Бомпани, содержащего отчёт о его нравственном облике и успехах в учёбе, и стал терпеливо (пожалуй, правильнее сказать «нетерпеливо») дожидаться благоприятного ответа.
Тем временем подходил к завершению учебный год, и вскоре предстояла церемония вручения дипломов. Франциск определил для себя, что, независимо от того, до или после этого дня придёт ответ на его прошение, это будет крайний срок для его ожидания. И похоже, у него были серьёзные причины страшиться отлагательства, ведь, как он сам потом признавался духовнику, вскоре обнаружилось, что помедли он ещё хоть один день, мир и дьявол уготовали бы ему силки такого рода, что он наверняка мог бы оставить своё призвание, да к тому же он был искренне убеждён, что Господь больше никогда не призвал бы его снова.
Но теперь ему предстояла болезненная задача ознакомить отца со своим решением, испросить его согласия и благословения. Собравшись с духом и внутренне моля Бога о помощи, однажды поздно вечером, когда все в доме уже закончили обычные молитвы, он уведомил своего отца, что желает поговорить с ним конфиденциально. Но едва они оказались наедине, Франциск, под действием одолевающих его чувств, разразился плачем и рыданиями, не в силах так сразу нанести отцу столь болезненный удар. Синьор Поссенти изумился столь неожиданному излиянию и призвал его открыть своё сердце со всей прямотой и искренностью. Когда Франциск овладел собой достаточно, чтобы говорить, он молвил: «Отец, я решил стать монахом и желаю просить твоего согласия и благословения». Услышав таковое заявление, синьор Поссенти едва удержался от того, чтобы рассмеяться. «Ты хочешь быть монахом, сынок?.. С чего бы? – ответил он с улыбкой, – Ты ведь вёл жизнь, полную суеты и удовольствий… Как ты будешь носить грубую рясу, ты, всегда такой щепетильный в одежде? Пойми, мальчик мой, твоё призвание – это всего лишь внезапный каприз, и как только тебе в голову придёт другая фантазия, ты не будешь знать куда кинуться и, вероятно, вернёшься обратно, покрытый позором. Сынок, не следует этого делать ни в коем случае; тебе нужно повременить, обсудить этот вопрос со своим духовником. Время покажет, подлинное ли призвание у тебя».
«Отец, – возразил он, – ты ошибаешься, полагая, что моё желание вступить в орден продиктовано внезапной фантазией; я обдумывал это долгое время. По правде говоря, у меня уже был долгий разговор с духовником. Сначала он говорил со мной как ты, но в итоге он высказал полную удовлетворённость, ведь именно с его одобрения я поднял этот вопрос перед тобой – он мне сказал так поступить. Кроме того, отец, боясь своей слабости и нерешительности, я уже направил прошение к Провинциалу пассионистов о приёме в их орден».
Для отца это оказалось двойной неожиданностью. Уже само то, что его сын желает стать монахом было довольно серьёзным испытанием, но пассионистом?! «Сынок, – заговорил он, – что ты знаешь об этом ордене? Ты представляешь, как суров их устав?» И тут обеспокоенный отец с глубоким сердечным чувством, поддержанным искусностью опытного судейского, начал описывать ему все трудности, представление о которых, как ему думалось, если не отвратит сына от этого решения, то, по крайней мере, позволит выиграть время. Но Франциск, бросившись отцу в ноги, заверил его, что не встанет, пока не получит согласия.
Синьор Поссенти не знал, что и делать. Казалось, совершенно бесполезным пытаться заставить сына отказаться от своего намерения. Однако и уступать сразу могло бы оказаться неблагоразумно. Наконец, желая добиться какого-нибудь компромисса, он сказал сыну, что, хотя по совести не может отказать ему, но и дать незамедлительное согласие не готов; и заверил его, что немедля обдумает вопрос и сообщит ему своё решение позже.
Когда Франциск удалился, его отца обуяла растерянность, едва ли поддающаяся описанию. Неужто Бог и вправду требует этой жертвы? Разве он не отдал уже в монахи старшего сына Луиджи, вступившего в доминиканский орден? А другой сын, Энрике, который только что поступил в семинарию, чтобы учиться на священника? Ещё двое его сыновей умерли в течение нескольких лет в расцвете юности, а двое дочерей покинули его: Тереза последовала за своим мужем в дальний город, а Мария-Луиза, этот милый ангел-хранитель их дома, – на небеса… Ему было уже шестьдесят шесть лет… Неужто он должен остаться один – теперь, когда к нему подступают немощи пожилого возраста? Он привык смотреть на Франциска, самого яркого и милого ему из оставшихся детей, как на опору своих старческих лет и гордость семейства… Сможет ли он жить без своего возлюбленного сына, позволив ему затвориться в убогом пассионистском монастыре?.. И всё же он был христианином, человеком веры. При мысли о том, что он должен отвести своего ребёнка на гору заклания, его сердце было готово разорваться, но коли Бог так велел, он повинуется…
Два, главным образом, человека пришли на помощь благоразумному отцу в принятии богоугодного решения: его собственный сын Луиджи, доминиканец, гостивший тогда у семьи, и генеральный викарий Лорето о. Чезаре Акквакотта, благочестивый и учёный муж, старый друг синьора Поссенти.
Франциску не составило труда привлечь брата на свою сторону. Луиджи отозвался о сем намерении благосклонно, и тем же вечером были согласованы основные приготовления перед отправкой. О. Луиджи по пути в свою обитель должен был проехать Лорето, и после посещения святилища Матери Божией они вместе с братом навестили о. Акквакотта. Франческо имел поручение передать письмо от своего отца викарию и попросить последнего, как старого друга семьи, исследовать призвание юноши с правом от имени синьора Поссенти дать ему в случае необходимости одобрение и согласие. Далее, в качестве последнего средства испытать призвание сына, было условлено, что из Лорето он съездит в Морровалле, недалеко, где располагался новициат пассионистов. Возможно, думал благоразумный отец, посещение уединённого монастыря окажется более действенным, чем все остальные доводы вместе взятые, и лишит мечту его сына всех налётов поэтичности и восторженности, столкнув его лицом к лицу с непривлекательной действительностью.
Франциск был вполне удовлетворён таковым планом, да, по сути, для него это было лучше некуда, ведь он чувствовал, что ничто не может ни изменить его искреннего решения, ни воспрепятствовать ему. Но следующее утро его нашли коленопреклонённым в благодарственной молитве перед образом Богоматери Скорбящей в церкви братьев-сервитов. Этот день, 5 сентября 1856 года был последним, проведённым им в мирской жизни; и он же совпал с датой «церемонии выдачи дипломов» в иезуитском Коллегиуме. Публика собралась в просторном зале и состояла из блистательнейших представителей городского света. Председательствовал монсиньор Гуадалупи, апостольский делегат, в компании с архиепископом Сполето с одной стороны, и синьором Поссенти, главой муниципалитета, с другой. Для Франциска это был триумфальный день. Ему было поручено произнести вводную речь, поскольку по общему признанию он не имел себе равных не только в изяществе облика и манер, но и особенно в ораторском искусстве. Его друг, Боначчиа, дал подробнейшее описание того, как он стоял на сцене в тот памятный день. «Его наряд, – говорит он, – был необычайно элегантен: несравненная кружевная манишка с драгоценными украшениями; блестящие пуговицы на манжетах; шёлковый галстук на шее; тщательно расчёсанные волосы – добавьте к этому белые лайковые перчатки и первоклассные кожаные туфли — и вы получите портрет юного Франциска Поссенти, как он стоит, улыбающийся и безмятежный, перед лицом множества друзей и изысканной публики, готовой с удовольствием засвидетельствовать его триумф».
«Мне всегда казалось, – продолжает его друг и биограф, – что Франческо тогда явился во всех этих суетных мирских украшениях, чтобы распрощаться с ними навеки и показать, как низко он ценит эти побрякушки, отвратившись от них в тот самый миг, когда его окружил столь великий почёт и всеобщее одобрение. В конце церемонии, когда Франциска вызвали получить от Делегата золотую медаль за отличные успехи во всех предметах, всё собрание выразило восторг, а синьор Поссенти, имевший столь превосходного сына, казался счастливейшим из отцов, и Апостольский делегат лично поздравил его у всех на глазах в самых тёплых выражениях… Но увы, бедный отец!.. Он один знал тайну своего сына, и чем больше он наблюдал и сознавал его достоинства, тем острее чувствовалась неминуемая потеря».
После прощания со множеством друзей, которые думали, будто Франциск просто уезжает на каникулы в деревню, он вернулся домой и обнаружил, что там царит смятение. Оказалось, родитель в последний момент сообщил домашним печальное известие. Утро того дня было озарено самыми яркими надеждами, полдень его сиял поздравлениями и славой, завершался же он в слезах.
Значительные новости не удержать в тайне. На следующее утро они распространились среди учащихся, и на всех лицах читалось удивление. Перед завершением учёбы выбор жизненного пути был основным предметом обсуждений в коллегиуме, и как раз в том году говорили о пассионистах, поскольку двое из учеников коллегиума недавно ушли в новициат, но когда зашла речь о третьем послушнике и им оказался Франциск Поссенти, это было, как гром среди ясного неба. Каковы бы ни были их мнения, а они были разнообразны, всем было искренне жаль потерять одарённого товарища, которого все любили за его выдающиеся качества и доброту. Но когда они обнаружили свою потерю, Франческо уже проехал многие мили по дороге в монастырь.
V. ПУТЬ В НОВИЦИАТ
«И враги человеку домашние его» (Мф. 10:35)
Франциск попрощался с батюшкой и братьями и, отправившись в Лорето со своим братом о. Луиджи 6 сентября 1856 года, прибыл к святому месту вечером следующего дня. Наряду с Иерусалимом и Вифлеемом нет, наверное, места паломничества, более дорогого для сердца чад Марии и более посещаемого, чем Santa Casa – Святая хижина. Ныне это бесценное сокровище находится в Лорето. Это то самое обиталище, где родилась Святая Дева, где Гавриил, ангел Божий благовествовал Марии, и она зачала от Святого Духа; тот самый дом, где «Слово стало плотью, и обитало с нами» (Ин. 1:14); дом, который в 1291 году был перенесён ангельскими руками из Назарета в Далмацию ради спасения от зловерных турок, а затем из Далмации вновь переправлен через Адриатическое море в окружённый лавровыми полями Лорето, где ныне и почитается.
Наши путешественники прибыли в город, когда храм Святой хижины был закрыт; «но следующим утром на рассвете, – говорит о. Луиджи, – несмотря на усталость после дороги, мой брат был уже в церкви и оставался там на молитве до восьми утра – того часа, на который нам была назначена встреча с нашим дядей, генеральным викарием, каноником Акквакоттой. Он принял нас с величайшей сердечностью и настоял, чтобы мы остались у него до завтра. После краткой беседы его обязательства потребовали его ухода, и мы все отправились в церковь, дабы соучаствовать с ним в торжественном богослужении и мессе праздника Рождества Богородицы. По завершении обеда мой дядя отозвал нас и предпринял испытание братниного призвания, пытаясь отговорить его от решения вступить в пассионисты».
Это была первая из трёх битв, которые подвергли испытанию стойкость нашего героя; причём все три были затеяны его родными, так что воистину «враги человеку домашние его». Каноник привлёк все доводы, какие только мог придумать и атаковал призвание юноши со всех сторон: он убедительно представил ему те трудности, с которыми ему предстоит бороться при слабости человеческого естества вообще, не говоря уже о хрупком телосложении Габриэля в частности, в соизмерении со столь суровым уставом. «Кому как не мне, – сказал он, – знать, какую жизнь они ведут? Я лично находился среди них во время бедствий 1848 года и, заверяю тебя, всё ещё помню с болезненной ясностью ту жёсткость, с которой пассионисты соблюдают своё правило. А ты, дорогой мой племянник, не имея никакого опыта рвёшься в самое пекло; ты даже не можешь похвалиться здоровьем, а хочешь присоединиться к ним! Как, скажи на милость, ты намерен выдерживать круглосуточную нагрузку? Мальчик мой дорогой, – завершил он, – не дай себя обмануть внезапному порыву. Это дело малость сложновато для того, чтобы тебе подвергаться ненужной опасности. Не надо так спешить, времени сколько угодно – подумай ещё. Но, учти, если ты останешься верен своему мнению, а ошибку свою поймёшь позже, помни, что тебе некого будет винить, кроме самого себя».
Просто, но очень серьёзно Франциск ответил на доводы дяди, что относительно его иноческого призвания не может быть никаких сомнений. Затем он в мельчайших подробностях изложил ему историю своего обращения к высшему образу жития, показав, что это было далеко не внезапный каприз, порождённый воображением, а напротив – действие благодати, с которым он боролся годами; и нет недостатка в убедительных свидетельствах того, что именно Божия воля привести его к иночеству принудила его повиноваться. А что до Конгрегации Пассионистов, то строгости их наверняка не страшнее того, что предписывает устав, а если несколько его однокашников выдержали его, то почему для него это невозможно? И наконец, если говорить о здоровье, то Бог не призвал бы его в такой строгий орден, если бы не имел намерения помочь ему в этой нужде.
Тогда каноник, будучи богопросвещённым человеком святой жизни, узрел в речах и всём облике стоявшего перед ним юноши все признаки подлинного призвания. Об итогах своего разговора он немедленно написал синьору Поссенти, а Франциска, между тем, поддержал советом сохранять верность и постоянство на том тяжком пути, который он избрал. Вместо того, чтобы поучаствовать в увеселениях, которые по поводу праздника должны были состояться на городской площади, Франциск предпочёл провести весь вечер в церкви, изливая своё сердце в благодарении Богу и прося защиты Девы-Матери. Затем он совершил генеральную исповедь за всю жизнь и при наступлении утра принял Святое Причастие при алтаре Святой хижины, а затем отправился вместе с братом в новициат пассионистов.
По пути они на какое-то время задержались в гостях у родителей своей матери. Приняли их радушно и гостеприимство им оказали самое сердечное, но едва родные узнали о намерениях Франческо, дело приняло весьма неприятный оборот. Юноша сразу же стал мишенью недоброжелательных замечаний и язвительных острот для всей семьи. Каждый считал своим правом перетолковывать его поведение и докучать ему непрошенными советами. «Почему он должен отказаться от блистательных жизненных перспектив? Почему нельзя спасать свою душу в роли добродетельного мирянина? Почему нельзя, живя вне монастыря, наставлять мир подобно своему батюшке? Наконец, захоти он стать мирским священником, это куда ни шло… но похоронить себя в монастыре, и что всего хуже – пассионистском?! Боже, какая дурацкая мысль! Нужно взяться за ум… Гоже ли такому смышлёному сыну покидать дом – ведь это разобьёт отцовское сердце?! И это всё, чего заслужил его бедный батюшка за всё, что для него сделал?!»
Что наш Франциск мог ответить? Тяжко столкнуться с непониманием тех, кого мы любим; мучительно терпеть насмешки тех, кого мы уважаем. Тёплый приём сменился прохладой горького расставания. По их мнению, то был просто упрямый, своевольный мальчишка; но они точно знали: он ещё пожалеет и вернётся! Вот уж взаправду «враги человеку домашние его»!
Братья вновь двинулись в путь и, прибыв к вечеру в Моравалле, завершили своё путешествие. В самом городе находился монастырь капуцинов, настоятелем которого был дядя наших путешественников, поэтому они решили навестить его. Здесь Франциску снова пришлось держать оборону, поскольку его ревностный дядя явно усомнился в подлинности призвания молодого человека. Лоретанскую битву пришлось вести снова. «Погляди-ка, – сказал о. Джамбаттиста, – погляди на рясу, которую я ношу! Кому угодно покажется грубой, правда? Так вот, уверяю тебя, хабит, который носят пассионисты, ещё хуже».
Но всё было тщетно. С той же простотой и твёрдостью, с какими Франциск отстаивал свой выбор перед генеральным викарием, он отвечал и на возражения гвардиана. Бог ясно показал, что призывает его к таковому образу жизни, и он решился ввериться Божией благодати и милости. Добрый настоятель терпеливо выслушал юношу и не только довольствовался его доводами, но с прямотой бескорыстной души искренне порадовался своему поражению, и, более того, пообещал наутро представить племянника наставнику новициата, который был его личным другом.
Итак, утром 10 сентября 1856 года Франциск с двумя спутниками вошёл в обитель пассионистов в трёх милях от города… О блаженное сообщество, которому вот-вот предстоит принять столь великое сокровище!.. – достойного отпрыска благочестивых христианских родителей, воспитанного сынами Ла Салля и Лойолы, орошённого благодатью в святилище Сервитов Марии, – и руки сынов Доминика и Франциска удостоились насадить в скромном саду Страстей Христовых эту уготованную для него душу, это благословенное семя, которое даст цветы добродетели и плоды святости, слава коих принадлежит им всем. Но кто мог бы описать восторг самого Франциска, когда его взору впервые открылась благословенная обитель, которой предстояло отделить его от мира, принести мир его душе и соединить его с его Богом?! Сердце юноши трепетало от восторга, когда он ступил на порог монастыря и увидел, что двери его открыты перед ним.
И всё же тревога не до конца оставила его. Примут ли его? От отца-провинциала, которому он писал с просьбой о зачислении, ответа ему не было… Если его не ждут, разрешат ли остаться? Таковы были его размышления, когда спутники ожидали в убогой гостиной. Однако приветливый облик наставника новициата рассеял мрачные предположения: его ожидали. Благоприятный ответ был послан, но, вероятно, синьор Поссенти счёл за лучшее придержать письмо. При этом, когда Провинциал больше не получил никакого отклика от молодого кандидата, боясь, что письмо затерялось, он написал повторно, вновь подтверждая готовность принять его и побуждая Франциска получить отцовское согласие и выезжать немедля. Однако второе письмо пришло в Сполето только тогда, когда двое братьев были уже на пути в Лорето и Моравалле, что причинило им немало беспокойства, учитывая вышеизложенные обстоятельства. В то время в новициате имелось как раз одно свободное место, и послушник был вверен заботе младшего наставника, который представил Франциска его новым товарищам. Наконец-то, он был в безопасности! Он оказался прямо среди сынов Страстей Христовых! Вид монашеского облачения, тихая часовня, уединённые кельи, выражение простодушной набожности и светлой радости на каждом лице – всё доставляло ему ощущение счастья, ибо среди новообретённых братьев он оказался дома.
Его дядя договорился о том, что посещение это должно было быть ознакомительным, и Франциску предстояло ещё вернуться в монастырь капуцинов, а затем съездить в Монтеджорджо, где жила его тётя; но когда он почувствовал себя в безопасной гавани иночества, бесполезно было ожидать, что он вновь отправится в плавание по опасным волнам мирской жизни. Он кротко отказался покидать обитель. Может быть, у него получится, сказал он, навестить родственников в другой раз, но ни в коем случае не прямо сейчас. «Навещая его следующим утром, – говорит его брат Луиджи, – я обнаружил его на вершине счастья. Он просил меня известить о своём довольстве заодно и отца, и на том мы попрощались друг с другом».
VI. ЖИЗНЬ В НОВИЦИАТЕ
Обычно послушник перед облачением в монашеский хабит должен пожить в своём мирском одеянии среди нашей братии некоторое время, устанавливаемое по благоразумному усмотрению настоятелей и руководителей новициата, дабы предварительным искусом была определена его готовность к монашеству. Затем в течение десяти дней он посвящает духовным упражнениям и молитвенным размышлениям, которые позволяют ему более и более углубляться в познание Бога и единение с Ним, чтобы лучше подготовиться к принесению в жертву своей самости. Двое однокашников Франциска опередили его на несколько дней и были допущены к облачению в первую субботу сентября, и к своей великой радости Франциск после форменного обращения к отцам местного капитула был допущен к участию в духовном затворе вместе со своими старыми приятелями на следующий день после своего прибытия.
Получив монашеский хабит, кандидат меняет имя – установление, общее для многих древних обществ, упоминание о котором мы часто встречаем и в Писании.
Событие наречения имени служит выражает полномочия нарекающего, а для того, кто принимает имя, является символическим напоминанием совета, данного Святым Духом, «отложить прежний образ жизни ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях, а обновиться духом ума вашего и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины» (Еф. 4:22-24). Кроме того, к новому имени добавляется ещё прозвание, напоминающее послушнику о каком-нибудь особом образе богопочитания. Так, в описываемом нами случае Франческо Поссеннти стал известен среди своей братии в родном краю и во всём христианском мире как брат или (как мы называем себя) Собрат Габриэль Богоматери Скорбящей. Итак, этим именем мы и будем называть его в дальнейшем, и увидим, как полно оно оправдалось и отразилось в ходе всей его монашеской жизни.
В дни его приуготовительного затвора Святой Дух возжёг в сердце послушника рвение, о котором мы можем судить по следующему происшествию, которое, в свою очередь, объясняет, почему отцы капитула уменьшили до минимума время его предварительного искуса.
У нас во время новициата послушники часто дают отчёт о своих размышлениях. И вот, случилось так, что, по сообщению о. Норберто, младшего наставника, «за несколько дней до облачения Габриэля в Моравалле на однодневный отдых прибыли ученики из соседней обители Реканти вместе со своим руководителем. Последний, проходя мимо зала капитула в то время, как послушники давали отчёт о своей молитве, случайно заслышал несколько слов, поразивших его. Поддавшись любопытству, он остановился и стал слушать, что говорилось в собрании послушников. И описываемые чувства, размышления и выводы были таковы, что они произвели необычайное впечатление на его душу. Когда он навестил наставника этих юношей, то спросил, кем был послушник, рассказывавший о своей молитве. Велико же было его удивление, что то был молодой человек, прибывший в монастырь всего несколько дней назад».
Что для молодого влюблённого день обручения, то для будущего инока день, в который он обручается с избранным им иноческим сообществом. Для него это воистину «день, радостный для сердца его» (Песн. 3:11). Радость эта представима лишь для того, кто по-настоящему испытал неизъяснимые утешения, однако нетрудно предположить, что эти утешения должны были оказаться особенно глубоки в душе, столь хорошо подготовленной к ним Святым Духом, каковой была душа нашего Габриэля. Во время обряда вручения хабита его слёзы не ускользнули от внимания его товарищей; и тем же вечером он плакал, когда по обычаю преклонил колена в трапезной и во всеуслышание благодарил общину за то, что она приняла его в свои ряды.
Немедля же он написал отцу и братьям об этом великом событии, и то, что он был потрясён до глубины души, заметно в каждой строчке. Вот что гласили они:
Морравалле, 21 сент. 1856 г.
Дорогой папенька! Наконец, настал этот день. Всемогущий звал меня давно, а я всё оставался неблагодарно глух к Его голосу, услаждаясь миром и гневя Его. Но Его неистощимая милость так тонко всё устрояет, что сегодня, в праздник Богоматери Скорбящей – нашей Матери и Заступницы – я был облачён в святой хабит, приняв имя собрат Габриэль Семи Скорбей.
Пока что, папенька, я не испытывал ничего, кроме утехи, как от этого иноческого сообщества, так и от моего вступления в него. О, и всё остальное говорит о том, что всякий, кто призван к иноческой жизни, получает благодать, которую даже постичь не в силах!
Мой славный отец-наставник и младший наставник присоединяют к моим свои наилучшие пожелания тебе. Передавай привет иезуитам и ораторианцам, также как и всем друзьям, кто будет спрашивать.
Прося твоего благословения, дражайший папенька,
Всегда твой любящий сын
собрат Габриэль Скорбей Марии, пассионист.
Это было первое письмо его семье и друзьям – и первый раз, когда он мог публично указать своё звание пассиониста и назваться своим новым именем. Он ликовал от того, что он Рыцарь Христа Распятого, и никакая девица так не радовалась роскошному наряду или принц – расшитому золотом камзолу, как Габриэль, нося одеяние ордена Страстей Христовых. Он часто утверждал, что не променял бы этой убогой, грубой рясы на королевскую мантию; ежедневно он лобызал свой хабит с несказанным благоговением.
Однако «не хабит делает монахом». Благодаря своей скромной необычности иноческая ряса служит знаком отделения от мира, необязательно телесного, но по установлениям, принципам, поведению – в духе. Разве не очевидно, что любовь к Богу и любовь к «тому, что в мире» (1 Ин. 2:15) не могут сосуществовать в одном сердце? Никто не может служить двум господам (Мф. 6:24). Попытка примирить их была, как мы увидели, служила источником заблуждения и соблазна для сего слуги Божия в дни его мирской жизни, пока благодать Божия наконец не восторжествовала и не освободила его. То, что подобного рода победа оказывается плодом тяжкой брани и молитвы, является обычным правилом духовной жизни, но то, что она была одержана так внезапно – это поистине чудо. Столь замечательное явление, однако, стоит обдумать, ведь по словам Габриэля его вполне уместно называть «обращением». Доселе он любил мир, насколько это было совместимо с состоянием благодати, но едва он вступил в монастырь, как мог уже сказать вместе с Христовым апостолом: «Для меня мир распят, и я для мира» (Гал. 6:14).
Первое великое чудо в жизни нашего героя – это его совершенное отвращение к миру и тому, что в нём. Таковое преображение свершилось просто по устроению Божию для избранной души, которой Он уделил дух её призвания не постепенно и не частями, а как бы во всей полноте с самого начала иноческого жития. Внезапно он стал другим человеком, с новыми мыслями, новым сердцем, новыми чувствами: благодать вдруг победила и преобразила естество. Порой случалось, что его товарищи в разговоре касались невинных мирских тем, так вот, в таких случаях собрат Габриэль искусно старался повернуть беседу в другом направлении, а если это оказывалось неосуществимо, он пробегал затронутые мирские предметы поверхностно и как можно быстрее. Одним словом, со дня принятия святого облачения Габриэль «облёкся в нового человека» (Еф. 4:24), а от его прежней личности вовсе не осталось и следа. Вместо услаждения миром, которым он так тешился прежде, появилась ненависть к нему, проявлявшаяся в его переписке. Вот как он писал одному из своих стародавних товарищей: «Мой дорогой друг! Ты прав, говоря, что мир полон камней преткновения, и очень трудно спасти свою душу, живя в нём; и всё же тебе не следует падать духом, ибо даже в мирской жизни не невозможно стать святым.
Дорогой Филиппо, если ты и вправду любишь свою душу, остерегайся дурных компаний, избегай театра. Я знаю по опыту, что очень трудно, входя в такие места в состоянии благодати, выходить, не утратив его или не подвергнув великой опасности. Избегай увеселительных собраний и избегай дурных книг. Уверяю тебя, останься я в миру, уверен, я не смог бы спасти свою душу. Скажи, предавался ли кто развлечениям более, чем я? Ну, и что в итоге? – ничего, кроме горечи и страха.
Дорогой Филиппо, не презирай меня, ведь я говорю от всего сердца. Прошу простить меня за то осуждение, повод к которому я мог подать тебе; заявляю, что все злые слова, когда-либо сказанные мною о ком угодно, я беру назад, прошу все их забыть и прошу молиться, чтобы Бог меня тоже простил».
То, что наш Габриэль более чем переусердствовал в самоосуждении, легко уяснить из предыдущих глав; его друзья единодушно утверждают, что ничего особо предосудительного никогда не наблюдалось в его поступках; «дурные» компании, на которые он намекает, ничем не отличались от тех, которые можно найти у нас даже в самых лучших школах; упоминаемые им развлечения с обычной точки зрения можно рассматривать как самые доброкачественные; театры в папском государстве были ещё менее распущенными, чем самые лучшие в нашей стране; романы, о которых он говорит, можно считать отборной литературой по сравнению с уровнем наших газет, журналов и дешёвого чтива.
Вместо того, чтобы ослабевать, отвращение Габриэля к мирским удовольствиям росло по мере того, как он просвещался свыше. За несколько недель до своей блаженной кончин, когда для него уже сияла заря немеркнущего света, он написал эти слова в своём последнем письме отцу: «Я только и делаю, что благословляю милостивую длань Святой Девы, спасшей меня от мира». Это сильное выражение не окажется неожиданным ни для кого, кто помнит язык Св. Иоанна Евангелиста: «Я написал вам, юноши, потому что вы сильны, и слово Божие пребывает в вас, и вы победили лукавого. Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего. И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек» (1Ин. 2:14-17).
Но если Христос от всех Своих учеников требует отделиться от мира, то от тех, кто желает следовать за Ним более тесным путём, Он требует даже большего совершенства. Только тем, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради Него, Он обещает воздаяние во сто крат в здешней жизни и жизнь вечную потом (ср. Мф. 19:29). Только тот, кто принёс эту жертву, может поведать, как это трудно: и жертва эта тем болезненнее, что она требует отречения от ради любви божественной от привязанностей, которые сами по себе совершенно законны, и тем большего героизма требует она, что предписывает её всего лишь совет, а закона, который её безусловно требует, не существует. Память о родной земле, о доме, о бывших друзьях и связях глубоко укоренена у нас в сердце рукою природы; но с того дня, как нога Габриэля ступила на порог монастыря, он проявил такую полную отрешённость от таковых предметов, что никогда не упоминал их в разговоре, за редкими исключениями, и тогда лишь ради какого-нибудь поучительного рассуждения.
Письма, получаемые из дома, он никогда не распечатывал даже с разрешения настоятеля; он, пожалуй, не брал бы их в руки и не читал, если бы его к этому не обязывало послушание. «Вы можете заверить меня, – говаривал он, – что я не буду держать за это ответ перед Богом?» Так что настоятели, как правило, были вынуждены читать письма вместо него, и даже тогда Габриэль просил, чтобы они сообщали ему только необходимое и по существу, пропуская всё остальное. Поначалу он проявлял предельное отвращение к переписке с кем-либо, так что отец-наставник новициата, сочтя эту склонность преувеличенной и чрезмерной, наказал ему время от времени писать семье. С этим однако возникли трудности, поскольку ему приходилось преодолевать нежелание Габриэля. Послушник часто выражал свою неприязнь к написанию писем, задавая вопросы вроде: «Отче, а остальные пишут своим родителям?.. Вы возьмёте на себя ответственность, если вдруг в этом есть какое-нибудь нарушение устава?..»
Впрочем, пылкий юноша вскоре лучше узнал и пришёл к пониманию мудрости и благоразумия устава, и смиренномудро повиновался ему, ибо хотя он не поощряет «писать родственникам часто и без необходимости», всё же советует иноку «следовать в качестве общего правила принятому в Конгрегации обычаю: писать домой три-четыре раза в год».
Этого, однако, синьору Поссенти было мало, и поэтому едва истёк месяц с того дня, как его сын был облачён в пассионистский хабит, как послушнику пришлось отвечать на кроткие упрёки своего обеспокоенного и нежного отца. «Мой дорогой папенька, – писал он, – ты говоришь мне писать дважды в месяц, но это невозможно. Отец-наставник поручил мне известить тебя, что сверх и помимо обычного он не преминет разрешить мне написать, если я буду в чём-нибудь нуждаться или потребуется сообщить что-то срочное. Что до прочего, то уверяю тебя, я очень благополучен, а буде необходимо, не премину воспользоваться вышеупомянутым дозволением». Последнее заверение, однако, ему пришлось ещё не раз повторить своему чрезмерно тревожащемуся отцу.
Куда более ревностно наш юный послушник уклонялся от посещений, которые могли завлечь его обратно мир, из которого он был так рад бежать. Он не желал, чтобы мирские люди – пускай родственники или друзья – нарушали его уединение. Читатель, наверно, помнит, как из-за нетерпеливого стремления Габриэля вступить в новициат был отложен его визит к родственникам в пригороде Монтеджорджо. Едва наступила весна, его дядюшка написал синьору Поссенти, извещая его, что они собираются собрать грандиозную компанию и навестить Габриэля в его обители в Морравалле, не допуская сомнения, что юный инок будет рад «выходному» так же, как и они сами. Но едва ревностный послушник услыхал об этом, то тут же превозмог свою нелюбовь к письмописанию и немедля стал упрашивать отца заставить их отложить визит до принятия обетов и с величайшей деликатностью добавил: «Только не допускай и тени мысли, что я прошу об этом под влиянием или хотя бы по совету руководителей. Вообще-то они выказывают равнодушие к такого рода вопросам и ни в чём не воспрепятствовали бы мне. Прости меня, папенька, и будь добр исполнить мою просьбу!» Его друзья проявили достаточно благоразумия; они переменили планы, но не сдались. Поймав его на слове, они дождались окончания новициата и подготовили для него грандиозный приём у себя дома. Узнав об этом, Габриэль написал отцу следующее: «В своём последнем письме ты говорил об отсроченном пикнике в Монтеджорджо и о том, что подходит время, когда его дозволительно будет провести. Но, дорогой папенька, можно я выскажусь искренне? Так вот, позволь мне признаться, что я не вижу никакой необходимости в этом визите; более того, полагаю его несовместимым с моим нынешним образом жизни и неблагоприятствующим моему духовному состоянию. Кроме того, подобные визиты не в обычае у пассионистов. И как же я, только что принеся обеты, посмею ходатайствовать у руководителей о таком исключении, если даже старшие иноки не просят о нём? Если же мне всё-таки следует пройтись по городу (и этого вполне возможно, ведь мы вот-вот выйдем из затвора), я могу воспользоваться случаем – в разрешении мне отказано не будет». Друзья были в равной мере и устыжены, и разочарованы этим письмом, но милостиво уступили перед лицом его ревностной серьёзности.
Через несколько месяцев после принятия обетов он был переведён в Пьеворину, где его навещали его брат Микеле и старая добрая Пачифика. При всех подобных встречах он был предельно радушен, приветлив и весел, но едва позволяла вежливость или если звонил монастырский колокол, призывающий к общей службе, он тут же прощался с посетителями. Только однажды, в год искуса он по послушанию побывал у родных. В Фермо, недалеко от Монтеджорджо должна была состояться встреча, связанная с некими юридическими делами семьи. «Я был одним из его спутников, – пишет о. Норберто, младший наставник, – В конторе он встретился со своей сестрой Терезой и беседовал с нею некоторое время, изливая свою душу, делясь радостью и с совершенной естественностью рассуждая на духовные темы. Что он ей сказал, я, конечно, не знаю, но помню, что она казалась очень впечатлённой и задумавшейся». «Хотя мы долгое время не встречались, – писала она сама в свидетельстве для процесса, – мой брат никогда не заговаривал со мной, не получив позволения от настоятеля». «При поездке в Фермо мы получили возможность, – продолжает о. Норберто, – навестить коллегиум отцов иезуитов, с некоторыми из которых – особенно с о. Корделлой и ректором, о. Росси – собрат Габриэль был хорошо знаком. Последний, отведя меня в сторону, спросил: «Как держится этот молодой человек?» – «Очень даже хорошо», – ответил я. «Но, – настаивал о. Росси, – он был довольно легкомыслен». «Благодать его призвания исцелила его от этого, – возразил я, – Это юноша большой целеустремлённости; трудно пожелать ему большей ревности и добродетели, и если он продолжит в том же духе – на что есть все основания надеяться, – он в самом деле станет святым».
VII. КАК ПРОИСХОДИЛО ОДУХОТВОРЕНИЕ ЕГО ЧУВСТВ
При вступлении в иноческий чин, ни от кого не требуют подавлять свою богоданную натуру или удушать чувствования своего сердца; всё что Христос просит от инока – это одухотворить и очистить свою любовь, освободить свои чувства от примитивной чувственности и эгоизма. Сохранилось двадцать семь писем, написанных собратом Габриэлем за шесть лет, проведённых в монастыре, и большая их часть адресована отцу и родным братьям. Хотя они написаны неуклюже и лишены какой-либо претензии на литературную значимость, в них, тем не менее, открываются во всей своей естественности и красоте движения души, очищенной от всякой мирской привязанности; души, все чувства которой преображены любовью к Богу, изливаемой в сердце благодатью Святого Духа. Они насыщены советами небесной премудрости, даваемыми с такой явственной искренностью и теплотой, что невозможно не ощутить, что исходят они из любящего сердца. Он живо откликался на любые события в семье, но с более высокой точки зрения, чем та, которая может основываться на мирских соображениях. Вот его отец излагает ему некие замыслы относительно себя и его братьев, и Габриэль немедленно отвечает: «Не вижу никаких препятствий для вашего переезда в Рим, тем более там трое моих братьев смогут совершенствоваться в профессии под вашим присмотром. Но вам следует выяснить, подойдёт ли вам воздух в Риме; впрочем, если говорить о летней жаре, то вы сможете найти в окрестностях множество мест для отдыха. Вы не спрашиваете меня ничего насчёт жизненного пути для Винченцо, а я не смею навязываться с советами на этот счёт; однако умоляю вас не ставить мирские попечения вровень с благом для души, ибо «какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою потеряет» (ср. Мф. 16:26), ведь «одно только нужно» (Лк. 10:42)».
Его кузен Пётр Поссентини переживал тяжкое горе, и Габриэль спешит утешить его в тяжкой утрате: «С огромным сожалением, – пишет он, – я узнал от моего отца (чья скорбь так же велика, как и моя) о смерти твоей жёнушки и новорождённой дочки. Вера учит нас покоряться воле Божией, направляющей всё к нашему благу. Удар, несомненно, оказался болезненным, но что поделаешь? Следует ли позволить этим бедственным событиям кануть в прошлое и не извлечь из них целительного духовного блага? О нет! Хотя мы не можем избавиться от чувства утраты, не дадим печали одолеть нас! Обратимся же к Господу и отважно вознесём нашу жертву! Обещаю непрестанно молиться за упокой её души, хотя и верю, что ради множества своих добродетелей она уже обрела воздаяние». Подлинная христианская любовь плачет с теми, кто скорбит, но она сорадуется с теми, кто радостен (ср. Рим. 12:15). Отец Габриэля отходит от общественной жизни, и сын поздравляет его с этим в следующих выражениях: «Благодарю Господа за то, что Он сохранил тебя до этих юбилейных торжеств. Теперь тебе больше не придётся опасаться интриг, и у тебя будет больше досуга для того, чтобы обратиться к основной цели человеческого существования здесь на земле; ибо после краткого труда немногих дней мы ожидаем от всемогущего и великодушного Господина умиротворения и вечного юбилея. Да будет тебе Святая Матерь усердной заступницей, и благодарение Богу нашему от всех нас за все Его милости к тебе».
В каждом своём письме он смиренно просил друзей и родных о молитвах и сам заверял, что молится о них. Блаженна семья, у которой есть ходатай перед Престолом милости! Годовой круг великих церковных праздников всякий раз давал ему возможность излить свои сердечные чувства. Вот одно из его пасхальных поздравлений: «Моя искренняя любовь к тебе, дражайший папенька, побуждает меня исполнить долг христианина и твоего ребёнка. Так пускай же сам Иисус и Мария сделают эти пасхальные празднества источником радости для тебя и всех домашних, и для всех моих родных – пожелание это исходит скорее из моего сердца, чем из уст. Бог знает, что я говорю правду». Праздник Пятидесятницы вдохновил его на следующие строчки: «Пускай вечный и божественный Дух снизойдёт на тебя и моих братьев в эти дни и уделит тебе тот духовный дар истины, утешения и мира, который является залогом вечного спасения! И пускай наша вселюбящая Матерь Мария, полная доброты и сострадания, воздаст тебе за те великие заботы и труды, что ты всегда прилагал ради нашего благополучия и образования». Но именно в рождественский час этот любящий сын особенно изъявлял свою сердечность. «Дражайший папенька, … поскольку мы уже вступили в пору Адвента, хочу, опережая срок, пожелать тебе и моим братьям, и всем домашним самой нежной и святой радости, благословений от приближающегося Рождества! Помолимся младенцу Иисусу, сошедшему в убогий и холодный хлев, дабы избавить нас от вечного наказания, которое мы заслужили своими грехами. Попросим его очистить наши сердца через доброчестное Святое причастие и возжечь их Своей божественной любовью».
«Вновь наступившее Рождество, – пишет он через год, – призывает всех верных пожелать друг другу тех даров, коих Творцом и Даятелем является наш Спаситель. А поскольку есть такой обычай между друзьями и соседями, то что может изъявить любящий сын своему нежному отцу? Не хочу расточать пустые слова, скажу лишь, что я искренне молюсь о том, чтобы мои пожелания тебе и всем домашним были услышаны божественным Младенцем и его вселюбезной Матерью». А вот в следующем году: «Приближается время мира, милости и благодати и я не могу не пожелать от всего сердца тебе и всем домашним поры, полной Божиих благословений, поры подлинного радования, чтобы долго жила она у вас в сердце. Так пускай же, дражайший папенька, братья и все, Иисус родится в ваших сердцах; пускай Мария всегда хранит Его там; пускай Иосиф, святые ангелы и простодушные пастушки, окружая Его, заступаются за нас! Что я ещё могу пожелать вам, кроме того, чтобы сие Святое семейство взяло вас под свою защиту?»
Умудрённый читатель, вероятно, улыбнётся, слыша такие выражения, но «Мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои, говорит Господь» (Ис. 55:8). Тщетно искать в письмах Габриэля что-нибудь новенькое или занимательное с мирской точки зрения: он был мёртв для всех земных забот, но сердечные чувства, будучи очищены от всякого бренного шлака, стали несравненно более пламенны и крепки, а те, кто был дорог ему, дорожили его любовью и разделяли её, о чём свидетельствует то нетерпение, с каким они ожидали его писем, и благоговейная рачительность, с какой они хранили их.
VIII. ЕГО СЕМИНАРСКАЯ ПОДГОТОВКА
Когда закончился год его новициата, Габриэль принёс обеты перед всем собранием иноков. Это счастливое событие состоялось во вторник 22 сентября 1857 года. Проще пережить на опыте, чем описать тот восторг и умиление, которые испытывает приносящий монашеские обеты. «Хоть сколько-нибудь точно описать, как собрат Габриэль приносил обеты, – писал о. Джермано, – было бы совершенно невозможно. Год назад у подножия того же алтаря во время обряда облачения он не мог сдержать слёз умиления; теперь же, при обряде принесения обетов его почти совершенно захватили пылкие чувства. Его лицо горело, и всем видом своим он напоминал серафима на земле». В субботу после посвящения он написал своему отцу следующее: «По милости Божией и заступничеству Богоматери Скорбящей, и к моему невыразимому восторгу, мои желания осуществились, и я принёс святые обеты. Эту милость невозможно переоценить, и поскольку Всемогущий Бог удостоил меня столь исключительного дара, я чувствую себя связанным всевозрастающим обязательством соответствовать ему. Так что оставляю на твоё собственное усмотрение, испытываю ли я нужду в молитвах – твоих и не только».
Габриэлю было назначено начать свою семинарскую подготовку в обители Пьеветорино, но сначала ему пришлось подождать в новициате посвящения нескольких своих будущих товарищей. В течение этих пяти месяцев он с двумя коллегами посещал индивидуальные занятия под руководством о. Норберто, своего бывшего младшего наставника, поставленного руководителем и лектором нового класса. Пьеветорина – это прелестный городок в Марке, и один из важнейших в округе Камерино: он располагается вдоль русла реки Кьенти, посреди долины, отовсюду окружённой рощами и холмами.
В нашей конгрегации принято расселять обычных семинаристов по обителям, входящим в провинцию (сеть монастырей определённой области, имеющая единое административное подчинение, – прим. пер.), и постоянное общение младших иноков со старшими в общем служении обеспечивает им взаимную поддержку и обмен опытом, а внезапная смена пейзажа и окружения, вызываемая их переездами из одной обители в другую, позволяет поддерживать в молодых людях здоровое состояние тела и души. И вот, случилось так, что, проведя примерно полтора года в Пьеветорине, класс о. Норберто был переведён в другой монастырь, расположенный в Неаполитанском королевстве. Ученики ничего не потеряли от этого переезда, ибо новая обитель была окружена высочайшими горами и к преимуществам её относился чрезвычайно здоровый и весьма бодрящий воздух. По преданию этот монастырь, ныне занимаемый сынами св. Павла Креста (3.I.1694-18.X.1775 гг., основатель Конгрегации Пассионистов, память 19 окт.), был заложен серафическим отцом св. Франциском. Он основал здесь общину своих сынов, которая под опекой Непорочной Девы служила Богу и прославляла Его в сих священных пределах до конца предыдущего столетия, когда последователи Французской революции разогнали все монашеские ордена по всему Неаполитанскому королевству. Лучше места для пассионистской обители нельзя было и пожелать – до города было две с половиной мили. Здесь собрат Габриэль провёл последние годы своей краткой жизни, и хотя большинство иноков, знавших его, умерли, всё же, при начале процесса по канонизации оказалось, что дожившие – по особому промыслу Божию – обладают качествами, придающими особый вес их свидетельству. Явно важнейшим из них является о. Норберт Святой Марии, ибо, хотя он был относительно молод в те годы, когда ему поручили руководство Габриэлем, он показал себя вполне достойным возложенного на него настоятелем доверия. В своих показаниях он сообщает следующее: «Я познакомился с Габриэлем в день его прихода в новициат, и с того мгновения мы никогда не расставались, пока смерть не разлучила нас. Он постоянно жил под моим наблюдением: до принесения обетов я был его младшим наставником, затем я стал его лектором и духовником. Только несколько раз – во время моих отлучек – он исповедовался другому священнику, а духовных собеседований он, как мне кажется, ни с кем другим не вёл. Таким образом, я был очевидцем всей его жизни, поверенным всех тайн его сердца, я знал все его помыслы, был осведомлён обо всех настроениях и заботах его прекрасной души – ничего не было скрыто от меня». Бог так устроил, что дело было представлено в Риме, всё ещё живой Габриэль – один из его бывших друзей и товарищей, способный дать свидетельские показания о каждой поре его жизни в миру, равно как и о каждом этапе его монашеского пути, «дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово» (Мф. 18:16).
Здесь, в схоластикате (следующий за новициатом уровень духовного образования в монастырской семинарии, – прим. пер.) начался второй период его монашеской жизни, заключавшейся в ступенчатой и последовательной подготовке к особому служению, определявшемуся его призванием. Эта подготовка обязательно двунаправленна: на ум и на сердце; первый нужно оснастить знаниями, последнее должно приучить неукоснительно следовать добродетели.
Пригодность и готовность к иноческой жизни испытывается и проверяется в новициате, и затем он должным образом начинает свой путь пассиониста. Теперь семинарист нуждается не столько в наставнике, просто преподающем ему теорию духовной науки, сколько в духовнике, направляющем его всё ещё неуверенные шаги в его трудном делании. Рука об руку с возрастанием в святости идёт продвижение в изучении церковных наук под руководством преподавателя или лектора, так чтобы будущий миссионер – «Божий человек», как называет его апостол, был «совершен… ко всякому доброму делу приготовлен» (2 Тим. 3:17). Священника подготавливает к его возвышенному служению не то, что он прочтёт в книге или услышит в аудитории, но то, что он усвоит посредством размышления и молитвы. «Если бы мне пришлось заново разрабатывать свою теологическую систему, – говорил св. Клод де ля Коломбьер (2.II.1841-15.II.1682 гг., аскетический писатель, духовник св. Маргариты-Марии Алякок, пам. 15 февраля, – прим. пер.), – я бы отводил два часа на медитацию против одного часа учёбы. Только посредством медитации мы позволяем истине просочиться в наш ум и становимся способны обрести по-настоящему сильными доводами».
Собрат Габриэль был достаточно подготовлен учёбой в сполетанском коллегиуме для того, чтобы приступить к обучению, принятому в нашей конгрегации. Список предметов включает литературу, естественные и точные науки, светскую и священную историю и, главным образом, философию и теологию вместе с каноническим правом, Священное Писание и церковную риторику. Наш юный герой закончил курс по философии в Пьеветорине с величайшим успехом, по утверждению его жизнеописателя о. Джермано, но с гораздо более естественной склонностью обратился к изучению священных наук в Изоле. Тут он смог полностью удовлетворить своё пылкое желание узнать Бога глубже, чтобы и любить Его горячее. Его успехи были как быстры, так и основательны, что было естественным следствием добросовестного прилежания в сочетании с неоспоримой одарённостью и цепкой памятью. Относительно нашего Габриэля можно было не опасаться, что его стремление к совершенству выдохнется, ибо он усваивал свой фонд знаний в атмосфере молитвы, размышления и единения с Богом, ревностного соблюдения устава и подвизания как во внутреннем, так и во внешнем умерщвлении.
IX. БОРЬБА ЗА СОВЕРШЕНСТВО
Наиважнейшее обязательство, которое даёт инок при принятии обетов, заключается в стремлении к совершенству; поэтому устав предписывает послушнику сначала пройти строгую проверку, настолько ли он целеустремлён, чтобы приложить все свои силы для достижения христианского совершенства согласно нашему уставу и правилам. Эта цель, таким образом, составляет условие его посвящения и остаётся его долгом на всю последующую жизнь. Собрат Габриэль вполне осознал свои обязательства и, окончательно решившись искать святости, всегда являл на деле, что это постоянно занимало его ум и было самым горячим желанием его сердца.
Впрочем, из всего, что уже сказано, должно быть ясно, что за пять лет, проведённых в монастыре наш Габриэль не получил возможности достигнуть чего-либо явственно великого или значимого: жизнь его протекала в русле обыденных обязанностей, а предельная тщательность, с которой он старался скрывать высоту своей святости, тем более затрудняет выявление каких-либо черт в его поведении, особо заслуживающих общего восхищения. Если бы какой-нибудь молодой человек, живя в миру, подвизался во всём, как монах, он заслужил бы внимание своих друзей и стал бы примером исключительной добродетели, но не так обстоят дела в общине, где всё это является общей нормой. Мы должны иметь это в виду, если хотим правильно оценить степень совершенства Габриэля, но в то же самое время нам нужно понимать природу духовного совершенства как такового. Так вот, ничто не внушается молодому иноку с большей тщательностью, чем то, что совершенство по существу не заключается в каких-либо внешних подвигах, но, скорее, в единении души с Богом посредством Его святой любви. На этой внутренней жизни любви учат его сосредоточивать своё внимание и усилия – всё остальное лишь средства. Этого не достигнешь за день, не добьёшься единичным усилием – это занятие и дело всей жизни, и, преимущественно, это задача жизни иноческой. Отец Норберто, духовник слуги Божия, так описывал последовательное возрастание Габриэля в святости: «Я исполнял обязанности его духовника до самой его смерти и потому могу засвидетельствовать, что он никогда не делал себе послабления в духовном продвижении: несмотря на бесчувствие, изнурение или искушения; невзирая на то, давалось ли ему ощутимое утешение в молитвенном подвиге или нет. Он всегда действовал, прилагая недюжинные душевные силы, мощь и широту ума, и, постоянно внимая себе, возрастал в совершенстве своего внутреннего мира». «С самого начала своей монашеской жизни он приложил все силы к исполнению основного правила, которое прежде всех других внушается послушникам, а именно: внемля, ходить в присутствии Божием». Благодаря этому он постепенно обрёл такую внутреннюю собранность и такую отрешённость духа, что ничто на свете – даже работа и отдых – никогда не могло отвлечь его от сосредоточенности в высшей части своей души. Без затруднения он внимал всякому движению своего сердца, каждому прикосновению уделяемой ему благодати, каждому слову, сказанному Богом его душе, и ободряющему внушению, сообщаемому его воле, каждому уколу совести и каждому поползновению страстей в глубине. То же усердие, с каким он исполнял свои внешние послушания, он прилагал и к внутренним действиям, подавляя и умерщвляя порочные чувствования и внутренние движения, дабы сообразовываться с Божией благодатью и внушениям – и во всём этом он проявлял предельную настойчивость. Он оплакивал свои несовершенства; глубоко смирялся, исповедуясь Богу; ободрял себя решимостью исправиться в будущем – и постепенно благодаря этому он достиг такой высоты добродетели, что лучшего я и пожелать бы не мог. Добился от всего этого, благодаря крепкой воле, искренности и постоянству, духовной бдительности и, как он сам выражался, «corde magno et animo volenti», то есть великому сердцу и волевому духу; избегая беспокойства и раздражения с одной стороны, вялости – с другой. Он тщательно остерегался праздности, даже незначительных мыслей и разговоров, всегда занимая себя чем-нибудь, относящимся к его обязанностям, учёбой или духовными предметами. Так что если говорить о чём-то необычайном в жизни собрата Габриэля, то вот оно: что бы он ни делал, делалось с внутренним расположением совершенно необычайным – со вниманием и вовлечением внутренней жизни необыкновеннейшим по своей глубине. Этим объясняется высокая оценка столь юного слуги Божия со стороны знавших его и мнение о его совершенной святости.
Хотя, как о. Норберто уверяет нас в первой части своего свидетельства, собрат Габриэль никогда не проявлял ничего необычного в своём внешнем поведении – собственно, он сознательно избегал всего подобного, – однако его точность, усердие и благость жизни его не могли ускользнуть от внимания братии, извлекавшей от этого великое для себя наставление. Следующие заверения были порождены свидетельствами товарищей Габриэля. «Что отмечалось в нём необычного, – говорит о. Бернардо, – так это то, что с того дня, как он надел священное облачение Страстей (пассионистский хабит, – прим. пер.), он безостановочно «приходил от силы в силу» (Пс. 83:8) исполинскими шагами таким образом, что вскоре превзошёл всех своих товарищей в духовном рвении и стремлении к совершенству». А о. Савио сообщил: «Мне ни разу не удалось заметить в нём ни одного сознательного недостатка или несовершенства, хотя я был единственным из всех его соучеников, кто общался с ним наиболее тесно».
И это, дорогой читатель, итог наблюдений в тесном кругу товарищей на протяжении шести лет, круглосуточно, в болезни и здравии, со дня вступления нашего Габриэля в новициат до дня его смерти! Таково свидетельство, данное под присягой священниками, чьё мнение формировалось долгим опытом, причём они сами, отличившись добродетелями, успешно достигли высших должностей в конгрегации.
«Многократно, – говорит его духовник, – я обдумывал жизнь этого юноши и в скудоумии своём задавался вопросом, не найдётся ли хоть одна добродетель, требуемая от него в его положении, которой он бы он не просиял, и нельзя ли было бы ожидать большего в осуществлении им этих добродетелей, и всякий раз я неизменно оказывался вынужден ответить отрицательно. Позже я узнал, что некоторые из его соучеников задавались теми же вопросами и пришли к тому же самому заключению, что и я». Таково было алкание и жажда полноты добродетелей, таково рвение, с коим он труждался ради их обретения, что он никогда не упускал случая применить их; более того, он целенаправленно искал таких случаев и знал, как находить их повсюду, даже в самых пустяках. Воистину, можно сказать, что он жил добродетелью и существовал ради единственной цели – следовать ей. Возрастание его святости было столь явственно, что изменения можно было наблюдать изо дня в день, но в последний год его жизни обилие сообщённой ему Богом благодати и его отзывчивость на неё были таковы, что он был для меня предметом удивления и восхищения. Его добродетель, всегда оставаясь непринуждённой и естественной, увенчалась в последний год некоей величественностью и высотой, не поддающимся описанию, что пробуждало во мне чувство глубокого благоговения.
Прежде, чем продолжать подробное рассмотрение добродетелей сего досточтимого слуги Божия, было бы неплохо предварительно дать несколько общих замечаний о природе и действии добродетелей.
Добродетель – это навык или предрасположенность души, которая побуждает нас творить добро и избегать зла. Это не просто отрицательная предрасположенность, ибо отсутствие порока не предполагает наличие противоположного качества; это положительная предрасположенность души, побуждающая к реальным (positive) действиям, в которых мы совершаем добро и избегаем зла. Опять же, добродетель должна войти в навык (be habitual), ибо предрасположенность души должна осуществляться в совершении добродетельных поступков быстро и легко, несмотря на противление наших страстей. Следует также помнить, что существует два основных вида добродетелей: одни непосредственно привносятся в душу Богом, а другие приобретаются повторяющимися действиями по нашей воле с помощью действующей благодати (gratia operans, исключительное действие Бога в душе человека, ведущее его к спасению, см. Элеонор Стамп. Аквинат. М: Языки славянской культуры, 2013. Стр. 280 прим. II).
Привносимые добродетели называются теологическими, потому что они имеют Бога своей непосредственной целью; приобретаемые добродетели называются нравственными, поскольку они направляют наше нравственное поведение. С помощью благодати Божией мы можем непрерывно и беспредельно расти как в теологических, так и в нравственных добродетелях до самого конца жизни. И вот, только те, в ком обнаруживается следование обоим видам добродетели на героическом уровне, оказываются кандидатами на высшую почесть – канонизацию, ибо святой – это прежде и превыше всего герой христианской добродетели. Героизм здесь означает некоторую возвышенность, превосходную степень святости, к которой человек возводится Божией благодатью, сверх обычных возможностей прочих людей. Короче говоря, героическую добродетель можно определить так: вошедшая в навык предрасположенность души, побуждающая нас героическим образом творить добро и избегать зла. Наконец, официальный документ относительно сведений, представленных Римской комиссии, гласит следующее: «То, что собрат Габриэль творил все виды добродетельных деяний на героическом уровне, явствует из единодушного свидетельства всех очевидцев, так что его можно считать превосходным образцом высшего совершенства. Все восхищались быстротой и лёгкостью, с какой он исполнял дела добродетели, и говорили о нём как о святом. Очевидно, что перед его сердечным взором стояли примеры Христа и Его святых, коим он старался следовать с величайшей решительностью. Он всегда двигался вперёд по пути святости, не взирая ни на какие препятствия; как отважный воин (чья храбрость проверяется на поле брани), чем суровее была борьба, тем ярче проявлял он своё совершенство, так что все деяния добродетели, кои он совершал, воистину могут называться героическими. В сем святом подвиге он пребыл до самой смерти, и не найти никого, кто оспорил бы высоту его добродетели».
Это мнение разделяли славные мужи: кардиналы, епископы, руководители монашеских орденов, которые, рассмотрев его жизнь, ходатайствовали перед Святым престолом о его беатификации и канонизации.
X. УМЕРЕННОСТЬ И САМООБУЗДАНИЕ (MORTIFICATION)
Слово умеренность (temperance) в народе связывается с воздержанием от опьяняющих напитков (в англоязычном мире, – прим. пер.), или, по крайней мере, в сдержанном их употреблении. Однако, хотя навык трезвости и относится к кардинальной добродетели умеренности, это лишь одна сторона её практического применения. Собственное назначение этой добродетели в том, чтобы держать в должных границах все страсти нашей животной природы. Для того, кто стремится следовать за Христом, первый шаг состоит в победе над собой: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя» (Лк. 9:23). Таковой должен противостоять несдержанности чувств, любви к миру и тому что в мире, похоти очей и плоти, и гордости житейской (ср. 1 Ин. 2:15-16).
Хотя по сравнению с прочими нашими страстями излишество в еде и питье наименее трудно для преодоления, самообладание в этом является необходимым условием для тех, кто желает вести духовную жизнь. Св. Викентий де Поль (24.IV.1581-27.IX.1660 гг., основатель конгрегации лазаристов и конгрегации дочерей милосердия; день памяти 27 сентября, – прим. пер.) говаривал, что укрощение (mortification) чревоугодия – это азы совершенствования. «За трапезой братия да держится с трезвостью и умеренностью, – гласит наш святой устав, – ибо чем вольнее кто поддаётся чревоугодию, тем глубже и болезненнее будут муки его». «Если будешь доставлять душе твоей приятное для вожделений, то она сделает тебя потехою для врагов твоих» (Сир. 18:31).
Так что с самого начала своего иноческого пути Габриэль ополчился против этого порока; и среди прочих его постановлений читаем: «Я никогда не съем больше должного. Вкушать буду не алчно, но сдержанно и скромно, подчиняя аппетит разуму». Насколько верен он оказался этому добровольно принятому правилу, рассказывает нам его духовник: «Величайшей трудностью, с которой я столкнулся при назначении ему телесного подвига (exterior mortification) заключалась в том, чтобы дать ему чёткое правило, которое избавило бы его от неопределённости в вопросах еды и питья. Однако Бог дал мне силы направить его так, чтобы не причинить вреда его здоровью и тем самым сохранить ему силы, необходимые для исполнения иноческих послушаний и должного продолжения его учёбы. Поначалу он несколько опасался, что ест слишком много, но постепенно избавился от беспокойства, следуя послушанию, и ему удавалось придерживаться умеренности, равно исключающей обе крайности». Ещё читаем среди его постановлений: «Обещаю не говорить ни о чём, что относится к пище, и тем более не буду жаловаться. Обещаю не принимать никакой пищи в неустановленное время. Обещаю довольствоваться тем, что мне предлагают, не допуская жалоб ни словом, ни помышлением; памятуя, что я дал обет бедности и что наш Господь попускает порой искушения, дабы испытать искренность моего обещания». Когда один из его товарищей заворчал, недовольный скудостью ужина, Габриэль мягко укорил его, сказав: «Что толку жаловаться? Да и вдоволь мы получили, наверняка». Если еда была Габриэлю не по вкусу, он пользовался случаем слегка поупражняться в самообуздании, вспоминая, что наш Божественный Спаситель не только как-то не имел хлеба, чтобы насытить голод, но во время крестных Своих мук у него не было и капли воды, чтобы утолить жажду. Если пища нравилась ему, он переключал своё внимание, прислушиваясь к чтению или самостоятельно ведя благочестивые размышления. Если он чувствовал особо сильный позыв удовлетворить свой аппетит, он старался укрощать (mortify) себя, слегка обождав, а затем принимал пищу медленнее, всё приправляя, таким образом, самообузданием, и освящая простейшее животное занятие. Тот, кто ищет удовольствия в услаждении чувств, никогда не найдёт удовольствия в духовном.
Умеренность находит свою защиту и совершенство в подвигах самообуздания, и без постоянного упражнения по ограничению себя даже в позволительных предметах не может быть никакого духовного развития. Таковые «плоды покаяния» могут вызвать соблазн осуждения у мира, приверженного чувственным удовольствиям, но они дороги всем, кто хотел бы следовать по стопам измученного и распятого Наставника. «Я усмиряю, – говорит апостол, и порабощаю тело моё» (1 Кор. 9:27). «Любовь Габриэля к самоотречению хорошо видна (читаем мы в сводке Процесса) из того, сколь строгий орден он выбрал себе для монашеской жизни. Однако не было бы предела строгости, с которой он был готов следовать его уставу (продолжается текст того же документа), не умерь руководители его рвение к принятию дополнительных подвигов». Похоже наставник новициата был несколько снисходительнее в этом отношении, поскольку о. Норберто, приняв духовное руководство над Габриэлем, столкнулся с определёнными трудностями, пытаясь удержать своего ревностного ученика в подобающих границах. «Я постоянно обнаруживал у него, – пишет этот священник, – великую жажду как внутреннего, так и внешнего самообуздания, равно как и устойчивое желание исполнять его. Относительно внешнего самообуздания он имел такую крепкую склонность к разным видам телесного воздержания, что не следи я за ним и не останавливай, рвение подвигло бы его к столь многим и тяжким подвигам, что он в короткое время подорвал бы себе здоровье. Собственно, я считал, что таковая строгость неумеренна для него, как начинающего, а переубедить его в этом было сложно. С целью добиться разрешения на некоторые подвиги, которые я считал неуместными, он пытался воздействовать на меня всеми доводами, какие мог измыслить, да так изобретательно, что не будь я предельно осторожен, он мог бы часто добиться своего. Когда я говорил с ним о его хрупком телосложении, он отвечал: «Но ведь если бы мы обращали внимание на такое, мы бы вообще никогда не делали ничего», или в другой раз: «Всё это ничто для такого грешника как я (Св. Габриэль имеет в виду, конечно, не свою силу, а потребность в исправлении, в том числе, посредством аскезы, – прим. пер.)». Многие святые, куда более слабые здоровьем, трудились гораздо больше. Св. Алоизию говорили, что на смертном одре он пожалеет о том, что подвизался чрезмерно сурово, но его это не беспокоило». Часто он добавлял: «Думаю, в этом святые были эксцентричны (singular)».
Однако по мере того, как Габриэль совершенствовался в добродетели, он постепенно смирял свои неумеренные порывы, став, наконец, весьма послушным малейшему указанию духовника. Он говорил: «Послушание в этом приносит двойную пользу: во-первых, для самого подвига, а во-вторых, по причине самоотречения, которого требует послушание». Долгое время (если привести единичный пример) он доискивался позволения носить вериги с остриями. Несмотря на неизменные отказы он всё время просил об этом со смиренной настойчивостью. Духовник ответил ему: «Хочешь носить лёгонькие верижки! Знаешь, в чём ты и вправду имеешь нужду, так это в цепях вериг на воле своей! Да, вот что тебе нужно! Поди прочь и не поминай больше об этом!» Он уступил с глубоким смирением (deeply mortified). В другой раз, когда он просил о том же, я воскликнул: «Ладно! Носи на здоровье! Но только поверх хабита и причём на людях – чтобы все видели, какой ты у нас великий подвижник!» Хотя на миг это уязвило его, он послушался и носил вериги, как я ему указал. И хотя я, дабы удовлетворить его жажду покаянного подвига, предписал ему больше, чем он просил, выставив его на потеху товарищам, он ни слова не сказав в ответ и не выразив ни малейшего недовольства, молчаливо всё принял, и даже став всеобщим посмешищем, не просил освободить его от послушания.
Не имея возможности удовлетворить своё желание внешних покаянных подвигов, поскольку в этом ему препятствовало послушание, Габриэль изыскивал средства внутренне ущемлять себя во всём. В еде и питье, стоя или на коленях, во время прогулок или отдыха он находил возможности противостоять природе и себялюбию; но действовал при этом с такой изобретательностью и естественностью, что никто из тех, кто не был поверенным тайн его души, не замечал этого. Для каждого из чувств – зрения, слуха, вкуса, осязания – у него был особый способ укрощения (mortification). Особенно ревностно он подвизался в этом во время триденствий и новенн, предшествующих великим праздникам. В эти периоды его подготовка заключалась не просто в чтении нескольких дополнительных молитв, но в сугубых усилиях по внутреннему и внешнему преодолению себя во всём. Также он действовал вдвое более самоотверженно, задолго готовясь к Святому причастию и воздавая после него продолжительное благодарение. Он укреплял себя в таковом поведении, размышляя о мучениях Иисуса, скорбях его сострадательной Матери, о великих истинах веры, поддерживая таким образом в себе пыл покаянного духа, который не убывал в нём до самой смерти. В тетради постановлений Габриэля находим следующие записи: «Обещаю пользоваться любым поводом для самообуздания, который представится, не ища таковых». «Обещаю неукоснительно исполнять мои повседневные обязанности, ограничивая свою волю во всём, где она явно выступает препятствием для совершенного послушания». «Обещаю обуздывать (mortify) свои глаза и язык; не покину своей кельи без необходимости; не спрошу ни о чём из любопытства; буду умерять в узде свою словоохотливость – и всё это обещаю выполнять чаще день ото дня». И ещё: «Обещаю обуздывать себя в обычных вещах и во всём, к чему я склонен, говоря про себя: «Боже мой! Я сделаю это не просто по своей склонности, но потому что такова воля Твоя!»
Ко всем этим благородным постановлениям мы добавим лишь ещё одно; и хотя выражено оно предельно кратко, оно превосходит все своей всеохватностью и героизмом: «Обещаю стараться противостоять всем своим склонностям».
Хотя Габриэль со величайшим тщанием скрывал свои добродетельные деяния от всех, кроме духовника, они не могли ускользнуть от внимания самых наблюдательных и хорошо знавших его товарищей. Один из них, о. Бернардо (впоследствии глава всей конгрегации), засвидетельствовал следующее: «Учитывая обстоятельства жизни собрата Габриэля в мирском состоянии, было удивительно наблюдать теперь в этом монахе – да ещё с самого начала – такую отрешённость от всего, смирение, послушание, сдержанность и чуткость совести. Неизбежно возникало убедительное впечатление, что он занялся исправлением себя с весьма недюжинной решимостью к самообузданию – и все, кто общался с ним ежедневно и близко, не могли не признать этого. Он не совершал никаких чрезвычайных внешних подвигов покаяния, но не по недостатку желания, а исключительно потому, что таковые ему воспрещало послушание, коему он покорялся, как послушный ребёнок. Однако пылкий юноша прекрасно знал, чем возместить это, ибо помимо точного соблюдения устава, он был предельно внимателен каждое мгновение и в каждом действии, даже самом маловажном, стремясь не только освятить их возвышеннейшими устремлениями, но и сопроводить их все добровольными подвигами».
XI. ЦЕЛОМУДРИЕ
Нет добродетели, требующей от начинающего больших усилий для овладения ею, нет добродетели, обеспечивающей более полную победу над собой, чем целомудрие; точно так же нет и добродетели, придающей юноше больше мужества и, соответственно, благородства. Причина этого заключается в том, что в пылкие годы юности целомудрие может быть достигнуто и удержано только ценой непрестанного сражения, и точно, как воин становится отважен, вынужденно преодолевая опасность, так и истому христианскому юноше остаётся только закаливать своё мужество, храбро противостоя чувственным соблазнам. Привычка уступать грубейшим страстям низводит душу к состоянию рабства, кое вскоре накладывает бесславный отпечаток на самый вид и всё поведение распутного юноши; в то время как целомудрие запечатлевает в облике духовную, мужественную красоту, которой даже безбожник и насмешник вынужденно отдаёт дань.
Так вот, эта прекраснейшая из добродетелей, заставляющая земных людей походить на ангелов небесных, замечательным образом просияла в собрате Габриэле. Благодаря особой защите Непорочной Девы, он сохранил незапятнанными белые ризы крещальной невинности посреди всех соблазнов мира, однако только святой мир монастыря позволил достигнуть этой добродетели совершенства. «Я не могу передать словами, – пишет его духовник, – любовь, которую собрат Габриэль питал к сей ангельской добродетели; ревность, с какой он соблюдал её; и заботу, которую он прикладывал, чтобы избежать всего, что могло бы хоть в малейшей мере омрачить её чистоту. Нужно было видеть и знать его, чтобы создать правильное представление о его девственной скромности». Можно сказать, что со времени его вступления в иноческий чин, он досконально следовал примеру ангелоподобного св. Алоизия, с коим его, естественно, и сравнивают такие славные знатоки, как кардиналы Парокки, Ришар (слуга Божий Франсуа-Мари-Бенжамен Ришар де ла Вернь, 1819-198 гг., – прим. пер.), Гооссенс (Петрус-Ламбертус, 1827-1906 гг., примас Бельгии, – прим. пер.), Каносса (Луиджи де, 1809-1900 гг, – прим. пер.), Манара (Акилле, 1827-1906 гг., – прим. пер.), ди Пьетро (Камилло, 1806-1884 гг., Камерленго и Декан Священной коллегии кардиналов, – прим. пер.), Ла Валетта (Раффаэле Монако, 1827-1896 гг., Великий пенитенциарий, Секретарь Верховной Священной Конгрегации Римской и Вселенской Инквизиции, Генеральный викарий Рима, – прим. пер.), де Руджеро (Гаэтано, 1816-1896 гг., – прим. пер.) и другие, а паче других наш Святой отец Лев XIII (Винченцо Джоакино Раффаэле Луиджи Печчи, 1810-1903 гг., папа 1878-1903 гг., – прим. пер.).
Следует помнить, что целомудрие – приобретаемая добродетель, и что усилия, потребовавшиеся со стороны Габриэля, были соразмерны пылкости и эмоциональности его темперамента. Так что он не был чужд соблазнов, тревожащих юность, и его целомудрие было, надо заметить, славной победой над общим врагом. «Он был столь прилежен в устранении самих помыслов и соблазнов, направленных против чистоты, – сообщает о. Норберто, – что за всё время моего руководства им я не припомню, чтобы он хоть раз он имел страхи или сомнения относительно впадения в грех подобного рода». Но при этом он был так осмотрителен, избегая опасностей, что, если при чтении книг или учебников он натыкался на что-нибудь, в чём угадывалось зло, он тут же пропускал это место, каким бы любопытным оно ни казалось. Он даже говорил, что никогда не читал «Истории ересей» св. Альфонса (Лигуори, – прим. пер.), поскольку их появление и распространение всегда было связано с духовной нечистотой, с чем-то по сути скандальным и грязным. Те, кто знаком с биографиями деятелей реформации, согласятся, что он не очень-то ошибался.
Даже для совестливых молодых людей, живущих в миру, довольно обычно потрафлять своему любопытству до тех пор, пока грех не станет прямо очевиден; они считают своим правом смотреть, слушать, пробовать всё, что не является откровенным злом. То, что Габриэль, будучи мирянином, страдал тем же самым опасным заблуждением, мы уже видели по его увлечению театром и балами, романами и прочими мирскими суетами. Но со времени своего обращения он полностью осознал, что похоть очей неизбежно ведёт к похоти плоти и что свобода чад мира несовместима с чистотой чад Божиих.
Поэтому ради сохранения ангельской добродетели он стал заниматься укрощением своих органов чувств, причём в такой степени, что вскоре стал предметом изумления даже для самых ревностных; казалось, что для него словно бы ничего не существует – столь основательно он подавил свои природные склонности. Один из первых навыков, которым обучаются послушники, – это удержание глаз. «Да охраняют братия, – гласит устав, – усерднейшим образом все свои чувства, но особенно пускай обуздывают взор». Моральная аксиома «Необузданная свобода взирать почти несовместима с чистотой сердца» была знакома ещё язычникам древности. Поэтому наш Габриэль с первых дней новициата, прежде получения монашеского одеяния «положил завет с глазами своими» (ср. Иов. 31:1), который неукоснительно соблюдал до самой смерти. Если он вдруг встречал особу противоположного пола, он либо отводил взгляд в сторону, либо направлял его на маленькое распятье либо образок Богоматери Скорбящей, что мы носим на своих чётках. Но делал это с таким полным отсутствием напряжённости или манерности, что это казалось лишь естественной чертой его поведения наряду с прочими. Эта сдержанность особенно поражала, когда учащиеся имели редкий повод навестить дом кого-нибудь из благодетелей. Несомненно, такая осмотрительность покажется преувеличенной людям мирского духа, и всё же таково обыкновение святых Божиих и, значит, ошибочна либо их строгость, либо наша беспечность.
Когда каналы чувств охраняются столь ревностно, становится легко держать в узде воображение. Однако он не довольствовался этим: зная, что разум наш всегда деятелен, он позаботился о том, чтобы всегда снабжать его святыми помыслами, немедля отсекая всё сколько-нибудь малозначимое или попросту бесполезное. Со всяческой бдительностью «хранил он сердце своё, потому что из него источники жизни» (Прит. 4:23). Он остерегался всякого чувства, не несшего явного отпечатка святости, и в этом воистину была его необычайность. Вот что он записал в своей тетради постановлений: «Обещаю быть сдержанным с теми, к кому чувствую наибольшую склонность, старательно избегая встреч и разговоров с ними». Всё его поведение было отражением Устава, данного св. Павлом Креста своим сынам: «Да будут братия смиренны, да противостоят страстям своим, обуздывают плоть, усердно прилежат молитве, во всём поступают осмотрительно, ничего не приписывают своим силам, возлагают всё упование на Бога и совершают своё спасение со страхом и трепетом (ср. Флп. 2:12). Пускай они любят и горячо благоговеют пред Непорочной Девственной Матерью Божией, стараются подражать её безупречной добродетели и стяжать Её благовременной защиты среди премногих соблазнов».
Наш Габриэль обычно был так скромен в общении с другими, что даже не знал ничего о монахе, с которым вместе жил, разве что его голос и походку; а с другой стороны, никто из его товарищей не мог с уверенностью сказать, какого цвета были его глаза. Он всегда ходил самым скромным образом – опустив взор – по совету св. Бенедикта, св. Игнатия, а также нашего святого Основателя, но во всём этом его манера держаться была столь естественна, что никому не бросалась в глаза как нечто особенное, в то время как само его присутствие излучало ангельскую чистоту его души. Один взгляд на него пробуждал во всех молитвенное расположение; и часто бывало замечено, что кто-нибудь, встретив его на прогулке с товарищами, останавливался на дороге, пристально смотрел на него с раскаянием, а затем шёл за ним, глядя ему вслед. Семинаристы, приезжавшие на духовные упражнения перед посвящением в сан, с трудом могли оторвать взгляд от него, когда он вдруг появлялся рядом, «и, – продолжает его духовник, – я заметил, что скромность собрата Габриэля оказывает удивительное влияние на них, пробуждая духовное рвение. Изрядное число их не хотели уходить, пока я не дозволю им переговорить с ним. Пообщавшись с ним, они уходили, исполненные рвения и раскаяния, и долгое время сохраняли оказанное на них целительное впечатление».
Эту необычайную сдержанность и восприимчивость слуги Божия не следует путать с нездоровым ханжеством, явлением, которое совершенно чуждо добродетели. Чуткость Габриэля была, скорее, неким божественным чутьём, не позволявшим ему более чувствовать себя как дома в своей плоти и крови, постольку поскольку они были поражены первородной порчей. «Бедный я человек! – восклицает апостол, – кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим. 7:24) «Ибо мы, находясь в этой хижине, воздыхаем под бременем, потому что не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное поглощено было жизнью» (2 Кор. 5:4). Однако, если не говорить о чрезвычайных дарах благодати, то следует помнить, что в некоторых аспектах незаурядной скромности поведения святым порой следует, скорее, восхищаться, нежели подражать. Их предельная восприимчивость является свойством состояния, о котором погрязший в чувственности мир не имеет ясного представления и к которому не питает ни малейшего сочувствия. В более грубых существах плоть становится как бы слишком тяжела для духа и тянет его вниз – к земле, к удовольствиям; но у более утончённых натур дух словно высвобождается и поднимает тело вверх, в сферы, не сообразные его нынешнему состоянию, пока «смертное сие облечется не будет поглощено жизнью» (ср. 1Кор. 15:54).
XII. ЕГО СМИРЕНИЕ
Победа над гордостью житейской требует не меньшей борьбы, чем преодоление похоти плоти, и было бы трудно сказать, какой из этих двух пороков служит большим препятствием в духовной жизни, не подсказывай опыт и наставники подвижничества, что гордость – мать нечистоты. «Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать» (Иак. 4:6). Смирение – это защитная стена, равно как и основание всех прочих добродетелей. Поэтому нет другой добродетели, которой юный инок был бы с самого начала более привержен, и именно поэтому наш Габриэль с богоданной чуткостью старался заложить твёрдое основание святости в недрах глубочайшего смирения. Он так был проникнут пониманием его важности, что часто в беседах приводил подходящие выдержки из Писания или изречения святых, в частности, следующее высказывание нашего святого Основателя: «Крупинка гордости может сокрушить и гору святости».
Однако собрат Габриэль был «исполнителем слова, а не слышателем только» (Иак. 1:22), как свидетельствуют его товарищи: что он проповедовал, то первым и творил. В его тетради постановлений читаем следующее: «Я не произнесу ни слова, которое может быть хоть в малейшей степени обращено мне в похвалу». И ещё: «Я не буду услаждаться воздаваемой мне похвалой; напротив, буду презирать её, поскольку воздаётся она незаслуживающему её»… «Я никогда не буду оправдываться перед лицом упрёков и обвинений, не буду даже внутренне обижаться ни на что; тем более не буду возводить обвинений на других»… «Я не буду говорить о прегрешениях других, пускай даже и прилюдно совершаемых; также не буду никогда стремиться давать оценку им – ни в присутствии их, ни за спиной. Обо всех обещаю говорить с похвалой и уважением»… «Не буду судить ничьи пороки, а наоборот, буду выражать хорошее мнение о них, покрывая их прегрешения»… «На всех обещаю смотреть как на старших, причём не просто теоретически, но на практике: обращаясь со всеми со смирением и почтением»… «Обещаю с терпением и расторопностью пользоваться любой представляющейся возможностью принять унижение»… «Ежеутренне и ежевечерне обещаю упражняться (practice some acts) в смирении и постепенно стараться увеличивать число этих упражнений».
Последние два постановления ясно показывают, что в этом отношении Габриэль добивался совершенства единственным действенным путём, какой известен, а именно: усиленным и постоянным упражнением в добродетели, ибо точно так же как знание не обретается без занятий, а терпение – без страданий, так же и смирение не достигнет совершенства без унижений. В иноческой жизни существуют различные способы, ведущие к этой цели. Взятые из канона покаянных подвигов древности, они унизительны для человеческой гордости, но тем, кто исполняет их с подобающим настроем, они помогают мужественно следовать стопами Божественного Наставника, Который «смирил Себя даже до смерти крестной» (ср. Флп. 2:8). Проникнутый таковыми чувствами, Габриэль сложил молитву, в которой здравость учения соперничает с пылкостью:
«Вот я у ног Твоих, Господи, молю о снисхождении и милости! Что потеряешь Ты, наделив меня великой любовью к Тебе, глубоким смирением, великой чистотой сердца, ума и тела; братским милосердием, острой скорбью об оскорблениях, наносимых Тебе, и благодатной силой не оскорблять Тебя более? Что потеряешь Ты, Боже, соделав меня достойным принимать Твоего Сына в Святом причастии? споспешествуя мне нести любовь к Тебе во всех помыслах моих, трудах, подвигах и молитвах? удостоив меня благодати нежнейшей и вернейшей любви к Твоей Матери; благодати выстоять до конца в моём призвании и умереть благой и святой смертью?»
«Я попрошайка, клянчащий милостыни, покрытый язвами и лохмотьями. О воззри на убожество моё! Вот моя горделивая голова, моё холодное сердце, да, моё окаменелое сердце. Вот мой ум, заполненный мирскими помыслами, моя воля, склонная лишь ко злу, моё тело, восстающее против всякого доброго дела».
«Помоги мне, Боже!.. прошу, помоги мне исправиться! Этого дара я прошу ради Твоей благости, ради бескрайнего милосердия Твоего. Дабы стяжать его, прибегаю к заступничеству Иисуса Христа, нашего Спасителя и Господа. Своих заслуг у меня нет, я нищ; но Его раны послужат защитой моей; Vulnera tua merita mea. Раны твои – заслуги мои (св. Бернард – прим. пер.) Если бы я пролил сою кровь из любви к Тебе, как Твой Сын, разве Ты не уделил бы сию милость? Но насколько охотнее Ты должен внять мне, поскольку Он пролил кровь Свою за меня!»
«Разве Ты не Тот, Кто обещал в Евангелии Своём, что даруешь всё, чтобы я ни попросил ради блага души своей: «Просите, и дано будет вам» (Мф. 7:7)? И вот, поскольку Ты не можешь взять Свои слова назад, то я молю Тебя внять мне! Молю Тебя ради бескрайней благости Твоей, ради сердца Сына Твоего, раненного любовью ко мне, ради бескрайнего милосердия Твоего вечного Духа, ради любви, которую ты питаешь к Своей пресвятой дщери Марии, и ради славы всего небесного сонма, куда прошу тебя когда-нибудь принять меня. Аминь».
Эта молитва была написана слугой Божиим вскоре после вступления в монастырь: это первый цветок его духовного рвения, и она источает благоухание редкой добродетели. Итак, благодаря записанным им постановлениям мы с лёгкостью можем заглянуть в представления Габриэля, касающиеся превосходства смирения, а теперь давайте услышим от тех, кто знал его лучше всех, как он приводил эти представления в жизнь.
Говоря о своём святом ученике, о. Норберто сообщает на процессе: «Упражняясь в святом смирении и следуя ему, он применял тот же способ, к которому он прибегал, стяжая все прочие добродетели, то есть, он направлял своё внимание, главным образом, к внутреннему миру, очищая сердце от облепляющих его пороков и облекая его противоположными добродетелями. Он держал перед своим взором собственное ничтожество и убожество; свою прежнюю жизнь в миру, свою предрасположенность к греху, свою неверность Богу, свою слабость и беспомощность. Все эти мысли глубоко пронизывали его, особенно во время медитаций; и благодаря им он обрёл столь скромное мнение о себе, что проникся великим страхом и недоверием себе, полагаясь во всём исключительно на содействие святой благодати Божией. Он часто говорил: «Сам по себе я ничего не могу. Сам по себе я способен лишь на грех, да, даже на величайшие злодеяния». Говорил он так потому, что в истинности этого был искренне убеждён; и я хорошо помню, что во всех своих действиях он не полагался на свои силы, или усердие, или дарования – даже в вопросах не первой важности. Однако таковое низкое мнение о себе и своей значимости не внушало ему ни уныния, ни вялости, а наоборот – наполняло отвагой браться за всё, что угодно Богу, поскольку в сердце он всегда хранил крепкое сыновнее доверие к Всемогущему. И вправду его доверие не обманывалось, ибо всё, что бы он не предпринимал, Господь благословлял успехом. Никогда, насколько я помню, с его уст не сорвалось ни единого слова, которое можно было бы хоть косвенно обратить на похвалу ему; никогда он не рассказывал ничего, что способствовало бы его славе, касалось ли это его мирской или монашеской деятельности; всё, что известно о нём хорошего, сообщено не им, но другими, поскольку он старательно воздерживался от того, чтобы давать братьям какие-либо сведения, которые могли бы укрепить уважение к нему. Его предельная скромность весьма многому меня научила».
Отец Франческо-Савио, самый критичный из всех его товарищей, говорил о нём: «Не было известно такого, чтобы собрат Габриэль упоминал что-нибудь, что хоть в малейшей степени могло его прославить; о своих высоких знакомствах в мирской жизни он не говорил никогда».
«Он как чумы берёгся, – продолжает о. Норберто, – даже тени самоудовлетворённости и тщеславия в отношении всего, что он сделал или делает, и был чрезвычайно осмотрителен, не давая самолюбию обмануть себя. Например, однажды он сшил для себя один из тех «знаков», то есть, нашивок с символами Страстей, что мы носим на хабите и плаще, и работа вышла очень красивая; однако Габриэль настоял, чтобы я позволил ему поменяться «знаком» с другим иноком, дабы его собственный не послужил для него поводом к тщеславию, и я вынужден был уступить. Многие из его товарищей тоже оставили письменные свидетельства, что они никогда не слыхали от него ни слова похвальбы. Ему доставляло радость носить одеяния с чужого плеча, что-нибудь худое или дурно сидящее. Всё его существо сияло скромностью и смирением. Его постоянное самоуничижение в слове и деле само было столь сокровенным, столь естественным и непринуждённым, что не имело вида униженности. Он был врагом наигранности и преувеличения во всём, но превыше всего в смирении. Не меньшее отвращение он испытывал к несдержанности в самоуничижении; он тщательно скрывал даже само своё чувство смирения, высказывая то, что чувствует, просто и прямо и не развивая тему дальше».
«Когда он оказывался предметом унижений или насмешек (злонамеренных или же имеющих целью испытать его добродетель), он сердечно принимал их и тешился своим поношением с таким довольством, что и не передать».
«В его обыкновении было не оправдываться и не защищаться, но сносить всё молча; а если вдруг по ошибке на него возводили напраслину, он едва сдерживал своё удовлетворение и радость. На других он смотрел, как на старших, а себя считал слугой всем. Когда он произносил «culpa» в трапезной или на капитуле (Говоря «culpa» – «грешен», – мы публично признаёмся во внешнем погрешении против Устава. «Капитул» – это собрание монашеской общины. Он именуется «генеральным», если включает представителей от всего ордена; «провинциальным» – от провинции; «местным» – в отдельной общине) – прим. авт.), исполнял обычные епитимии или извинялся перед кем-нибудь, было легко заметить, что он всерьёз это говорит и делает. Я часто замечал, как искусно он старается оказаться последним из всех, занять последнее место, получить свою порцию позже других и выбрать, что похуже. Однако всё это ему удавалось выполнить так умно и естественно, что человек, не привыкший к его повадкам и незнакомый с его образом мыслей, не заподозрил бы ничего, решив, что всё это получается само собой – и всё-таки бессознательно все учились на этих примерах. Многократно я замечал, что, когда ему уделялось особе внимание, он чувствовал столь великое нерасположение, что оно выражалось наружно. А с другой стороны, он часто просил меня бранить и смирять его прилюдно, и когда я упускал это по отсутствию причины или не находя подходящего случая, он подходил ко мне и мягко упрекал. Когда я всё-таки начинал отчитывать его, он немедля склонял колена и оставался в таком положении, пока я не приказывал ему подняться. Если я отходил, не сказав ему встать, он так смиренно и оставался всё время до моего возвращения на коленях, пока я не возвращался или не посылал к нему его соученика с необходимым разрешением. Часто я выговаривал ему за то, что, как я знал, он не делал. В такие минуты он никогда не оправдывался ни передо мной, ни перед товарищами, равно как до, так и после выговора, и ни словом, ни взглядом, ни жестом не показывая, что он не виновен в том, в чём его обвиняют. Даже когда я не намеревался выговаривать ему, а просто высказывал какое-нибудь предупреждение, он преклонял колена с выражением почтения и смирения, которые несомненно выказывали его внутреннее расположение. Получив внушение, он возвращался (в капитуле, – прим. пер.) на своё место, со словами: «Да, я должен исправиться… Поделом мне…» Тем не менее, его доверие ко мне никоим образом не уменьшалось, а только росло».
Часто замечали, что он занимался самыми низкими хозяйственными делами, «ибо в них, – говаривал он, – мы обретаем больше славы, чем в прочих». Разумеется, и дьявол, и его собственные страсти вели суровую борьбу с ним, стремясь воспрепятствовать усовершению добродетелей, но соблазны лишь придавали ему смирения и словно бы ещё более воодушевляли его искать самого совершенного смирения и упражняться в нём.
«Он был совершенно искренен, открывая мне тайны своего сердца; и чем большее стеснение чувствовал он, тем отважнее себя преодолевал. Временами же, не имея необходимости в моём совете, он, тем не менее, приходил с единственной целью – перебороть испытываемое отвращение и стеснение. Я не припомню, чтобы при всех своих искушениях против смирения он хоть раз прислушался к внушениям дьявола или своих страстей. Следовал он ещё и такому правилу: если он замечал за собой что-нибудь, что в случае обнаружения другими могло доставить ему унижение и презрение, он изыскивал способы привлечь к этому общее внимание, но если обстоятельства делали это нежелательным по соображениям благоразумия, он давал знать об этом мне одному». При всех подобных обстоятельствах он никогда не терял невозмутимости духа, равно как и не испытывал неподобающего недовольства собой: простодушно и мирно он полнее осознавал всю свою слабость и глубже проникался презрением к себе.
XIII. ЕГО КРОТОСТЬ
После победы над похотью очей и похотью плоти воину Христову остаётся одолеть ещё одного врага – гордость житейскую. А этот порок проявляется двойственным образом: как тщеславие в разумении и как гнев в волеизъявлении – потому-то и одолевать его должно добродетелями смирения и кротости.
Через гордость человек стремится сравняться с Богом; Бог через Воплощение принизил Себя до уровня человека, а затем сказал: «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим» (Мф. 11:29). «С того времени, как я принял духовное руководство над собратом Габриэлем, – говорит о. Норберто, – я следил за подвигами самообуздания, которые он имел обыкновение исполнять. Я воспрещал всё, что казалось чрезмерным, принимая во внимание как телосложение его, так и строгость пассионистских правил, но в то же время я предоставил ему широкий выбор тех способов самообуздания, которые не слишком обременяли бы его телесные силы, а превыше всего упражняли внутреннюю добродетель. Я настаивал, что последняя – наиважнейшая, и потому он прилагал к ней все душевные силы».
Это самопреодоление естественным образом обнаруживалось внешне. «Человек, живший с ним в мирском чине, и ежедневно наблюдавший его иноческую жизнь, – говорит о. Бернардо – принял бы его за другую личность: вся его суетность, легкомыслие, нетерпеливость, заносчивость – наконец, все те привычки, что были столь заметны у него прежде, – пропали при его вступлении в монашество, а от прежних его личных особенностей сохранились лишь те прекрасные черты, которые потом расцвели в облике совершенных добродетелей». О. Савио, другой его однокашник, говорит о Габриэле в том же духе, и добавляет: «Он никогда не произносил ни единого слова, которое могло бы ранить чьи-нибудь чувства, но и не показывал, что его чувства задеты. Хорошо помню, что часто я забавлялся, испытывая его терпение, но единственным возражением мне была мягкая улыбка». Читатель всё же должен вспомнить, что господствующей страстью нашего героя с самого младенчества был гнев, и как часто, несмотря на свои благие намерения, ему доводилось сетовать о неожиданных взрывах почти не управляемого чувства. В монастыре победа была полной: страсть не восставала более, но была одолена решительной волей, да так, что он сурово корил себя даже за первые зачатки непроизвольного гневного чувства, и так, при всём своём вспыльчивом темпераменте он сделался для всех образцом терпеливости, постоянно восходя по всем ступеням самопреодоления по ходу своей жизни. Таким образом, его кротость была приобретённой добродетелью, плодом непрекращающейся брани, требующей усилий героической добродетели. При этом несколько товарищей, живших с ним годами, никогда не замечали ни следа внутренней борьбы, которую ему приходилось вести, чтобы одолеть себя; впоследствии они заявляли, что всегда думали, будто способность Габриэля управлять собой была просто следствием его «доброго нрава»! «Только постоянная собранность, – как говорит о. Норберто – позволяла ему строго сдерживать своё сердце и, в частности, самолюбие. Благодаря свету, что Бог давал ему, он обнаруживал движение любой страсти (причём с уровнем ясности, необычной даже для созерцательных душ) и с предельной стремительностью подавлял их и противился им».
В его тетради постановлений читаем: «Я замкну своё сердце перед беспокойствами всякого рода: перед печалью и недовольством, и, прежде всего, перед всем, подобным неприязни и мстительности. Буду пестовать мир сердечный и ради него не проявлю ни малейшего нетерпения ни словом, ни делом. Обещаю подавлять все внезапные движения чувств, способные хоть в малейшей степени омрачить мой ум». И зная в свете Божием, что зависть к другими и переоценка своих собственных достижений служит причиной нашего гнева, он положил секиру у корней (ср. Лк. 3:9) зла, написав в ещё одном постановлении: «Обещаю радоваться добру, свершённому другими, и буду относить к числу погрешений всякой чувство зависти; а о предметах суетных я не позволю себе любопытствовать».
XIV. ЕГО ВЕСЁЛОСТЬ
Преодолев в себе посредством умеренности дурные страсти, христианин по праву может обратиться к более утешительным трудам, развивая в себе все скрытые в нём добрые зачатки с помощью кардинальной добродетели справедливости. Справедливость, в свою очередь, можно определить как честное стремление знать правду, чтобы творить её. Порой она именуется «чувством долга», что побуждает нас воздавать Богу Божие, а всем людям – надлежащее (ср. Мф. 22:21).
Вследствие ограничений нашей двойной природы мы очевидно предназначены для жизни в обществе, поэтому Бог дал каждому человеку заповедь относительно брата его. Созданные по образу бесконечно благого Бога, мы, следовательно, должны действовать так, чтобы всегда воистину быть достойными чадами небесного Отца, Который «повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф. 5:45). А что это за свет, которым нам подобает светить на наших ближних, что за освежающая роса как не духовная весёлость, о которой апостол пишет, говоря: «Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуйтесь» (Флп. 4:4)?
Природа наделила нашего Габриэля неизменной весёлостью нрава, но Божия благодать усовершила и преобразила её. «Когда он ещё был мирянином, – пишет Боначчиа, – безмятежность всегда сияла на челе его: его взор, улыбка, интонации голоса – всё являло сердце, в котором царила радость». У инока, свободного от всех мирских забот и страхов, мы, естественно, ожидаем увидеть радость мирную, которая украшает и придаёт привлекательность и самой по себе монашеской жизни, и тем, кто олицетворяет её. Чада св. Павла Креста тут не исключение. С самого основания обезоруживающая весёлость была их основной чертой: она возмещала строгость их устава и служила им наградой за верность. Но даже на их фоне всегда мирный облик Габриэля не мог не поражать его товарищей, будя в них святую зависть. Ибо найдётся ли человек, горизонт которого никогда не омрачится набежавшим облачком? найдётся ли личность, наделённая столь высоким христианским мужеством и благородством, что не переживает мгновений подавленности? Однако ничего подобного в нашем герое не было замечено: братья по обители не видали, чтобы он хоть на миг поддавался скуке или печали.
Маловероятно, чтобы таковая неизменная безмятежность ума была просто природным даром, не стоившим ему ничего: бывали и у него искушения, мгновения внутренней подавленности, когда всё казалось безнадёжным и бесполезным, но он никогда не позволял этим чувствам возобладать над собой: его решительная воля торжествовала над природной слабостью, ведя его через великолепные просторы к вершинам отважной святости и монашеского совершенства.
Как наш Габриэль избегал одной крайности – брюзгливости (peevishness) и печали, так же защищался он в равной мере пагубной крайности – балагурства (boisterousness), служащей верным признаком непостоянного и поверхностного нрава. О. Бернардо, в рассказе о своём святом товарище, говорит: «Он был утехой для братии. Всякий, кто имел с ним дело, поражался его невозмутимому расположению в сочетании с величайшим дружелюбием». «Пред лицом его, – пишет жизнеописатель, – словно бы луч небесного света падал на саму душу того, к кому он приближался; словно бы в нём был источник неземной сладости, изливавшийся из его сердца и проистекавший потоками радости через очи, уста и весь облик». Он был противником всякой чрезмерности; в нём не было ничего от той угрюмости, того кислого выражения молчаливого осуждения, который остужает радость отдыха и разрушает братскую любовь: его манеры были естественны, но утончённы, его речь часто окрашивалась нотками заразительного юмора, и даже никоим образом не был чужд остроумной фразы и невинной шутки, никого не задевающей и веселящей сердце человека (ср. Пс. 103:15; Сумма теологии, Т. IV, вопр. 1, разд. 6, ответ 1, – прим. пер.).
Было бы очень трудно достоверно описать его обычное выражение лица: в нём чередовалась радостная скромность и благочестивая радость, ибо, как замечает о. Бернардо: «Он никогда не отделял своего весёлого дружелюбия от сдержаннейшей скромности манер». Никогда он не допустил ни примеси развязности в слове или жесте; напротив, всё, что он делал и говорил, сопровождалось определённой сдержанностью, которая в свою очередь украшалась неизреченной духовной теплотой, так что, поскольку в целом его поведение было невозмутимым и естественным, а его обращение – любезным, с обеих сторон он способствовал вразумлению и привлекал к добродетели. Всё это стало ещё явственнее в то время, когда естественно было бы ожидать совсем противоположного – во время его последней затяжной болезни. Даже тогда его бесхитростная сердечность, как магнит, притягивала братьев к его одру болезни, где они задерживались с величайшей охотностью. Нечто большее, чем христианская любовь и братская забота побуждала их ухаживать за ним: настоящая причина заключалась в том, что сама освящающая и притягательная личность больного сияла подобно яркому солнцу, в тёплом свете которого они грелись целыми днями. Его тело, никогда не отличавшееся крепостью, тогда истончилось от немощи, лицо осунулось от болезни, но весёлость души его, казалось, лишь возрастала по мере убыли телесных сил.
Собрат Габриэль был среднего роста, с чертами изящными и спокойными, всегда освещёнными обезоруживающей улыбкой; большие и глубоко посаженные глаза его под чётко очерченными дугами бровей, сметливые и ясные, всегда были скромно потуплены; лоб у него был высок и широк, волосы темны, лицо вытянутое и соразмерное. Таковой словесный портрет предоставил нам его друг и первый жизнеописатель Паоло Боначчиа. «Держался он весьма располагающе, – говорит о. Норберто, – при естественной утончённости выражался он чётко и уместно, никогда не впадая в нарочитость и не задерживая чужого внимания». Словом, он соединял в себе многие прекрасные качества в необыкновенной степени, и не удивительно, что этим он завоевал уважение и любовь всех даже помимо добродетели и святости, коими увенчается всякое природное совершенство. Несмотря на привлекательную внешность, его манера общения не допускала ничего похожего на фамильярность; внушая доверие, он вызывал и уважение. Он был противником любого проявления лицемерия и фальши, всячески избегал лести и неискренности, придерживался чистосердечия и правдивости. На людях и наедине он уважал доброе имя и репутацию ближнего; со всеми нежный и обходительный, снисходительный ко всем, он никогда не давал повода для жалоб. К тем, кто недавно вступил в новициат, он проявлял особую доброту, давая им почувствовать, что в своём новом доме они окружены истинными братьями. Хотя он считал самым последним в общине, опасался, как бы кто не подумал, что он значимее других. Он был так щепетилен в этом отношении, что порой воображал, будто ему уделяют большее внимание, чем братьям, и пугался, что из-за этого кто-нибудь может лишиться того, чего заслуживает. Об этом любопытном и значимом в практическом отношении предмете больше будет сказано в одной из последующих глав, где пойдёт речь о его сверхъестественном милосердии, которое вдохновлялось и облагораживалось его весёлостью и тактом.
ПРИМЕЧАНИЕ. ПОРТРЕТ БЛАЖЕННОГО ГАБРИЭЛЯ.
Репродукция, размещённая на фронтисписе этой книги воспроизводит картину итальянского живописца профессора Гранди, хранящуюся в нашей римской обители Скала Санта. Оригинальная картина выполнена столь хорошо, что, по утверждению художников, воспроизвести её в точности с должным впечатлением невозможно. При этом, подлинного портрета блаженного слуги Божия не существует: изображение Гранди было выполнено по словесным описаниям тех, кто знал его лучше всех. О. Норберто говорит: «О насколько красивее был дорогой слуга Божий!» Однако именно этот образ дал широкое представление о святом юноше, и вот что странно: в своих многочисленных явлениях, когда Габриэль приходил к тем, кто обращался к нему, он имел облик, поразительно схожий с этим своим изображением, так что, увидев оное, они заявляли, что «тот юный пассионист выглядел в точности так».
XV. ДУХ БЛАГОЧЕСТИЯ
Если справедливость требует от человека отдавать должное себе и ближнему, то куда строже требует она сознавать и исполнять свои обязательства по отношению к Богу, его Творцу и конечной цели. Величайшим проявлением этой добродетели является способность пожертвовать чем-нибудь своим в знак признания высшего владычества Божия. В случае члена монашеского ордена это совершается при принятии им посвящения и произнесении обетов. В этих обетах человек приносит в жертву Богу всё, чем сам является: своё тело, своё имущество, свою свободу. Он совершает из себя всесожжение столь полное, что от него ничего по сути не остаётся. Когда монашеский обет официально принимается Церковью во имя Божие, это событие отделяет нас от мира и безвозвратно посвящает Господу. Таковое посвящение гораздо более возвышенно, чем освящение алтарных сосудов, поскольку является плодом добровольного и искреннего выбора. Коль скоро послушник осознаёт подлинный дух своего призвания, он ожидает дня своего посвящения со всевозрастающим томлением. Как горячо жаждал этого Габриэль, мы уже видели. Тот день он всегда поминал как «памятное 25-е сентября». Он глубоко понял достоинство нового жизненного состояния, в которое вступил, и соответственно велика была его благодарность Богу за своё призвание и его решительность жить в согласии с ним. Сущностная разница между иноческим и мирским состоянием заключается в том, что монах (religious) свою жизнь посвящает целиком служению Богу, и поэтому, в той мере как он руководствуется Уставом, все его действия становятся проявлениями добродетели благочестия (religion), тогда как для мирянина единственным возможным проявлением этой добродетели является прямое и непосредственное участие в богослужении. Со всем рвением своей искренней души Габриэль принялся за самосовершенствование, живя по пассионистскому уставу, который принял в день своего посвящения. Его духовник свидетельствует об этом в следующих словах: «В соблюдении Устава Габриэль воистину служил образцом для своих товарищей и даже для старших». И в самом деле, стоило ему стать послушником, как он проявил такую добросовестность, словно в монастыре он провёл уже много лет, и обретал в исполнении каждого обыденного правила ту усладу, какую обычно находят лишь в излюбленнейших занятиях. К святому Уставу он питал высочайшее почтение, взирая на него, как на закон, согласно коему он будет однажды судим. Читал его он исключительно с непокрытой головой, а поднимая и кладя эту книжицу, он благоговейно лобызал её. «Обещаю исполнять все правила, даже наименьшие», – записал он среди прочих постановлений и так добросовестно исполнял его, что большего и желать было невозможно, как говорит один из его товарищей, в то время, как другой даёт показание под присягой, что никогда не видел, чтобы слуга Божий нарушал какое-нибудь из правил Устава – даже ненамеренно. «Он старался соблюдать все правила без исключений, – пишет о. Норберто, – поскольку смотрел на них как на правила и поскольку свободно обязался исполнять их. Никогда он не преступал ни одно из них сознательно; более того, премного печалился, когда болезнь или иные неустранимые препятствия делали для него некоторые пункты неисполнимыми – явственно было видно, как он переживает из-за невозможности быть вместе с общиной. Неоднократно, – продолжает о. Норберто, – когда я давал ему послабление ввиду дурного состояния здоровья, он, опасаясь, что я руководствуюсь чрезмерной снисходительностью, обращался к вышестоящим, коли им доводилось им оказаться рядом. Когда ж они давали ему понять, что они одобряют моё послабление, он принимал его со всей простотой. При соблюдении правил он никогда не принимал во внимание неудобства, какие его добросовестность может повлечь; напротив, это было для него дополнительным доводом быть последовательным, поскольку так возникала возможность упражняться в нескольких добродетелях разом. Уступи настоятель всегдашнему его рвению соблюдать Устав любой ценой, он настоял бы на исполнении многих пунктов, от которых его естественным образом освобождала психологическая невозможность. Кроме того, само послабление в отношении какого-либо общего правила не казалось ему достаточной причиной распространять послабление на прочие пункты, хоть бы там и наличествовали те же обстоятельства». «Когда я отправлялся на духовные упражнения в Изолу, – пишет брат Сильвестро, – собрат Габриэль был уже болен, но поскольку ему не было велено лежать в постели, он как обычно исполнял все общие обязанности». Даже во время своей последней болезни, крайне ослабнув, он настаивал на исполнении долга духовного чтения в часы, указанные Уставом, а когда силы наконец оставили его, он попросил одного из братьев читать ему вслух.
Должное соблюдение благоговейной (religious) тишины – это, возможно, одно из труднейших правил, и легче всего нарушается. Опыт показывает, что то, насколько отдельный инок или целая община придерживается этого пункта, указывает на уровень соблюдения остальных обязательств. Устав определяет место и время, когда «никому не дозволяется говорить без необходимости; если необходимость требует, говорить должно пониженным тоном». Таков этот закон, в общих чертах одинаковый во всех уставных общинах. Как известно, наш Габриэль никогда не погрешал в этом отношении: «Обещаю не нарушать тишины без насущной необходимости», – одно из его постановлений. В дормитории и хоре он был особенно осмотрителен, поскольку в этих местах, гласит Устав, тишина должна соблюдаться всегда. Если ему требовалось передать сообщение одному из своих товарищей, который оказывался в одном из таких помещений, Габриэль манил его жестом в другое место прежде, чем сказать хоть слово. Когда возникала нужда испросить какое-нибудь разрешение или нужно было сообщить духовнику о каком-либо затруднении накануне причастия, то дабы не нарушать строгого молчания, время которого начинается после вечерних молитв, он, предвидя необходимость в ответе на вопрос, приходил днём, чтобы получить его. Если же обстоятельства препятствовали ему сказать что нужно и это приходилось отложить на время после чтения розария, он излагал суть дела настоятелю в самых кратких выражениях, сказанных пониженным тоном, а затем удалялся. И он был так сдержан не только в часы строгой тишины: во всякое время он был весьма осмотрителен в этом отношении и вне прогулок не говорил ничего в той или иной мере необходимого. На занятиях, например, он говорил только о том, что относилось к его учёбе, считая ошибкой заводить беседу о посторонних предметах в такое время и в таком месте.
Мы особо выделили как Габриэль соблюдал тишину, чтобы дать читателю представление о том, с каким усердием он придерживался Устава, но всё, что сказано в частности об этом, с равной справедливостью распространяется на все стороны его монашеской жизни. Даже в мельчайших деталях Устава он усматривал волю Божию и поэтому старался самым совершенным образом следовать ему. Самая душа его включалась в соблюдение его, и он приступал к исполнению своих ежедневных обязанностей с искренним желанием почтить и восславить своего Бога, доказать Ему любовь свою, как-то воздать Ему за бесчисленные людские оскорбления. Этими и подобными намерениями он постоянно питал своё рвение, изъявляя благодарность за былые дары благодати и уповая на новые. Что ещё требуется для доказательства святости сего слуги Божия? «Покажите мне инока, который в совершенстве соблюдает свой устав, – сказал достославный Бенедикт XIV, – и я, пожалуй, канонизирую его даже при жизни».
Давайте рассмотрим монашескую жизнь Габриэля подробнее. «Обещаю не пренебрегать ничем из моих духовных упражнений, – писал он в своей тетрадке, – Обещаю выделять для каждого из них определённое время, и если у меня не получится заняться им, когда подобает, обещаю наверстать потом». Но простой пунктуальностью он не довольствовался, а исполнял все свои монашеские обязанности, как в общине, так и в уединении, с благоговением, проявлявшимся в его глубоких размышлениях и живой вере. Нетрудно было заметить, что он сознаёт себя находящимся в святом присутствии Божием, что он памятует о предстоянии Божественному Величию, поэтому он не допускал ни отвлечения, ни блуждания ума, ни небрежности в движениях или позе. По мере того как литургический год разворачивал перед его взором дивные таинства нашей веры, он воспринимал их как живую действительность, как если бы они были прямо сейчас вершащимися событиями. Он готовился ко всем праздникам Святой Церкви с верой, любовью и радостью, но чтобы получить подобающее представление о его, уверяет о. Норберто, нужно было видеть Габриэля в такие дни и разделять в равной мере с ним дух веры и единения с Богом. Его товарищи, в частности, отмечали, что своё последнее Рождество на земле он провёл в такой необыкновенной сосредоточенности и так проникся величием сего таинства, что казалось, будто он полностью погрузился в Бога.
Благодаря нашему обычаю всю литургию часов петь в хоре возможности для личных проявлений набожности при этом остаётся мало, и заметить их было бы невозможно, поскольку мы стоим такими рядами за своими аналоями (то есть, кафедрами для чтения), что почти полностью отгорожены друг от друга. Однако многие из наших дорогих светских братьев, имея прекрасную возможность понаблюдать за поведением священников и учащихся, засвидетельствовали, что они ежедневно видели, как ревностно молился юный слуга Божий. Брат Карло сообщает следующее: «Когда я видел его, он всегда был так сосредоточен на молитве, что одного облика его было достаточно, чтобы вдохнуть в человека благоговение». «Могу заверить, – пишет брат Сильвестро, – что вся его манера держаться на молитве выражала живость его веры, крепость надежды и жар его искренней (personal) любви к Богу». Он сам, когда речь заходила о полунощнице или утрене, часто говаривал: «Как дивно, пока мир погружён в сон, нам не спать, а бодрствовать с ангелами и вместе с ними воспевать хвалы Богу!»
Его благочестие оказалось ещё изумительнее, когда по причине болезни он был вынужден читать часы в уединении. Он добился того, чтобы читать стоя, с непокрытой головой – и читал бы на коленях, если бы позволило послушание. Более того, совершал часы он с таким вниманием и внутренней самоотдачей (internal devotion), что проводил за этим столько же времени, сколько община в хоре. И стоит отметить, что всё это выходило за пределы обычных обязательств, ведь согласно Уставу наши учащиеся не обязаны под страхом греха читать канонические часы.
Благочестие его в равной мере проявлялось и в том, каким образом он исполнял своё послушание ризничего. В его обязанности входило смотреть за тем, чтобы всё относящееся к предстоящей службе Божией было безупречно чисто и находилось на своём месте. Он был чрезвычайно прилежен в поддержании чистоты и порядка на высочайшем уровне, как в церкви, так и в ризнице. Гостии (для освящения, в тексте altar—breads – дословно «алтарные хлебы», – прим. пер.) должны были быть буквально безупречны: какой-нибудь изъян, которого никто другой не заметил бы, оказывался достаточным, чтобы заставить Габриэля забраковать их. «По этому поводу, – говорит о. Норберто, – я был вынужден не раз сдерживать (mortify) его, поскольку он был воистину чрезмерен в своей требовательности». Никогда в обычаях нашей конгрегации не было правила придерживаться обрядовой бедности в ущерб нашему Царю, пребывающему в Евхаристии (Sacramental king), к дарохранительнице Коего мы научены возносить всё лучшее, что у нас есть: пред лицом реального Присутствия поддельный воск, поддельные цветы или поддельное золото до странности неуместны. Да, Габриэль даже там, где святейшие традиции воплощаются в обыденные дела, отличался постоянным, сверхъестественным и совершенно необычным благочестием.
XVI. ЕГО ПРИВЕРЖЕННОСТЬ РАСПОРЯДКУ
«Первый долг солдата – повиноваться своему командиру, – говорил генерал Грант (Улисс Симпсон Грант, 27.IV.1822-23.VII.1885, полководец северян в Годы гражданской войны и 18-й президент США, – прим. пер.), приняв командование над войсками, – Поэтому я рассчитываю на то, что мои приказы будут исполняться с такой точностью, словно бы мы находились на поле боя». И послушные ему воины последовали за этим героем к победе.
Так вот, каждый монашеский орден – это армия, воинство Господа Сил. У солдата, живущего в гарнизоне, есть определённые обязанности для каждого часа; о каждом передвижении и действии в течение дня становится известно благодаря звуку горна – и даже в этом уклад монашеской жизни подобен военной дисциплине, ведь о каждом шаге дневного распорядка община оповещается звоном колокола, который, тем самым, служит им как бы военным сигналом. Порядок, выстраиваемый и поддерживаемый таким образом, является жизненным духом тела общины (religious body); без него всякое рвение стало бы неупорядоченным и расслабление вскоре парализовало бы силы духовного воинства Христова. Поэтому не удивительно, что для инока, который проникся духом своего призвания и любовью к монашеству, упорядоченная жизнь становится всё дороже с годами, по мере того как он глубже осознаёт, что его ответственность за её поддержание несравнима с той, что лежит на младшем поколении. Сравнив нашего Габриэля даже с примернейшими иноками различных общин, в которых ему доводилось жить, его признали безупречным образцом. Он подчинялся столь искренне всем предписаниям и указаниям распорядка, что последний стал как бы его второй натурой. Он немедленно прерывал любое своё занятие, едва заслышав монастырский колокол и тотчас направлялся туда, куда его звало послушание. В общинных послушаниях он всегда был первым. Когда приходила его очередь звонить в колокол, то первый удар часов застигал его на посту – с верёвкой в руке, готового исполнить обязанность.
И такова была его исполнительность и точность, что никто не мог соперничать с ним, и поэтому если был нужен кто-то для выполнения какой-нибудь службы или занятия, требующих особой добросовестности, выбирали, главным образом, Габриэля. «Относительно этого я припоминаю, – пишет о. Норберто, – что, когда мы жили среди братии в Изоле, летом у нас было обыкновение спускаться в нижний хор для умственной молитвы. Инок, обязанный подавать нам сигнал колокольчиком, то по невнимательности, то из-за того, что услышать главный колокол на таком расстоянии было трудно, частенько забывал прозвонить. Поэтому отец-ректор назначил собрата Габриэля на эту должность, и с тех пор сигнал ни разу не был пропущен».
Мало-помалу усердие и точность в отношении распорядка настолько вошли у него в привычку, что его соблюдение весьма беспокоило его даже в пору болезни; частенько он напоминал тем, кто ухаживал за ним, о том, который час, чтобы не забыли вовремя позвонить в колокол. Во время последнего своего недуга именно он напомнил свои товарищам, дежурившим в его келье, что настал час звонить к полунощнице. Усердие не покидало его, даже когда он ослаб настолько, что не слышал ударов монастырских часов. Милый юноша! Он никогда не уклонялся от своих обязанностей, не перекладывал на других бремя, которое мог взвалить на себя; более того, когда бы ректор не отдавал какое-либо указание относительно учащихся, Габриэль принимал его на свой счёт и прилежно исполнял всё, что было предписано.
Обыденная жизнь пассиониста описывается в следующих строчках одного из писем Габриэля его брату Микеле, который попросил его подробнее рассказать об этом. «Вечерами, то раньше, то позже, в зависимости от времени года, мы отправляемся отдыхать и после пятичасового сна встаём около двенадцати ночи на полунощницу, которую поём в хоре, что, как правило, длится около часа, после чего мы полчаса предаёмся умственной молитве на протяжении получаса. Затем мы снова отправляемся спать – на три часа зимой или на два с половиной летом. Поднявшись утром, мы собираемся в хоре и поём первый и третий час, за чем следует час умственной молитвы и легчайший перекус. Затем два с половиной часа мы заняты учёбой; затем четверть часа – духовным чтением, по завершении которого каждый отправляется на получасовую прогулку под открытым небом. Затем – в хор на шестой и девятый час, после чего приходит пора обеда. Затем следует прогулка на три четверти часа, а за нею – сиеста. Затем по звуку колокола мы поднимаемся на вечерню и духовное чтение в общине. После этого мы снова учимся, как и утром где-то около двух часов, с окончанием чего нам отводится полчаса на прогулку. По четвергам и во все праздники у нас нет занятий после обеда, а после вечерни всё время отводится на беседы (recreation). Прогулка завершается, мы поём повечерие, совершаем умственную молитву в течение часа, а затем идём ужинать. Когда ужин (или – три дня в неделю – перекус) заканчивается, у нас есть три четверти часа на беседы, за которыми следует розарий и ночная молитва. Так вот, с радостью, лёгкостью и благоволением день подходит к концу».
«О, как славно, – говорил Габриэль в другой раз, – сознательно выложиться без остатка, служа Богу (хоть и недостойно) на протяжении целого дня!»
«Пускай братия, – гласит Устав, – учатся благочестиво проводить то время, что остаётся от общих послушаний или личных дел милосердия на благо ближних. Пускай любят тишину и избегают праздности». Собрат Габриэль воплотил этот принцип во всей его важности и требовательности: он не терял времени. «Он всегда был занят либо духовными упражнениями, либо учёбой, либо делами, вверенными его попечению: едва вдруг выдавался свободный миг, он употреблял его на молитвословие либо внутреннее собеседование с Богом» (Материалы процесса, разд. 80). Даже во время бесед он всегда занимался каким-нибудь лёгким ручным трудом, довольно обычным для многих ревностных монашеских общин. «Избегай праздности, – писал Габриэль своему брату, возведённому в священный сан, избегай праздности, занимайся учёбой, работай Богу, ибо ныне время не для покоя, а для трудов, паче всего для священника».
Эту главу мы можем заключить одним из постановлений Габриэля, дающим нам ключ к его приверженности порядку: «Обещаю быть пунктуальным. Обещаю повиноваться звуку колокола, как если бы то был сам глас Божий». Так он истолковал изречение Наставника: «блаженны слышащие слово Божие и соблюдающие его» (Лк 11:28).
XVII. ЕГО ДУХОВНАЯ ОТВАГА
«Жизнь человека на земле – война», – говорит святой Иов (Вульг. Иов 7:1), и победу не одержать, иначе как в яростной и постоянной борьбе. Поэтому каждому христианину, как воину Христову, вменяется в обязанность «подвизаться добрым подвигом» (ср. 2 Тим. 4:7), проявляя и применяя главнейшую воинскую добродетель – истинную нравственную отвагу, то есть, мужество.
После того, как наш юный герой решился пойти следом за распятым Искупителем, каких только браней не пришлось ему перенести в оставшиеся годы жизни! И всё же ни на миг его отвага не дрогнула и его решимость не поколебалась: с редким присутствием духа он упорно упражнялся во всех добродетелях, подобающих иноческому чину, вплоть до последнего вздоха. Да, эта самоотверженность в определённой мере присуща всем инокам, поскольку само вступление в монашество его предполагает, но у нашего Габриэля она усиливалась тем, что он всегда стремился осуществить это жертвоприношение не просто в общих чертах, а стараясь день за днём и час за часом довести это качество в своей душе до совершенства отрешением от всякой твари и глубоким единением с Богом. Послушный благодати, безбоязненный и неустрашимый, он, сталкиваясь с препятствиями извне и изнутри, одолевал их все и, всегда продвигаясь вперёд, никогда не останавливался передохнуть в пути, на который вступил.
«Любому, кто пустился путём духовного совершенствования, нетрудно на собственном опыте понять, с какими препятствиями пришлось столкнуться слуге Божию, чтобы удержаться в той степени рвения, с коим он вступил в новициат; сколько ему приходилось себя принуждать, какие победы одержать над леностным естеством (столь склонным медлить в исполнении добродетели), какое стяжать зрелое мужество и доблесть для сохранения верности при всех обстоятельствах, никогда не позволяя себе погрузиться в теплохладность!» Таковы размышления его духовника, к которым последний добавляет: «Собрат Габриэль был наделён духовной отвагой высоты совершенно необычайной».
Среди его бумаг мы находим где-то сорок постановлений: он записывал их время от времени, но почти все – вскоре после посвящения. И хотя в них на первый взгляд не обнаруживается ничего необычайного – по содержанию и выражениям они кажутся очень простыми, – однако, что следует отметить как весьма редкое явление и как подтверждение его высочайшей добродетели, то, что он все из них исполнил в совершенстве. Некоторые из его постановлений мы уже приводили, а прочие будут встречаться вам позже. Если вдумчивый читатель желает оценить ту степень добродетели, которая требуется для их соблюдения, пускай выберет парочку из них и попробует исполнять их в совершенстве на протяжении хотя бы одного дня. Вскоре он представит, какое самоотверженное упорство и необычная отвага потребовалась, чтобы всю жизнь оставаться верным столь многочисленным и трудным обещаниям, охватывающим всю область аскетического богословия. По причине его отважного послушания благодати он в добродетельном поведении приобрёл такую сноровку, что оно казалось вполне естественным для него и почти самопроизвольным. Так, можно сказать, к примеру, о его господствующей страсти – гневе. Читатель вспомнит, каким вспыльчивым и горячим нравом обладал Габриэль; так вот, послушаем о. Норберто: «В течение всего времени его иноческой жизни я иногда замечал, что гнев как будто закипает в его душе, а порой и проявляется в выражении лица, но не припомню, чтобы он хоть раз поддался этим порывам; наоборот, он всегда предельно быстро и решительно унимал их».
Однако внутренняя брань Габриэля не ограничивалась подавлением гнева. «Дабы сохранить верность Богу, его добродетелям приходилось переносить многие нападки сил ада; и брань порой шла такая упорная и яростная, – говорит его духовник, – что он, преисполненный горести, прибегал ко мне за помощью. И всё же ни разу за всю свою монашескую жизнь не пришлось ему исповедаться в поражении; никогда он даже не поколебался в своём борении, укрепляемый в равной мере отвагой и рвением».
Часто его терзало духовное бесчувствие, тьма, робость и прочие искушения, будучи временами предельно суровыми и пугающими; однако, поддерживаемый на плаву верой, сосредоточиваясь на чувстве долга, он двигался дальше по тернистой стезе совершенствования без жалоб, без печали, без душевного уныния. Напротив, он всегда пребывал в настроении такой открытости (generosity), такого сыновнего доверия Богу, что казалось, будто все свои обязанности он выполняет по природной склонности, укрепляемой разумным рвением и духовной усладой.
Во время всех своих болезней и страданий он также проявлял свою отвагу; и хотя им можно оказать лишь пассивное сопротивление, именно по этой самой причине нет, вероятно, более верной или строгой (surer or sorer) проверки предельного мужества, чем отважное перенесение продолжительной физической боли или же беспричинных нападок со стороны других. Терпение же имеет совершенное действие, как говорит нам апостол (ср. Иак. 1:4); и согласно мудрецу, долготерпеливый лучше храброго (Прит. 16:32). Несомненно, что в монашеской общине, где всем подобает соревноваться друг с другом в доброте, маловато возможностей для проявления терпения в отношении обидчиков, а всё же и там имеются различные испытания, попускаемые Богом ради умножения заслуг и усовершенствования нашего христианского мужества. Настоятели могут оказаться несправедливыми и суровыми, а возложенные на нас труды – превышающими отведённое время, силы, способности; прибавьте к этому естественные трения, возникающие по причине разницы в образовании и взглядах, характерах и темпераментах; а ещё может появиться, как в случае с нашим Габриэлем, какой-нибудь товарищ, которому по душе противоречить нам и досаждать с нескрываемой целью – испытать нашу добродетель. Мы уже видели, с какой неунывающей терпеливостью дорогой наш слуга Божий сносил эти мелкие нападки: перед руководителями он смирялся, обязуясь в дальнейшем быть усерднее, дабы избежать проступков (которые, на самом деле, он не совершал), а братьям непринуждённо отвечал спокойной улыбкой, как бы говоря: «Да ладно тебе! Я знаю, что ты не всерьёз».
Но красота его мужества особенно просияла в героическом терпении, с коим он переносил ту мучительную и затяжную болезнь, что свела его в могилу. Угнетённый усталостью, крайне измученный лекарствами и процедурами (не приносившими предполагаемого облегчения), изнурённый медленным протеканием рокового недуга, он, несмотря ни на что, по общему признанию не произнёс ни единой жалобы и ни малейшим образом не выказал никакого раздражения. На вопросы относительно самочувствия он неизменно отвечал: «Слава благословенному Господу нашему!» «Во время своей последней болезни, – пишет его товарищ о. Савио, – он всегда хранил терпение и внутренний мир: он был готов и желал страдать даже больше, с радостью пользовался любой возможностью поговорить о страстях Христа и Его блаженной Матери. При этом он признательно принимал указания и процедуры лекаря, равно как и распоряжения своих руководителей». «Однажды, – говорит о. Норберто, – я испугался, увидев гримасы боли, решив, что со стороны Габриэля это проявление нетерпения. Придвинувшись я сурово попенял ему, напоминая об обязанности быть терпеливым и самомалейшие неприятности вверять Богу, дабы не лишиться заслуг, кои возможно приобрести отважной покорностью. Выслушав меня со своей неизменной кротостью, он сказал с неописуемой искренностью и добродушием: «Не беспокойтесь, отче, уверяю вас, я совсем не утратил терпения».
Собрат Габриэль не боялся смерти: напротив, он жаждал умереть, и когда пришёл его час, нисколько не тревожась из-за его приближения, он ощутил такую радость и готовность встретить его, что его приходилось сдерживать. Как-то раз, говоря с товарищами о своей смерти, он спросил: «Хотите, скажу, что я чувствую при этом? Так вот, уверяю вас, при мысли о смерти я не испытываю недовольства; скорее, мне стоит опасаться, как бы в той утехе, что приносит мысль о кончине, не таилось некоторое себялюбие».
Но разве сама жизнь, которую он вёл, не была сплошным проявлением героической отваги? Не просто иноческая жизнь сама по себе – со всеми присущими ей ограничениями, лишениями и пожизненным послушанием, – но иноческая жизнь в его понимании, жизнь в полной отрешённости, безусловном самоотречении; жизнь, бывшая чистейшим воплощением трёх степеней мужества: доблести, ревностности и стойкости.
XVIII. ЕГО БЛАГОРАЗУМИЕ
Умеренность и справедливость, даже проводимые в жизнь с величайшим мужеством, не достигают совершенства, если не умеряются благоразумием. Как основа и уток, кардинальные добродетели так переплетены, что в совершенстве овладеть одной из них невозможно, не приобретя остальных. Но именно благоразумию преимущественно надлежит соединять остальные кардинальные добродетели в подобающих соотношениях; оно – соль, сохраняющая их от распада, а также противовес, придающий им устойчивость. Если наличие всех нравственных добродетелей обеспечивает совершенство нашего существа, а мужество действует, как сердце, приводящее их в движение, то благоразумие служит головой, направляющей их действия.
В общем, благоразумие – это качество, посредством которого человек выбирает подобающие средства для достижения цели, а поскольку нашей конечной целью является блаженство с Богом, то благоразумие подсказывает, как нам распоряжаться нашими дарованиями (graces) и свободной волей (free actions), дабы заслужить вечное спасение.
Для того, чтобы эта добродетель вполне созрела, обычно требуется столь много времени, что её считают подобающей пожилым летам, украшением коих она и является. Опыт и рефлексия, наличие коих она предполагает, трудно примирить с невежеством и страстями юных, и было бы более чем необычайно обнаружить её в развитом виде (cultivated) там, где с трудом улавливают, как опасно её отсутствие. И всё-таки мы вынуждены причислить Габриэля к редким исключениям из общего правила и даже допустить, что ему удалось проявлять благоразумие на героическом уровне.
Мы видели, с каким предельным тактом он брал верх над теми, кто пытался препятствовать его призванию или, по крайней мере, отсрочить его вступление в монастырь, и как он умудрялся сохранять нерушимым своё святое уединение, несмотря на их неразумную назойливость. Эта безукоризненная способность к житейской рассудительности и сверхъестественный здравый смысл (если можно так выразиться) не покинули его и в монастыре.
Он не разделял этой довольно распространённой иллюзии, которая могла внушить ему, что в иноческой жизни всё идеально и что все обитатели монастыря избавлены от всех слабостей человеческой природы. Люди, вообразившие себя такую картину, часто болезненно переживают столкновение с настоящей монашеской общиной: они соблазняются (scandalized) и порой испытывают искушение, пожалев о своём уходе из мира, вернуться обратно. Увы! они забывают, что совершенство может быть целью, но не состоянием всякого добросовестного инока, и что даже святые имели свои слабости и недостатки, пока были живы.
Есть сведения, будто Св. Бернард говорил, что если бы существовал какой-нибудь монастырь без единого дурного монаха, то авва обязан был бы послать за таковым куда угодно и раздобыть его, пускай даже тот был бы на вес золота, ибо от этого члена в итоге будет великая польза для общины по причине того, что его присутствие даст возможность поупражняться в добродетелях – и ему самому, и прочим. Монашеское посвящение не устраняет слабость нашей человеческой природы. Всем сонасельникам иноческой обители приходится так или иначе страдать друг от друга; и только тот достигает совершенного мира, кто забывает о своих правах и думает только о своих обязанностях. «Не малое дело – живя в монастырях или в общинах, обходиться без жалобы <…> Вот на чем испытываются люди, как золото в горниле» (Фома Кемпийский. О подражании Христу. Кн. 1, гл. XVII, пер. К.П.Победоносцева).
Если есть на земле место, где исполнилось бы призвание Апостола о согласии (Еф. 4:2-3), то только в хорошо налаженной монашеской общине. Здесь разногласия никогда не возникают из-за злобы и ненависти, а, скорее, из-за случайного взаимонепонимания, которое ни с одной из сторон не исключает самых лучших намерений. Как правило основная причина затруднений состоит не в нехватке любви, а в благоразумии или различении (discretion, от лат discretion – способность мудро различать правильное от неправильного, – прим. пер.). Итак, существует психологическая невозможность всегда быть свободным от возможности падения: порой нам тяжко не причинить обиды, ибо хотя члены общины собраны вместе вокруг общей цели и искренне стараются совершенствоваться, они всё равно всегда отличаются друг от друга темпераментами и склонностями, возрастом и образованием, одарённостью и святостью. Поэтому так удивительно узнавать о юноше, да ещё и наделённом столь пылкими страстями, как наш герой, что Габриэль никому из своих товарищей никогда не давал повода для жалоб и при всяком взаимодействии с ними не доставлял ни малейшего неудовольствия. В отношении себя он сносил любое обращение с безмятежным лицом и улыбкой, и, невзирая на оскорбление, по сути, кротко отмахивался от него. Таков был его тонкий такт, его редкостное благоразумие, постоянно проявлявшееся в ежедневных отношениях с теми, среди кого он жил и умер. Те, кто знал его долее и лучше всех, замечали и чувствовали, что благоразумие вошло у него в навык: всё его поведение было проникнуто им; он никогда не утрачивал бдительности, никогда не позволял сердцу быть застигнутым страстью врасплох, всегда был деликатен и уступчив, никогда не допускал поспешности ни в поступках своих, ни в словах. Его самообладание особенно замечательно проявлялось в учёных диспутах, принятых у наших семинаристов. Собратьям Габриэля доставляло удовольствие померяться с ним силами в споре. В искусстве логической аргументации находились те, кто был равен ему, но никто не признавал поражения столь же охотно и не являл большего великодушия при первом просвете полной победы. Если оппонент, не в силах устоять перед силой справедливого довода, смолкал, смиренный юноша не извлекал преимущества из этого положения, но самым непринуждённым образом перенаправлял спор на другой предмет. Если, несмотря на доводы и доказательства, оппонент не уступал, но продолжал держаться за своё мнение с вызывающей настойчивостью, Габриэль более не настаивал, но старался свернуть дискуссию, дабы не задеть чувств противника: благоразумие подсказывало, что не стоит добиваться победы ценой любви. Только те, кто на опыте изведал оживление и возбуждение подобных интеллектуальных турниров, могут представить, как легко забыться при этом даже в ревности об истине. «Обещаю подавлять свою словоохотливость», – таково было одно из постановлений, которое Габриэль не только написал пером, но и воплотил в будничной жизни, и которое много способствовало его совершенствованию в евангельском благоразумии.
Этак кардинальная добродетель, однако, состоит не только в выравнивании наших взаимоотношений с ближними; она также должна сиять в благом упорядочении наших собственных дел. И в отношении Габриэля мы видим, как её принципы воплощались в надлежащей заботе о здоровье, в учёбе и внутренней жизни, подчиняя всё его конечной цели.
Несомненно, приверженный чувственным удовольствиям мир не преминул обвинить его в неблагоразумии, в том, что он принял образ жизни, неумеренно переполненный (по их словам) тяжкими подвигами – и преждевременная кончина Габриэля только подхлестнула разногласия. Но пускай все таковые вспомнят, что не аскеза (mortifications), а именно её отсутствие в миру уносит в могилу до срока тысячи жертв удовольствий, в то время как строгое подвижничество ведёт к долгожительству, как в предостаточной мере показывает статистика монашеских орденов.
Кроме того, исполняемые нами подвиги не оставляют места для причуд отдельных ревностных натур, но подчинены послушанию, причём даже общие упражнения, предписываемые Уставом, умеряются отеческой любовью бдительных руководителей. «Да не совершают братия без дозволения руководителя (гласит Устав) ничего, руководствуясь своим частным суждением, ибо тем они лишаются заслуги послушания, кое они особенно обязаны блюсти, и порой вредят своему здоровью без всякой пользы для подвига и монашеской общины».
Так вот, благоразумие, с которым Габриэль вёл свой образ жизни, не нарушалось ни безрассудной ревностью, ни мимолётными порывами; также его было не упрекнуть в недолжном отношении к учёбе, ибо неумеренные ночные бдения и отказ от регулярного отдыха, что подрывает здоровье беспечного студента, невозможны под мудрым руководством и призором сознательных руководителей.
Здоровье и телесная крепость суть драгоценные дары Божии, которые нельзя безнаказанно презирать или растрачивать впустую, и в этом наш Габриэль неповинен, ибо на протяжении своей иноческой жизни он не погрешил небрежением, а всегда был совершенно послушен указаниям тех, кто был поставлен над ним. И всё-таки, если в конце концов допустить, что ревностное пассионистское подвижничество сократило дни нашего героя, то что из этого следует? Стоило ли вообще жить, не расходуя свою жизнь на служение Богу? «Ибо не в долговечности честная старость и не числом лет измеряется, – говорит мудрец, – мудрость есть седина для людей, и беспорочная жизнь – возраст старости… Достигнув совершенства в короткое время, он исполнил долгие лета; ибо душа его была угодна Господу, потому и ускорил он из среды нечестия… Праведник, умирая, осудит живых нечестивых, и скоро достигшая совершенства юность –долголетнюю старость неправедного» (Прем. 4:8-9, 13-14, 16).
Теперь мы переходим к теме научных занятий, цель которых чётко указывается в следующих словах нашего Устава: «Дабы юноши лучше подготовились к душепопечению и с полнотой сил своих могли трудиться на винограднике Господнем». Им часто напоминают, что учёба – это «особая обязанность, налагаемая на них их положением». В письме к своему брату Энрико наш Габриэль даёт ясное описание своего отношения и своего поведения в связи с этой обязанностью: «Будь прилежен в учёбе, дорогой братец! Поверь, больше всего, среди прочего, меня пугает в предстоящем возведении (если то будет угодно Богу) в священный сан мысль о том, сколько всего я должен перед этим узнать. Однако, – добавляет он, – в течение прошедших четырёх лет я по милости Божией занимался учёбой чуть менее небрежно, нежели прежде, когда я жил с вами дома».
Правда в том, что он прилагал все душевные силы, стараясь овладеть наукой – особенно же философией и богословием – с тем, чтобы получить возможность учить народ и проповедовать ему истины нашей святой веры, да обращать к Богу заблудшие души бедных грешников. «Да будет совершен Божий человек, ко всякому доброму делу приготовлен», – любил он повторять себе самому и товарищам слова Апостола, (2 Тим. 3:17), к которым он прибавлял: «Никто не сможет плодотворно трудиться в винограднике Божием, не укрепляемый святостью и знанием». Часто с живым чувством он припоминал обычай, насаждаемый св. Винцентом Страмби (1745-1824 гг., пассионист, преподаватель, особое внимание уделявший бедным и сиротам, известный своей миротворческой деятельностью во время столкновений французских и австрийских войск в Италии, память 25 сентября, – прим. пер.), по которому семинаристы во время занятий воображали себя окружёнными множеством бедных заброшенных грешников, страстно жаждущих святого наставления и духовного ободрения. Очевидным плодом этих размышлений были постоянные и стремительные успехи в учёбе. Некоторые из его товарищей, наверно, были талантливее его, но он превосходил их прилежанием и старанием. Дабы не терять ни минуты из времени, отведённого на учёбу, он завёл себе жёсткое правило никогда не покидать свою комнату. В течение всего времени занятий он внимательнейшим образом внимал преподавателю, и по всему его облику было заметно, что сколь бы сухим и отвлечённым ни был материал, он пронизывал Габриэля до самой души. То, что это действительно было так, подтверждалось, когда приходила его очередь развить тезис, недавно объяснённый в классе и подготовленный при самостоятельных занятиях, ибо он тогда справлялся со своим заданием, находя столь сильные доводы и излагая предмет так ясно, что все слушавшие его были убеждены в его полном владении темой; и преподаватель вместе с классом заверяли, что слушать его было сущим удовольствием.
Таковым было его благоразумное усердие в свете его призвания к священству и, хотя Бог не поручил ему отправиться на это служение и принести много плода, то со стороны верного слуги Его во все годы учебной подготовки не было недостатка ни в доброй воле, ни в трудолюбии. Даже когда цель его устремлений вроде, наконец, исчезла с дальнего горизонта, а его здоровье необратимо расстроилось, его прилежание и внимательность в классе – к изумлению товарищей – не убывало.
Наконец, благоразумие Габриэля проявилось в том, как он извлекал для себя пользу из духовного руководства. Тот, кто не чувствует необходимости в духовном руководстве, ещё не вступил на стезю подлинной духовной жизни. А на ней случаются трудности и недоумения, при которых на требуется совет и ободрение тех, кто опытен в путях духа и умеет применять имеющееся знание к нашим особым обстоятельствам. Те, кто всех мудрее и благоразумнее в руководстве, при руководстве самими собой не смеют вверяться собственному усмотрению. «Человеку же как узнать путь свой?» – вопрошает Святой Дух (Прит. 20:24). Только тот в безопасности, кто действует согласно благоразумному совету и руководствуется послушанием. «Тот, кто наставник себе самому, тот ученик глупца» (Св. Бернар Клервоский). «Да приходят братия, – гласит наш устав, – к своему духовнику с доверием, как к отцу, поверяя свои нужды, открывая тайны своего сердца, изъясняя тревоги духа, дьявольские искушения и беспокоящие помыслы; будучи уверены, что всякий раз, поступая так с благоговением, они обретут великие плоды добродетели и благовременную помощь от Бога, и возвратятся не только утешенные, но также преисполненные мира и радования».
Наш дорогой собрат был живым подтверждением добрых плодов, пожинаемых душой, что была верна и благоразумна в своём послушании духовнику. «Утешительным делом было печься о духовных заботах Габриэля», – писал о. Норберто. «Он ничего не держал в тайне от своего духовника; он целиком вверил свою душу в руки его: помышления ума, намерения и желания, чувствования своего сердца и движения страстей, свои искушения, трудности и колебания – дабы все его действия, равно внутренние и внешние, получали от послушания своё направление и благословение. Мне достаточно было хоть раз сказать: «Поступай так-то или так-то», и я был заранее уверен, что он сделает то, что я посоветовал, и мне не представится повода повторять своё указание. Открывая сердечные помыслы, он действовал с простотой и искренностью, достойными подражания».
Однако беседы, что он вёл с духовником, не были чрезмерно продолжительны. Благоразумный юноша хорошо подготавливал свои вопросы и даже записывал их на полоске бумаги. Ответы принимались без обсуждения и возражений, ибо он приходил получать руководящие советы, а не давать. И не подражал он манере тех, кто пытается получить одобрение своим привычкам и взглядам, а затем обманывает себя, уверившись, что действует по послушанию!
Один из признаков дьявольского наущения, особенно, когда оно надевает личину добра, заключается в том, что искуситель – «бес немой» (ср. Мк. 9:25) – требует от жертвы таиться и молчать. Наш Габриэль избегал всех этих силков, смиренно открывая всё, что приходило ему на ум, и чем сильнейшее затруднение он ощущал, тем решительнее ополчался против этой застенчивости.
«Когда проследишь весь ход его жизни, – заключает о. Норберто, – становится ясно видно, что Габриэль обладал добродетелью благоразумия. Он всегда узнавал – то сам, то по совету других, – как выбирать и применять надлежащие средства для достижения конечной цели, как избегать силков и искушений врага, упражняться в добродетелях, поборать страсти, осуществлять возвышенные замыслы Божии в иноческом чине – и всё это с духом бодрым, сердцем искренним, волей смиренною и отважной».
Но если судить с евангельской точки зрения, то высшим проявлением благоразумия во всей его образцовой жизни, тем, что стало как бы родником всех остальных и облекло их своим сиянием и пылом, было то, что он стал иноком. «Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? Соблюди заповеди. Он же сказал Ему в ответ: Учитель! всё это сохранил я от юности моей: чего еще недостает мне? Иисус, взглянув на него, полюбил его и сказал ему: одного тебе недостает: пойди, всё, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, последуй за Мною. (Мк. 10:17-21; Мф. 19:17). Таковы указанные Богом средства для достижения евангельского совершенства: и высшее благоразумие Габриэля состояло в том, что он сделал их правилом своей жизни. Во цвете лет он узрел и тщету мирских благ, и превосходство благ вечных: он укрылся в тиши иноческой обители, приняв суровый подвиг следования евангельским советам, дабы обрести большую уверенность в достижении своей конечной цели», – сказано в материалах канонизационного процесса.
XIX. СИЛА ЕГО ВЕРЫ
Присутствие благодати в душе проявляется в следовании трём сверхъестественным добродетелям, произрастающим из благодати, как из семени, и подобно ей, вместе с ней привносятся в душу Божией благостью и милостью. Эти добродетели суть вера, надежда и любовь; и называются они богословскими, потому что получаемы напрямую от Бога и имеют Его своей непосредственной целью. Первой из них и источником или основанием двух других является вера, благодаря коей человек верует всем истинам откровения Божия.
Крещённый в тот самый день, когда он открыл глаза для света мира, воспитанный заботливыми родителями — искреннейшими христианами; получивший начальные уроки Закона Божия у Братьев христианских школ (чей девиз – «Сила веры»), наш юный герой без сомнений получил гораздо больше преимуществ, чем средний католический ребёнок. Эта «сила веры», которую сообщили ему его самые первые учителя, наложила на его душу отпечаток, действие коего прослеживается во всей последующей работе по стяжанию святости; она снабдила якорем его наставников в коллегиуме, помогая провести его через бурную пору юности, когда тщеславие и страсти затуманивают ум и сердце пагубным мраком; так что, когда он наконец оказался в безопасной гавани иночества, было ясно, что неизменная сила веры сделалась одной из самых поразительных черт его святости. Она проявлялась, по рассказам многочисленных свидетелей, при любых обстоятельствах, но особенно в общении. «Он был столь преисполнен ею, – говорит о. Савио, – что дивным образом воспламенялся всякий раз, когда удавалось вызвать его на разговор о вероучении». Его радостная покорность в приятии тайн богооткровенной истины явственно читалась на его лице, и у него всегда наготове имелся набор небольших изречений, с помощью которых он просто и подобающе выражал свои внутренние убеждения.
При этом мы должны также отметить, что вера нашего Габриэля часто подвергалась тяжким испытаниям от дьявола. «Сын мой! – говорит мудрец, – если ты приступаешь служить Господу Богу, то приготовь душу твою к искушению» (Сир. 2:1). «Против веры, – пишет его духовник, – Габриэлю пришлось перенести яростные и продолжительные искушения, но он презрел их все. Они досаждали ему обычно во время молитвы. Какую бы тайну он не выбрал для медитаций, возникали самые навязчивые внушения против её истинности. Но слуга Божий не прерывал из-за этого своих святых упражнений, а наоборот, предавался им с сугубым сосредоточением ума, с неуклонной верностью и крепостью воли. Без смятения и тревоги он просто брал щит веры, которым угашал все раскаленные стрелы лукавого (ср. Еф. 6:16), обращая все потуги дьявола к его вящему постыжению. Отнюдь не страдая от таких нападок, Габриэль лишь крепчал благодаря им: они лишь могли заставить его ревностнее выкрикивать мольбу апостолов: «Умножь в нас веру!» (Лк. 17:5).
Наш устав требует, чтобы мы были мужами веры. «При всех занятиях да представляют себя братия в присутствии Божием, и таким образом мы сможем молиться непрестанно, избегать греха и следовать добродетели». Так вот, Габриэль столь полно воплощал это правило на практике, что всякое время и в любом месте его ум был полон мыслью о Боге: ничто не могло отвлечь его – то была его пища, его жизнь. Так глубоко он усвоил его себе, что его внимание к Присутствию Божию стало его второй натурой: шёл ли он по дороге, разговаривал ли с братьями, занимался учёбой или отдыхал, ум его всегда был направлен к Богу, а по его лицу и движениям было очевидно заметно, что он занят серьёзными размышлениями.
Отсюда и мир тот душевный, который он сохранял при всех обстоятельствах, несмотря на противоборства, как изнутри, так и снаружи. «Обещаю принимать, – писал он наряду с другими постановлениями, – всё из рук Божиих как посылаемое для моего благополучия. Обещаю мириться со всем происходящим, великим или малым, от кого бы ни исходило оно и каким бы образом ни свершалось. Обещаю представлять, что Сам Иисус говорит мне: «Это я желаю, чтобы так случилось», а я отвечу Ему: «Да будет воля Твоя!»»
Верный этим постановлениям, Габриэль вскоре приобрёл навык видеть все события в Боге, понимая их так, будто Сам Бог пожелал или попустил их ради Своих святейших замыслов, и принимая их с полным доверием от Бога. И вот таким образом он достиг той глубины внутренней жизни, столь поразительной, что он мог бы сказать вместе со св. Павлом: «Уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал. 2:20) и «Верою вселился Христос в сердце моё» (ср. Еф. 3:17). Ибо чем яснее пылала вера в его душе, тем более Бог уподоблял её Себе и заставлял её действовать по образу Божию, всегда совершенствуя и увеличивая в ней силу всех сверхъестественных добродетелей. Как писал его духовник: «В заключение мы можем сказать об этом прекрасном и достославном юноше, что он жил верой», что особенно справедливо относительно его последних лет и особенно года, предшествовавшего кончине, когда каждая его добродетель обрела высоту и совершенство совершенно необычайное и вполне заметное всем.
XX. ЕГО ЖИВАЯ НАДЕЖДА
Когда посредством боговдохновенной веры человек воспринимает то, что «не видел… глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор. 2:9), когда он отвращает свои помыслы и желания от преходящих предметов земных и сосредотачивает их на небесных – это и есть христианская надежда. Точно так же, как вера учит нас судить обо всём с высшей точки зрения, так надежда возносит наши желания далеко над землёй; если верой мы верим в Бога как в наше первоначало, то надеждой мы устремляемся к Нему как к нашей конечной цели. Именно надежда утешает нас в испытаниях, поднимает нас над сомнениями, побуждает к большим усилиям; она вдохновляет мужество, воодушевляет на доблесть, на отвагу в исполнении долга, на терпение в страданиях, на постоянство в стойкости.
Габриэль доверял Богу безгранично и неколебимо, это доверие позволяло ему всегда сохранять безмятежность духа, оно вселяло в него почти что настоящую уверенность в своём грядущем спасении, ибо казалось, что в своём земном бытии он сомневается больше, чем в существовании вечного счастья богообщения и в том, что оно будет ему даровано. Его духовник свидетельствовал, что добродетель надежды у этого праведного юноши достигала столь необычайной высоты, что казалась ему неизъяснимой. То мучительное сомнение, что заставляет трепетать даже святых – «спасусь ли я?», – не пугало того, в чём сердце жила неколебимая уверенность в обретении жизни вечной, и узнав, что его земной путь подходит к концу, он, несмотря на неожиданность сообщения, не испугался смерти. Более того, нужно сказать, что он жаждал умереть по причине своей надежды на нерасторжимое единение с Богом, на избавление от опасности оскорбить Его и на вечное общение со своей Королевой, милой Матерью Божией. Эта сила надежды и упования на Бога много превосходила чувства какого-нибудь любящего сына к своему земному родителю. Хотя его жизненная участь по сути обошлась без таких чрезвычайных испытаний, о коих можно прочесть в житиях весьма многих святых, всё же и Габриэль не был избавлен от искушений, к которым столь часто прибегает адский недруг с целью погубить или хотя бы приглушить в нашей душе сию весьма утешительную добродетель. Тут однако дьявол не преуспел; напротив, таковые искушения обращались против собственной же цели, ибо святой юноша не только противостоял им и поборал их, но укреплялся в вере и возрастал в сыновнем уповании на Бога. Конечно, возникали порой помыслы, омрачавшие его душу на какое-то время и заставлявшие его сердце содрогнуться от страха: воспоминания о провинностях, совершённых прежде вступления в орден, сознание своего личного недостоинства, неизъяснимость судов Божиих, страх оказаться неверным и другие рассуждения; но, как напуганное дитя ищет прибежища в объятиях матери и обретает там покой и умиротворение, так и Габриэль в те мгновения страха немедля устремлялся к любящему сердцу Бога и кротко укрывался там. Он творил это в такой полноте любви, с такой безыскусной уверенностью, таким упованием на милостивую доброту Божию, что душевный мир его быстро восстанавливался; а едва унималась брань, не оставалось и следа неуверенности или сомнения. Он часто припоминал те изречения Священного Писания, что говорят о надежде и доверии к Богу; он напоминал самому себе, что надежда прямо заповедана; он размышлял о бескрайней благости Божией, Его любящем сердце и о том, какую утеху мы приносим Ему и доставляем почтение, пестуя в себе доверие к Нему. Он имел обыкновение побуждать себя к надежде, говоря: «Если Бог оказался так милостив, что отдал мне Своего Сына, то где предел упованию на Него!» «Если Иисус Христос стал человеком и воистину умер на кресте ради меня, то как могу я страшиться, что Он не сделает всё остальное?» «Будь наше спасения в наших собственных руках, – также говаривал он, – тогда у нас были бы основания страшиться; но оно – в руках Божиих, в надёжных руках: давайте же доверять Богу, давайте надеяться на Него!»
Едва ли мы могли бы закончить эту главу, не отметив, что поскольку сердце Габриэля было преисполнено сверхъестественной надежды, он также имел дивный дар внушать таковое же чувство в других. «Если ему доводилось заметить, что товарищ проявляет какие-нибудь признаки маловерия или чрезмерного страха за участь своей души, или беспокоится о замедлении своего духовного роста, Габриэль, немедленно воспламеняясь любовью и рвением, вдохновлял малодушного на большую уверенность и отвагу. И по своим наблюдениям я могу засвидетельствовать, – заключает его духовник, поддерживаемый в этом также показаниями товарищей Габриэля, – что своей сверхъестественной надеждой, которая воодушевляла их в служении Богу, они главным образом обязаны словам и примерам своего дорого собрата».
XXI. ЕГО ПЛАМЕННАЯ ЛЮБОВЬ
«По тому узнают все, что вы Мои ученики, – говорит Господь, – если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13:35), но преуспеть в этом по общему признанию нелегко. Пускай любезный читатель обратится к своему сердцу и сравнит его самые глубинные побуждения с тем образцом, что задал св. Павел, написав: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит» (1 Кор. 13:4-7). Дабы воспринять эту божественную добродетель, Габриэль непрестанно трудился умом и сердцем, особенно во время медитаций, изыскивая для себя наиболее мощные движущие силы для следования ей; составлял правила собственного поведения, предвидел и старался предвосхитить дополнительные обстоятельства, чтобы не быть застигнутым врасплох при любом сложившемся положении. Можно здесь привести некоторые из тех его постановлений ради нашего наставления и воодушевления: «Обещаю не говорить об упущениях других, даже если о них известно уже всем; также обещаю не выказывать никакого неуважения им, ни в присутствии их, ни за спиной. О каждом обещаю говорить с величайшим почтением». «Обещаю не задевать никого резкими замечаниями и не говорить в тоне, способном расстроить кого-нибудь». «Обещаю замкнуть своё сердце для всякого рода злости, недовольства или досады, а прежде всего, для любых завистливых или мстительных чувствований». «Обещаю радоваться успехам других, а любое завистливое чувство считать погрешением». «Обещаю следовать любви и доброте, особенно помогая братьям, служа им и утешая их. Мои ответы должны быть кротки, слова – мягки, манеры – приязненны. Обещаю тщательно избегать выбора себе особых друзей, чтобы никого не обижать».
Любя всех равно, он всё же больше радовался общению с нижестоящими. Он не оказывал предпочтения обществу тех, чьи таланты были сообразны его собственным, но, скорее, тем, кто был одарён скромнее. Он великодушно приноравливался к их вкусам, сочувствовал их настроениям и склонностям, потому что «не искал своего», а «для всех сделался всем» (1 Кор. 9:22), поэтому светские братья чувствовали себя с ним совершенно уютно. Говоря словами о. Джермано, «природа и благодать, сочетавшись в сердце Габриэля, породили одну из тех совершенно привлекательных личностей, которые так редко встречаются на нашей грешной земле». «Мы все замечали у него необычайную доброту и внимание к каждому брату», – пишет о. Франческо-Савио. «Если кто-нибудь заболевал, Габриэль тотчас вызывался ухаживать за ним; если он замечал кого-нибудь в тревоге, он заботился о том, чтобы утешить и успокоить его. При этом, в его отзывчивости к ближнему не было ничего чувственного или мирского: она происходила из чисто духовных начал и проявлялась даже наперекор естественной неприязни. Если настоятелю приходилось порой налагать наказание на кого-нибудь из монахов, – пишет тот же свидетель, – Габриэль вступался за брата и не успокаивался, пока не удавалось исходатайствовать отпущение для него. Однако ж, когда настоятель бывал не расположен оставлять провинность без наказания, Габриэль предлагал понести наказание сам. Это случалось часто, особенно в отношении младших членов, недавно вступивших в новициат».
А позже все товарищи Габриэля признавали, что он никогда не отказывал и даже не мешкал в ответ на любые призывы о помощи; едва его о чём-нибудь просили, он откладывал в сторону свою работу и немедля бескорыстно помогал брату. Более того, он старался предвидеть нужды товарищей и, не дожидаясь просьб, стремился услужить им. Он был верен самой букве, равно как и духу евангельского совета: «Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся» (Мф. 5:42). «Многократно, – пишет его духовник, – с тем чтобы умерить его чрезмерное желание быть всем слугой, я отсылал его прочь с каким-нибудь смиряющим упрёком. «Ты постоянно суёшь нос не в свои дела, – мог я, например, сказать, – не помешает тебе и своими заняться!» Тут Габриэль огорчался. Но не из-за резкого замечания, а из-за лишения возможности помогать кому-либо». Поистине, правило его жизни не отвечало немилосердному требованию мира: «Каждый следи за собой!»
Мы уже показали в другом месте, что с самого детства досточтимый слуга Божий был преисполнен нежным состраданием к беднякам Христовым: это навсегда осталось одной из его характерных черт. «Он радовался, – говорит один из его первых жизнеописателей, – что, хотя конгрегация Страстей живёт на добровольные пожертвования верных, у него всегда остаётся возможность подавать нищим». «Да будет пастырь, – гласит наш устав, – преисполнен милости к бедным и к странникам». И ещё: «Если по удовлетворении нужд обителей и церквей нашей конгрегации остаются излишки, да будут они отданы нищим».
«Я помню, что как-то раз, когда мы отправились на прогулку, – говорит один из соучеников Габриэля, – мы встретили нищего у ворот, ожидавшего куска хлеба. Став на сторону привратника, Габриэль шутливо сказал брату: «Поглядим, как ты расщедришься на этот раз!» А поскольку ломоть показался довольно мал, Габриэль воскликнул с ужасом и жалостью: «Бедняга! Надо же, этого кусочка не хватит, чтобы насытить его желудок!» Обязанность раздачи милостыни обычно возлагалась на этого брата, и, чтобы поощрить его к щедрости, Габриэль часто говаривал ему: «Когда хочешь что-нибудь дать, пускай это будет что-нибудь стоящее. И обязательно давай от всего сердца!» Обычно он ограничивал себя за едой, чтобы оставалось побольше на нуждающихся. Он не оставлял на тарелке просто то, чего сам не желал, но самого начала трапезы намеренно откладывал самое лакомое, оправдывая эту привычку перед своими товарищами словами: «Нищие заслуживают самых лучших кусочков, почему мы должны оставлять им что похуже?» «Иногда, – пишет о. Норберто, – когда приостанавливались передохнуть на обратном пути после прогулки, и мимо случалось пройти побирушке, Габриэль просил позволения поговорить с ним. Он пользовался такими случаями для того, чтобы подсказать нищим, как им вынести бремя их несчастья: он внушал им сыновнюю преданность Мадонне, напоминал о том, что Сын Божий выбрал добровольную нищету и подвергался её всем тяготам; он побуждал их почаще вспоминать страсти и мучения Иисуса Христа; он говорил им о великой награде, уготованной на небесах для тех, кто освящает нищету свою, и так утешив и ободрив их, он отпускал несчастных, что голодали душой, возможно, даже больше, чем телом. В своих письмах он опять же часто ходатайствовал о бедных, прося своего батюшку и всех домашних быть щедрыми к ним. В этих обращениях встречаются следующие размышления: «Не тревожься о том, милый папенька, ведь милосердие никогда не обеднило никого – напротив, благословения нищих призовут на тебя и на всё семейство благословение небес!» «Иисус Христос говорил нам, что всё, что мы делаем для нищий, Он принимает, словно это делается для Него». «Одним из величайших утешений в час смертный будет вспоминать, что ни один нищий не ушёл от твоих дверей с пустыми руками».
«Подытоживая в нескольких словах всё, что может быть сказано об этом предмете: любовь его была всеохватной, неистощимой и воистину вошла у него в навык. Изо всех своих сил – делами, молитвами и словами – Габриэль старался поддерживать нуждающихся, утешать опечаленных и помогать нищим. Радушный и сердечный до крайности, благотворя всем, стараясь быть всем полезным, слуга Божий проявил любовь такой высоты, что её подобает считать героической». Таковы заключительные слова главы, сообщающей о любви Габриэля к ближним, в кратком изложении его канонизационного процесса.
XXII. ЕГО ЛЮБОВЬ К БОГУ
«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь» (Мф. 22:37). Соблюдение этого закона составляет сущность нашего совершенство, всё прочее вторично. Умеренность, справедливость, мужество и благоразумие, и, более того, даже вера, надежда и любовь к ближнему не имеют сверхъестественного значения, если они не происходят от любви к Богу. «Тот, кто любит, не пребывает в смерти» (ср. 1Ин. 3:14).
Однако, как же справиться с описанием того пыла сердечного, с коим Габриэль любил Бога? Если о ближнем он так нежно заботился ради Бога, то насколько более пламенно старался он любить Бога ради Него Самого!.. Его сердце всегда было полно помышления о Боге, что непрестанно вырывалось наружу воздыханиями любви – то к Иисусу в Евхаристии, то – к Пресвятой Деве. Во время исполнения бытовых послушаний (подметая и вытирая пыль в обители), учёбы, бесед, прогулок, везде и всегда его сердце горело любовью к Иисусу и Марии; более того, вокруг них вращались все его мечты, когда он давал волю воображению.
Разумеется, враг рода человеческого не мог снести зрелища души, столь полно сосредоточенной на Боге, и старался помешать юному семинаристу на безостановочном пути к святости. «Была определённая пора, – говорит его духовник, – когда дьявол особенно разъярился и нападал на него с такой свирепостью, что Габриэль претерпевал неописуемые муки. Он досаждал ему столь гнусными помыслами против Бога, он побуждал его изречь против величия Божия такие дьявольские кощунства, что Габриэль испытывал величайшую робость даже намекнуть мне об их содержании и у него почти перехватывало дыхание от ужаса, когда он рассказывал о своём жутком борении. Злой дух был однако замечательным образом повержен нашим юным героем: все его нападки сделали Габриэля лишь дороже Богу его, Коего он, вопреки всем искушениям, с каждым днём любил всё больше и больше».
Чтобы возжигать эту священную любовь в своём сердце, Габриэль приучился памятовать многочисленные дары и милости, кои Бог пожаловал ему; размышлял о Божией благости и милосердии к нему, смирялся, побуждал своё сердце к всевозрастающей любви, поощрял себя к большей верности, независимо от искушений и трудностей, с которыми приходилось сталкиваться. Весь мир для него был лестницей, по которой он с лёгкостью восходил к Высшему Благу, восторгаясь Его совершенствами, Его любовью к нам, Его заботой о нас, превосходящей материнскую (ср. Ис. 49:15). Всё что он видел – от диких цветов полевых до звёзд небесных, – было словно бы превеликим множеством зеркал, в коих он созерцал разнообразнейшие совершенства Божии. Не только образы природы, но и всякие обстоятельства и любые события естественным образом давали ему пищу для размышлений, помогавших возносить ум к Богу и сердца товарищей направлять к Нему же. Это упражнение стало столь привычным и свойственным ему, что всё на свете заставляло мысли и чувства его непроизвольно обращаться к небесам.
Такую любовь долго скрывать невозможно: «Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?» (Прит. 6:27) С самого начала его жизни в монастыре, товарищи отмечали его необычайный пыл. Благоразумные руководители советовали ему быть бдительным и следить за своей наклонностью прилюдно выражать тайны своей души, и послушный юноша, чья покорность шла рука об руку с его пылом, преуспел в умении умерять пламя, горевшее в его сердце. Но всякий раз, когда, например, во время умственной молитвы он терял из внимания присутствие посторонних, то забывался и, несмотря на добрую волю, невольно выдавал свои могучие чувства пылкими воздыханиями.
Он непрестанно говорил о Боге, ибо от своего «избытка сердца» (Мф. 12:34) о чём он ещё мог говорить? и «едва стоило ему поднять эту тему, пылкость его была замечательна», – говорит о. Савио. «Его приходилось сдерживать; и порой наш духовник корил его, говоря, что он везде суёт свой нос и только и ждёт, чтобы захватить разговор, не давая другим сказать и слова. И всё же очевидная искренность его изъявлений никогда не встречала непонимания у слушателей, собственное их рвение услаждалось всем сказанным им и почти неодолимо влекло их подражать ему».
Неудивительно, что любящий Бога столь сильно, с таким всепоглощающим чувством, желал умереть. Если такое счастье ему доставляло общение с Богом даже здесь, на земле, то естественно, он был преисполнен всевозрастающего желания созерцать и обладать Высшим Благом без боязни разлучения. Со времён новициата он жаждал умереть: он молил Господа об этом в горячайших молитвах, и таков был пыл его желания, что духовник начинал бояться, как бы он не был услышан слишком рано и не лишилась братия спасительного общества столь юного серафима, коим имела честь обладать. Но хоть и велика была его жажда небес, ещё больше была его покорность воле Божией; и часто с неподражаемой искренностью он повторял: «Да свершится всеми созданиями святейшая, достопоклоняемая и вселюбезная воля Божия!» Однако внутреннее пламя божественной любви постоянно так возгоралось, что мало-помалу снедало хрупкую оболочку, бывшую его земным горнилом, и когда, наконец, настал его последний час, то, по словам кардинала Парокки, «скорее сила любви его, чем какой-нибудь телесный недуг, разорвала тонкие путы, удерживавшие его душу в нашем мире, и позволила ей навеки воссоединиться с единственной целью его сердечных устремлений».
Было, однако, одно великое утешение в пору изгнания, одно предвкушение будущей славы, один верный залог небес: та́инственное присутствие Иисуса Христа в Его Церкви, и как бескрайняя любовь Божия сосредоточена в сем дивном Таинстве, так и у Габриэля любовь всей его жизни имела своей сердцевиной дарохранительницу. Он почитал себя счастливцем из-за того, что от пяти до шести часов ежедневно имел возможность проводить пред его Царём, воспевая часы или безмолвно общаясь с Ним в умственной молитве; да к тому же было позволено принимать своего Господа три раза в неделю и по всем праздникам, а приходить и склонять колени перед Достопоклоняемым Присутствием он мог всякий час… Что за жизнь для того, кто любит Бога! Но даже для ревностного сообщества, членом коего Габриэль состоял, его благоговение перед Святыми Дарами было предметом изумления. «То, что я помню и могу засвидетельствовать, – пишет его духовник, – куда меньше того, что было в действительности». Он был просто охвачен любовью к своему Господу, представавшему в гостии. Часто ему доводилось беседовать на этот предмет со своими товарищами, и слова его были столь пламенны, что возжигали в сердцах слушавших его огонь, подобный тому, что горел в нём. Невозможно выразить глубину чувства, с которым он говорил о благости, которую проявляет Иисус, пребывая среди столь многих холодных и безразличных к Нему душ, почти не обращающих на Него внимания; находясь столь часто в местах необустроенных и неподобающих, где даже нет убогой лампадки, дабы воздать честь Ему, побыть с Ним! И таковы были его переживания обо всех оных обстоятельствах, что глаза его наполнялись слезами, и таковы были его речи, что все слушавшие его, испытывали глубокое потрясение. Настолько часто, насколько это было возможно, он посещал Любовь свою, сокровенную в гостии, и предстоял Ему коленопреклоненно, охваченный глубоким благоговением. «При таковых посещениях, – говорит о. Савио, – он так погружался в молитву, что приходилось встряхивать его, чтобы привлечь внимание в чему-нибудь иному». У него было обыкновение приходить в хор немного заранее перед началом службы, дабы насладиться обществом Возлюбленного чуточку дольше, чем братия. Всякий раз, как у него выдавалось свободное время, пускай лишь минутка, он проводил её перед дарохранительницей. Проходя близ хора, если ему удавалось остаться незамеченным, он всегда преклонял колени перед Святыми Дарами; однако иногда осмотрительность затмевалась ревностью, и поэтому его товарищи много раз оказывались свидетелями проявлений благоговения, отнюдь не предназначенными для их глаз. Когда послушания препятствовали ему посетить своего Господа телесно, он посещал Его в духе, притом довольно часто он просил своего ангела-хранителя сходить поклониться их общему Повелителю, особенно в те места, где Им более всего пренебрегают. Советуя таковой обычай своим товарищам, он добавлял: «В свой смертный час мы сможем сказать: «Иисусе мой, я так часто навещал Тебя понемножку; не оставь же меня ныне, Иисусе, Любовь моя!»»
Любовь по самой своей природе соединяет; она как бы превращает душу в предмет её чувства, поэтому для души, целостно любящей Бога, Он становится её жизнью, как говорит апостол: «Соединяющийся с Господом есть один дух с Господом» (1 Кор. 6:17). Это высшая ступень духовной жизни – жизнь в единении. Ради этого мы изживаем в себе зло покаянием, смирением и подвигом; ради этого развиваем в себе добро всевозрастающей верой, надеждою и любовью – всё это подготавливает нас к окончательному и совершенному состоянию, состоянию глубинного единства с души с Богом. И хотя нам никогда не заслужить столь великой милости, мы, тем не менее, можем обрести расположение к этому, подвизаясь на ступенях очищения и просвещения, со всем смирением и преданностью ожидая, когда Господин попросит нас «пересесть выше» (Лк. 14:10). Таким образом, наконец, приходит пора, когда Бог берёт наш ум в своё полное владение и господство, просвещая наше разумение светом присутствия Своего и направляя нашу волю воздействием воли Своей так, что первая становится послушным орудием последней. На этой новой ступени ум живёт в Боге, да так, что даже среди отвлекающих занятий пребывает в сознании Его присутствия, а воля настолько соединяется с Божией волей, что более не желает ничего, кроме того, что Богу благоугодно; «живем ли – для Господа живем; умираем ли – для Господа умираем: и потому, живем ли или умираем, – Господни» (Рим. 14:8). Страсти всё ещё могут восставать, но они более не беспокоят ума; могут приходить и искушения, но они не затрагивают воли; ночь бесчувствия может больно испытывать верное сердце, но она не в силах запятнать ясности того света, в коем согревается душа у подножия Божия.
Это возвышенное состояние единения обычно даруется после долгих лет очищения, труда и усердия, но Габриэлю оно было пожаловано всего через несколько лет его иночества, и возрастало потом непрестанно до полноты сияния славы. Если бы его в любой миг неожиданно спросили, о чём он думает, он мог бы ответить: «Бог!» Никогда по своей воле он не питал иной мысли, а едва таковые появлялись, он прогонял их. Всё это сопровождалось сердечными чувствами, и такую он обретал в них поддержку и удовлетворение, что его внутренний мир и радость отражались во всём его внешнем облике. «Вследствие сего внутреннего любовного единения, – продолжает о. Норберто, – его сердце всегда было направлено к Богу и поглощено Им, даже когда он был занят телесным трудом, и удивительным образом одно помогало другому вместо того, чтобы препятствовать. За учёбой ли, на отдыхе ли, прогуливаясь в одиночестве либо в компании, в классе или хоре, он в высшей части своей души неизменно был собран и един с Богом». Соответственно, приступая к духовным упражнениям он не имел нужды ни в какой подготовке или введении, ибо на самом деле молитва его была непрестанна. «Его сердце, – пишет о. Бернардо, – постоянно бодрствовало: во всякое время у него нарождались множества святых помыслов и пылких чувств. Он был всегда скромен и сосредоточен; казалось, во всём зримом мире не найти ничего, что бы касалось его и заслуживало его внимания». «Он испытывал бо́льшую лёгкость и утеху в общении с Божественным Величием, чем иные находят в самых любимых занятиях; и наоборот, отвратить ум от Бога и святых помыслов было для него решительно невозможно. Бог стал его жизнью, ибо стал единственным предметом любви его; и мир небесный, «который превыше всякого ума» (Флп. 4:7), так овладел сердцем его и умом, что он часто говаривал: «Моя жизнь исполнена радости: чего мне ещё желать в сей юдоли плача? Счастливее, чем сейчас, я не мог бы быть»».
XXIII. ЕВАНГЕЛЬСКИЕ СОВЕТЫ
До сих пор мы следовали за нашим дорогим братом Габриэлем по ступеням его восхождения к совершенному единению с Богом в любви; теперь нам остаётся понять, какими средствами он достиг столь высокой степени святости.
Никто не может достигнуть такого состояния иначе, как отрешившись от мира: «Кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что есть в мире, это похоть плоти, похоть очей и гордость житейская» (ср. 1 Ин. 2:15-16). Чтобы отрешённость эта была полной, а свобода безраздельной, Христос в Своём Евангелии даёт совет целомудрия, как средства преодоления похоти плоти; бедности – против похоти очей; и послушания – против гордости житейской. Они не являются приказами для каждого, но предложены им тем, кто желает стать совершенным; причём именно безоговорочное приятие евангельских советов определяет иноческий чин и делает его состоянием совершенства. Поскольку Габриэль шёл к святости в иноческом чине, то следует, конечно, рассмотреть, как он соблюдал эти советы совершенства, имея, однако, в виду, что для инока сии советы служат строгими предписаниями по причине добровольного принятия монашеских обетов.
«Всякий, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть учеником Христовым» (ср. Лк. 14:33). Отрешённость сердца от земных благ – необходимое условие спасения, но отречение от них на деле – это условие совершенства. «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим» (Мф. 19:21). В обете бедности инок навсегда отрекается от права законным образом совершать любой акт распоряжения собственностью в своих личных интересах. Поэтому он ни в коем случае не может ни получать, ни давать, ни располагать чем-либо без дозволения, а получает с этих пор лишь то, что необходимо из пропитания, одежды и жилья; но более того: даже в пользовании этим он зависит от настоятеля, так что инок становится воистину беднее самого что ни на есть нищего.
Стоило Габриэлю вступить в орден, как он, казалось, полностью проникся духом бедности. С тех пор ничего в его поведении не напоминало о его прежней приверженности тщеславию и щегольству. Его манеры и вкусы претерпели столь полное преображение, что теперь он находил особое удовольствие в старой, латаной-перелатанной одежде: однако при этом он никогда не допускал неряшливости, ибо, избавившись от мирского тщеславия, он не должен был оставлять той опрятности, что служит украшением иноческой бедности, и чистоплотности, которая, если не всегда граничит с праведностью, то уж точно немало прибавляет ей привлекательности. «Бедность, – гласит Устав, – похвальна, но грязь – предосудительна».
При распределении обычной одежды он, когда представлялась возможность, выбирал худшую, но если это ему не удавалось, он старался получить разрешение поменяться с другими, давая лучшую и беря худшую. Никогда не удавалось склонить его взять что-нибудь для себя лично, если это не было напрямую необходимо. Поскольку пассионист обязан обслуживать сам себя, Габриэль содержал свою келью и всё, что в ней было, в полнейшей чистоте и совершенном порядке: столик, два стула и соломенную кровать, но кроме перечисленного он не желал ничего и упорно избавлялся от всего излишнего. Что касается книг, то он не держал таких, у которых были красивые обложки, независимо от того, как скромны были они в остальных отношениях, но неизменно выбирал книги как можно более обтрёпанные. Никогда его не удалось бы убедить взять с собой комнату книгу, что не была бы необходима ему для учёбы или духовного чтения; когда же ему говорили, что такое-то или такое-то произведение могло бы принести ему истинную пользу когда-нибудь, он отвечал, что как только «когда-нибудь» придёт, он попросит разрешения на эту книгу. Он даже не желал держать у себя писчей бумаги, перьев и карандашей, предпочитая брать их исключительно по настоятельной необходимости, однако получил указание следовать общему обыкновению и пользоваться разрешениями, указанными в Уставе.
«Обещаю не принимать никакой пищи в неустановленное время», – читаем мы в одном из его постановлений. «Обещаю довольствоваться тем, что предлагается, не допуская жалоб ни в словах, ни в мыслях, памятуя, что я давал обет бедности». Верный этому решению, он никогда не поднимал темы еды в разговорах, с благодарностью вкушал что давали и ежедневно горячо молился за благодетелей. «Мы нищие, – часто говаривал он, – и вести себя нужно соответственно… Нищим часто не хватает даже необходимого, а уж нам и подавно следует с радостью мириться с неудобствами… Если бы у каких-нибудь бедняков было то, что у нас, они подумали бы, что каждый день словно Пасха: «Ogni giorno farebbero Pasqua»». Если же за общей трапезой когда-нибудь случалось так, что мимо Габриэля проходили и он так и не получал положенного, он никак не обнаруживал этого и даже старался, чтобы на это не обратили внимания, делая всё возможное, лишь бы сосед не увидел. С другой стороны, он был весь внимание, чтобы его ближний не был ничем обделён, и если такое по небрежности происходило, Габриэль вставал со своего места, извещал настоятеля, зачастую сам шёл на кухню и, сияя радостью, приносил товарищу то, чего тот недополучил. Даже в отношении приправ, вроде соли и тому подобного, он был столь бережлив, что настоятелю приходилось присматривать за ним и, в конце концов, предписать ему правило следовать общему обыкновению, которое Габриэль, разумеется, соблюдал с величайшим прилежанием. Угощаясь хлебом, он старался брать из корзинки обломки, и когда удавалось, подкладывал целые ломти прочим инокам, оставляя раскрошившиеся себе. «Великое приобретение – быть благочестивым и довольным, – говорит Апостол, – ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести. Имея пропитание и одежду, будем довольны тем» (1 Тим. 6:6-8). «По милости Иисуса и Марии я отрёкся от всего, – вторит ему наш Габриэль, – и никогда не был так доволен, как теперь». Следуя бедности, он соблюдал послушание даже в сущих мелочах: никогда не позволял он себе и легчайшей вольности в отношении этой добродетели; напротив, он старался брать меньше, чем дозволяли. И отрешён он был не только от тварных вещей, но и ото всего, что было даваемо в его распоряжение: совершенно безразличен, когда настоятель заменял одно другим или забирал вовсе. Держа перед собой распятье, Габриэль всегда размышлял о Том, «Кто, будучи богат, обнищал (2 Кор. 8:9). Он размышлял о великом Боге Небесном и Повелителе земли, родившемся в хлеву, претерпевшем голод и жажду, зной и холод, преследования и презрение; не имевшего, где приклонить голову (Мф. 8:20), умершего нагим и покинутым на кресте». Всё это побуждало его идти следом за Наставником и подражать нищете Иисуса Христа.
Поскольку о целомудрии и девственной скромности Габриэля мы уже говорили в главе об умеренности, то перейдём к третьему евангельскому совету: послушанию. Именно потому, что этот обет сокрушает гордость житейскую – главнейшее препятствие к нашему спасению – и избавляет нас от всякой заботы о распоряжении своими действиями, послушание служит основанием иноческой жизни и угловым камнем евангельского совершенства. «Посему пускай братия сей наименьшей конгрегации позаботятся о том, чтобы не только исповедовать обет послушания словами уст своих, но свято проявлять его в поступках своих. Получая приказ, да слушаются они быстро, просто и радостно. Каким бы образом не звали их на какую-нибудь службу или работу, да поспешают немедля к исполнению оного». В этих строках Устава подытоживается аскетическое учение Отцов, которое в главных чертах можно найти в уставах всех монашеских орденов и конгрегаций.
О собственных взглядах Габриэля на этот предмет мы получаем точное представление из следующего постановления: «В том, что касается послушания, обещаю быть пунктуальным. Обещаю слушаться голоса духовника и колокола, как если бы это был голос Самого Бога. Следуя послушанию, обещаю не допытываться ни «как», ни «почему»; обещаю подчинять своё суждение суждению духовника, принимая приказы как исходящие от Бога, и обещаю говорить при этом: «Слушаюсь, Господи, ибо в том воля Твоя!»»
Верность его своим постановлениям засвидетельствована всеми, кто знал его. «Одна из самых необычных черт, замеченных в этом юноше, – пишет о. Бернардо-Мария, – была его покорность и послушность во всём; и у Габриэля это было тем более замечательно, что самым примечательным его недостатком в мирской жизни был именно неукротимый нрав. Однако едва вступив в конгрегацию, он переменился до такой степени, что едва ли был похож на себя прежнего: воли настоятеля, выраженной пускай лишь намёком, было для него достаточно, чтобы исполнить всё что угодно требуемое».
В нынешние дни, когда на ложных основаниях протестантизма и неверия независимость и самоуверенность стали восприниматься как главные признаки мужественности и сильного характера, юноше, пожалуй, нелегко с первого взгляда рассмотреть благородство жизни в покорности. Однако для мыслящего ума должно быть ясно, что как наш разум достигает наивысшей силы, просвещаясь Божией истиной, так и воля наша достигает величайшей независимости, когда ею управляет воля Божия. Поэтому полная свобода воли обеспечивается послушанием, как полное просвещение ума производится верой. При этом, как вера в конечном счёте требует выражения послушания от нашей воли, так и послушание в итоге предполагает величайшее осуществление истины веры в нашем разуме. И вот, когда инок добровольно подчиняется духовнику, который распоряжается им в согласии с уставом, подтверждённым верховным суждением Церкви, он знает, что подчиняется воле Божией. И ровно как христианская вера усматривает объективную непогрешимость в учении Суверенного понтифика во всём, что касается вероучения и нравственности, так же и инок усматривает в послушании субъективную непогрешимость во всех приказаниях духовника в пределах устава. «Слушающий вас Меня слушает» (Лк. 10:16).
Руководитель Габриэля сообщает: «Никакое дитя в руках матери не бывало послушнее, чем этот юноша под руководством своего духовника; для него голос начальствующего был голосом Божиим и самомалейшее пожелание того являлось равносильным приказу, который он старался исполнить. Поэтому мне приходилось быть очень осмотрительным в его присутствии, чтобы не выказать ни намёка на какое-нибудь пожелание или склонность, которую он мог воспринять за приказ и счесть себя обязанным исполнить его».
Несомненно, мир и те, кто исполнены духа мирского, будут не в силах рассмотреть красоты послушания, совершаемого на таком уровне; впрочем, когда мир вообще ценил дух богопочитания?
– Но такая покорность безумна!
Да. Однако это безумие Божие, что «премудрее человеков» (1 Кор. 1:25).
– Это недостойно мужчины!
Вот уж нет! Не сочтёшь недостойным мужчины подчинение Богу и подражание Богу. Скорее, это богоподобно! Взгляни на колыбель! Присмотрись ко кресту! И вспомни что написано: «Ибо в вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе: Он… смирил Себя, быв послушным» (Флп. 2:5-6, 8).
XXIV. ЕГО МОЛИТВЕННЫЙ ДУХ
Благодаря неукоснительному следованию обязательствам и соблюдению евангельских советов инок освобождается от мира и, таким образом, приобретает расположение возносить свою душу к Богу с любовью. Так вот, действительное вознесение души к Богу называется умственной молитвой: oratio est ascensus mentis in Deum («Молитва есть восхождение ума к Богу», см. «Сумма теологии», Т. X, вопр. 21, разд. 1, возр. 3 – прим. пер.). Из этого следует, что инок становится совершенным в точности соразмерно тому, как он навыкает к умственной молитве.
Ни о чём наш устав не твердит столь настоятельно и часто, как об этом спасительном подвиге, а наш святой основатель никогда не уставал повторять, что дух его ордена – молитвенный.
Под руководством своего духовника Габриэль стяжал этот дух с самого начала: именно упражнение в умственной молитве безопасно направляло его в различных фазах духовного пути, приведя наконец к глубинному единению с Богом в любви, о чём мы уже писали. «С первых дней в новициате, – пишет о. Бернардо, – он настолько устремился своими помыслами и чувствованиями к духовным предметам, что казалось, будто до сих пор только они его и интересовали; и едва он приступил к занятиям умственной молитвой, как настолько уверился в её благодетельности, что испытывал ненасытную тягу к ней и находил такую утеху в этом святом подвиге, что целый час для него проходил словно всего лишь минута. То, несомненно, был особый дар от Отца светов, от Которого исходит всё благое и совершенное, но всё же, как замечает духовник Габриэля, не удивительно, что, предавшись Богу всем сердцем и душой, сей юный инок обрёл в ответ такое усладительное и личное общение с Богом, что сразу, при начале медитации, его ум переполнялся святыми помышлениями, а его воля – святыми чувствованиями, из-за чего умственная молитва и сосредоточение духа были для него источником постоянного блаженства. И вот, со всяческим старанием он пользовался любой возможностью пообщаться с Богом, улучая даже краткие мгновения, что оставались после обычных поручений; и даже во время этих внешних занятий его ум был столь сосредоточен на Боге, что вместе с его духовником мы обоснованно можем сказать, что его молитва продолжалась двадцать четыре часа ежедневно. Никогда не охладевая в этом святом подвиге, даже в поры бесчувствия, он сохранил к ней любовь и усердие на всю свою жизнь и, наконец, воспринял дар молитвы превознесённейшего образа».
Во время своей последней болезни он сетовал, что переносимая им головная боль мешает ему посещать медитации, но получил указание довольствоваться искренними воздыханиями время от времени; принося свои страдания в жертву искупления своих грехов; и он так сердечно предался сим молитвенным излияниям, что ухаживавшие за ним порой считали благоразумным умерять его рвение.
Превыше всего блаженствовал он во время, отведённое для уставного упражнения в умственной молитве, испытывая при этом величайшую лёгкость и удовлетворение в том, в чём многие другие видят досаду и тягостный труд. Если бы ему позволили, он бы проводил в молитве и час послеобеденной сиесты, столь необходимой в южных странах. Подобным же образом он желал продолжать свои медитации от полуночной службы до зари, но его здоровье и учёба не позволяли этого и чаемое разрешение не было дано ему.
«Изначально, – свидетельствует о. Норберто, – изречения и тайны, над которыми он медитативно размышлял, так глубоко трогали его и исполняли его душу столь сильными чувствами, что он непроизвольно разражался вздохами и слезами, так что мне приходилось выговаривать ему за то, что он отвлекает монахов, занятых своей обычной медитацией». О. Бернардо пишет, что во время молитвы облик Габриэля был прекрасен для взора; он пребывал в неподвижности, подобно изваянию, и его благоговейное выражение выдавало, как глубоко все его чувства вовлечены в предмет его медитативных размышлений. «Затем, пока Бог не подверг его испытанию духовной сухостью, – продолжает его духовник, – время молитвы было для него порой небесного блаженства». Однако пора испытаний пришла скоро, и Бог оставил Своего слугу вести брань с духовной сухостью и соблазнами, дабы его ревность прошла проверку и искус. «Против молитвенного духа Габриэля, – говорит о. Норберто, – поднялась сама преисподняя, и многочисленны были те попытки, кои дьявол предпринимал, дабы понудить его оставить столь спасительный подвиг или хотя сделаться теплохладным в своём делании; так что, когда приходило время молитвы, казалось, будто Габриэль идёт в хор только на испытания». Он претерпевал ужаснейшие и яростнейшие нападки на истины или иные избранные им темы медитации, а иной раз к ним добавлялись чудовищные и мерзостные образы. Но открывая все эти затруднения своему духовному руководителю, Габриэль презирал все ухищрения врага, ещё более стойко держась предмета молитвы, и никогда не прекращал медитации. Эта брань даже не доставляла ему недолжного душевного беспокойства; он просто и покойно продолжал внутреннее богообщение с возрастающим вниманием, доверием и решительностью, «так что, с течением времени, – говорит о. Бернардо, – он достиг такой высоты в святой молитве, что мог провести всё отведённое ей время, и никакие беспокоящие мысли его не отвлекали».
Однако наш Габриэль достиг состояния непрестанной и возвышенной молитвы не без личных усилий. «Прямо с новициата, – пишет его духовник, – слуга Божий старался подготовиться к приятию дара молитвы: он всё более и более очищал свою душу, изгонял из сердца всяческие страсти и освобождал ум от любых помыслов, кроме божественных и святых. С великим усердием он укрощал своё естественное любопытство, обуздывал самолюбие и избегал любых праздных помыслов. Он старался не слушать просто мирских новостей, говоря: «Незачем тратить время на эти разговоры; в конце концов, что в итоге? Даже помимо иных неудобств, это наверняка может отвлечь нас на молитве». «Время, проведённое в разговорах о таких предметах, – потерянное время: давайте-ка лучше держаться поближе к Богу!» Его отвращение к маловажным темам в разговорах было столь хорошо известно его товарищам, что если в час отдыха им доводилось затронуть подобные предметы, то едва Габриэль присоединялся к ним, они немедля переходили к беседе о чём-нибудь божественном или касающемся их учёбы. Он часто говорил об умственной молитве и замечал, что «Бог нередко призывает нас обуздывать себя в каких-нибудь мелочах, ибо иначе они замедлят нас на пути к святости, а если мы не отзовёмся на этот призыв, мы и в молитве не преуспеем»».
Также он уделял особое внимание духовному чтению, высоко ценя наставников аскетической теологии, считая их труды изумительным подспорьем в медитации и внутреннем сосредоточении, благоразумно пользуясь теми книгами, которые его духовник счёл наиболее подходящими для его духовного развития. Не менее внимательно он прислушивался и к внушению Святого Духа: «Прежде, нежели начнешь молиться, приготовь себя, и не будь как человек, искушающий Господа» (Сир. 18:23). Чтобы как можно лучше преуспеть в молитве, он всегда выбирал и подготавливал предмет размышлений заблаговременно, а затем, оградив свой дух необычайной предосторожностью, он приступал к медитации с величайшей внутренней усладой.
Благосклонный читатель мог уже заметить, что говоря о молитве мы многократно использовали слово «медитация», под которым мы понимаем обдумывание какого-нибудь духовного изречения или истины веры. Без помощи медитации было бы невозможно, особенно начинающим, заниматься умственной молитвой сколько-нибудь продолжительное время. «In meditatione mea exardescet ignis. В размышлении моём возгорелся огонь» (Вульг. Пс. 38:4) Именно в размышлении вспыхивает огонь, то есть пыл любви. Так вот, медитация – это целая наука, наука святых, и её основы, правила и приёмы нужно изучать у облечённых полномочиями наставников. Хотя св. Павел Креста не обязывал своих чад следовать какому-то определённому приёму молитвы, нескольким простым правилам обучают в новициате, и наш Габриэль овладел ими ещё прежде, чем был облачён в святой хабит. При этом, после того, как теория медитации изучена, впереди остаётся самая трудная, равно как и самая трудоёмкая часть молитвы и, поскольку многие уклоняются от приложения необходимых у тому усилий, они никогда не осваивают этого святого подвига, являющегося царским путём к единению с Богом в любви. С Габриэлем было не так. Он предавался медитации с усердием, коего не могли ослабить ни ощутимое утешение, ни духовная сухость. Он сознавал, что навык в молитве – это добровольный дар Бога, но знал также, что личные усилия в медитации – это условия его. Однако «в последний год его жизни и немного ранее я был вынужден, – говорит о. Норберто, – воспретить ему заниматься уставной медитацией, поскольку усердие, с коим он предавался ей, могло нанести заметный вред его уже расшатанному здоровью». Некоторые читатели легко могут представить, какой жертвы мог потребовать этот запрет от ревностного юноши, и всё же он послушался с покорностью дитяти. Следует ещё дополнительно отметить, что этот запрет был наложен на него только под конец жизни, и то лишь в отношении уставной медитации; однако навык внутреннего сосредоточения и общения с Богом (в чём истинная суть умственной молитвы) сохранился, как мы увидели, у Габриэля без ущерба, и он подвизался в этом до самого конца жизни. Мы читаем о мученичестве любви, что пережил св. Алоизий, когда ему было указано отвлечься умом от Бога; такового ограничения Габриэлю не предписывали, поскольку послушаться его было бы невозможно, и напряжение, которое могли вызвать попытки исполнить его, пошло бы в ущерб самому его назначению.
Цель медитации – просветить сознание, чтобы воля могла в умственной молитве направиться к Богу, а поскольку эта задача была Габриэлем достигнута и выработался соответствующий навык, то во временном отказе от средства – особенно под бдительным оком духовника – опасности не было. Кроме того, тот свет, что душа извлекает из истин веры посредством медитации, сообщался теперь непосредственно его разуму – говоря о его единении с Высшим Благом, мы показали, что его ум был совершенно исполнен этим небесным светом, и что он подспудно подвигал его волю к единению с Богом ревностнейшими устремлениями.
XXV. ПОЧИТАНИЕ ИМ СТРАСТЕЙ ХРИСТОВЫХ
«Пускай предметом размышлений по большей части будут божественные свойства и совершенства, а также тайны жизни, страстей и смерти нашего Господа Иисуса Христа, от Коего берёт свои правила и приращение всякое иноческое совершенство и святость». Так в нашем уставе начинается глава об умственной молитве.
Сам Бог не изыскал более совершенного способа явить Свои свойства и совершенства, а превыше всего – Свою любовь к человеку, – нежели в страстях и смерти Иисуса Христа, а человеку не найти более могущественной побудительной причины избегать греха, следовать добродетели и любить своего Бога.
«Страсти были для Габриэля обычным предметом медитаций, – пишет его духовник, – но он отнюдь не довольствовался несколькими поверхностными рассуждениями и чувствами; он приступал к размышлению таким образом, чтобы проникнуться причинами страданий и смерти Иисуса, войти в понимание Его намерений и побуждений, особенно же – Его беспредельной любви; а чтобы добиться от этих медитаций действительной пользы, он рассматривал особо те добродетели, которых наш страдающий Господь дал столь яркие примеры, принимая во внимание обстоятельства их проявления и заключённые в них божественные совершенства. В свете этих размышлений Габриэль корил себя за свои прегрешения и недостатки, укреплялся в почтении и любви к добродетели, побуждал себя следовать ей, вырабатывая в то же время строжайшие постановления. Он носил их в своём сердце, всё время держал пред мысленным взором и старался воплотить в своей повседневной жизни».
Таким образом, страсти Сына Божия глубоко врезались ему в сердце, и поэтому простой взгляд на распятье мог в один миг напомнить ему размышления, чувства и постановления, которые он выпестовал в молитве, и поэтому он всё больше и больше сообразовывал свою жизнь с жизнью Иисуса. Passio Domini nostri Jesu Christi sit semper in cordibus nostris – это был его девиз, символизируемый Знаком, который мы носим на груди. «Страсти Господа нашего Иисуса Христа да пребудут всегда в сердцах наших!» Поистине они запечатлелись у него в сердце! Никакой разговор не радовал его, если не был приправлен он поминанием о нашем страдающем Господе – Gesu Appassionato, выражаясь его родным языком. Поистине он мог сказать о себе словами Апостола: «Я рассудил быть у вас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого» (1 Кор. 2:2).
«От начала своей иноческой жизни, когда слуга Божий всерьёз занялся размышлением о Страстях, то все силы души своей привлёк к сему, так что, – сообщает о. Бернардо, – казалось, будто ум его не может сосредоточиться ни на чём ином, будто любовь и благодарность его сердца ни на что иное не могут излиться. Стоило лишь просто упомянуть Христовы страдания, чтобы ревностный дух его вспыхнул внезапным пламенем, словно кудель от прикосновения огня. Он тотчас начинал говорить на диво складно и восторженно и мог держать речь изрядное время. В такие мгновения наши товарищи, беседовавшие до того между собой, словно бы по общему побуждению поворачивались к Габриэлю и, пленённые его необычайными и трогательными словами, жадно слушали, как он говорит о нашем долге оплакивать священные Страсти Иисусовы в единстве с Его Пресвятой Матерью». Также он часто привлекал их внимание к их особой обязанности как пассионистов «по возможности насаждать почитание страданий и смерти нашего Благословенного Искупителя в сердцах верных». Всего лишь несколько раз его выбрали произнести короткое рассуждение в церкви при обители и тогда он ясно явил всем свою ревность и пыл к величайшему духовному наставлению и пользе слушавших. Увы, нечасто давали ему возможность публично возвещать о сем Великом свершении, хотя день изо дня он горячо молил нашего Господа содействовать всему, что служит к распространению спасительного почитания Страстей.
Даже в славе Своей наш Благословенный Спаситель являет созерцанию святых и ангелов раны, полученные Им при распятии, как победные знаки Своей любви; и таково желание Его, дабы и на земле все люди благоговейно памятовали их, что оставил Он нам Жертву Своего Тела и Крови в вечное воспоминание Своей смерти (Лк. 22:19, 1 Кор. 11:26). Прислуживая на мессе, наш Габриэль обретал радость в благоговейных размышлениях о Страстях в сочетании с горячей молитвой. При посещении Святых Даров и в мгновения Евхаристии одна мысль преобладала в его уме: «Присутствующий здесь страдал и умер за меня!» В часы, ежедневно проводимые в медитации под сенью дарохранительницы, одна мысль всегда переполняла его сердце: «Страдавший и умерший за меня присутствует здесь!»
Итак, Таинство алтаря воистину являлось для него тем, чем оно должно было быть по Христову пожеланию – живым воспоминанием Страстей.
И ещё одно средство, служившее той же цели, было дорого сердцу Габриэля; то, которое Церковь Божия всегда воочию представляет взору своих чад при жизни и при смерти – распятье. «Они воззрят на Меня, Которого пронзили, и будут рыдать обо Мне» (ср. Зах. 12:10). «И когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе» (Ин. 12:32). «Пребывая в кельях, – гласят наши правила, – иноки да держат распятье перед взором, и учащают прибегать к святым ранам, и приучают сердца свои воссылать порывы любви к своему Высшему Благу». Габриэль в полноте постиг дух этого правила, ибо он держал распятье на столе рядом с книгой или даже в руке, и так часто прижимал он его к своим губам, что оно прямо-таки протёрлось. Ведь именно у подножия распятья он провёл те первые минуты размышлений, о чём мы упоминали выше; первая его мысль при утреннем пробуждении была об Иисусе Распятом; крепко прижав к сердцу Его образ, он засыпал ввечеру; читая службу часов в хоре, он постоянно держал перед взором маленькую иконку распятия, к которой была прикреплена ещё меньшая – Богородицы Скорбящей. Для Габриэля распятье стало книгой жизни, из которой он узнавал о тайне распятого Бога, смирении, терпении и высшей любви; из которой он впитывал готовность к нищете, унижениям и страданиям, дабы «всегда носить в теле мёртвость Иисуса» (ср. 2 Кор. 4:10). По словам его жизнеописателя, «Душа Габриэля была как алтарь, на котором всегда приносилась жертва внутреннего самообуздания или внешнего покаянного подвига», и всё более тем самым уподобляя его Тому, Кто был «червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе» (Пс. 21:7). Здесь мы находим объяснение тем чрезмерным и нелепым (как назвал бы их мир) проявлениям, на которые мы обратили внимание, говоря о его нищете и самообуздании, его любви и смирении, его любви к порядку и его послушании. Юный щёголь из Сполето, научившийся от креста любить и даже искать презрения, дабы с большей лёгкостью стяжать монашеское совершенство. Таковой подвиг, однако, не является отличительной особенностью пассионистского устава, – это сердцевина всей христианской духовности во все времена, начиная с апостольских. «Ибо в вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе: Он, будучи образом Божиим, …уничижил Себя Самого, …смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной» (Флп. 2:5-8).
XXVI. ПОЧИТАНИЕ ИМ МАРИИ
Для благосклонного читателя казалось бы вполне естественным заключить, что по предыдущим главам можно уже составить ясное представление о величине и характере святости собрата Габриэля, но настоящая глава выведет, мы надеемся, читателя из этого заблуждения, ибо, как бы странно это ни показалось, главной движущей силы, главной составляющей святости Габриэля, отмычки, вскрывающей для нас самые тайные убежища его сердца, мы ещё даже не коснулись. Хотя святость по сути одинакова у всех святых, всё же у каждого великого слуги Божия она принимает свои более или менее ясно определённые черты, что позволяет Церкви воспеть о нём: «Non est inventus similis illi! Не обретался подобный ему!»
Так вот, духовник Габриэля сообщает нам, что особое почитание им Пресвятой Богородицы и было его главнейшей особенностью. Марии он был так предан, так исполнено было его сердце любовью к Ней, что любое описание этого наверняка окажется несоответственным. Духовник без колебаний утверждал, что не только ни у кого другого не наблюдал столь необычайной приверженности Ей, но и едва ли когда-либо встречался с чем-либо похожим даже в книгах, и только в житиях величайших святых можно найти какие-то тому подобия. В ходатайственном письме к папе Льву кардинал Парокки прямо говорит: «Мария была самой сердцевиной его жизни, источником и образцом святости, к коему Габриэль стремился, так что по праву можно сказать, что в своём почитании великой Матери Божией с ним едва ли сравнятся даже величайшие святые. Сие почитание, – продолжает кардинал, – подтверждается столь многочисленными делами необыкновенного благочестия, что у всех знавших его сложилось убеждение, что сей святой юноша был дан Церкви Богом дабы послужить образцом сыновней любви и почтения для всех чад Пресвятой Богородицы».
Таково суждение славного кардинала по прочтении свидетельств официального процесса по беатификации Габриэля; и, осмелимся сказать, мы глубоко благодарны нашей Благословенной Матери за то, что она удостоила дать нашей конгрегации (помимо множества благодеяний, полученных из Её милостивых рук) столь прекрасного служителя Своего. Обязанная самим своим основанием Матери Скорбей, наша маленькая конгрегация не уступит никакой другой в сыновней преданности и любви. «Да питают они преданное и пламенное почтение к Непорочной Деве, Матери Божией, – пишет св. Павел Креста в нашем уставе, – да стараются подражать её возвышенным добродетелям и стяжать Её благовременной защиты среди премногих искушений».
Почитание Богоматери, сопровождаемое столь благоприятными предзнаменованиями, могло только укрепляться в душе Габриэля; и в самом деле, вскоре оно сделалось предметом изумления для всех и подспудно подвигало их к большему рвению. Среди святых он с особым чувством чтил тех, кто более всего почитал Марию, а среди их книг он оказывал предпочтение тем, которые повествовали о Её величии. Две книги были особенно дороги ему и воспламеняли его благоговение перед Царицей Небесной: «Слава Марии» св. Альфонса (Лигуори, основателя ордена редемптористов, 1696-1787 гг., пам. 1 августа, – прим. пер.) и «Любовь к Марии» дома Роберта, камальдолийского отшельника. Вторая из них была его любимая. В этом маленьком томике он обретал великое утешение и, кроме того, надёжное руководство в молитвенном почитании Мадонны. Благодаря ежедневному обращению к сей книжице, он в течение шести лет иноческой жизни истрепал её до клочков, но дивные страницы её питали в нём всевозрастающее рвение.
«По прочтении двух этих книг, – говорит о. Бернардо, – сердце Габриэля стало горнилом любви к Царице Небесной: его ум сам как бы преобразился в Марию, и он более не мог ни говорить, ни мыслить, ни действовать, не имея Её перед умственным взором».
Возможно, нас спросят, как постоянное внимание Габриэля к Святой Деве можно согласовать с тем, что было сказано о его постоянном внимании к присутствию Божию?
Тогда придётся вспомнить, что в пределах земной жизни мы не можем познать Бога сущностно, то есть, не можем постигнуть Божественной природы, не можем даже увидеть её — и остаться живыми. Величие Всевышнего открывается нам, прежде всего, в Иисусе Христе, Его воплощённом Сыне, но после Его обоженной человечности к познанию Бога, Его совершенств и Его путей нас приближают его творения, а паче всех – благочестивое созерцание Пресвятой Богородицы. Мария – не Мать ли Она Иисуса, не Матерь ли Божия? И потому не вершина ли Она творчества всемогущего, Всемудрого и Всесвятого Бога? Не является ли Она совершенным осуществлением Его замысла о взаимоотношении простой природы, благодати и славы? Подобно как Иисус – нетварный и единосущный образ Отца, так Мария – сотворённое, но сообразное зерцало всех Его сообщаемых совершенств. Поистине подобало Самому Богу соделать Её достойной быть Его Матерью, насколько то возможно для тварной природы, ибо никакой ущерб в том был бы не достоин Бога. Поистине Бог, даятель Четвёртой заповеди Десятисловия, Сам явил, что любящий и всемогущий Сын может сделать для Той, кого избрал Своей Матерью.
Поэтому Мария – это предел, которого может когда-либо достичь чисто-сотворённое существо, ибо богословие и здравый смысл учат нас, что даже Бог не мог бы создать более возвышенного служения, чем то, к коему Мария была предназначена. Только Одна может оказаться в таком отношении ко Всевышнему, только Одна может взглянуть с безмерной любовью в лицо Своему Богу и сказать: «Ты Сын Мой».
Так что нет нужды удивляться, когда о. Бернардо говорит нам, что Габриэль, казалось, жил и действовал под священным обаянием Девы Марии: промелькнувшей мысли, случайного слова о Ней было достаточно, чтобы возжечь его благоговение и погрузить его в усладительное созерцание Её несравненного величия. Когда бы ни подумал он о Марии, он естественнейшим образом думал и о Боге, Чьей матерью и венцом творения Она является: он созерцал Бога в Ней и Её в Боге. У одного из его самых первых жизнеописателей читаем: «После Бога, Высшего Блага, Мария была для Габриэля жизнью, его утехой и надеждой, почитание Её облекало все его добродетели неким свежим и благодатным сиянием, и подобно тому, как необычайные дары благодати, коими Бог украсил его, отражались на его облике и даже во всём его поведении, так же, казалось, на нём отражалась и красота Марии по причине того постоянного и нежного чувства, которое он питал к Ней». Столь любо его уму и сердцу было сие почитание, что просто препоручив себя Ей в единственном «Радуйся, Мария», он в любой час дня или ночи с совершенной лёгкостью возносился к единению с Нею, ибо не было никогда так, что образ Её совсем оставлял его ум. В новициате, когда молодому послушнику не давали самостоятельно выбирать себе предмет для умственной молитвы, но он обязан был следовать указаниям отца-наставника, нашего Габриэля печалило, что он не может всегда медитировать о нашей Преблагословенной Владычице, так что он, бывало, повторял: «Recede a me, Domina! Отступи от меня, Владычица!» «Казалось, все его помыслы сосредоточены на Мадонне, – пишет его духовник, – и что его постоянным желанием было снискать её одобрение; и я должен признать, что вполне объяснить, насколько его сердце было полно любовью к Ней, не представляется возможным». Во время его последней болезни из-за тяжких страданий ему было крайне мучительно говорить с кем-либо и даже слушать других, однако, когда речь заходила о Святой Деве, тогда он – то ли позабыв о недуге, то ли испытывая некое облегчение, – не только охотно слушал таковые разговоры, но и принимал в них участие, выражая крайнее нерасположение прерывать их. Он положил себе законом исполнять совет св. Бернарда: «Non recedat ab ore, non recedat a corde. Да не покидает уста, да не покидает сердце ваше сладчайшее имя Марии». Он всегда произносил его с почтением и любовью, выдававшими глубину его чувства. Порой, забывая о присутствующих товарищах, он бормотал вполголоса: «Maria mia!» и всё лицо его озарялось радостью. Всякий раз слыша, как кто-нибудь произносит это сладчайшее имя, он обнажал голову и, низко склонившись, приветствовал так свою Царицу. Именно из-за особой любви к Ней он попросил дать ему в прозвание Её святое имя, решив именоваться Габриэлем Святой Богоматери Скорбящей. Всё более побуждаемый своим ревностным благоговением, он постоянно изыскивал всё новые средства выразить свою любовь. Поэтому многократно, как сообщает его духовник, он испрашивал разрешения выжечь святое имя Марии раскалённым железным прутом у себя на груди (возможно, в подражание бл. Генриху Сузо, – прим. пер.). Получив отказ, он предложил то, что казалось ему более позволительным: вырезать это имя на теле острым ножом. Разумеется, таковые прошения никогда не были удовлетворены, но несомненно, что столь необыкновенные замыслы были внушены юному иноку его искренним и чрезвычайным рвением.
Подобно тому, как Страсти (Passion) придавали особые черты почитанию Габриэлем нашего Господа, так и его благоговение перед Владычицей нашей получило определённую окраску от её Состраданий (Compassion). Иисус влёк его сердце величайшим проявлением Своей любви к нам: Он был Gesù Appassionato; так же и Мария влекла его сердце величайшим проявлением Своей любви к нам: Она была Maria Addolorata (В своём примечании автор сообщает, что на английский эти итальянские прилагательные не переводимы; примерное значение близко к «Исполненный страданий» и «Полная скорбей», – прим. пер.).
Нет почитания, более угодного Марии, чем почитание Её скорбей. Чествовать Её как «Матерь Доброго совета», «Матерь Неустанной помощи», «Матерь Милосердия» и т.д. нас как бы влекут более наши собственные заботы или, в лучшем случае, когда мы чтим Её чудесные качества и благодатные дары – такие, как Непорочное зачатье, Взятие в небесную славу и т. п. – мы разделяем её радость; но почитая Её скорби, мы соучаствуем в Её горестях, мы страдаем вместе с Нею, мы забываем о себе ради сочувствия Её девственному материнскому сердцу, сокрушённому неизреченной печалью. Поистине, нет иного дара, коему Мария радовалась бы больше, чем делить со Своим божественным Сыном страсти Его; и нет ничего, за что сей любящий Сын был бы более благодарен, чем за Её сострадание – также и мы не можем угодить Ему сильнее при почитании Её, нежели сочувствуя Ей. Кроме того, для Габриэля как для пассиониста это почитание было как бы совершением, дополнением его почитания Иисуса Распятого. Итак, он имел честь стать верным слугой своего Царя и Царицы: Габриэль-пассионист, пребывающий под покровительством Царицы Скорбящей! Сие сугубое служение по праву подобает нам. Мы находим его в указаниях для послушников: «Настоятельно советуется, – читаем мы там, – почаще в течение дня приводить себе на память Страсти нашего Спасителя и скорби Его Пресвятой Матери, как требует того дух нашего ордена». А сам Устав ещё более подчёркивает это: «Им (инокам конгрегации, – прим. авт.) подобает чествовать с должным благоговением Преблагословенную Марию, Матерь Божию, Приснодеву, взирая на Неё как на нашу покровительницу, постоянно памятовать прегорькие скорби, что претерпела Она при Страстях и смерти своего Сына, и распространять почитание Её, как словом, так и примером». «Габриэль почитал скорби Марии чрезвычайно нежно, – пишет о. Савио, – и мне думается, что даже с большим чувством, чем при почитании Страстей или Святой Евхаристии – он говорил о Её скорбях весьма часто». «Его почитание, – говорит духовник, – совершенно, как мы видели, необычное, было сосредоточено на «Аддолорате». Она владычествовала над его помыслами, над сердцем, была для него всем». Если в течение дня у него появлялось немного свободного времени, будь оно сколь угодно непродолжительно, он проводил его в молитве Ей; более того, он увещевал к тому же своих соучеников в столь свойственной ему ласковой и неотразимой манере: «Коли у нас останется две-три минутки после нашего послушания, – говаривал он, – сможем ли мы провести лучше, нежели сострадая нашей Матушке? Не забудем муку Её, и в час смертный Мадонна нас утешит и поддержит; и более того, если это пойдёт душе нашей на пользу, Она нам явится тогда и устроит так, что мы не почувствуем смертных мук». Воистину, эти слова буквально сбылись при его блаженной кончине, ибо она была как тихий сон.
«Однажды в субботу, – говорит о. Бернардо, – я спросил нашего дорогого товарища, медитировал ли он нынче вечером на «небеса», ибо такова была наша обычная тема по субботам. «Отнюдь, – ответствовал он, – мои небеса – это скорбное сердце моей Матушки!»» Ближе о. Бернардо в тайны его души был посвящён лишь о. Норберто. Он рассказывал нам, что предаваясь медитации на Страсти Иисусовы, Габриэль прилагал к ней все силы своего ума. Но уразумев в начале своего духовного пути, что сии Страсти целиком отображаются в пресвятом сердце Благословенной Марии, как в зеркале, Габриэль обрёл себе прибежище в сем чистом сердце Её и пребывал в единении с ним, сострадая мукам Божественного Искупителя и оплакивая их. Отсюда естественным образом возникало сострадательное чувство к самой скорбящей Матери, и, похоже, именно это более всего трогало чувствительное сердце моего юного товарища». Как путник, выбирающий себе наблюдательный пункт, чтобы обозреть с него в покое подробности обширного пейзажа, Габриэль взирал на тайны мучений сердца Иисусова с высоты сердца Марии, самого дорогого и близкого Ему из всех сердец человеческих. Поэтому он научился именно в этом сердце, и из этого сердца, и с этим сердцем оплакивать та́инственное «послушание до смерти» (Флп. 2:8) Воплощённого Сына Божия; и постиг, что «оружие, проходящее душу» (Лк. 2:35) Марии снова и снова, было не чем иным, как благословенными Страстями Иисуса. В этих медитациях он уразумевал, как сильно Она любила Его, как дорого Он Ей обошёлся, сколь много Он получил от Неё, и эти помыслы, духовно усвоенные его сердцем, заставляли его кровоточить сочувствием и состраданием всю его жизнь.
Итак, вот в чём была основная особенность его почитания, и потому всякий, желающий основательно познакомиться со святостью сего дорогого Богу слуги, должен смотреть на него с такой точки зрения: Габриэль Богоматери Скорбящей.
Безвозвратно вверив себя как слугу, более того, как чадо – Марии, он всегда проявлял безграничное сыновнее доверие Её покровительству. Если он вдруг оказывался в каком-нибудь внезапном затруднении, которое он в тот момент не мог поверить своему духовнику, Габриэль немедля обращался к Мадонне, сердечно вверялся Ей, а затем с уверенностью выбирал первый же вариант действий, показавшийся лучшим. По сути, перед началом любого дела, особенно, значительного, он посвящал его своей Царице, говоря: «О Владычица моя! святая Мария, возьми это в Свои руки, помоги мне!» При наплыве искушений или любых беспокойствах он неизменно предавал себя в руки Марии, будучи уверен, что с Её милосердным содействием он во всякое время восторжествует над всеми своими духовными неприятелями. Было поистине трогательно слышать, как он при таких обстоятельствах твердил такого рода слова: «О Мария, Матушка моя, Ты уж побеспокойся об этом»; а чтобы восстановить душевный мир он говаривал просто: «Ох, Мама об этом позаботится!»
Так что, наш Габриэль поистине верил Марии, точно, как дитя – матери. Последние слова Христа на кресте: «Се, Матерь твоя!» (Ин. 19:27) для него не были простой абстракцией, потому что он знал, что для Марии действительностью были соответствующие слова: «Се, сын Твой» (Ин. 19:26). Во всех своих искушениях он бежал к Ней с детской доверчивостью и никогда не разочаровывался. Посреди постоянных тревог, бушевавших вокруг нашей обители в пору революционной бури 1861 года, он написал своему батюшке, синьору Поссенти следующее: «Кроткая Богородица Скорбящая, что не в силах взглянуть на наши несчастья без сострадания, сохранит нас в полной безопасности под Своим покровом; и то самое оружие, что пронзило Её преблагословенное и пречистое сердце, употребит на нашу защиту». «Страсти Иисуса Христа и скорби Марии, – говаривал он, – суть неистощимые сокровища для доброго христианина». Он с верой принимал мнение св. Бернарда, что все дары благодати, добытые для нас нашим Спасителем, раздаются человечеству через Его Преблагословенную Матерь.
Но если скорби Марии были печалями Габриэля, то и Её радости тоже радостями для него; а почитание и служение Ей – его устремлением. «Он безмерно ликовал, – говорит о. Норберто, – всегда, когда слышал, что Мадонне воздаётся необыкновенная честь или какая-нибудь удивительная милость получена по Её заступничеству. С другой стороны, ему было огорчительно слышать, что великую Матерь Божию забывают, что почитанием Её небрегут и что безбожники ярятся против Неё. В своём рвении он составил для себя длинную цепочку изречений, которую озаглавил «Символ веры Мадонны», что представлял из себя центон из учений величайших учителей и богословов Церкви – венец хвалы, в коем вера, любовь и упование сияли, как скопление брильянтов».
Так пылало его невинное преданное сердце любовью к своей Матери и Царице, что, не довольствуясь тем, что он сам любит Её, Габриэль изыскивал все возможные способы побудить всех остальных знать, чтить и любить Её; и число Её почитателей, меньшее по величине, чем всё человечество, никак не могло устроить его. Его ревность к этому была столь искрення и постоянна, что даже ещё в дни новициата он желал обязать себя торжественным обетом распространять почитание святой Матери Божией до предела своих возможностей. Поначалу его просьба не была удовлетворена, ибо обет – слишком серьёзное дело, чтобы его просто так принимать, и человек может пожалеть о том, что взял на себя вечный обет, когда будет уже слишком поздно. Но Габриэль вскоре доказал, что в основательности его почитания нет разумных оснований сомневаться, и после пяти лет терпеливых прошений и испытаний, после тысячи проявлений любви и рвения ему наконец позволили в 1861 году связать себя обетом быть до конца жизни поборником Матери Божией. «Совершил это он, – говорит его духовник, – к своему несказанному сердечному ликованию и (добавляет он) к великой пользе для души своей». Со своей стороны, нежная Матерь человеков, желая подтвердить Свою благосклонность к его необыкновенному и великодушному поступку, вознаградила своего праведного сына неоценимым даром: с тех пор он никогда не допустил ни малейшего добровольного упущения (imperfection). Таким образом, именно благодетельная Владычица, удостоившая Габриэля призвания к иноческому чину среди Своих избранных слуг, Сама увенчала здание его личной святости и довела его до вершины совершенства, по царственной милости сохранив его от самомалейшей вольной провинности.
XXVII. ПРОЧИЕ ВИДЫ ПОЧИТАНИЯ
Церковь Христова ныне разделяется на три: церковь, торжествующую в небесах, церковь, страждущую в чистилище и церковь, воинствующую на земле. Между сими тремя наличествует органическое единство, осуществляющееся постоянным взаимообщением заслуг и молитв. Это обоюдное участие друг в друге мы исповедуем и верим в него под названием «общения святых».
Что более всего ободряет нас в сей юдоли плача, чем мысль о том, что мы только телесно отделены от наших почивших друзей, и что мы можем дать им почувствовать искренность и постоянство нашего чувства, облегчая их страдания и ускоряя время их избавления посредством наших молитв и добрых дел и, прежде всего, святой литургической Жертвы и приятия индульгенций.
Даже ещё будучи мирянином, наш юный герой отличался любовью к почившим верным; а один из его товарищей по коллегиуму сказал о нём, что среди всех содружеств и братств, которые были там учреждены, юный Поссенти записался в те, которые могли дать наибольшую духовную пользу (в плане получения индульгенций, – прим. пер.), чтобы тем самым получить возможность успешнее помогать душам в чистилище. После вступления в иноческий чин он лишь единственный раз написал своему пожилому отцу о деньгах – прося его от своего имени подать за помин страдающих душ. Похоже, он обещал в случае, если его сочтут достойным дать обеты в конце годового искуса, попросить у отца пожертвовать пятьдесят лир (сумма, вычисленная обратным пересчётом из указанного в книге эквивалента для тех времён «десяти долларов», что равно ныне, примерно, трёмстам долларов США. Мы не в состоянии учесть все нюансы изменений покупательной способности денег за прошедшее столетие, однако сумма явно представлялась значительной, – прим. пер.) в благодарность бедным душам, кои он особым образом просил молиться за себя. Затем, в сам день посвящения он, отчасти из признательности им за заступничество, отчасти дабы заверить их в своей готовности выстоять до конца, он принёс в их честь «героическую присягу», в которой совершенно отказался от возместительной составляющей всех своих добрых дел и полностью вверил все приношения, что будут за его душу возноситься после его смерти, в руки Пресвятой Девы, милосердной Царицы чистилища. «Никогда на моей памяти, – говорит о. Норберто, – я не знавал никого, столь усердного и старательного в обретении святых индульгенций с целью пожертвования их за почивших верных. Не довольствуясь, однако, своими личными достижениями, он старался возбудить в других ревность об избавлении сих узников Божией справедливости. И так очевидно была его ревность об этом, что монашествующие братья прозвали его «Апостолом чистилища». Он предпринимал благородные попытки склонить всех, попадавших в сферу его влияния, дать «героическую присягу», но нельзя сказать, что его усилия всегда сопровождались одинаковым успехом». Некоторым казалось, что он чересчур забывает о себе самом, что он чрезмерно щедр, по сути. Его ответ в подобных случаях звучал так: «Любовь с оглядкой – не та любовь». Заповедь новую даю вам, – говорит Учитель, – да любите друг друга, как Я возлюбил вас» (ср. Ин 13:34). Порой, когда он был более всего настойчив, кто-нибудь из его соучеников полусерьёзно перебивал его: «Собрат, а кто подумает о тебе?» «…Обо мне? – отвечал он с удивлением, – Кто подумает обо мне? Ну конечно же моя Матушка! Да и, понятное дело, благость Божия, и сами святые души тоже!»
Однако, если он проявлял такое доверие и почтение в общении с членами Церкви страждущей, то не меньше внимания он оказывал славным гражданам Церкви торжествующей. Он любил и чтил всех святых, и его светлую веру согревала мысль, что он может выбрать из них кого пожелает себе в личные друзья: в друзья, которым он может поверять свои надежды и страхи, которые проявляют искреннюю и деятельную заботу о его благополучии.
Естественно, его особенно привлекали те святые, что проявляли более чем обычное почтение к Мадонне, и потому он лелеял нежную привязанность ко св. Иосифу паче всех прочих. О славном сем патриархе он говорил с восхищением, превознося его святость, величие и могущество. Его особенно впечатлили слова св. Терезы, утверждавшей самым уверенным образом и в самых определённых выражениях, что никогда она не просила этого святого о какой-нибудь милости вотще. Габриэль молил его с трогательной искренностью испросить для него святую и блаженную кончину, каковую милость он без сомнения и обрёл, что мы увидим в дальнейшем. В честь св. Иосифа он ежедневно читал молитвы, посвящал ему среду каждой недели, отмечал с чрезвычайным усердием три его праздника – день его обручения, заступничества и кончины, – приготовляясь к последнему из них семь воскресений, предшествующих 19-му марта, различными подвигами. Кроме того, он никогда не упускал благоприятного случая излить чувствования своего нежного сердца перед Опекуном Иисуса Христа и пречистым Обручником Непорочной Девы, коего он, сверх того, обычно называл самыми ласковыми именами.
Габриэль также питал сыновнюю любовь к нашему отцу и основателю св. Павлу Креста, удостоившемуся именования блаженного от Пия IX в 1852 году.
Ещё одним покровителем его был св. Франциск Ассизский, святой Распятого, серафим любви, провозвестник евангельской бедности, бравый рыцарь нашей Владычицы. Стоит помнить, что святой наш семинарист впервые увидел свет дня в родном городе св. Франциска, что он был крещён в той же самой купели в Соборе, был известен под тем же крещальным именем; короче, казалось, что дух патриарха ассизского почил на его юном тёзке, земляке и почитателе. Последнего, как и первого, сбивал с толку живой нрав, и до поры уступив мирским соблазнам, оба спаслись от падения благодаря своей любви ко Христовым беднякам и почитанию Христовой Матери; оба впоследствии презрели мир и отреклись от него Бога ради и посвятили весь пыл своих невинных сердец единому Богу: «Deus meus et omnia! Ты Бог мой, Ты – всё для меня!»
Велико, также, было почтение Габриэля ко св. Алоизию (Гонзага, 1568-1591 гг., память 21 июня, – прим. пер.), с коим он имел много общих черт и особенностей и коего впервые узнал и полюбил во время учёбы в коллегиуме в Сполето под ревностным руководством отцов-иезуитов. Глубокая благочестивая признательность привила ему почитание другого иезуитского святого – Андрея Боболи, коему он был обязан милостью своего чудесного исцеления, когда он метался между Богом и миром, отчим домом и иноческой обителью.
Ещё одним его любимым святым был св. Франциск Сальский, чьему мягкому и кроткому нраву он подражал столь верно и чьи труды высоко ценились в доме Поссенти. Уже упоминалось его почтение к св. Альфонсу, чья «Слава Марии» сыграла ключевую роль в чудесном укреплении его любви к Maria Santitssima – Пресвятой Марии.
Однако краткости ради мы вынуждены окончить перечисление святых любимцев Габриэля. Будучи куда более к умственной, нежели устной молитве, он довольствовался сочинением литаний в честь всех своих особых покровителей, которые он добросовестно читал каждый день. Он по праву мог сказать «наше общение – на небесах» (Вульг. Флп. 3:20) – такова была близость и доверительность, с которой он обращался со своими святыми покровителями, и таково было его деятельное понимание «общения святых».
XXVIII. ЕГО ПОСЛЕДНЯЯ БОЛЕЗНЬ
Не так много лет прошло с тех пор, как наш Габриэль облачился в монашеский хабит, и поначалу братия тешились надеждой, что Бог благословит его долгой жизнью, как в ознаменование его чудесного возрастания в добродетели, так и ради того, чтобы Церковь обрела пользу от его трудов на благо душ. Но Бог распорядился иначе.
Между тем, в течение кратких тех лет его душа созрела для небес и так благоугодила Божественному Наставнику, что Он вознамерился взять её к Себе. В последний год жизни Габриэля нетрудно было предвидеть, что вечер его земного странствия стремительно наступает. Казалось, у него было тайное предчувствие близящегося конца, да и не слишком старался он скрыть это ощущение; напротив, он давал волю своей глубинной радости о предстоящей кончине. Даже когда ещё никакие внешние признаки не сообщали о том, что солнце его жизни неспешно клонится к закату, от бдительного взора духовника не могло ускользнуть то, что иной свет, солнце вечного дня стремительно восходит на горизонте его души, ибо более, чем когда-либо прежде, его душа подвергалась непосредственному воздействию самого источника света. Его глубины были теперь освещаемы не лучами, а струями, потоками света, затоплявшими его ум и всё глубже и глубже вовлекавшими сердце, отчего в его душе явилось томление, жажда небес: «Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже! …Когда приду и явлюсь пред лице Божие!» (Пс. 41:2-3) Сознавая, кроме того, опасность оскорбить Бога и впасть в телохладность в служении Ему, Габриэль молил о милости умереть: он даже просил о том самом недуге, что в конечном итоге и унёс его, то есть о чахотке, и не ради чего иного, кроме как для того, чтобы успеть проявить свою любовь прежде, чем он испустит свой последний вздох. О. Норберто, слыша об этом и страшась потерять столь ревностного ученика, хоть и одобрил его желание само по себе, всё же указал ему молиться о том, чтобы всё свершилось во славу Божию и к большей пользе души его. Габриэль, как всегда послушный, немедля переменил молитву и творил её в согласии с приказанием.
В первые четыре года своей иноческой жизни он был, по крайней мере на вид, отменно здоров, и уж точно здоровее, чем в бытность мирянином, ибо упорядоченность монастырского быта весьма хорошо сказалась на его телесных силах, однако в течение пятого года он начал ощущать всевозрастающую слабость, которая, усугубляясь, обнаружила несомненные признаки туберкулёзной чахотки. Община немедля вознесла горячие молитвы и просила молиться других. Как было сказано выше, Габриэль сам был принуждён присоединить свои молитвы к сердечному прошению братии о том, чтобы жизнь его была сохранена, если то послужит вящей славе Божией и его собственному духовному благополучию.
С появлением первых же явных симптомов рокового недуга он был от самых обременительных подвигов и послушаний, таких, как уставные посты, ночные подъёмы к полунощнице, хотя некоторое время ревностный юноша кротко настаивал на том, что он чувствует себя достаточно хорошо, чтобы исполнять все послушания, ибо послабление было для него тягостнее, чем сам подвиг.
Несмотря на всё оказанное ему лечение и уход, недуг продолжал развиваться, пока в конце 1861 года не перерос в страшной силы изнуряющую лихорадку, приведшую его в плачевное немощное состояние, продлившееся до середины февраля следующего года, когда открылось кровохаркание, после чего он впал в состояние такого изнурения, что врач посоветовал уделить ему последние таинства: бедный же пациент при этом сохранял совершенную безмятежность, как будто не происходило ничего необычного. Когда духовнику его недвусмысленно сообщили, что налицо реальная опасность смерти и что следует к ней подготовиться, дав больному Напутствие, тот уже знал, что нет нужды в тех предосторожностях, к которым обычно прибегают в подобных случаях, дабы смягчить удар неблагоприятного известия; поэтому он не стал делать тайны из этого, а прямо сказал своему ученику, что, если не свершится какого-нибудь чуда, ему предстоит умереть, и что следует немедленно сделать последние приготовления. Когда слуга Божий, вероятно пребывавший в неведении о том, что он находится в непосредственной опасности, услыхал это, на его лице проявились следы изумления, немедленно, впрочем, сменившиеся не просто выражением покорности, но восторга; более того, восторг свой он выражал столь откровенно, что духовник посоветовал ему поумерить оный.
Община только что окончила пение полуночной службы и после удара небольшого колокола все собрались в комнате Габриэля. Он попросил позволения встать со своей кушетки, чтобы принять Напутствие стоя на коленях, которое было отклонено; он молил разрешить, по крайней мере, склонить колени на постели, но в этом тоже получил отказ и подчинился воле руководителя. Когда в комнату внесли Святые Дары, его словно бы целиком охватил трепет перед высотой и величием Христа, переполнило высочайшее переживание веры и благоговения, так что все окружавшие его убогую постель были тронуты до слёз. Перед тем, как принять святое причастие, он, бывший для всех источником наставления и воодушевления к добродетели, смиренно попросил прощения у всех за все дурные примеры, которые он когда-либо подал, а затем с умилением и слезами принял своего Господа в необыкновенном благоговении.
Вскоре после причастия о. Норберто остался наедине со своим учеником, и тот попросил его поискать среди бумаг на письменном столе маленькую тетрадку. «В этой тетрадке, – сказал Габриэль, – я вёл записи о всех милостях, что Бог уделил мне руками Мадонны. Боюсь, как бы дьявол не возбудил во мне тщеславия на этот счёт. Так что, отче, не будете ли вы так добры унести её прочь и никогда никому не показывать?» Духовник обещал. Он пошёл даже дальше, сказав, что и сам не заглянет в неё, а затем покинул комнату и уничтожил тетрадь, в чём, по собственному признанию, очень потом раскаивался. Также и мы все сожалеем о сей невосполнимой потере, ибо эта драгоценная книжица была летописью пути Габриэля к святости.
Изольская община боялась, что Габриэль умрёт прямо той ночью, но он заверил братию, что его болезнь продлится ещё некоторое время; «но, – прибавил он, – если Господь пожелает призвать меня нынче же ночью, то да свершится воля Его!.. Что бы ни случилось, пускай вовеки будет святейшая, прекраснейшая, дражайшая воля Божия!»
Его предчувствие в точности исполнилось, ибо ярость лихорадки ощутимо умерилась и за первым внезапным приступом последовало медленное угасание, продлившееся девять дней: в этом усмотрели устроение Промысла о том, чтобы возросли заслуги слуги Божия, и все получили возможность ещё поучиться на его примере. Его тесная келья стала для братии школой, университетом добродетели. Кто бы ни входил туда – священник, семинарист или светский брат, –покидал её под глубоким впечатлением, зачастую в слезах: они с радостью оставались бы там неопределённо долго, не помышляя ни об отдыхе, ни о чём ином.
Его терпение было изумительно и трогательно весьма. Хотя он часами лежал неподвижно на одре болезни, не в силах даже переменить положение тела вследствие крайнего упадка сил, он так и не издал ни звука жалобы, но воодушевлял самого себя сносить тяготы своего недуга, приводя себе на ум муки Иисуса на кресте и скорби Его Матери, стоявшей под ним. Когда его время от времени спрашивали, насколько ему худо, он не упоминал ничего, кроме слабости и томления, происходящего из-за неизменности положения тела, а ведь, на самом деле, у него была очень сильная горячка, часто вызывавшая бред, при котором он несознательно давал понять, насколько его страдания в действительности велики, судорогами и вскриками, что вырывались у него в пароксизмах боли. Но пока он владел собой, крайне внимательно следил за тем, чтобы не обнаружить всей силы своих страданий. Любой ценой для себя он удерживался даже от стонов, дабы пощадить чувства присутствующих и не обеспокоить их нимало.
Однако одним лишь терпением он не довольствовался, а несмотря на своё состояние, изыскивал способы ещё и упражняться в подвиге. С величайшей готовностью он принимал самые неприятные лекарства и проглатывал их с нарочитой задержкой, дабы усмирять гортань свою; бодро повиновался многочисленным предписаниям брата-инфирмария или лечащего врача, причиняющим физическую боль, даже когда знал наверняка, что они не принесут ни малейшей пользы. «При всём этом, – пишет его духовник, – когда мне доводилось оставаться с ним наедине, он сетовал, что даже и не приступил к подвигу (being so immortified), что не хватает у него духу пострадать и что скуден он добродетелью. Я старался утешить его, предлагая довольствоваться посвящением Богу всего, что ему приходится претерпеть, приказывал без колебаний сообщать тем, кто находится в комнате о любых возникающих своих нуждах; и так, мол, он может проявить добродетель послушания вместе с обузданием воли, а его товарищи – братскую любовь».
Однако ещё поразительнее, чем его терпение и самообуздание, была его бодрость. По его безмятежному облику можно было заключить, что милый юноша в самом добром здравии, а его обращение было неизменно любезным и весёлым. Когда посетители с нескрываемой озабоченностью и серьёзностью спрашивали, как он себя чувствует, он с улыбкой ответствовал: «Да всё примерно так же, точно в истории со слепым попрошайкой!..» (возможно, имеется в виду Мк. 10:46-52, – прим. пер.). И эта беззаботность происходила не только от его внутреннего умиротворения, но и от его исключительного милосердия, принуждавшего его стараться никак не обременять других.
Поэтому нет нужды удивляться тому, что соученики Габриэля соревновались друг с другом в любовном рвении, стремясь ухаживать за больным братом день и ночь. «Они приходили, – говорит о. Норберто, – с просьбами поручить им сделать для них то или сё. Один сетовал, что я не позволяю ему пойти больному, хотя настала его очередь; другой, что его спровадили слишком скоро, прежде чем его очередь на самом деле совсем кончилась! Каждый предпочёл бы задержаться, будь то в его власти».
Один из товарищей Габриэля, просил его помолиться за него Мадонне об исполнении очень необычной просьбы. Так вот, этот инок имел великую веру в заступничество своего брата, а желание его заключалось в том, чтобы исцелиться от одного заболевания, причинявшего ему изрядно беспокойств. Габриэль ответил просто: «О да, собрат, помолюсь!» Однако немного погодя, когда никто уже больше не думал о произошедшем между ними разговоре, слуга Божий внезапно обратился к товарищу и сказал: «Дорогой мой собрат, милость, о которой ты просил, не согласуется с Божией волей, так что это будет крест, который тебе придётся нести до смерти». Услышав это, инок хоть и был на миг изумлён, учитывая совершенную сверхъестественность происходящего – ведь он не дал Габриэлю ни намёка на то, в чём состояло его желание, – всё же, придя в себя, сказал: «Что ж, да будет воля Божия!» И в самом деле, это предсказание сбылось: заболевания длилось, беспокоя его всю его жизнь, но ободряя себя воспоминанием о словах праведного брата, он с совершенной покорностью смирялся, вновь вверив себя молитвам Габриэля, когда тот поменял сей мир на престол славы в небесах.
Когда подошла пора преподать Габриэлю Последнее помазание, он попросил, чтобы до его ума ещё раз довели суть этого таинства и с ревностным чувством и сокрушением приготовился принять его. Поскольку горячка ослабила его слух, он попросил священника читать молитвы погромче, чтобы он мог понимать всё и соучаствовать в священном обряде сознательно.
«Во всё время течения болезни, – говорит его духовник, – он просто продолжал (но даже с ещё большей сердечностью) делать то же, чем занимался всю жизнь, то есть стремиться к единению души с Богом, часто воздыхая то к Иисусу в Святых Дарах, то к Матери Скорбей. Обычно он держал свой крест, вручённый ему при посвящении, в руках или просил поместить его перед глазами у него; то же с маленькой иконкой Аддолораты и к этим двум предметом его сердечной любви он часто прижимал свои горящие губы». Всю жизнь он изъявлял свои чувства про себя или, по крайней мере, вполголоса, дабы не привлекать чужого внимания; но в пору болезни он молился громко, таким звучным голосом, что духовнику частенько приходилось бранить его за это, однако недуг, усугубляясь, заставлял его забывать советы.
Час, назначенный святой волей Божией для отшествия Габриэля из этого мира, приближался стремительно. Его телесная оболочка, снедаемая неодолимой горячкой, была близка к разрешению; но дух, заключённый внутри, более бодрый, чем когда-либо, казалось, трепетал от радости, предвидя избавление. И не найти было времени, более подходящего для смерти пассиониста, потому что как раз тогда община праздновала октаву торжественного воспоминания Страстей Иисуса Христа.
XXIX. ЕГО СВЯТАЯ КОНЧИНА
Стояла ночь 26 февраля, и поскольку симптомы стали тревожнее, соученики Габриэля не отходили от его ложа ни на миг, но его духовник, не видя непосредственной угрозы жизни, решил немного передохнуть, ибо он был изнурён тяжким трудом и недосыпанием. И всё же, как ни старался, заснуть он не мог: навязчивое чувство говорило, что он оставил как бы сторожевой пост: ведь, раз ему одному известны душевные тайны Габриэля, то кто ещё может утешить его в случае нужды? Не колеблясь более, о. Норберто вернулся к больному, решившись бодрствовать при своём умирающем чаде до конца. Вскоре он понял, что руководил им таинственный Промысел Божий, ибо, сидя в углу комнаты, он внезапно услышал, как Габриэль громким голосом и с большим чувством промолвил: «Vulnera tua, merita mea! Раны Твои, Господи, – заслуги мои!»
«Поначалу, – рассказывает духовник, – я не придал этому особого значения, ведь больной часто повторял краткие молитвы тем же голосом. Но вскоре он произнёс то же самое второй и третий раз – громче и звонче. Тут, догадываясь о причине криков, я подсел ближе и спросил его доверительно: «Искушают?» «Да, отче, да», – отвечал он печально. «Гордыней или унынием?» – спросил я тогда. «Гордыней». Тогда я помог ему, подсказав пару размышлений, отвечающих его нужде и окропил комнату святой водой, после чего он успокоился». Однако благоразумный духовник продолжил бодрствовать и молиться.
Между тем приступы горячки вызывали время от времени бред, однако такого рода, что не совсем затуманивал сознание, так что, быстро приходя в себя, Габриэль мягко посмеивался сам над собой, говоря: «Я что, правда, бредил, да?» – ведь даже в делирии он всё время говорил лишь о святых предметах.
Вдруг умирающий юноша хмурится – он крайне обеспокоен. Плотно зажмурившись, он с омерзением отворачивается. Это была его вторая брань – на этот раз с гнусным бесом нечистоты. О. Норберто спрашивает, что происходит. Габриэль, сдерживая гнев, совершенно изумлённый, отвечает: «Как сюда проникли женщины? Им здесь не место; кто их впустил? О Мария, Матушка моя, прогони их, заставь их уйти!» Духовник немедля окропил комнату святой водой, которая на время рассеяла нечистых духов преисподней, и больной возвратился к обычной умиротворённости. Но долго это не продлилось. Дьявол, надеясь воспользоваться слабостью умирающего, возобновил подлые нападки, подбрасывая воображению Габриэля непристойные образы. Это была его третья и последняя битва. Едва он осознал приближение искушения, как выказал отвращение к нему. «Как эта дама попала сюда?» – воскликнул он. «Им сюда нельзя! Почему вы впустили её?! Прогоните её, немедленно! О Матушка моя, моя Владычица, изгони её!» И говоря эти слова, он выказал такое неприятие тех непристойных прилогов, и так крепился, и противостоял с такой сердечной решительностью, что очевидцы не знали, чему дивиться больше: крепкой отваге его или чистоте его сердца.
Трижды подвергался он великому искушению, трижды жестокие неприятели окружали бедную душу умирающего, но уповая на помощь Матери своей, с Её именем на запёкшихся устах, он обратил в бегство все исчадия ада и невредимым вышел из тяжкого испытания. Чтобы избежать полнейшего поражения, они ни тревожили его более, и далее Габриэль оставался в нерушимом покое. Остававшиеся до рассвета ночные часы он провёл в обычных своих пламенных воздыханиях ко Христу Распятому, к Преблагословенной Матери Его и к дорогому св. Иосифу. Его глаза были обращены либо к его распятью, либо к образку Аддолораты, но он часто понемножку прерывал свои молитвы, чтобы изъявить любовь и признательность к тем, кто ухаживал за ним.
Утром двадцать седьмого февраля, когда взошло солнце, Габриэль внезапно обратился к своему духовнику, сидевшему подле ложа, и радостно сказал ему: «Отче, может быть, вы дадите мне отпущение прямо сейчас?» Однако, поскольку перемен к худшему в его состоянии не наблюдалось, духовник не счёл нужным удовлетворить его просьбу, но просто ответил: «Сын мой, ещё не время; я сам позабочусь об этом, когда будет пора». Габриэль не сказал ничего. Казалось, он, несмотря ни на что, ощущал близость смерти; то есть, что ему, фактически, осталось жить считанные минуты. Поэтому спустя совсем краткий промежуток времени он обратился к о. Норберто и сказал: «Я только что торжественно выразил своё сокрушение во грехах; отче, умоляю, дайте мне отпущение!», обнажив голову и тут же сложив ладони. На этот раз о. Норберто прочёл отпущение и пообещал повторить его позже, а именно, когда Габриэль действительно будет умирать. Тогда он попросил образок Богоматери Скорбящей. Ему дали старую, замусоленную из-за каждодневных прикосновений репродукцию из бревиария с изображением Иисуса Распятого и Царицы мучеников. Благоговейно взяв её в руки, он прижал её к губам, оросил слезами и покрыл поцелуями. Затем, обратив к Иисусу и Марии слова нежнейшей любви, он прижал картинку к сердцу, словно желая неизгладимо запечатлеть её там. В комнате воцарилась атмосфера глубокого благоговения. То и дело духовный отец произносил какое-нибудь благочестивое размышление, впрочем, не столько ради того, чтобы воспламенить в своём чаде любовь к Богу и Богоматери, сколько для поддержания пыла его в неугасаемой силе. Обнажив грудь, Габриэль приложил образ Тех, Кого любил, прямо к сердцу; затем, скрестив руки, он обнял картинку с такой искренностью, таким жаром любовным, такой нежностью, что никто не смог остаться равнодушным, ибо святость души умирающего юноши воочию отражалась на сияющем лице его. Итак, приложив образ Иисуса Распятого и Скорбящей Девы к сердцу, он возвёл взор к небу с выражением напряжённого и радостного ожидания и воскликнул, взволнованно, но с неописуемой любовью и упованием: «О Матушка, поторопись же!» Затем он умиротворённо прочёл следующую молитву, раздельно и выразительно произнося каждое слово:
«Maria, Mater gratiae,
Mater misericordiae,
Tu nos ab hoste protege,
Et mortis hora suscipe.
Мария, Матерь милости,
Матерь милосердия,
Ты нас от врага защити
И в час смерти прими».
С тем же глубоким чувством он читал общеизвестные молитвы:
«Иисусе, Мария, Иосиф, вверяю вам моё сердце и душу!»
«Иисусе, Мария, Иосиф, помогите мне в час смертный!»
«Иисусе, Мария, Иосиф, да почию я в мире с вами!»
Закончив сии излияния, он вновь прилёг, прикрыв глаза, а ладонями плотно прижимая к груди картинку. Затем мы поняли, что он вот-вот умрёт, ибо дыхание его заметно замедлилось. Лектор прозвонил в монастырский колокол, и все, кто не служил мессу и не прислуживал на ней, собрались в комнате больного, дабы объединиться в молитве об умирающем брате. Не было смертных мук, не промелькнуло даже признака боли на его мирном лице; он словно бы засыпал. Вдруг в один миг его лицо озаряется счастьем и благоговением, и открыв глаза с живым выражением радости, он неподвижно взирает ввысь немного налево. Казалось, он находится лицом к лицу с неким величественным зрелищем, поражённый внушающим благоговейный ужас восторгом, стремится к нему с любовью и томлением, и так, без малейшего движения, он прекращает дышать и радостно преставляется из сей жизни, словно бы кротко уснув. Его руки покоились на картинке Иисуса Распятого и Богоматери Скорбящей, на лице замерла улыбка, а глаза словно бы продолжали упиваться открывшимся ему дивным видением. Всю свою святую жизнь Габриэль часто высказывал веру в то, что его благодатная Матушка и Царица обязательно придёт, чтобы забрать его душу с Собой на небо, и, похоже, он не обманулся в своей надежде. «Снедаемый более пламенем божественной любви, нежели тяготами недуга, утешенный и восхищённый в исступлении при явлении своей небесной Матери (Которую он любил безмерно), он был кротко принят Ею и, преисполненный заслуг, отошёл в небеса» (Таково суждение нескольких князей Церкви, а также его собственного духовника).
Все иноки были глубоко взволнованы, многие рыдали от духовного умиления. Один из них даже не поверил, что Габриэль мёртв; другой, ударив себя в грудь, сказал: «Столько лет я в служении Богу, а так отстаю! А вот он в такое короткое время стал святым, и как умер прекрасно!» Прочие тоже выражали свои чувства разным образом.
Габриэль Поссенти Богоматери Скорбящей умер в четверг месяца февраля 27-го дня в 1862 году в нашей обители Непорочной Девы под городом Изола ди Гран Сассо в итальянской провинции Абруццо на двадцать четвёртом году своей жизни, прожив в Конгрегации Страстей немногим более пяти лет и семи месяцев.
После смерти тело его было облачено в святой хабит, в руки (сложенные на груди) ему поместили крест с его посвящения, а самого положили на голую доску в той самой убогой келье, где он испустил последний вздох, голову присыпали пеплом и подложили под неё несколько кирпичей. Всё это было исполнено в соответствии с предписаниями нашего устава. К вечеру его перенесли в церковь, где следующим утром состоялось его торжественное отпевание; затем его отдельно похоронили в усыпальнице, предназначенной для иноков обители, близ церковных дверей.
XXX. ЕГО СЛАВА РАСТЁТ
Нет людей менее легковерных, нет людей более требовательных к доказательствам, предшествующим признанию истинной святости, чем те, кто дал обет стремиться к совершенству. Да уж, если и существует место, где по-настоящему трудно удостоиться звания святого, это место – монастырь, обитель. И всё же, настолько очевидна была святость, засвидетельствованная жизнью собрата Габриэля, что хотя любовь к смирению принуждала его искать безвестности, его единодушно признавали святым и всем предъявляли в качестве примера, изумляясь его безупречным поступкам. Его блаженная кончина только увеличила его славу. «Доброе имя слуги Божия, – говорит о. Норберто, – не забылось после его похорон; напротив, все, кто знал его лично, всё ещё дорожат памятью о нём как о великом слуге Божием. Вкупе с таковым добрым именем было внушаемое им упование на то, что он обрёл дерзновение ко Всевышнему», ибо немало людей стяжали удивительные и необыкновенные милости по его предстательству.
Но увы! революционная буря, разразившаяся в Италии в 1859 году, посреди которой Габриэль и почил, всё ещё бушевала. Отнюдь не собираясь смирять свою ярость, она лишь разрасталась с течением лет. Ломбардия, Тоскана, Парма, Марка и Романья поочерёдно становились добычей масонских сект, управляемых «Объединённой Италией» от имени Виктора-Эммануила. Узурпаторы спешили отменить все законы и установления, имевшие определённо католический характер: правдами и неправдами вся церковная собственность переходила в руки государства. Как всегда, отважные сыны Лойолы стали первой жертвой беззакония и бешенства революции. Они были изгнаны из своих мирных обителей, а вслед за ними вскоре в Папскую область последовали и другие монашеские ордена, мужские и женские. С тех пор их «право на жизнь и стремление к счастью» было позорно, несправедливо и противоречиво отвергнуто на земле, воздух которой тогда звенел от клича «Свобода!»
Пассионистским монастырям особо нечего было опасаться алчности и зависти властей предержащих, однако и их не намеревались терпеть. Не избежала этого и убогая обитель, затерянная в глуши под Изолой: несколько иноков, бодрствовавших и молившихся, представляли слишком большую угрозу для стабильности нового королевства «освобождённой Италии». Маленькую общину разогнали в 1863 году, церковь и монастырь остались без присмотра, священная лампада перед опустелой дарохранительницей погасла, а драгоценные останки юного святого пассиониста остались под защитой лишь ангелов-хранителей.
Было бы неудивительно, если бы среди таких неблагоприятных обстоятельств память о слуге Божием стала мало-помалу увядать, однако случилось нечто в точности противоположное. По своему существу жизнь ученика-пассиониста так скрыта в уединении обители, что он остаётся почти совершенно неизвестен внешнему миру. Даже в самой обители близкое общение ограничивается кругом духовника, лектора и нескольких товарищей. И тем не менее, по прошествии многих лет память о Габриэле не умерла среди простого люда Изолы, среди которого он прожил сравнительно короткое время и который мог что-то мог узнать о нём, только видя его в церкви по праздникам или встречая его во время обычных прогулок с товарищами по окрестностям.
Однако прежде всего, в лоне конгрегации, для которой он сделался столь поучительным примером, его имя пользовалось всевозрастающей славой и любовью. Свидетельство о. Франческо-Савио, тогдашнего генерала ордена стоит всех остальных, а мы уже видели в предыдущих главах, как мало он был склонен к преувеличениям. «Я испытываю, – сообщает он в своих показаниях, – особое благоговение перед слугой Божиим, с изумлением вспоминая многие его добродетели, а кроме того я часто вверяюсь его заступничеству, ибо я всегда смотрел на него, как на святого. После смерти молва о его святости не только не стихала, но возрастала и распространялась, как среди наших иноков, так и среди посторонних». Прошло время, и в сердцах всех возросло желание увидеть нашего возлюбленного брата прославленным в лике святых, и в 1891 году случилось так, что руководители конгрегации по зрелом размышлении решили предпринять необходимые шаги по его беатификации и канонизации. К осени 1892 года от имени епископа Пенне (в чьём диоцезе находится Изола ди Гран Сасса) была частным образом отправлена делегация для обследования места погребения Габриэля и состояния его останков. Однако по прибытии к бедной заброшенной церкви члены комиссии встретили несколько сот жителей окрестных мест, уже собравшихся там с решительным намерением противостоять всеми силами любым попыткам увезти мощи слуги Божия. Кто сказал им о замысле, каждый шаг которого совершался под покровом благоразумной секретности? Но стечение народа было несравненно большим утром 18 октября, когда делегаты от епископальной курии собирались произвести формальное опознание и удостоверение останков слуги Божия, и подготовить их к перенесению в другую обитель. Постулятор этой канонизации о. Джермано даёт нам словесную картину того, что тогда происходило. День и час держали в тайне, никто за пределами комиссии не знал, что предстоит сделать. И всё же, едва члены комитеты вышли из местечка Изола и двинулись в путь к заброшенной церкви, как странное зрелище бросилось им в глаза. Все тропы, ведущие к старому монастырю, были заполнены людом. Хотя день был будний и стояла самая горячая пора сбора винограда, изо всех окрестных сёл собирался народ; поспешая, люди распевали в пути церковные гимны. Когда делегаты добрались до холма, оказалось, что он покрыт толпой примерно в четыре тысячи человек, пожилых и юных, мужчин и женщин, все одетые в самые свои яркие наряды, будто их попросили срочно явиться на какое-то торжественное мероприятие. Что привело их туда? Сравнительно немногие знали собрата Габриэля лично (ибо к тому времени прошло тридцать лет после его святой кончины), и большинство присутствовавших, вероятно разве что изредка слыхали даже его имя, если слышали о нём вообще. Чем объяснить это, кроме как внушением Промысла Божия, тайно и внезапно коснувшегося сердец простецов Христовых? Как объяснить их нерасположение, более того, решительное нежелание позволить перенести земные останки верного слуги Божия?
Церковь была битком набита людьми, и они упрямо отказывались покинуть храм Божий. «Мы пришли по своим делам, – сказали они, и не уйдём, пока не будем уверены, что никто не заберёт у нас мощи «святого монаха»!»
Поэтому делегаты решили оставить останки там, где они находились, и волей-неволей довольствовались удостоверением их подлинности и перезахоронением в более подобающую гробницу. А для того, чтобы освободить церковь для проведения необходимых по закону формальностей, прибегли к следующей уловке. Выбрали по нескольку уважаемых жителей от каждого села, как представителей всех остальных, и таким образом перед собранием в две-три сотни человек начали проводить канонические процедуры. Войдя в усыпальницу, не обнаружили от собрата Габриэля ничего, кроме костей – плоть совершенно истлела, не уцелела даже одежда, за исключением кожаного ремня и «знака», носимого на груди. Двое опытных врачей разместили кости в их естественном положении на белом льняном полотне; затем их поместили в двусоставный гроб, который был опечатан епископской печатью. После этого церковные врата были отворены, и толпа, терпеливо прождавшая несколько часов, хлынула ко гробу. Его покрывали поцелуями и окропляли слезами; некоторые возлагали на крышку венки и цветы, а затем хранили их как драгоценные реликвии. «Поистине, Бог говорил с сердцами людей Своих, – пишет о. Джермано, – это Он пробудил в них такой трепет и благоговение». Не менее чудесным было и то, какой порядок соблюдала столь огромная толпа, ибо хотя маленькая церковь была плотно заполнена, хотя возбуждение религиозных чувств достигло высшей точки, не было ни шума, ни несообразного поведения – ни единого слова или движения, не подобающего месту божественного служения.
На следующий день, 18 октября в присутствии всё того же верного люда гроб перенесли в часовню св. Павла Креста и поместили в заранее подготовленной гробнице на эпистольной стороне (в старых католических храмах кафедра справа от алтаря, с которой читались послания («epistolae» апостолов), с 1488 г., наоборот, слева – прим. пер.). Вскоре там установили намогильную плиту со следующей надписью:
CORPUS SERVI DEI GABRIELIS A VIRGINE
DOLOROSA CONGREGATIONS PASSIONIS D. N. J. C,
CLERICI PROFESSI HEIC DEPOSITUM
XV KAL. NOV. MDCCCXCII.
ANNIS AB OBITU XXX.
«Тело слуги Божия Габриэля Богоматери Скорбящей, инока-семинариста Конгрегации Страстей Господа нашего Иисуса Христа погребено здесь 18 октября 1892 года, через тридцать лет после его смерти».
XXXI. НАШ НОВЫЙ ЧУДОТВОРЕЦ
17 октября, когда состоялось официальное опознание останков слуги Божия, среди холмов Абруцци стоял идеальный осенний день. Синева итальянского неба простиралась в своей неописуемой красе, словно покров Мадонны; ни единое дуновение ветерка не разносило благоухания виноградников; как вдруг, к полудню, как раз когда в церкви совершались торжественные обряды и точно в то мгновение, когда мощи слуги Божия были извлечены из их места упокоения, крошечное облачко, пришедшее с вершины Гран Сассо, быстро переместилось к церкви, остановившись над которой и распростершись, оросила храм Божий дождевым потоком, в то время, как ни капли не попало за пределы монастырской земли.
Это было небесным предзнаменованием того, что мощи собрата Габриэля послужат источником священных и чудесных даров на благо человечества. Его заступничество безоговорочно доказывается перечнем засвидетельствованных исцелений, которые с того самого дня сделали Изолу одним из самых посещаемых святых мест современности, а имени дорогого нашего Габриэля дало в народе славу «современного Чудотворца (Thaumaturgus)».
«Мы не намереваемся предвосхищать торжественного заключения Церкви, которой одной принадлежит право провозглашать решения по вопросам сверхъестественного порядка; мы лишь по-человечески расскажем об исторических фактах, которые мы видели своими очами и которые, так сказать, осязали руки наши (ср. 1Ин. 1:1) во многих частях Италии и даже в дальних краях на протяжении последних четырёх лет. Преклонив колени перед гробницей Габриэля и призвав его имя, или коснувшись мощей его, или даже просто благоговейно воспользовавшись прахом с его могилы, слепые прозревали, немые обретали дар речи, глухие слышали, калеки, паралитики и поражённые тяжкими недугами (некоторые из них – при смерти) немедля обретали здоровье». Это о. Джермано писал в 1896 году. К тому времени было записано триста восемьдесят чудес, но только Богу ведомо точное число оказанных Им милостей, ибо многие добрые люди довольствовались тем, что воздавали благодарность на могиле Габриэля и возвращались к себе, радуясь, а не давали знать о себе.
Теперь к славе Божией и избранного Его слуги мы перескажем несколько удостоверенных случаев из официальных документов, предварительно заметив, что первые два были приняты после строжайшей проверки в качестве свидетельств о неоспоримых чудесах на процессе по беатификации.
№1. Мария Маццарелла, двадцати лет, жила с родителями в Изоле. На протяжении трёх лет она страдала от серьёзных осложнений с лёгкими, желудком и позвоночником, что сопровождалось ежедневной горячкой и головным болями. Поначалу казалось, что вопрос стоит лишь о гастралгии или невралгии, но вскоре ясные симптомы не оставили сомнений в том, что начался туберкулёз, то есть, чахотка. Трижды происходили кровотечения. Поскольку она постепенно теряла аппетит, врач разрешил ей есть всё что душе угодно, но её ежедневный рацион едва составлял две-три ложки похлёбки, приготовленной для семьи. Её состояние постоянно ухудшалось. В январе 1892 года она испытывала сильные боли по всему телу, лопнуло шесть нарывных язв. Язвы продолжали расширяться, не давая ей покоя ни днём, ни ночью. Из пяти ран выступал зловонный гной. Она стала так слаба, что не стояла на ногах и не переносила света. Летняя жара так отягчала её, что она едва могла дышать; кроме того, недосыпание, сопровождаемое постоянной тяжестью в груди, так ослабили её голос, что она могла говорить лишь с трудом. Лекарства, прописанные ей, не оказали никакой помощи, и она утратила всё доверие к медицине. В августе её убедили позволить доктору Таттони оказать ей лечение. После тщательного обследования он объявил, что случай безнадёжен. Наконец, за исцелением она обратилась к небесам и со всяческим доверием и нежностью, как любящее дитя, молила Пресвятую Матерь о помощи. И вот случилось так, что однажды в октябре, уснув, она узрела прекрасную даму с ребёнком на руках, которая сказала ей пойти помолиться на могилу юного святого пассиониста в монастыре и приложиться к мощам, заверив, что так она обретёт исцеление. По просьбе её дяди её навестил о. Джермано.
Вот что он говорит: «Когда я впервые увидел её, меня охватил ужас. Она показалась мне похожей на труп, а единственным признаком жизни было медленное и мучительное дыхание. Подпираемая подушками, она лежала неподвижно, измученная шестью огромными гноящимися язвами, не дававшими её покоя ни днём, ни ночью. К тому времени минуло уже три месяца, как она не принимала пищи, и, помнится, я сказал по этому поводу, что, если Святая Дева исцелит её, то будет чудо, подобное воскрешению Лазаря». Это посещение имело место через два дня после торжеств, описанных в предыдущей главе. О. Джермано не дал веры рассказу о её видении, сказав, что не следует искушать Бога, да и больную нельзя беспокоить, пытаясь доставить её к церкви. Он добавил, что такой поход может на самом деле даже ускорить её смерть и что, если бы Святая Дева желала бы уделить ей благодать исцеления, то Она бы совершила это без необходимости идти куда-то.
«О. Джермано пришёл проведать меня 20-го октября, – сообщает сама девушка, – Он повесил мне на шею крест, принадлежавший собрату Габриэлю, слуге Божию, а также надел на меня кожаный пояс, взятый из его захоронения.
Священник-пассионист очень утешал меня, увещевая положиться на заступничество этого святого инока. Он посоветовал мне дать обет пройти босиком до монастырской церкви, если мне будет оказана милость, заверяя меня, что если я помолюсь три дня – скорее сердцем, чем устами, – то обрету исцеление».
«Между тем недуг не унимался, но я как могла поручила себя как могла собрату Габриэлю. Три дня должны были истечь в воскресенье 23-го октября. В субботу вечером я почувствовала себя очень-очень плохо, а мои домашние был подавлены более обычного, ибо когда они внесли меня в мою комнату, им было крайне затруднительно раздеть меня и переодеть ко сну», – таков рассказ Марии. Из других источников мы знаем, что их беспокойство было ещё сильнее, чем она могла себе вообразить. Её мать, уже не имевшая надежд на исцеление дочери по трёхдневной молитве и, кроме того, боясь, что кожаный пояс доставляет ей неудобства, собиралась снять его со своего чада, но Мария воспротивилась, заметив, что до исполнения предписанных трёх дней осталась ещё целая ночь.
«К рассвету следующего дня, воскресенья, – говорит Мария в завершение своего рассказа, – я попросила свою сестру вместе со мной прочесть литанию и помолиться слуге Божию. При чтении литании на меня сошёл спокойный сон, какого я не ведала уже давно. Спустя некоторое время я проснулась преисполненная радости, чувствуя, что исцелена – совершенно! Ко мне вернулись силы, нарывы закрылись, а один из них, очень большой и вот-вот готовый лопнуть) исчез вовсе. Полная счастья, я крикнула сестре: «Проснись! Я исцелилась! Собрат Габриэль совершил для меня чудо!» Ведь почти что восемь месяцев я не могла обслужить себя – близким приходилось помогать мне во всём. И вот, тем утром я немедленно встала, сама поспешно оделась и спустилась в кухню. Моя сестра не поверила своим глазам; она держалась обок, опасаясь, не морок ли это какой-нибудь. Но я спустилась по лестнице и предстала родителям и служанке, находившимся в кухне. Матушка была поражена, увидев меня, но я сказала ей: «Мама, не бойтесь: собрат Габриэль сотворил чудо для меня», и чтобы совсем уж успокоить мамочку, я взяла малыша из её рук в свои».
А случилось так, что в Изоле в то воскресенье справляли местный праздник, и в селе было великое стечение приезжих. Отец Марии, вне себя от ликования, выбежал из дому с воплем. Соседи столпились вокруг, полагая, что его дочь только что умерла, а вот оно как! Мария тут как тут, здоровая и довольная. Все глубоко расчувствовались и рыдали от радости. И тем же утром Мария вместе с родителями сходила в приходскую церковь, слушала мессу и приняла причастие. На следующее утро она пошла к святилищу Богоматери Милостей за селом, а в ближайший вторник, то есть 25-го октября, через два дня после исцеления вместе со всем своим семейством, все босиком, как и она, и в сопровождении всего изольского населения она во исполнение обета направилась к гробнице слуги Божия. Она прошла всю дорогу примерно в пять миль туда и обратно, и с тех пор всегда имела прекрасное здоровье. Это исцеление было засвидетельствовано показаниями под присягой от самой Марии, её родителей, отца Чаварелли и двух врачей – доктора Таури и доктора Росси, – и нескольких других человек.
Благодаря исцелению этой юной барышни христианская общественность пришла к мнению, что отнюдь не неразумно возлагать упование на столь могущественного слугу Божия. Впоследствии все стали молить о его заступничестве и просить о всякого рода милостях с горячайшей верой. В жизнеописании нашего дорогого Габриэля, обнародованном всего спустя шесть месяцев после этого первого чуда, монсеньор Йеццони по праву мог сказать: «Едва ли во всей той местности найдётся хоть кто-нибудь больной или немощный, духовно или телесно нуждающийся, кто преминул бы обратиться к сему юному слуге Божию. Из сёл, местечек и городов, далёких и близких несчастные и болящие приходят или приносимы к маленькой пассионистской церкви в Изоле, словно в какое-нибудь из прославленных святилищ; и часто весьма многие возвращаются домой, обретя исцеление и утешение».
№2. Более двадцати лет мучился грыжей крестьянин по имени Доменико Тибери из Коллиберти, селения близ Изолы. Из-за небрежения и по обстоятельствам жизни земледельца его состояние постоянно ухудшалось; и в конце концов сама жизнь для него стала непереносима, столь многочисленны и плачевны были его муки и тяготы. «У него была жуткая грыжа», – утверждали его соседи, и поскольку уродство его было совершенно всем очевидно, оно вызывало скорее ужас, чем жалость, и, во исполнение чаши горестей, над ним частенько потешались на улицах.
В день, когда его боль стала настолько мучительной, что он подумал, будто дошёл до порога смерти, он как-то доковылял до гробницы бл. Габриэля. Он преклонил колени вместе с остальными, молившимися каждый сам за себя, и попросил с живой верой хотя бы о небольшом облегчении. Затем, преклонившись, он коснулся ладонью мраморного надгробия, а затем возложил эту ладонь на свою грыжу. В тот же миг боль прекратилась, грыжа совершенно пропала, а Доменико смог вернуться домой без малейшего затруднения, живо взобравшись по ухабистой, крутой тропе на холм, где он жил.
Докладывая о вышеописанном чуде, о. Джермано К.П., постулатор канонизации говорит: «Познакомившись с г-ном Тибери в Изоле, я немедля отвёл его в аптеку, куда он зачастую обращался, когда грыжа беспокоила его особенно сильно. Я позвал доктора, чтобы осмотреть его, а трое других совершили осмотр позднее; и все трое заявили, что не обнаружили и следа какого-либо рода грыжи. Мало того, один из врачей, бахвалившийся своим неверием, взялся утверждать, что столь безупречное состояние здоровья г-на Тибери внушает ему мысль, будто у него вовсе и не было никакой грыжи!!!»
№3. Тито Ортензи, дворянин, проживающий в Кастильоне, страдал от того же заболевания в течение нескольких лет. Доктора, пользовавшие его, равно как его близкие друзья и знакомые единодушно свидетельствовали, что состояние его было совершенно плачевным. Бедняга сам, уже будучи преклонных лет, перемещался по своему дому с приложением всех сил. Порой случается, что даже человек, в наименьшей мере склонный к набожности, обращается из последней надежды с молитвой к Богу; так и г-н Ортензи, страстно желая исцелиться, ночами ходил ценой неописуемых мук и тягот к нашей церквушке под Изолой в общей сумме пять или шесть раз. Хотя по причине позднего часа врата всякий раз были закрыты, он преклонял, как мог, колени и молился с глубокой искренностью и верой в благоприятный исход. В последний приход молитва его была необычайно горяча. Бог услышал его, и Тито вернулся домой в добром здравии. Доктора, конечно, осмотрели его, и каково же было их удивление, когда они обнаружили, что от былого его недуга не осталось вовсе никакого следа. Он пользовался превосходным здоровьем ещё много лет и часто со слезами благодарности на глазах в подробностях излагал интересующимся как о своих столь затяжных бедствиях, так и о полнейшем от них исцелении. Монастырскую церковь и гробницу бл. Габриэля он беззаветно чтил, часто посещал и, несмотря на то, что ему было несколько миль ходу до неё, бывал одним из самых первых в толпе тех, кто ежедневно собирался в этом почитаемом святилище – кто испросить особых милостей, кто воздать благодарность небесам за полученные.
Похоже, наш Габриэль последнее время стал особым покровителем страдающим грыжей. Собственно говоря, число тех, кто по его заступничеству исцелился от неё, насчитывает сотни: мужчин и женщин, пожилых и даже малышей. Их злосчастный недуг исчезал в одно мгновенье вместе со всеми своими последствиями. Некоторые просто призывали имя слуги Божия и просили его помощи; другие совершали над грыжей крестное знамение рукой, которой касались гробницы; но в основном исцеление происходило от приложения праха с могилы.
№4. Сестра Мария Богоматери Помпейской, принадлежавшая к монастырю Воздаяния в Риме, тяжко заболела в 1890 г. цереброспинальной анемией, отягчённой резистентной плевральной пневмонией с правосторонней опухолью размером с апельсин и сопутствующей меноррагией. Это грозное сочетание расстройств привело её на порог смерти, и ей уже преподали последние таинства. Бедная сестра лежала, словно уже умершая, неподвижная и без единой кровинки, не имея сил ни говорить, ни слушать; со спутанными мыслями, угнетаемая воспалением мозга и конвульсиями, которые всё более и более ослабляли её; и наконец, у неё были поражены бронхи, что сделало паралич лёгких неизбежным. Её кашель, упадок сил и отдышка дошли до крайности – в итоге все попытки лечения были прекращены, поскольку они лишь отягчали её страдания, а кормление затрудняли или делали порой даже невозможным.
При таковых обстоятельствах с. Мария и её товарки-инокини прибегли к молитве Богу о даровании исцеления, коли на то будет Его святая воля. Одна из монахинь предложила просить о заступничестве собрата Габриэля Богоматери Скорбящей, к коему болящая сестра со всей общиной и начали новенну. По окончании её с. Мария мучилась более обычного, а состояние её ухудшилось во многих отношениях. На другой день в послеполуденный час, мать-настоятельница, по своему обыкновению навещая её, сказала: «Дочь моя, если имеешь веру к слуге Божию, встань и пройдись!» После этих слов настоятельницы болящая ощутила странное движение внутри себя, словно к ней внезапно вернулись телесные силы, и на ответила: «Что ж, матушка, тогда дайте мне мою одежду!» Прежде, чем ей дали одеться, прочли ещё раз слова новенны, после чего с. Мария оделась без посторонней помощи и почувствовала вмиг исцелившейся, так что она смогла исполнять в тот день все монастырские послушания.
Врач, занимавшийся этим удивительным случаем, добровольно и полностью признал всё вышесказанное под присягой, и его показания составляют часть апостолического процесса по беатификации Габриэля и входит в число одного из трёх чудес, материалы о коем были переданы в Св. Конгрегацию Обрядов и были приняты ею после самого внимательного исследования.
Несколько подробностей добавил ещё постулатор процесса. Исцеление с. Марии было мгновенным и полным, так что от всех её многообразных недугов не осталось и следа. Но что ещё более поразительно: её крайнее истощение, бывшее естественным последствием столь долговременной болезни и упадка сил, исчезло точно так же, сменившись полнотой, румянцем и свежестью, присущим молодым здоровым женщинам.
№5. Филомена Пинчотти из Кастель-Кастанья, десятилетняя девочка, заболела кистозной опухолью злокачественной природы, которая в течение пяти лет непрерывно разрасталась от размеров яйца, когда её впервые обнаружили, до тех пор, пока не стала видна воочию и затвердела, как камень. Она не поддавалась никакому лечению. Слов нет, как страдала малышка, когда опухоль, всё дальше и дальше проникая во внутренние органы, мешала приёму и усвоению пищи, а непрестанная боль, причиняемая ею, лишала её сна. Так она постепенно и увядала, вызывая сострадание у всех, кто видел её. В один прекрасный день мать с большими трудностями привела её в Изолу, и они вместе помолились перед гробницей Габриэля; после чего они взяли немного праха с его могилы и, приложив к больному месту, отправились назад в родную деревню. Однако по дороге бесхитростное дитя попросило мать остановиться на минутку, чтобы она могла затянуть пояс на платьице, которое вдруг стало слишком свободно. Мать не обратила на это внимания. Однако, к тому времени, как они достигли дома, опухоль пропала, всякая боль прекратилась, а здоровье девочки и цвет лица полностью восстановились.
№6. Вследствие сильного приступа тифозной горячки Эджидио Гуаньоцци из Кастильоне-делла-Валле в возрасте шестидесяти двух лет совершенно оглох, так что не слышал даже звона церковных колоколов. Медицинские светила указывают, когда глухота вызвана подобными заболеваниями, нарушение это крайне серьёзно, и едва ли подаётся лечению.
Доктора отказались от бедного Эджидио, да и сам он утратил надежду на излечение, когда вдруг ему пришла мысль помолиться слуге Божию. Он отправился в монастырскую церковь, помолился перед гробницей Габриэля, вложил немножко чудотворного праха в уши, и слух его тут же полностью восстановился.
№7. Исцеление от слепоты. Роза Корини, сорока лет, из Нерето, ничем прежде не болев, потеряла зрение на оба глаза вследствие амавроза, то есть, паралича зрительных нервов. Широко открыв глаза, она могла направить их на солнце без малейшего зрительного ощущения. Местные врачи после тщетных попыток лечения предлагали ей направиться в клиническое учреждение в Болонье, чтобы там подвергнуться хирургической операции. Она, впрочем, обратила мало внимания на рекомендации и продолжала оплакивать своё злосчастье.
Когда она пребывала в таком расположении духа, ей явился во сне слуга Божий (которого прежде она никогда не видала) и пригласил её навестить его в монастырской церкви под Изолой. Проснувшись, она решила немедля идти, и вместе с мужем, с одобрения доктора предприняла это паломничество. Когда у холма, на котором стоит церковь, она заслышала множество голосов, поющих благочестивые гимны (по дороге двигался крестный ход к церкви), бедняжка сказала с искренней верой: «Что ж, я пока слепа, но по возвращении буду видеть». Её за руку ввели в церковь, и приблизившись к гробнице, она преклонила колени, молясь с обильными слезами. Затем, коснувшись гробницы платком, она приложила его к лицу, прося возможности видеть хотя бы одни глазом. Церковь была заполнена людьми, благоговейно погружёнными в молитву; тут вдруг тишину нарушили крики радости, ибо в этот миг Роза открыла левый глаз и оказалось, что он безупречно видит, причём первое, что она увидела, было изображение Габриэля на надгробии. Она тут же узнала в нём того юного инока, что явился ей дома.
Так вот, в Монторио был один гостиничник, в заведении коего Роза с мужем останавливались по дороге в Изолу. Этот скептичный человек обмолвился, что он поверил бы в чудеса, приписываемые заступничеству Габриэля, если бы его постоялица возвратилась здоровой. Каково же было его удивление, когда она заявилась исцелённой на следующий вечер!
Первое чудо придало смелости просить о следующем. Роза вскоре по возвращении стала молиться об излечении и правого глаза. Она приложила к нему одну из реликвий Габриэля, и по милости Божией её просьба была удовлетворена.
№8. Лючия Каллисти страдала от кератита – то есть, воспаления роговицы – правого глаза, но во время лечения, проводимого доктором Петрилли, опытным хирургом болезнь распространилась также и на левый глаз, совершенно лишив её, таким образом, зрения. Её друзья и соседи, тронутые таковым злосчастьем шестнадцатилетней девушки, посоветовали её матери, чтобы Лючия прибегла к заступничеству собрата Габриэля. Барышню дважды приводили к гробнице слуги Божия и после второго посещения она вернулась домой совершенно исцелённая.
Лечащий врач заключает, что заболевание это серьёзное и что даже при превосходном лечении оно не может пройти иначе, как постепенно и спустя долгое время.
№9. Антонио Эджидио из Капсано, девяти лет ослеп на оба глаза вследствие перенесённого заболевания. Лекарства оказались бесполезны, ему становилось всё хуже и хуже, пока пароксизмы боли не сделались невыносимы. Его мать, чувствуя побуждение просить у небес исцеления, коего человеческие усилия не смогли дать, отвела маленького Антонио на могилу бл. Габриэля. Пока она со слезами и рыданьями молилась, её сын устроился на мраморной плите и быстро заснул. Подремав немножко, он встал и видел всё ясно; плёнка, полностью покрывавшая радужку и зрачок обоих глаз, спала, воспаление и мучительные боли прошли навсегда, ибо с того самого часа он совершенно освободился от своего недуга.
№10. Мария Анна Конти была слепа на оба глаза. Врачи питали надежду на излечение, если она пройдёт операцию, но смелость покинула её, и вместо того она обратилась к бл. Габриэлю и с горячей верой попросила его о помощи. Затем она пошла помолиться при его гробнице и вернулась домой исцелённая.
№11. Эльвира Коцци, воспитанница при бенедиктинском монастыре в Терамо лишилась дара речи после долгой мучительной болезни, и в течение пяти лет и трёх месяцев не могла произнести ни слова, и даже горловые звуки, которые обычно могут издавать немые, не давались ей. Её язык растолстел, оцепенел и затвердел, словно омертвелый. Прибегали к наилучшим средствам: тонизирующим микстурам, водолечению, экспериментировали с эфиром, хлороформом и электричеством – всё без толку. В отчаянии врачи собирались было попробовать гипноз, но не получили согласия. Между тем, годы шли и маленькая Эльвира, не видя шансов на улучшение, смирилась со своей суровой участью, впрочем, довольно неохотно. Она призывала Богородицу под Её различными титулованиями, читала трёхдневные молитвы и новенны ко всяким святым угодникам, но без малейшей заметной пользы. При этом монахини обители всё же не теряли надежды, потому что нежно любили свою юную воспитанницу. Наконец, кто-то рассказал им о чудесах, творимых новым слугой Божиим, Габриэлем, и они решили направить её к его гробнице на исцеление. Она отправилась в Изолу с несколькими родственниками, молилась долго и много в огромной толпе народа. Закончив молиться, она простёрлась на мраморной намогильной плите и словно бы впала в сон. Кузина приблизилась к ней, вложила несколько крупиц праха с могилы Габриэля ей в рот и сказала ей: «Встань, Эльвира, и крикни: «Слава святому Габриэлю!»» В тот миг девочка проснулась и высоким чистым голосом повторила несколько раз: «Слава святому Габриэлю!» Нервы и мышцы её языка восстановили былую чувствительность, и до нынешнего дня она не испытывает никаких затруднений с речью, к изумлению и восторгу тех, кто знал её в долгие годы немоты.
№12. Франческо ди Бернардо из Бизенти случайно заразился страшной болезнью, называемой канцерозным сифилисом. Тринадцать месяцев он лежал на одре страданий; подобно прокажённом, весь покрытый язвами, он являл собой поистине отталкивающее и жалкое зрелище. Врачи отказались от него, и Бернардо взыскал помощи у слуги Божия: с упованием прося его о заступничестве, он проглотил чуть-чуть праха с могилы Габриэля. Немедля почувствовав, как крепость и силы возвращаются к его измученному телу, он встал с постели и прошёлся без затруднений. Он продолжил начатую новенну, и на восьмой день все его язвы закрылись и совершенно зажили.
№13. Франческо Маркантонио из Морджии в возрасте двадцати двух лет страдал спленитом, то есть, воспалением селезёнки. Его внутренние органы тоже были поражены, и он страшно раздулся от водянки. Не получив помощи от врачей, он отправился к гробнице Габриэля, приложил к телу немного чудотворного праха и полностью исцелился ночью 12 февраля 1893 года в доме Бернардо Кастелли, где располагался.
№14. В окрестностях Асколи Пичено некая женщина была тяжко поражена раком. Она омыла больные участки водой, к которой примешала немного чудотворного праха, и рак прошёл. В журнале, который ведётся в Изоле, имеется длинный список подобных исцелений от всякого вида рака.
№15. В 1897 году Виоланта Моретти из Рима страдала от воспаления лёгких столь серьёзного характера, что врачи отказались от неё. Она почти что дошла до предсмертных мук, и опекавший её священник уже читал молитвы на отход души. Джузеппина Алессандрини, благочестивая дама, зашла тогда к ней и дала своей умирающей подруге немного чудотворного праха. Едва больная приняла его, как к ней вмиг вернулось прекрасное самочувствие.
№16. Однажды июньским вечером 1893 года из Акквасанты в изольскую обитель держал путь калека по имени Антонио Манчини, много лет назад утративший способность ходить вследствие резистентного артрита. Поскольку недуг искалечил его безобразным образом, врачи пытались выправить ему ноги, разбив суставы бёдер и коленей, но это только усугубило его бедственное положение и лишило его всяческой надежды сделать когда-нибудь хоть ещё один шаг. Кроме того, бедолага так изнемог от мышечной атрофии, так что более не мог двинуться и был вынужден проводить свои дни в кресле, из которого его по вечерам поднимали в кровать.
Сидя таким образом, даже привязанный к креслу (дабы из-за качания повозки не выпасть), он прибыл после долгого путешествия к пассионистской церкви. Все, кто видел его, были глубоко тронуты состраданием, и когда его извлекали из повозки и несли к гробнице слуги Божия, многие присоединились к нему в молитве, прося для него исцеления от Бога. На ночь он разместился в заброшенной обители, а следующим утром его в кресле доставили в церковь, к гробнице Габриэля. После того, как приходской священник из Изолы выслушал его исповедь и дал ему причастие, бедолага продолжил свои моления ко слуге Божию. Тут вдруг на виду у всего люда Антонио встал из своего кресла здоровый, восклицая: «Габриэль, этот слуга Божий – оказал мне милость!» Бросив кресло в церкви, он без посторонней помощи вернулся в повозку и радостно направился домой, благословляя Бога. Люди из сёл и местечек, через которые он проезжал по дороге в Изолу, и видевшие его в столь плачевном состоянии, теперь онемели от удивления при виде этого крепкого и бодрого человека, и всякий раз ему приходилось делать остановки, чтобы удовлетворить их любопытство.
№17 Не менее поразителен случай с Кайетано Мариани из Аматриче. Вследствие апоплексического удара двенадцать лет он был полностью парализован, так что едва мог кое-как ковылять, опираясь на трость. Ему было семьдесят один год, и он не питал надежд на излечение, и уж тем более он не помышлял о молитве, ибо он давно жил в отчуждении от Бога. Однажды по некоему безотчётному побуждению он выразил желание побывать в Изоле. Войдя в монастырскую церковь, он увидел священника, принимавшего исповеди, и попросился на исповедь сам. Близкие были крайне поражены этим, ведь они хорошо его знали; но ещё больше было их удивление, что старик исповедуется, обливаясь слезами. «Спустя несколько дней, – продолжает священник, которому мы обязаны этими сведениями, – когда я вернулся в церковь, тот человек подошёл ко мне совершенно счастливый, с глазами, увлажнёнными слезами, и сказал: «Ох, отче, этот дорогой слуга Божий совершил для меня три великих чуда; он коснулся моего сердца и возвратил меня к Богу. Я помолился и почувствовал, что совершенно неожиданно исцелён от паралича! Так что теперь я здоров и легко могу ходить – поглядите! Кроме того, я много лет мучился грыжей; она тоже исчезла в тот самый час! Что мне сделать, чтобы выказать благодарность Богу за столькие благословения?»»
Что бы ни сулила завлекательная реклама в ежедневных газетах и буклетах, медицинская наука сообщает, что окончательное излечение грыжи (гернии) редко достижимо, иначе как хирургическим вмешательством; и не зарегистрировано ни одного случая мгновенного излечения гернии. Так вот, в материалах процесса мы читаем, что Габриэль посредством фактов показал себя особым покровителем больных грыжей, а под 1897 годом мы находим записи о примерно девяноста случаях полного и мгновенного исцеления.
№18. Нечасто встретишь человека, который смотрит на суровое телесное недомогание как на благословение или считает, что о таковом следует молиться. Следующий случай является исключением из общего правила и сам себя объясняет.
Молодой сицилиец был призван в итальянскую армию как раз перед недавней африканской кампанией. Сицилийцы, как правило, до крайности неохотно покидают свою страну, чтобы отправляться на убой во славу «объединённой Италии», в которую их включили к их полному недовольству, но этот юноша имел особое нежелание подвергаться таковому риску. Поэтому он призвал на помощь Габриэля и в самый день медицинского осмотра у него появилась грыжа, причём настолько серьёзная, что бедный призывник был объявлен пожизненно негодным к военной службе и демобилизован. Но едва он доехал домой, как всякий след гернии исчез, и с тех пор он оставался здрав и невредим как прежде.
№19. Сын аптекаря в Терамо заболел так тяжело, что ни в каких лекарствах не было проку, и он был уже на пороге смерти. Уже были сделаны все необходимые приготовления к похоронам, как родители мальчика вдруг подумали о недавнем чудесном выздоровлении дочери офицера в их квартале, каковое исцеление наделало шуму в городе. «Так как же! – сказали они, – раз святой оказал такую милость отцу девочки, то отчего не поверить, что он окажется так же добр к нам?» И вот они помолились с великой верой, и сын их немедленно исцелился.
Некоторым читателям может показаться странным, что мальчику готовили гроб, пока он был ещё жив, но таковая практика вполне обыкновенна в дальних горных провинциях Абруцци. Едва становится ясно, что кто-то непременно умрёт, как подготавливают богато украшенный гроб, а потом, если вдруг по какому-то сверхъестественному вмешательству умирающий выживает, гроб относят в святилище того святого, кому он обязан чудесным исцелением, и оставляют там в качестве ex-voto (вотивного приношения, – прим. пер.) признательности и благоговения. В Изоле ди Гран Сассо находятся несколько таких гробов.
№20. Поистине трогательное, по рассказам очевидцев, зрелище являла собой спустившаяся однажды с гор маленькая процессия, в которой среди прочих виднелась фигура, одетая в белое. Это был двенадцатилетний мальчик, который вместе с отцом, матерью, братьями и сёстрами проделал путь в тридцать шесть миль по очень ухабистой дороге – всё босиком, причём этот паренёк нёс на голове гроб, в котором его непременно опустили бы в могилу, если бы Габриэль не подоспел ему на помощь.
№21. Джузеппе Мария Альбани, молодой инок ордена Сервитов Марии из монастыря в Салуццо страдал лёгочным кровотечением. Кровь шла у него ртом так часто и в таких количествах, что все средства оказались бесполезны и нужно было опасаться, что долго он не проживёт. По совету врача, предположившего, что ему может пойти на пользу перемена воздуха, он был послан из Салуццо в Рим, где однако не ощутил никакого заметного улучшения. По сути юноша медленно угасал, теряя силы, лишившись аппетита и сна, и был совершенно не в силах заниматься никакой умственной работой. «Когда я навестил его в Риме в первые дни апреля 1893 года, – пишет о. Джермано, – меня пронзило сострадание. Казалось, он находился на последних стадиях чахотки, выглядел крайне худым и изнурённым. Я посоветовал ему ввериться собрату Габриэлю и рассказал ему о нескольких чудесах, недавно случившихся по его заступничеству. Я дал ему изображение слуги Божия, реликвию – частицу одежд, к которой он с верою приложился. Вскоре после того он написал мне из Неаполя, куда был послан, следующее: «Я совершил новенну в честь вашего дорогого маленького святого. С того дня, как я приложился к его образу и реликвии, у меня не было кровотечений, а к настоящему времени я чувствую себя совершенно исцелившимся. Ко мне вернулся аппетит, восстановились силы, и к работе я теперь способен более, чем до болезни. Всюду я ношу с собой изображение слуги Божия, и никогда с ним не расстанусь».
В следующем письме он говорит: «Теперь уже более четырёх месяцев миновало с тех пор, как я исцелился; и бывшая болезнь моя больше ни разу не возвращалась. Ваш святой испросил для меня эту милость у Святой Девы; буду благодарить его доколе живу»».
№22. Сестра Кончетта св. Михаила, инокиня монастыря капуцинок в Санта-Фьора в Тоскане, умирала от язвы желудка, которая разрасталась в течение пяти лет, сопровождаемая всеми болезненными проявлениями, обычными в таких случаях. Все человеческие средства были использованы вотще, и лечащий врач сам отчаялся добиться облегчения. И всё же, будучи человеком веры, он, уже предложив пациентке принять последние таинства, посоветовал ей прибегнуть к заступничеству собрата Габриэля, о многочисленных чудесах коего был наслышан. Ради этого всей общиной совершили новенну, а по её окончании начали вторую, причём все молились с величайшим упованием, кроме самой несчастной больной, которой вместо облегчения становилось всё хуже: по сути, к концу второй новенны её мучения достигли высшей точки. Она отчаялась и молилась холодно.
«И вот, – рассказывает она сама, – почти сразу после полуночи тех суток, когда община начала третью новенну (не знаю, наяву или во сне), я услышала, что кто-то зовёт меня по имени, и голоса нежнее я не слыхала никогда прежде. Тут же вся келья наполнилась светом, и в середине яркого шара я увидела прекраснейшего юношу, облачённого в чёрное и носящего стихарь ослепительной белизны. Его лицо было много ярче и лучезарнее, чем окружавшее его сияние. Он подступил поближе к моему убогому ложу, и я спросила: «О, милый, дороженький Габриэль, ты поговоришь со мной?» Он ответил: «Не хочешь ли ты чего-нибудь у меня попросить?» «Да, – сказала я, – дай мне то, чего мать аббатиса хотела бы для меня – исцели меня!» Тогда он дотронулся до меня, и у меня вмиг прошли все боли. Я подумала, что оказалась на небесах душою и телом – столь великое чувствовала утешение, и не верила себе самой. «Я грежу?» – спросила я, присев на постели, – или что такое со мной? Я исцелена!» Так оно и было. Всё это время слуга Божий медленно отдалялся из комнаты, оставив меня в полном утешении».
«Немые говорят, слепые прозревают, глухие слышат, прокажённые очищаются, хромые ходят и бесы изгоняются» (ср. Мф. 11:5). В этих словах Христос, Господь наш объявил Свою божественную миссию и смутил гордыню и лицемерие Своих недругов, явив Себя самодержавным Господом и Повелителем всей природы. К счастью для нашего повреждённого человечества наш милостивый Бог всё ещё продолжает творить чудеса чрез Своих святых. Залог нашей веры в это утешительное учение обретаем в Евангелии от св. Иоанна, 14:12, где Сам Иисус говорит: «Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит». Поэтому времена чудес никогда не минуют.
Мы увидели примеры многоразличных исцелений на могиле бл. Габриэля, и только недостаток места препятствует нам привести в десять раз больше историй. Кажется, нет ни единой разновидности человеческого страдания, ни единого недуга или уродства, острого или хронического, включая даже жуткие случаи бесоодержимости, которых Бог не исцелял бы по заступничеству и ради заслуг смиренного ученика-пассиониста, по праву прозванного современным Чудотворцем.
До сих пор мы рассматривали чудеса Божией милости, совершённые во благо почитателей собрата Габриэля; позвольте же завершить главу рассказом о двух чудесах Божией справедливости, отмщающей за честь Своего слуги, попираемой нечестивыми.
№23. В провинции Терамо жил человек, печально известный своей дурной жизнью и, особенно, своей отвратительной привычкой богохульствовать. Он был нанят одной благополучной семьёй кучером и часто ему выпадало доставлять людей ко гробнице праведного юного инока. Так вот, случилось однажды, когда он устал более обычного от таковых поручений, что вошёл он в ярость и стал изрыгать всякого рода гнусности на слугу Божия и всех, кто верует в его чудеса. Однако вскоре после того, как буря кощунств миновала, он почувствовал, как его схватила невидимая рука и сбросила с кареты наземь, точно, как если бы кто кинул об пол предмет, чтобы разбить его вдребезги. Его лошади умчались в испуге, и казалось, что оба животных погибнут и повозка совершенно разрушится, но ничего подобного не случилось: пострадал один лишь кучер. Бедолагу подобрали на земле, где он лежал, словно мёртвый, весь в синяках и кровоподтёках, особенно на голове. По милости Божией он пришёл в сознание и даже оправился от последствий падения, но не полностью. День и ночь он всё страдал от мучительных спазмов головной боли, которые ничем не удавалось облегчить; и он признавался потом, что продлись эта пытка подольше, она унесла бы его жизнь.
Но Богу было угодно явить ему милость и исцелить душу его, равно как и тело. Раскаиваясь в своём прегрешении, он отправился в монастырскую церковь и там со многими слезами молил Бога и слугу Его извинить его кощунства, обещая переменить свою жизнь. В тот самый миг все боли прекратились и никогда с тех пор более не возвращались. Андреа (ибо таково его имя) сдержал обещание и исправил свои манеры.
№24. Владелец закусочной в Кампи упрямо отрицал и высмеивал многочисленные исцеления, случавшиеся с теми из соседей, кто вверился собрату Габриэлю.
Однажды, сильнее обычного возбуждаемый духом кощунства, он дошёл до того, что стал высмеивать самого слугу Божия неприличными шутками, оскорблявшими всех, кто слышал его. Внезапно, поражённый немотой, он утратил дар речи; и что хуже всего, он вопреки естеству остался в столь несчастливом состоянии навсегда.
XXXII. ЧТО ГАБРИЭЛЬ СДЕЛАЛ ДЛЯ ИЗОЛЫ
«Убогая церковь изольской обители превратится в одно из славнейших святилищ Италии», – так писал о. Норберто 1 января 1893 года, меньше чем через три месяца после извлечения на свет останков Габриэля Поссенти; и поистине необычайное почитание, коим с тех пор очевидно была окружена его гробница, число и значимость чудес, творившихся там, по всей вероятности, сообщает вышеприведённому утверждению некое сходство с пророчеством.
Когда юный праведник ещё жил на земле, он был словно магнит, мягко притягивающий к себе сердца не только собратьев по ордену, но даже людей внешних. Все, кто оказывался в чудесном кругу его влияния, признавали, что «в его обращении не было горечи, а общение с ним нимало не доставляло скуки, но только радость и веселье» – и то же самое продолжается ежедневно со дня перенесения его мощей, что, пожалуй, является самым замечательным из совершённых им чудес. Три года назад его имя было почти забыто; его тело покоилось в обычном склепе в заброшенном монастыре, затерянном среди холмов Абруцци; а ныне это имя гремит повсеместно, оно на устах и в сердцах не только у простых людей, но и у князей Церкви.
По причине преследований Церкви в Италии, многие из её обитателей остались на долгое время без духовной поддержи и научения, как можно видеть по тем многим, кто прибывает на наши гостеприимные берега (автор-американец имеет в виду итальянских иммигрантов в США, по-видимому не вызывавших восторга у англосаксонского большинства, – прим. пер.). Край вокруг Изолы, возможно, сильнее прочих ощутил печальные последствия духовного запустения. «В церкви более не ходили, всё большее число людей жили без таинств, у многих не осталось ничего от былого христианства, кроме лишь именования или, самое большое, внешней и совершенно бытовой обрядовости. Что сказать о нравах? Богохульство, пьянство, распущенность и масса пороков, всегда сопутствующих неверию, разрасталась вне всякой меры на всех уровнях общества. Я не говорю о прошлых веках или даже десятилетиях, но о порядке вещей, возникшем за недавнее время и свидетелями коего являются тысячи людей. Такова тёмная сторона картины; давайте же теперь глянем на другую.
Длинные процессии приходят сюда из всех окрестных сёл, и их поведение даёт весьма поучительный пример. Паломники прибывают ежедневно. Несмотря на ветреную пору, они приходят к гробнице собрата Габриэля из любой дали». Это написал миссионер спустя едва пару месяцев после перенесения мощей. «Все приходят принимать таинства», – говорит епископ Ипполит Болгарский, К.П. (срочно прибывший на помощь вышеупомянутому миссионеру). «Могу сказать из своего опыта, что плодов обращения и духовной ревности, ежедневно наблюдаемых здесь, не превзойти даже тем, что происходят в миссионерских поездках. Порой я расспрашивал людей о мотивах их прихода сюда и получал такой ответ: «С тех пор, как этот святой начал проявлять себя, меня объял страх и трепет из-за моих грехов, так что молю Бога помочь мне не грешить больше»». «Стечение народа всё время увеличивалось, – пишет другой исповедник, – люди, по тридцать-сорок лет не бывавшие на исповеди, теперь со слезами сожалели о прошлом, желая примириться с Богом».
«Бедные грешники! – пишет один миссионер, – они приходили пешком из дальних деревень, стремясь попасть на исповедь. Они осаждали меня дома, в церкви, в монастыре, да в таких количествах, что хоть нас было пятеро исповедников вместо одного, мы не успевали выслушать всех. Как горестно оставлять прямо сотни без отпущения! Здесь, в селении и по всем его окрестностям, – продолжает он, – вера возродилась, не слыхать о богохульствах и пьянстве, ибо эти простецы говорят зачастую: «В присутствии сан Габриэле, прямо у него на глазах никакого греха не совершишь». Поистине, слуга Божий открыл миссию для этих заброшенных людей, и есть основания надеяться, что это надолго».
О Изола! Ничем не меньше ты среди тысяч, ибо Габриэль будет славой твоей! Ещё вчера погребённому среди твоих холмов, этому святому слуге Божию уготовано стать знаменитым во всём христианском мире, и чада Вселенской Церкви будут ещё долго приходить как паломники изо всех христианских стран, чтобы почтить Габриэля Поссенти, чтобы выразить свою веру и благодарность в святилище, посвящённом ему, когда, наконец, придёт час его торжественной канонизации. Да ускорит Бог тот день! (Он был канонизирован 13 мая 1920 г., примерно через год после выхода этой книги, – прим. пер.)
XXXIII. ЕГО ТОРЖЕСТВЕННАЯ БЕАТИФИКАЦИЯ
К концу 1894 года руководители Конгрегации Страстей обдумали ходатайство о беатификации и канонизации слуги Божия, и в следующем месяце начался сбор необходимых документов. Комиссия с благословления архиепископа начала свою работу в Сполето, поскольку именно в этом городе наш Габриэль провёл первые восемнадцать лет своей жизни, пока наконец не посвятил себя служению Богу в иноческом чине. Из Сполето комиссия переезжала в диоцезы Терни, Рима, Альбано и, наконец, Пенне, где жили многие, хорошо знавшие Габриэля и потому способные засвидетельствовать его добродетели, а также чудеса, совершённые по его заступничеству. Только тридцать лет прошло с его блаженной кончины, поэтому можно было ожидать интереснейших и важнейших показаний от его троих остававшихся в живых братьев и сестры, его бывших однокашников, наставников, монастырских собратьев, исповедника и духовника. Они были живы, когда начинался «епархиальный процесс». Первая часть работы была произведена примерно за год, и документы представлены Конгрегации обрядов, где исследуются все подобные случаи. Кардинал-префект этой конгрегации лично занялся делом досточтимого Габриэля и стал его ведущим защитником – это целиком благодаря его преданному усердию полный успех дела был достигнут в весьма короткие сроки.
На заседании, состоявшемся 4 июня 1895 были рассмотрены все имеющиеся записи слуги Божия: его письма и несколько сочинений. В них не только не было обнаружено богословских ошибок или экзальтации, но единодушно сочли очевидным их полное соответствие вероучению и здравый смысл. Тогда без промедления ко Святому престолу было направленно форменное прошение о разрешении продолжить процесс по беатификации и канонизации, удовлетворении коего позволило бы дать слуге Божию славное именование «досточтимого». Такие прошения обычно подают только самые выдающиеся особы, а в случае с нашим Габриэлем дело получило известность повсюду в Европе и почти во всём христианском мире, столь горячо выдающиеся иерархи всех стран желали увидеть имя праведного семинариста в святцах. Италия, Франция, Бельгия, Испания, Португалия, Германия, Австрия, Англия и Ирландия вместе с Соединёнными Штатами и Канадой обращаются с горячей мольбой к Викарию Христа позволить чтить слугу Божия в лике святых. Таковых писем насчитывается девяносто девять; из них тридцать написаны кардиналами, тридцать пять – архиепископами и епископами, тридцать четыре – генеральными настоятелями монашеских орденов. Каждый из этих документов, адресованных Святому престолу, является как бы песнью хвалы смиренному монаху-пассионисту; каждый из этих прославленных авторов становится добровольным поборником юного семинариста, чьи достоинства и добродетели все они признают, а чьё дерзновение к Богу они сами или их подопечные уже изведали лично и ныне просят провозгласить публично. Эти девяносто девять писем могли бы составить изрядный том преинтересного чтения, однако ограничения места не позволяют нам привести из него выдержки. Довольно будет сказать, что 7 июля 1896 года папа Лев XIII милостиво согласился удовлетворить ходатайство столь многих просителей и санкционировал формальное начало процесса.
Следующий шаг заключался в проверке того, были ли соблюдены церковные каноны в отношении почитания, то есть воздавалось ли публичное почитание дост. Габриэлю – ибо в таких делах воспрещается предвосхищать решение Церкви и относиться к какому-либо слуге Божию так, будто он уже беатифицирован или канонизирован. 5 января 1897 года было официально объявлено, что никаких препятствий на этот счёт не имеется и что процесс может совершенно спокойно продолжаться. После этого Папа с полной очевидностью выказал свою заинтересованность и апостольским постановлением отменил требование, относящееся к предоставлению доказательств общего признания святости Габриэля, сказав: «Ясно, как день, что слава его к нынешнему часу распространена повсеместно и растёт день ото дня». Тогда начался «апостолический процесс», на котором рассматривались добродетели и чудеса Габриэля, во время которого одна комиссия работала в диоцезе Пенне, вторая – в Терамо, третья – в Риме. Тут Святой отец снова проявил необычную заинтересованность в ускорении дела юного святого семинариста. По самым благоразумным причинам никакое дело по беатификации не может начаться ранее, чем через пятьдесят лет после смерти предполагаемого святого; кроме того, ещё десять лет должно истечь после первого, епархиального процесса до представления дела Конгрегации обрядов. Святой отец милостиво освободил данный случай от действия обоих законов, хорошо зная необычайные заслуги Габриэля. 23 июля 1902 года состоялось первое из трёх последних заседаний; второе – 28 июня 1904 года; а третье и последнее – 2 мая 1905 года, в присутствии Папы. Через одиннадцать дней он публикует декрет, торжественно провозглашающий, что нет никаких сомнений в том, что дост. Габриэль проявил на героическом уровне богословские добродетели веры, надежды и любви, а равно и кардинальные добродетели благоразумия, справедливости, мужества и умеренности.
Затем последовало рассмотрение чудес, требуемых по канонам Церкви в качестве знака небесного подтверждения святости жизни и истинности добродетелей лица, предлагаемого для канонизации. Были представлены три случая, а именно: мгновенное исцеление Марии Маццареллы из Изолы ди Гран Сассо от чахотки, что описывается на странице 252 (американского оригинала переводимой книги, – прим. пер.); исцеление Доменико Тибери из Коллиберти от тягчайшей грыжи, описанное на стр. 258; и полное и внезапное восстановление здоровья с. Марии Богоматери Помпейской, описанное на стр. 261.
Ввиду того, что все три чуда были полностью удостоверены очевидцами, а согласно обычной практике Конгрегации обрядов достаточно двух, в постановление внесли первые. Рассмотрение было строгим и продолжительным, оно заняло три года. Все свидетели были выслушаны, а документы кропотливо изучены частным образом, а результаты обсуждались на трёх публичных заседаниях, специально для этой цели созванных. Святой отец издал декрет, подтверждающий подлинность рассмотренных чудес, 26 января 1908 года и определил конец мая как срок для торжественного включения имени Габриэля в число прославленных блаженных.
Возрадуйся же, о Конгрегация Креста и Страстей нашего благословенного Искупителя, возрадуйся о славе, принесённой тебе сим сыном твоим! Многих иных привела ты и вскормила на Голгофе, у подножия Креста, где имеешь ты обиталище своё. Многие из сих чад твоих воздали честь тебе сиянием своих героических добродетелей и заслугами их долговременного, многотрудного и плодоносного апостольства. Но сей ангельский юноша, Габриэль Богоматери Скорбящей в сии последние дни возвестил имя твое среди прочих орденов Церкви Божией, ибо он с великим торжеством явил, как соблюдение твоего Устава даёт силы христианской душе нести крест Иисуса Христа к высочайшим пределам совершенства и становиться дивом и радостью для целого света.
Подходящим заключением этому житию бл. Габриэля послужит следующее описание церемонии беатификации.
31 мая 1908 года в соборе св. Петра в Риме был беатифицирован юный пассионистский семинарист Франциск Поссенти. Величайший и величественнейший храм в мире выглядел ещё великолепнее, будучи украшен по случаю этого события. Свет дня был полностью занавешен, а обширное внутреннее пространство заполнялось мягким свечением двадцати пяти тысяч электрических ламп, искусно расположенных в таком порядке, чтобы образовать подобие знака Страстей нашего Искупителя и герба Пассионистского ордена. Сотни горящих лампочек подчёркивали дуги каждой арки, тянулись вдоль всех карнизов и во множестве скопились на гигантском канделябре. Повсюду стены были убраны богатыми гобеленами и роскошными шёлковыми драпировками с огромными изображениями бл. Габриэля и чудесными знамениями его дерзновения к Богу. Таким образом, важность происходящего сообразно подчёркивали не только архитектурные черты и грандиозные пропорции строения, но собор св. Петра поистине выглядел иным зданием: говорили, он был в тот день ошеломляюще прекрасен.
Две шеренги солдат освободили проход к алтарю Кафедры св. Петра (или Исповедания, как его ещё называют) в толпе, наверняка насчитывавшей более пятидесяти тысяч человек всех национальностей. Единая вера, единая надежда и любовь одухотворяла это обширное собрание, воспламеняла в нём томление по единому вечному дому, равно как побуждала её склонять колени и внимать исповеданию единого символа веры. С благоговейным вниманием и предвкушением люди столпились вокруг центрального алтаря базилики, чтобы услышать чтение декрета, по которому юный семинарист Пассионистского ордена наделяется именованием блаженного.
В 9:30 утра из ризницы выдвинулась процессия и, взойдя на алтарь, кардиналы Конгрегации обрядов заняли свои места на «евангельской» стороне (справа, – прим. пер.). Кард. Рамполла, протоиерей базилики св. Петра, всегда председательствующий на торжественных мероприятиях, совершающихся здесь, восседал на эпистольной стороне в окружении ватиканского капитула и клира, со многими архиепископами и епископами, и старшими приорами монашеских орденов. Когда все разместились, постулатор процесса беатификации о. Джермано К.П. в сопровождении Архиепископа лаодикийского, секретаря Конгрегации обрядов подошёл к кард. Кретони, префекту той же конгрегации, вручил ему апостольское бреве и попросил его огласить оное. Его Высокопреосвященство выразил согласие и препроводил их к кард. Ромполла за разрешением обнародовать бреве в его церкви. Затем бреве было зачитано вслух, и в нём Святой отец, воздав хвалу добродетелям дост. Габриэля объявил его причисленным к лику блаженных небесных.
Затем все присутствовавшие – кардиналы, епископы, иереи и верные – встали; изображение нового блаженного (доселе завешенное) было открыто, электрические огни зажглись в огромном количестве, колокола св. Петра ликующе зазвонили, а множество собравшихся восторженно запели Te Deum, церковный гимн хвалы и благодарности. После чего совершилось каждение образа и мощей и совершилась торжественная архиерейская литургия. Возле алтаря был возведён специальный помост, на котором сидел Доменико Тибери, чудесным образом исцелённый по заступничеству слуги Божия; присутствовал также и родной брат Габриэля, доктор Поссенти из Камерино с несколькими родственниками. Близ алтаря находились многие близко знавшие юного святого: некоторые из его старых однокашников, состарившийся о. Норберто, бывший духовником Габриэля, и даже та дама, а теперь супруга офицера итальянской армии, что некогда столько сожалела о том, что Габриэль (тогда просто Франциск) повернулся спиною к миру и к ней лично ради того, чтобы вступить в орден пассионистов.
Пополудни в тот же день состоялась другая знатная церемония, когда Святой отец, Папа Пий X сошёл из своих частных апартаментов, дабы почтить нового блаженного. Служба была объявлена на три часа, но задолго до назначенного времени площадь св. Петра была переполнена народом. В два пополудни огромные врата были распахнуты, и толпа в более чем тридцать тысяч человек заняла свои места в величайшей церкви мира.
В три часа из часовни Св. Тайн двинулась процессия. Впереди несли крест, сопровождаемый множеством мальчиков в белых стихарях. Затем следовали члены разнообразных монашеских орденов в своих живописных и изящных хабитах. Прохождение процессии заняло некоторое время. Разнообразие цветов и одеяний, смена обликов и лиц в среде столь досточтимого воинства мужей, пожертвовавших миром и славой его ради героического самоотречения, представляло собой поразительное зрелище, особенно для тех, кто прибыл из стран, где монашеский хабит едва ли увидишь за пределами монастыря соответствующего ордена.
Потом внесли крест белого духовенства, за которым следовали все приходские священники Рима, также, как и каноники различных базилик. Следующей явилась Римская курия во всём своём великолепии вместе с членами дипломатического корпуса, аккредитованного при Святом престоле, и римской знатью. Следом вошёл субдиакон, неся папский крест, за которым двигалось множество архиепископов и епископов со всех краёв света. Потом шествовали двадцать два кардинала, затем – переносной трон (Sedia Gestatoria), на котором восседал Папа, окружённый благородными гвардейцами – ближайшими спутниками Верховного понтифика. Едва досточтимый облик Пия X стал вполне виден, человеческое море всколыхнулось, по нему тут и там побежали волны, когда толпа стала опускаться на колени, получая папское благословение.
Только в Католической Церкви можно наблюдать такое зрелище. В той громадной тридцатитысячной толпе были люди всех профессий, из всех слоёв общества, стоящие бок о бок с обычными мужчинами и женщинами почти из всякого народа, что есть под небесами. Глядя на них, собравшихся вокруг Наместника Христова, невольно думаешь о том «великом множестве людей, которого никто не может перечесть, из всех племен, и колен, и народов, и языков» (Отк. 7:9), вместе с хорами прославленных духов, предстоящих у престола Всевышнего.
Когда эта величественная и совершенно несравнимая процессия взошла на алтарь, были выставлены мощи бл. Габриэля; зажглись сотни свечей и включились десятки сотен электрических ламп. Наконец, когда также выставили Св. Дары, хор запел гимн в честь новопрославленного. По завершении пения впервые прилюдно прогремело звонкими, взволнованными голосами молитвенное обращение: «Молись о нас, о блаженный Габриэль!» и «как бы шум вод многих» (Отк. 19:6) последовал всеобщий ответ: «Чтоб стали мы достойными обетований Христовых». Последовало моление недавно утверждённой службы, чем завершилась официальная церемония. Праздник бл. Габриэля был назначен на 31 мая – последний день месяца Марии, чем Церковь словно бы пожелала дать своим чадам постоянное напоминание об одном из величайших источников святости Габриэля – его нежной, длившейся всю жизнь преданности Пресвятой Матери Божией (в настоящее время память св. Габриэля справляется 27 февраля, – прим. пер.). Воистину в этом мы должны подражать ему. Поразмыслив о соблазнах, которые нашему герою пришлось пройти, и воззрев затем на величие и великолепие его торжества даже здесь на земле, мы должны вдохновиться на поиски избавления от тенет и искушений того самого мира, над коим он одержал победу – под покровом Богоматери Скорбящей, Той, что является и Матерью Милосердия.
Перевод: Константин Чарухин
Корректор: Наталия Мюселимян
ПОДДЕРЖАТЬ ПЕРЕВОДЧИКА:
PayPal.Me/ConstantinCharukhin
или
Счёт в евро: PL44102043910000660202252468
Счёт в долл. США: PL49102043910000640202252476
Получатель: CONSTANTIN CHARUKHIN
Банк: BPKOPLPW